Текст книги "Три круга войны"

Автор книги: Михаил Колосов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 30 страниц)

Учебный батальон

ри дня, пока шла укомплектовка батальона, новички жили более или менее вольготно. Батальон набирался внушительный: было сформировано четыре роты по три взвода в каждой да плюс еще отдельный взвод разведчиков. Старшина Богаткин приводил к единообразию обмундирование новичков – они наконец расстались с зимними шапками и ватными брюками, – вооружил их ручными пулеметами, автоматами, карабинами – все, как полагается по уставу. А когда комплектация закончилась, их увели из деревни в лес. Здесь они построили для себя шалаши-землянки – по две на взвод, землянки для офицеров, для штаба, каптерку старшине, оборудовали летнюю столовую, перед землянками расчистили и присыпали песком линейку, у въезда в лагерь из жердей соорудили арку, дорогу перегородили шлагбаумом и поставили часового.

Рядом с этим батальоном разместился другой, тоже учебный, батальон пулеметчиков, за ним третий – минометчиков, так что за короткое время лес набился военными плотно…

…Сквозь сон слышит Гурин протяжные звуки трубы, он еще не знает, что это за звуки, но какое-то чутье подсказывает ему, что это играют подъем. «Неужели так рано? А может, это случайно где-то?» – и он натягивает шинель на голову, чтобы, не слышать этой тягучей трубы. Вчера так наломались с этими землянками, кончали уже поздно вечером, настелили на земляной пол веток, потом соломы, повалились и сразу же захрапели: свежий лесной воздух, духмяный запах соломы, смешанный с ароматом увядающих листьев на крыше землянки, мигом сморили солдат.

– Подъем! Первый взвод, подъем! – это голос взводного, лейтенанта Максимова. Вот он сунул голову в землянку. – Ну-ка, быстро! Что же вы? Быстро, быстро! – в голосе у него и приказ и просьба одновременно.

– Выходи строиться на зарядку!

В землянке тесно, солдаты спросонья толкаются, мешают друг другу одеваться, ворчат недовольно.

– Становись! Без гимнастерок!

– Фу-ты, не могли сразу сказать, – огрызаются успевшие натянуть гимнастерки, стягивают их через головы, швыряют обратно в землянку на свою постель.

Старшина торопит. За подъемом наблюдают одетые, будто они и спать не ложились, Максимов и командир роты Коваленков. Комроты держит в руках часы, говорит сурово:

– Старшина, ведите роту на зарядку! Кто не успел, с теми я сам займусь.

Новички не знают, что это значит, но по тону чувствуют, что лучше успеть вместе со всеми.

– Рота! За мной – бегом марш! – тяжелый на вид старшина Богаткин, однако, довольно сноровистой рысью направляется к дороге и быстро отрывается от роты на порядочное расстояние. Десятки ног, топоча не в лад, бьют твердую, как асфальт, землю. Утренняя прохлада, зыбью пробежавшая по теплым со сна солдатским телам, быстро проходит. С непривычки солдаты тяжело дышали, ворчали: «Куда он нас тащит, не в деревню ли?» Нет, добежав до арки, Богаткин повернул обратно. Рота растянулась, и солдаты идут на хитрость: на повороте они сильно срезают угол и оказываются впереди.

На живописной полянке старшина остановился, подождал всех…

– На вытянутые руки – разомкнись! – Сам быстро расстегнул ремень, сбросил на траву гимнастерку – наверное, не думал, что ему прикажут вести роту на зарядку. – Первое упражнение – делай! Раз-два… Раз-два…

Старшина провел полный комплекс зарядки, не сократив его ни на одно движение – никаких поблажек, все – от «а» до «я». Сам вспотел и подчиненных порядочно утомил. Наконец скомандовал:

– Полчаса на утренний туалет и – строиться на завтрак. Раз-з-зойдись!

Лошадиным табуном кинулись солдаты врассыпную, наперегонки побежали к землянкам – за мылом, за полотенцами, в туалет, к умывальнику. А минуты летят, будто подстегнутые, – уже слышится команда:

– Первая рота, выходи строиться на завтрак!

И где-то, как эхо, откликается:

– Вторая рота, выходи строиться на завтрак!

– Третья рота!..

– Становись! Рр-авняйсь! Смиррно! Шаго-ом марш! – старшина вышагивает рядом. – Запевай!

Молчат солдаты, поглядывают друг на друга, улыбаются – такой команды они еще отродясь не слыхали.

– Запевай! – настойчивей требует Богаткин.

Потупясь, рота продолжает молчать.

– Ррота, на месте! Запевай!

– Да мы не умеем…

– Разговорчики в строю! Запевай! Бегом – марш! – Побежали, гремя котелками, мимо столовой, за пределы лагеря, куда-то в поле. – Рота, стой! Ну, будем петь? Вы что, ни одной песни не знаете? Смиррно! С места с песней – шагом марш!

Вспотел старшина, по всему видно: пока не добьется своего, не отстанет, и солдаты начинают друг друга увещевать:

– Ну запойте кто-нибудь!.. Кто умеет – запевайте.

И вот кто-то затянул:

 
Как-то Софушка упала,
Не могли понять…
Целой ротой поднимали,
Не могли поднять.
 

Несколько голосов подхватили припев:

 
Софушка!
София Павловна, София Павловна.
Где вы теперь?…
 

– Отставить! – закричал старшина. – Вы что?.. Другую.

– Коля, запой, – толкает Гурин Николая Хованского, своего нового дружка. Они с первого дня как-то хорошо сошлись. Хованский красивый парень: прямой нос, волосы белые, шелковистые, пилоточку носит набекрень – в самый бы раз до девочек. Аккуратист. Не обидчивый, добрый, но в обиду себя не даст. – Можешь же? – и Гурин по глазам видит, что он может запеть, но стесняется. – Давай, Коля, выручи роту.

– Запевай! – не унимается старшина.

– Неудобно, – говорит Хованский Гурину.

– Плюнь!

– Ну ладно, – и Хованский откашливается, затягивает:

 
Утро красит нежным светом
Стены древнего Кремля…
 

Голос у Хованского оказывается чистый, приятный, наверняка он в певцы себя готовил.

Подхватили песню, запели. Сначала нестройно, но потом приладились и к столовой подходили уже совсем спевшись, другие даже с завистью поглядывали на первую роту. Посмотрел Гурин на Колю и не узнал: нет Хованского, превратился он в живой факел: лицо, уши, шея – все пылает.

– Плюнь, Коля! – советует Гурин.

– А что?

– Да глянь, какой ты…

– Пройдет! – говорит Хованский.

После завтрака новое распоряжение: привести себя в порядок, будет общее построение батальона. Смотр. Это значит: всем подшить воротнички, пришить пуговицы, крючки, почистить обувь и все это опять же быстро, в темпе. Труднее всего дается Гурину подворотничок – слишком широкий кант получился и морщинится на шее. Кое-где нитки белые видны. Он нервничает, срывает его и принимается шить заново. Хованский смеется, отбирает у него гимнастерку, учит:

– Приложи подворотничок, сделай иголкой стежок и согни ворот как надо, натяни подворотничок и опять делай стежок. А то что же ты… Выгнул воротник наизнанку и шьешь. Вот он у тебя и получается длиннее воротника, оттого и морщинится.

– Ну, молодец ты, Хованщина! И все-то ты знаешь! – в благодарность Гурин хлопает его по плечу, надевает гимнастерку – воротник в лучшем виде: кантик ровненький, ниток не видно. – Молодец!

Построение идет со всей серьезностью. Старшина придирчиво осматривает каждого солдата, вслед за ним командир взвода идет и тоже находит к чему придраться: тому пряжку ремня перекрутит – подтяни, тому гимнастерку одернет – расправь складку, тому на пуговицу кивнет – застегни, тому – пилотку поправь.

Вдали показалось батальонное начальство, засуетились, забегали командиры взводов, рот.

– Р-равняйсь! Смирно! – И, крупно чеканя шаг, с рукой у козырька, пошагал Максимов к командиру роты – доложил о своем взводе. – Вольно!

Вслед за ним заторопились с докладами другие командиры взводов, и вот наконец общая команда «Смирно!» – это уже Коваленков поспешил докладывать комбату.

Комбат – майор Дорошенко – высокий, худощавый, пышные брови вразлет, стоит хмурый, немного плечом поводит, словно у него там что-то покалывает. После узнали – ранение все время его беспокоит. Выслушав доклады командиров рот, комбат сделал несколько шагов вперед, поздоровался:

– Здравствуйте, товарищи курсанты!

– Здрав… желам… товарищ гвардии майор! – прокричали одни.

– Здравствуйте, товарищ майор! – вразнобой ответили другие.

Майор чуть заметно улыбнулся, широкие подвижные ноздри его расширились, и он вполголоса сказал:

– Вольно.

– Вольно! Вольно! Вольно! – передали команду командиры рот своим подразделениям.

Майор, нагнув голову, минуту подумал, потом, поднял глаза, сказал:

– Здороваетесь вы плохо. Но ничего, научитесь. Будем учить вас на младших командиров. Учить всерьез, по-настоящему. Программа большая, сложная, и нужно ее за короткий срок усвоить. Поэтому дисциплина будет строгая. Настоящая, военная. Жизнь у вас предстоит нелегкая, но зато на передовой, в бою вам будет легче, своих командиров вспомните с благодарностью. – Голос у майора был глухой, шел он откуда-то из глубины груди, и поэтому казалось, что говорить ему тяжело. Постепенно к нему приблизилась его «свита». Вскоре курсанты знали их всех по фамилиям: замполит Кирьянов; с чапаевскими усами капитан Землин – начальник штаба; маленький, толстенький, суетливый капитан Бутенко – парторг; худощавый, узколицый, с застывшей на лице подозрительной улыбкой старший лейтенант Шульгин – из Смерша; угрюмый, с мясистыми губами, рыжеволосый младший лейтенант Лукин – комсорг батальона. Они слушали комбата и всем своим видом давали понять курсантам, что согласны с каждым его словом. Один майор Кирьянов лишь взглядывал в сторону солдат и улыбался, будто был их союзником. Но как оказалось потом – к дисциплине он был потребовательнее, пожалуй, чем сам комбат.

После смотра курсантов поротно развели на политзанятия.

И с этого момента началась учеба – тяжелая, изматывающая.

К концу дня гимнастерки у курсантов становились мокрыми от пота, они избегали и исползали на животе – по-пластунски – все окрестные холмы и виноградники, они учились стрелять из всех видов стрелкового оружия, учились командовать. Оказывается, чтобы крикнуть: «Отделение, к бою!», нужна немалая тренировка. Они отрабатывали темы: отделение в обороне, отделение в наступлении, бой в траншеях, бой в глубине обороны противника, бой в населенном пункте, бой, бой… Отражение танковой атаки, наступление пехоты под прикрытием танков. О, если бы этой науки хотя бы сотую долю Гурину, когда он был на передовой!

Очень трудно было, трудность усугублялась еще и скудным пайком – Гурин постоянно чувствовал себя голодным. Хлеб делили по жребию: аккуратно разрезали его и, отвернув одного курсанта в сторону, спрашивали:

– Кому?

Когда рука спрашивающего ложилась на горбушку, Гурин с замиранием ожидал своей фамилии: он любил горбушки, а тут они к тому же еще казались и больше других кусков. Но счастье выпадало редко…

Курсанты, как кроты, изрыли окопами, ячейками все окрестные поля – учились окапываться. Потом они по очереди были командирами отделений, а под конец даже и взводными.

Их часто поднимали среди ночи по тревоге и, заставив проделать многокилометровый марш-бросок, снова возвращали в лагерь лишь под утро.

Лейтенант Максимов, «наш Максимка», как его прозвали курсанты, не щадил себя на занятиях, старался сделать из них настоящих командиров за отведенные для этого два месяца учебы.

Все так уставали, что ночи для отдыха не хватало, поэтому на политзанятиях дремали. Своеобразной передышкой было время, когда взвод назначался в наряд: тут со второй половины дня занятия прекращались, курсанты готовились к наряду – отдыхали, чистились, учили устав караульной службы. «Максимка» надевал на рукав красную повязку дежурного по батальону и носился вприпрыжку по территории, наводя порядок. Неутомимый был этот Максимов, то ли он любил службу, то ли просто исполнял свое дело честно – Гурин не мог понять. Часто курсанты подшучивали над ним, но не злобно, они любили его: он подкупал их своей искренностью.

Взвод Максимова был назначен в наряд на второй или третий день лагерной жизни. Гурину выпало быть связным при штабе батальона, «должность» знакомая – куда пошлют. Но разве сравнить с тем связным, когда он был им на передовой? Тут пусть гоняют как хотят – справится: пули над головой не свистят.

Пришел Гурин в штаб – там один писарь Кузьмин чертит какие-то формы. Длинноносый, голова дыней, стриженная наголо, пилотка сидит поперек головы. Чертит усердно, языком помогает делу – высунул кончик в левый уголок рта. На груди у Кузьмина медаль «За боевые заслуги».

– Товарищ старший сержант, курсант Гурин прибыл в качестве связного, – отрапортовал Василий ему больше из озорства, чем всерьез.

– Хорошо, – сказал тот, не поднимая головы, – садитесь вон там, – Кузьмин указал на скамейку у двери. Кончил чертить, взглянул на связного: – Товарищ Гурин, скажите, зачем вам нужна полевая сумка? – Кузьмин немного шепелявил – будто горячую картошку гонял языком во рту, когда говорил.

– А тебе что за дело? – вспылил Василий.

– Не положено.

– Да тебе-то что за дело? Тебе приказали записать? Записал и молчи. Чего совать свой длинный нос, куда тебя не просят?

– Нет, это и меня касается, – продолжал Кузьмин невозмутимо. – Я составляю отчетность. И вдруг у одного рядового, у курсанта, полевая сумка. Спросят: почему?

– Тебя спросят? Может, это память о моем командире. А ты «почему, почему». Почему у тебя на носу бородавка, а у других нет?

– У меня нет на носу бородавки, – сказал тот спокойно.

– Ну, за ухом.

– И за ухом нет. Что вы выдумываете?

– У него знаешь на чем бородавка? – крикнул с улицы Хованский – он стоял часовым у штаба.

– А вы, товарищ часовой, почему на посту разговариваете? – возмутился Кузьмин. – Я вот доложу дежурному по батальону товарищу лейтенанту Максимову.

Прихрамывая, в штаб вошел майор Кирьянов, Гурин с Кузьминым вскочили. Майор посмотрел на одного, на другого, спросил:

– О чем спор? Что не поделили?

– Да, – Кузьмин поправил пилотку, – вот у товарища курсанта имеется полевая сумка, товарищ старшина приказал записать ее за ним. А не положено.

– У тебя полевая сумка есть? Где взял?

– Старший лейтенант, комсорг батальона выздоравливающих, дал.

– И зачем она тебе?

– Ну как зачем?.. Там у меня бумага, тетрадь для стихов, книжки… Так же они в мешке мнутся, трутся…

– Как твоя фамилия?

– Гурин. Курсант Гурин.

– Это о тебе мне Максимов говорил? Ты стихи пишешь?..

– Да…

Майор сложил губы трубочкой, подобрел:

– А почитать их можно? Или, может, это секрет?

– Можно… – обрадовался Гурин. – Принести?

– Принеси.

И он побежал в свою землянку, схватил тетрадь, пустился обратно. Майор взял ее, полистал, скрутил в трубку.

– Завтра верну, хорошо?

– Хорошо.

Майор ушел. Кузьмин больше не заговаривал с Гуриным, дулся. Убрал все свои бумаги в железный ящик, запер на замок, приказал:

– Смотрите тут. На телефон отвечайте, – и ушел сердитый.

На другой день в роту пришел комсорг батальона младший лейтенант Лукин. Он был одет в теплую гимнастерку из толстого сукна, на груди была привинчена Красная Звезда. Лукин попросил Максимова, чтобы тот отпустил на несколько минут комсомольцев, и увел их на лужайку. Там он представился, проверил у всех комсомольские билеты, переписал себе в тетрадь фамилии и некоторые данные о них – год рождения, национальность, образование. С десятью классами оказались только двое – Гурин и Хованский.

Лукин спрятал бумаги в полевую сумку, спросил у Василия:

– Гурин, ты, кажется, был агитатором в батальоне выздоравливающих?

– Да. И в роте автоматчиков, – с готовностью добавил он, в надежде, что и здесь ему доверят такое же дело: уж больно нравилась ему эта работа – у него в руках всегда будут газеты, журналы, брошюры, книги и вообще разная бумага. Удивительно – откуда у него такое пристрастие к этим вещам, как она появилась в нем, вот такая «бумажная душа»? Отец был паровозным слесарем, мать – домохозяйка, потом, после смерти отца, работала сиделкой в больнице, первой книгой в их доме был его собственный букварь. И вдруг в нем вот такая жадность к книгам, бумаге…

– Есть предложение назначить Гурина комсоргом роты, – сказал Лукин. – Как вы? Уже узнали друг друга?

– Конечно! – обрадовался чему-то Коля Хованский. – Правильно! Он справится.

Одобрительное что-то прогудели и остальные ребята.

– Ну, вот и хорошо, – облегченно вздохнул младший лейтенант. – Ты сам-то как, Гурин… Согласен?

Это было для него такой радостной неожиданностью, что он сначала растерялся – не знал, как ему и быть: наверное, надо было хоть для виду поартачиться, но он был так ошарашен, что тут же выпалил:

– Согласен, конечно!

Младший лейтенант улыбнулся такому искреннему признанию и тут же снова полез в полевую сумку:

– Вот тебе тетрадь – составишь список и в ней же будешь вести дневник работы комсомольской организации роты. Вот брошюры о комсомольской работе в боевых условиях. Газеты будешь брать у меня или у парторга. Выпуск «боевого листка» надо наладить. Работы хватит! На раскачку времени нет. Не откладывая, проведи комсомольское собрание на тему «Авангардная роль комсомольцев в боевой и политической подготовке». Вечером зайдешь в нашу землянку – я подберу тебе литературу. Желаю успеха. Надеюсь, ваша организация будет лучшей.

– Будет! – заверил Хованский и похлопал Гурина по спине. А когда они вернулись во взвод, он торжественно объявил: – Прошу любить и жаловать: комсорг первой роты курсант Вася Гурин, – и он театрально выбросил руку в сторону Василия.

– Поздравляю! – лейтенант Максимов пожал Гурину руку.

– Да ведь это ваших рук дело?.. Вы расхвалили мою агитаторскую работу в выздоравливающем? – засмущался Гурин.

– Ты недоволен?

– Да нет…

– Бери меня на учет: Максимов Петр Иванович, сын собственных родителей с одна тыща девятьсот двадцать четвертого года…

– Вы – комсомолец? Моложе меня? – удивился Гурин такому признанию лейтенанта.

– А что же я, старик, по-твоему?

– Солидный, серьезный…

– Война, брат.

Вечером Гурин побежал в землянку, где жили политработники – замполит, парторг и комсорг. Майор Кирьянов возвратил ему тетрадь со стихами, сказал уважительно:

– Хорошо. Не знаю, как там они с точки зрения литературной, а по содержанию правильные стихи.

– Главное – содержание, – подхватил капитан Бутенко. – Молодец, Гурин! Я тоже прочитал. Здорово! – И обернулся к Кирьянову: – Во, майор, какие у нас таланты, едрит твою за ногу! Земляк мой! Из Донбасса.

– «Едрит твою, едрит твою», – передразнил его майор. – Ты должен знать, что хорошо тогда, когда и форма и содержание соответствуют друг другу. А? – и майор вытянул трубочкой губы – «а что, мол, здорово я тебя уел?». – Вот то-то! – и обратился к Гурину: – Постарайся, чтобы комсомольцы были отличниками боевой и политической подготовки. Агитационно-массовую работу наладь в роте. Ваша рота, кстати, самая молодежная. Там один капитан Коваленков член партии. Так что вся политическая работа будет осуществляться через комсомольскую организацию. Понимаешь, какая ответственность ложится на тебя?

– Понимаю…

– Справишься?

– Постараюсь. Я люблю это дело, – признался Гурин.

– Это хорошо. Без любви к делу лучше не браться.

В роту Гурин возвратился нагруженный газетами, журналами, плакатами, «боевыми листками», брошюрами. Закрутилась работа – каждую свободную минутку теперь он либо протоколы оформлял, либо к беседе готовился, либо с Хованским «боевой листок» выпускал – Коля оказался рисовальщик хороший. Иногда для комсомольских дел лейтенант Максимов освобождал Гурина от занятий, и это было для Василия большим облегчением.

А вскоре после таких радостных событий Гурина вызвал к себе старший лейтенант Шульгин и надолго испортил ему настроение.

У Шульгина была отдельная землянка, стоявшая на отшибе от остальных, в которых обитали офицеры: эти были построены под линейку и составляли прямую улицу. Его же землянка никакому такому общему порядку не подчинялась и стояла в сторонке, отвернувшись от них даже своим входом.

– Курсант Гурин по вашему приказанию…

– А… Гурин, – перебил его Шульгин. – Проходи, садись, Гурин. Поговорим. – Смуглое узенькое лицо его искривилось в улыбке. Улыбался он странно – только правым уголком рта, и эта улыбка почти никогда не сходила с его лица, она лишь то увеличивалась, морщиня правую щеку, то была еле заметна. – Как служба идет?

– Хорошо.

– Тебе нравится здесь?

– Да.

– Ну, еще бы! – сказал он как бы про себя и хмыкнул. – Курсанты довольны?

– Довольны.

– Ни на что не жалуются?

– Да нет…

Он опять хмыкнул недоверчиво.

– Слушай, ты был в оккупации?

– Был.

– Где?

Гурин сказал.

– Ну и как?

Василий пожал плечами: мол, обыкновенно.

– И немцев видел?

– Видел.

Старший лейтенант хмыкнул, на этот раз удивленно:

– Вот так, как меня?

– Конечно. Они раза два ночевали у нас в хате.

– Ну и как? – он остановился напротив Гурина и все с той же улыбочкой вперил в него свои круглые острые глазки.

– Что «как»? Нас выгнали на кухню, а сами там орали. Один все к матери приходил: «Матка, гляс» – стаканы попросил, потом опять пришел – «Матка, тарелька». А утром они уехали.

– А ты?

– А что я? Я вообще старался на глаза им не показываться.

Шульгин улыбнулся ехидно. Чтобы до конца удовлетворить его любопытство, Гурин похвастался:

– Я видел итальянцев, румын, словаков, казаков, потом еще каких-то – у них на рукавах была нашивка: пальма и полукругом написано «Turkistan».

Шульгин сморщил подбородок, выпятил нижнюю губу:

– Интересно… – Склонив голову набок, спросил: – Слушай, а как же ты живым остался?

– Не знаю…

– А чем ты занимался в оккупации?

Гурин рассказал. Шульгин слушал, то хмыкая, то склоняя голову набок, – удивлялся, то кривил рот – не верил.

– Стихи писал, листовки… И живой остался? И тебя ни разу не вызывали ни в полицию, ни в гестапо?

– Нет, не вызывали.

– Но ты же комсомолец? И даже комсомольский билет, говоришь, сохранил. И не вызывали?

– Нет, не вызывали.

– Слушай, а ведь немцы многих завербовали, кто был в оккупации.

– Не знаю. Меня не вербовали.

– Может быть. Но многих, это я тебе говорю. Нам надо их выловить. Вот ты и поможешь. Ты был в оккупации, и с тобой они будут искать общий язык.

– Общий язык? Со мной? – удивился Гурин.

– С тобой они будут откровеннее. А ты будешь сообщать мне о таких разговорах. О всяких, понимаешь? А уж мы тут разберемся.

– Ну, какой шпион будет откровенничать с комсоргом роты!

– Каким комсоргом?

– С обыкновенным. Я ведь комсорг роты, – сказал Гурин и прямо посмотрел на Шульгина.

– Ты комсорг роты? Кто же тебя назначил? Ну, политики! Нашли комсорга…

Скривив рот в брезгливой улыбке и отрешенно покачав головой, Шульгин заключил:

– Ну ладно… Иди.

Гурин был взбешен. Прямо от Шульгина он побежал в землянку майора. Его душили слезы. Майор спрашивал, что случилось, а он не мог говорить – только кусал себе губы. Наконец сказал:

– Я не буду… комсоргом…

– В чем дело? – нахмурился майор. – Что случилось?

– Мне… нельзя… доверять… Я был… в оккупации… а вам не сказал… Младшему лейтенанту тоже тогда не сказал… Но я думал… Я не знал…

– Что за чушь! Откуда ты это взял?

– Старший лейтенант Шульгин сказал…

Майор почесал себе щеку, помолчал.

– Успокойся. Успокойся и слушай теперь меня. Быть тебе комсоргом или не быть – это не его дело. Ты, наверное, не так его понял.

– Так. Но почему мне нельзя доверять? Почему?.. Я думал…

– Правильно думал. Разговор со старшим лейтенантом Шульгиным забудь. Забудь и никому об этом больше не говори. А комсоргом иди и работай как ни в чем не бывало. За это отвечаю я. Понял?

– Но почему мне нельзя доверять? Почему? Неужели так всю жизнь и будет?..

– Не будет. Это война. – Он положил Гурину на плечо руку. – Успокойся. Все образуется, мой мальчик. Потерпи. Доживем до победы – все образуется.

И тут вошел начальник штаба капитан Землин.

– Сынок, плачешь? – он всех курсантов называл сынками. – Почему? Такой добрый был, веселый. Сынок? – он заглянул Гурину в глаза. – Кто обидел?

– Да… – нехотя проговорил майор. – Шульгин своими вопросами.

– Шульгин? – и капитан засмеялся, погладил ногтем большого пальца свои усы. – Нашел от кого плакать!

– У него работа такая, – сказал майор.

– Да не его это работа! – отмахнулся капитан. – Его работа обозначена его должностью – заместитель командира батальона по обеспечению боевой подготовки, а он возомнил себя Шерлоком Холмсом.

– Майор Крылов – проницательный человек, а тут, по-моему, маху дал: взял и поручил ему свои дела…

– Не думаю. Они, правда, дружили, может, что-то и доверил ему Крылов, но не настолько. Больше Шульгин сам себе поручил.

– Да, но ведь он, смотри, как перья распустил! Землянку Крылова занял, суетится. Подражает Крылову – кожанку такую же заимел.

– Надо прежде всего под кожанкой иметь и под фуражкой – тоже, – Землин постучал себя сначала по левой груди, потом – по лбу. – Куда ему до Крылова! Крылов – умница мужик! Настоящий чекист! – Капитан браво крутанул правый ус и подмигнул, будто и он из той же когорты славных чекистов. – А этот так… Хорохорится, а ничего не получается, только людей обижает зря. Любит власть! О, как ему хочется утвердиться в этой должности!

– Утвердиться? – удивился Кирьянов и поморщился. – Нет, его туда не возьмут. Думаю, и Крылов вернется – не похвалит его за такое рвение. – Майор оглянулся на Гурина. – Ну как, успокоился? Вот и прекрасно. А теперь возьми газеты, журналы – неси в роту и занимайся своим делом. И помни: все образуется.

Гурин кивнул, взял газеты, вышел и медленно поплелся в расположение. Идет и вдруг видит на дороге тень, поднял глаза – перед ним стоит старший лейтенант Шульгин.

– Слушай, Гурин, – сказал он строго. – Ты как себя ведешь со старшим по званию и по занимаемой должности? Ты что, первый день в армии?

– Виноват… Извините…

– «Извините»! И вообще предупреждаю: ты с этим делом не шути. Держи язык за зубами.

– Знаю, – глядя в сторону, проговорил Гурин.

И стоят молча. Шульгин на Гурина смотрит, а тот бычком вниз и в сторону. Наконец Гурин спросил:

– Разрешите идти?

– Иди, – разрешил Шульгин, а сам ни с места.

Гурин обошел его и не спеша направился к себе.

В шалаше никого не было, все ушли на занятия, Гурин упал на свою постель вниз лицом и долго лежал, пока совсем не успокоился.

* * *

Перед рассветом, когда еще, как говаривала гуринская бабушка, и черти на кулачки не бились, то есть в самую раннюю рань, в самый сон, вдруг как выстрел:

– Подъем! Тревога!

И еще более нетерпеливо:

– В ружье!

Тут уж не до сна – командой «В ружье!» не шутят, хотя несколько раз их и поднимали среди ночи в учебных целях. Тогда они делали марш-бросок в несколько километров, проверяли, кто как собрался, снарядился, за какое время, и возвращались обратно в лагерь. Думал Гурин – и на этот раз такая же тревога – учебная. Да и другие после тех тревог не очень всерьез приняли и эту, ворчали:

– Не спится кому-то… Зачастили тревоги…

Но на этот раз было что-то новое. Выстроили курсантов, командиры доложили – все как полагается, и вдруг комбату Дорошенко докладывает о готовности комбат пулеметного учебного батальона, а за ним и минометного. Обычно они вели свою жизнь совершенно самостоятельно, а тут зачем-то объединили всех под единое командование одного комбата.

Шли недолго, где-то в полдень остановились в странном лесу: на окраине его, у рощиц – везде стояли макеты пушек, повозок. Вроде и замаскированы, а на самом деле просматриваются. Издали посмотришь – настоящая пушка ветвями забросана. Колодец с журавлем оборудован. По всему лесу курились костерки, и дымок поднимался над деревьями.

Курсанты расползлись по полю и стали на открытой местности заниматься строевой подготовкой. Маршировали, перестраивались на ходу, на месте, словно готовились к параду. А когда в небе появилась «рама» и наблюдатель крикнул «Воздух», лейтенант приказал:

– Отставить! Продолжать занятия.

«Рама» покружилась, покружилась и уплыла, а курсантов тут же собрали и скрытно, балочками поротно увели в направлении своего лагеря. Когда они уже были почти на полпути к дому, в той стороне, где остался лес, появились немецкие самолеты и принялись бомбить его.

После этого батальоны проделали еще несколько общих маршей в сторону фронта. Туда шли днем, открыто, а обратно возвращались скрытно, ночью.

– Дурачим немцев, – говорили курсанты.

Одних эта игра забавляла, другие, наоборот, относились к таким маршам скептически:

– Ну да!.. Немцы дураки?

– Дураки не дураки, а на лес клюнули, разворочали, живого места не оставили.

– Ну и какая польза?

– Нам трудно судить какая. Наверное, командованию нужно, чтобы у противника создалось впечатление, будто на этом участке концентрируются наши войска, – объяснял курсантам лейтенант.

А вскоре после этих походов стали быстро готовить курсантов к выпуску.

И хотя все знали, что день выпуска не за горами, все равно он наступил как-то неожиданно. Ребята уже привыкли друг к другу, сдружились, жили одной семьей, привыкли к условиям, распорядку, а выпуск означал – расставание, впереди – новые люди, новые заботы…

И волнения – как на всяких выпускных экзаменах. Ведь знали, что звания все равно присвоят, не старшего, так младшего сержанта: потому что учились они всерьез, сачков особых среди них не было, немало ребят были отличниками, а все равно волновались. Гурин с Хованским тоже отличники, а улыбки у них кислые, какие-то неестественные, волнуются, ждут с нетерпением, какие лычки им нашьют.

…Застыли в строю курсанты – слушают приказ о присвоении званий. Фамилии идут по алфавиту, гуринская буква близкая, а ему кажется, проходит целая вечность, пока дошли до его фамилии. Как сквозь сон услышал – присвоено звание старшего сержанта. Ему вручают красноармейскую книжку и новые погоны с широкой лычкой. Хованский шепчет:

– Поздравляю! – и жмет Гурину незаметно руку.

Гурин стоит смущенный, не терпится посмотреть погоны, заглянуть в книжку. Не выдерживает, раскрывает новенькую синюю книжечку и видит – красивым кузьминским почерком написано: «Гурин Василий Кузьмич, 1923 г., ст. сержант». И фотография. Раньше у него была красноармейская книжка без фотографии.

Засмотрелся и на радостях прослушал, какое звание присвоили Хованскому. Смотрит – ему уже вручают погоны. Скосил глаза, чтобы увидеть – какие. С широкой лычкой! Молодец Коля!

Когда кончилась эта церемония, курсантов распустили пришить новые погоны. С какой радостью они это делали! Первое воинское звание! Шутка ли!

Потом было снова построение. Максимов, сияющий, будто это его повысили в звании, ходил, подпрыгивая, вдоль своего взвода, поправлял каждому погоны, говорил какие-то приятные слова, будто и не было у него ни с кем ни стычек, ни конфликтов. Все было и теперь забыто, а в глазах – грусть от предстоящего расставания.

Комбат Дорошенко, сутулясь и все время подергивая плечом, прошел вдоль строя в одну сторону, в другую, приветливая улыбка не сходила с его лица. Вслед за ним обошел строй майор Кирьянов, с палочкой, прихрамывая, рокотал своим хрипатым басом:

– Ух, красавцы какие! Да как им идут, понимаешь, эти погоны! – и он подмигивал весело. – Надоело небось ползать? Дождались?