Текст книги "Три круга войны"

Автор книги: Михаил Колосов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 30 страниц)

– А ты не смейся, Петя! Знаешь, он, оказывается, мировой мужик. Умница, знает много. Где надо – умеет поставить на своем. Он ведь учителем был, историю в старших классах преподавал. Правда, правда – мужик что надо!

– Ишь ты… – качнул головой Максимов. – А что же его так затуркали? Это все Сашка Исаев… Выходит, комбат знает его лучше нас, иначе не держал бы в батальоне.

Раздалась команда: «Строиться!»

Закачалась колонна, тронулась повзводно, вышла на улицу. По городу курсанты идут бодро, весело. Впереди оркестр марш врезал – под музыку шагать легко, будто какие-то неведомые силы несут тебя. Народ высыпал на улицу, смотрят люди на солдат, машут руками: воинская часть идет по городу с музыкой – такое, видать, впервые здесь после освобождения. Чеканит шаг вместе со всеми Гурин, поглядывает весело на зрителей. «Эх, – думает, – жаль: далеко в стороне осталась Марысина улица!..»

Миновали город, перешли на вольный шаг, музыканты зачехлили трубы, повесили их за спины, а самые громоздкие инструменты и барабан положили на подводу.

…На другой день начались уплотненные занятия – наверстывали упущенное. Выходили в поле, штурмовали передний край «противника». А Гурин все поглядывал в сторону Ковеля и с тоскою думал о Марысе. Вырваться же туда у него не было никакой возможности. Написал несколько писем, но ответа не получил: то ли письма не доходили, то ли Марыся обиделась на него, что он так неожиданно ушел, не попрощавшись. Она ведь не поверит, что он и сам не знал тогда, что ждет его утром, лейтенант ведь до последнего держал в тайне их уход. Не знала она и о том, что Василий совсем рядом, а то наверняка пришла бы.

«Ах, Марыся, Марыся!.. Отзовись, Марыся, любовь моя!..»

Заграница

атальон простоял в приготовленных елагинской командой с таким тщанием квартирах совсем немного. В один из дней вдруг была подана тревожная команда, все засуетились, засобирались, построились в колонны и пошли куда-то на ночь глядя. Шли лесными дорогами в кромешной тьме. Шли долго, без привалов. Лес шумел, скрипели вековые сосны, чавкали в осенней грязи десятки сапог. Где-то за полночь начались короткие заминки, минуту-две постоят и снова трогаются, пройдут немного – опять остановка. Как на главной городской улице в час пик. Что там творилось впереди, никто не знал, высказывались предположения, что батальон заблудился. И это было похоже на правду.

Но вот, словно преодолев наконец невидимую преграду, пошли ходче, стали даже покрикивать: «Шире шаг!», «Подтянись!» И вдруг снова заминка.

– Ну, братцы, кажется, выбрались! Вон домик светится… – сказал кто-то облегченно.

– Где? Где? А, верно. Выбрались. Всё, скоро будем портянки сушить!

– Пойду в голову колонны, узнаю, в чем там дело, – сказал Максимову Гурин.

– Сбегай, узнай, – разрешил тот, кутаясь в плащ-накидку.

Батальонное начальство плотной кучкой стояло, уткнувшись в карту, освещенную фонариком. Гурин, чтобы не попадать на глаза начальству, остановился в сторонке, прислушался. Тут же стояли некоторые командиры рот и взводов.

– Да, все правильно… Но надо сориентироваться, уточнить, – сказал комбат и, подняв голову от карты, осветил лица офицеров, стоящих вокруг. – Лейтенант Елагин, возьмите одного курсанта, сбегайте в избушку, узнайте, куда ведет эта дорога и как называется их хутор.

– Слушаюсь! – Елагин козырнул, обернулся к своему взводу, позвал: – Шаповалов, ко мне! – и, не дожидаясь курсанта, похрумкал сухими ветками в сторону светящегося домика.

Гурин подошел к своему комроты Коваленкову, спросил:

– Заблудились, товарищ капитан?

– Похоже, нет. Сейчас узнаем.

Вскоре от домика послышался стук в окошко и голос Елагина:

– Хозяйка, выйдите, пожалуйста, скажите, куда эта дорога ведет?

Наступила тишина, потом скрипнула дверь и тут же раздались автоматные очереди, пули просвистели над головами стоявших на дороге курсантов и, словно град, зашлепали у самых ног.

– Ложись!

Всех как ветром сдуло – залегли, защелкали затворы, притихли.

– Коваленков, одним взводом окружить дом! – приказал комбат.

– Гурин, ты где? Бегом во взвод, передай Максимову: окружить дом! – приказал командир роты.

Василий побежал, быстро передал приказание. Лейтенант встрепенулся, выхватил пистолет:

– Первое и второе отделение – со мной, третье и четвертое поведешь ты. Я – слева, ты – справа… Понял? Пошли!

– Третье и четвертое отделение, в цепь, за мной! – скомандовал Гурин и, пригнувшись, огибая дом, побежал в темноту. Курсанты двинулись за ним. Окружили, залегли. Гурин приказал, чтобы каждый второй остался на месте и занял внешнюю оборону, а сам с остальными пополз поближе к дому. Подползли, залегли, ждут команды.

– Кто есть в доме, выходи! – прокричал лейтенант Максимов. – Быстро! Иначе открываем огонь!

Из дома вышли две женщины, остановились в темноте.

– Кто еще есть в доме?

– Никого нема…

– Кто стрелял?

– Двое тут булы… Убиглы…

– Идите к дороге! Гурин, держите окна, первое отделение, за мной! – Максимов бросился в дверь, громко спросил: – Кто здесь есть? Выходи!

В доме было пусто. Фонариками обшарили все углы – никого. Лишь на пороге валялась горстка стреляных гильз от немецкого автомата. Когда Гурин подошел к крыльцу, лейтенанта Елагина и Шаповалова уже понесли на плащ-палатках к повозкам.

До рассвета батальон лежал, заняв оборону, утром прочесали ближайшие подступы к дому, но никаких следов не обнаружили. Бандиты убежали.

До этого хутора колонна шла по-мирному: впереди тащилась подвода с батальонным имуществом, за ней разный штабной народ, потом музвзвод, разведчики во главе со своим форсистым командиром Исаевым и уже за ними – первая рота.

После встречи с бандеровцами музыкантов спрятали в середину, а в голову и в хвост колонны из разведчиков выслали боевое охранение.

В первом же населенном пункте сдали в комендатуру лесных женщин и на местном кладбище похоронили своих товарищей – курсанта Шаповалова и лейтенанта Елагина.

Трижды разрядили в воздух винтовки и пистолеты, постояли молча у могилы с деревянным обелиском и пошли дальше.

Идет Гурин и думает о Елагине. О смерти его. Ведь случайная смерть! Окажись поблизости возле майора любой другой офицер – быть бы ему на месте Елагина. И вместо Шаповалова лег бы курсант из другого взвода…

Непонятная это штука – судьба, никак не угадаешь, где она тебя подстерегает и что она для тебя приберегла…

«Жаль лейтенанта, хороший был человек… Добрый…»

Остановился батальон в чужом лесном лагере, какая-то воинская часть уже жила здесь, курсантам надо было лишь подновить крыши в землянках, чтобы не протекали, навести линейки, поставить грибки для часовых да у входа соорудить поднимающийся шлагбаум.

Несмотря на многодневный тяжелый марш, все были рады, что наконец-то прибились к месту, и поэтому быстро вооружились топорами, веревками – снарядились кто рубить ветки для крыши, кто на крестьянские поля за соломой для постелей. Дело привычное. Однако не успели распределиться кто куда, как вдруг – команда: общее построение.

– Отставить рабочий инструмент! Выходи строиться! Вещмешки оставить в землянках, на каждую землянку выделить по дневальному. Остальные – строиться! Быстро! Быстро!

Выстроились на площадке перед батальонной землянкой, комбат выслушал доклады командиров рот, сказал:

– Вольно.

За ним гурьбой стояли замполит майор Кирьянов, парторг капитан Бутенко, начштаба капитан Землин, комсорг младший лейтенант Лукин, старший лейтенант Шульгин… Давно курсанты не видели их всех вместе, а тут собрались: наверное, произошло что-то важное. Неужели война кончилась?

Майор Дорошенко, по обыкновению своему, покрутил наклоненной головой, потом поднял ее, взглянул на выстроившихся, начал спокойно:

– Товарищи курсанты, хочу вас предупредить вот о чем. – Мы находимся на территории Польши…

В рядах удивленно загудели. Комбат, улыбнувшись, оглянулся на свою свиту, потом снова к строю:

– Да, да. Граница давно осталась позади. Поэтому прошу вас запомнить вот что: мы на чужой территории, но здесь мы не как завоеватели, а как освободители, мы преследуем врага и освобождаем польский народ от ига гитлеровских оккупантов. Здесь свое государство, здесь свои порядки. Здесь для нас все чужое, поэтому без разрешения не брать ни палки, ни доски. Деревья рубить категорически запрещается. Для землянок, для дров ищите поваленные, сухие. Лес – это собственность польского народа, и за каждое срубленное дерево нашему государству придется расплачиваться валютой, золотом. Солома нужна? Будем добывать организованно. Поедет старшина к старосте и скажет ему: «Пан староста, чтобы не стеснять гражданское население, мы остановились в лесу. Солдатам для постелей нужна солома. Не могли бы вы нам помочь?» Только так, дипломатическим путем. Думаю, не откажет. Всякие… – майор запнулся, подбирая слова, наконец не очень уверенно произнес, – шалости в отношении местного, населения будут строго наказываться. Я мягко сказал, потому что такие слова, как «грабеж», «воровство», думаю, для вас, курсантов, завтрашних командиров, просто были бы оскорбительны: вы народ сознательный, мы давно уже с вами вместе, и я это знаю. Но все же предупредить должен. А сейчас начальник штаба познакомит вас с приказом по армии. Капитан Землин, пожалуйста.

Землин, веселый усач, под Чапаева, вышел наперед, откашлялся, разгладил усы, начал читать. В приказе говорилось о том же, о чем уже сказал только что комбат, но кроме того сообщалось, что какой-то ротный старшина украл у поляка овцу для кухни, за что был предан суду военного трибунала.

– Вот это да! – снова загудели курсанты возмущенно. – За овцу! А он, может, от Сталинграда прошел и хотел солдат подкормить…

– Разговоры в строю! Вопросы есть? Нет. Командиры взводов, развести по подразделениям!

– Веди, – сказал Гурину Максимов.

Гурин повернул взвод налево, повел к землянкам. Всю дорогу курсанты возбужденно обсуждали услышанное. В конце концов согласились, что вести тут себя надо осторожно, с населением – особенно, но за овцу под трибунал – это уж слишком. Тут и поляк тот, наверное, не рад, что пожаловался.

– Политика, ребята! А там, где политика, любые средства применяются, – изрек Зайцев, подытоживая дискуссию.

Почти вслед за взводом пришел и Максимов, сказал своему помкомвзвода:

– Гурин, выдели два человека старшине Богаткину – за соломой поедут.

– А как с ветками быть? Крыша совсем худая, светится, дождь льет прямо в землянку.

– Остальных возьми с собой и нарубите веток. Ветки – не деревья. Вон в той стороне, – говорят, есть заросли лозняка. Увидишь там, найдете.

Когда они вернулись в лагерь с охапками веток, здесь уже стояли три большие польские фуры, доверху наполненные соломой. Возле каждой было по поляку, они здоровались с курсантами, снимая шляпы, кланялись:

– Дзень добжий, пан жовнеж… Дзень добжий…

– Соломки привезли? Это хорошо, панове! – шутили курсанты. Поляки отвечали:

– Так, так, добже… Юж зимно.

– Зимно? Да, скоро зима, уже становится «зимно», верно. Спасибо за соломку!

– Проше, проше…

Вечером перед сном долго обсуждали встречу с поляками:

– А народ-то хороший, добрый!

– И говорят почти по-нашему. Я, например, все понимал: «дзень добжий», «зимно».

– А что такое жовнеж?

– Солдат.

– Ну, это как-то не по-нашему. А так – все понятно.

– Славянский язык.

– Да, славяне.

На другой день привезли кирпич откуда-то с развалин и железные трубы, и курсанты смастерили себе в землянках печурки. Теперь совсем стало хорошо – можно было высушить портянки, да и спать потеплее.

После сырых, промозглых осенних дней выдалось тихое солнечное утро. Исчез туман, воздух прояснился, и лес преобразился – стал он праздничным, уютным. Синицы откуда-то объявились, наполнили лагерь звонкими голосами.

– Бабье лето! – сказал кто-то.

– Для бабьего лета поздновато, – возразил другой.

– Разве оно бывает в определенное время?

– Все равно – красота! – помирил спорщиков третий. – Жить хочется в такую погоду!

И впрямь – ожили курсанты, щеголяют без шинелей, весело делят выданный на день хлеб, сахар, табак, с шутками-прибаутками кричат постоянное «кому?».

– Кому?

– Помкомвзводу!

– Подсмотрел, наверное: опять старшему сержанту горбушка досталась. Знает, что он любит горбушки, подлабузник.

Кричавший смеется, отшучивается:

– Служу советскому народу, старшине и помкомвзводу!

– Бери, старший сержант. Везет тебе на горбушки!

– Плохой признак, – вставляет кто-то из стариков. – Это значит, жена ему попадется такая, что будет все время спать к нему спиной.

– Ничего, повернет!

– …Кому?

– Зайчику!

Весело отзвенели ложки о котелки; позавтракали, побежали к ручью мыть посуду. Кто поленивее – тот вытирает котелок соломой. Все спешат: скоро строиться на занятия.

– Кончай завтракать! – это идет вдоль землянок Максимов, поторапливает. Увидел Гурина, приказал: – Всех – на занятия. Оставить одного дневального. Первый час – политучеба. Приехал лектор из политуправления. Выводи к «колизею». Всех, до единого!

«Колизеем» курсанты прозвали устроенные на пригорке амфитеатром примитивные скамейки перед двумя врытыми в землю столбами. Здесь устраивались общие беседы, политзанятия, собрания и иногда по вечерам – кино. На столбы вешались карты, схемы или экран – смотря какое проводилось мероприятие. Сейчас, похоже, будет лекция – на столбах укреплена большая политическая карта Европы. В сторонке собрался весь политсостав батальона: замполит, парторг, комсорг и с ними незнакомый майор.

Когда все уселись, майор Кирьянов объявил:

– Товарищи, к нам приехал агитатор полка майор Иваненко. Он прочитает лекцию о международном положении.

Иваненко, в новеньком шерстяном обмундировании, в зеленой, английского сукна шинели нараспашку, в фуражке, полненький, подошел к карте, посмотрел на нее, словно не знал, с чего начать, ударил раза два себя по ладони указкой, заговорил:

– Международное положение Советского Союза сейчас, товарищи, хорошее, и оно с каждым днем улучшается.

И стал перечислять наши победы только за последний месяц. Они были действительно внушительны: советские войска вступили в Болгарию, и там уже образовано правительство Отечественного фронта, идет освобождение Югославии, войска 1-го Украинского фронта перешли румыно-венгерскую границу, подписаны соглашения о перемирии с Румынией и Финляндией, началось освобождение Чехословакии. Близится полное освобождение республик Советской Прибалтики.

А союзники? Союзники тоже продвигаются вперед, хотя и не так быстро, как хотелось бы. Англичане вступили на территорию Греции. Они тут преследуют больше свои политические цели, чем военные: боятся, что весь Балканский полуостров будет освобожден советскими войсками.

– Идет сложная политическая игра реакционных кругов империалистических государств. Но это особая тема. Я сейчас хочу остановиться на положении в стране, на территории которой мы находимся. Это вам важно знать, и прошу запомнить все, что я сейчас сообщу, ибо вы являетесь непосредственными проводниками нашей государственной политики на чужой территории. Положение в Польше, товарищи, сложное…

И он рассказал, что в Польше еще в июле месяце создан Польский комитет национального освобождения – ПКНО. С этим Комитетом Советское правительство заключило соглашение о том, что, как только зона – освобождается от военных действий, руководство на этой территории передается в руки ПКНО.

– Отсюда наша задача – уважать местные власти Комитета, помогать ему. И быть бдительными: здесь действуют банды террористов, они нападают на комитеты, убивают коммунистов, совершают диверсии и против Красной Армии.

Как нам вести себя на территории Польши? Как на земле дружественной страны. Помните: вы не дома, но и не в гостях. Без спроса ничего не берите, лес не рубите, местному населению не предлагайте советских денег. Здесь свое государство и свои деньги…

Короче говоря, лектор рассказал много интересного, но и многое солдатам было непонятно. Поэтому первый вопрос ему был скорее упреком, чем вопросом:

– Что же это получается? Мы освобождаем их территорию, а лесину не сруби, солому не тронь и даже кувшин молока не купи? А кто нам заплатит за тех – солдат, которые полегли здесь?..

– И еще ляжет сколько!..

Майор обернулся к замполиту, улыбнулся снисходительно:

– Везде один и тот же вопрос… Товарищи, все это надо понимать так: мы используем польскую территорию для преследования врага, чтобы сокрушить его окончательно. Ну, а попутно освобождаем и саму Польшу. Кроме того, с нами бок о бок борется и польская армия, которая с каждым днем наращивает свою мощь.

Этим объяснением курсанты остались недовольны: что-то тут не так, как понималось солдату, слишком все усложнено. Вопросов лектору больше не задавали, но между собой спорили. Угомонил их замполит:

– Кто сейчас не понял этой сложной обстановки – поймет со временем. Усвойте одно: должна быть дисциплина! На чужой территории – дисциплина вдвойне! На вас смотрят как на освободителей, как на представителей великого народа – так вы и ведите здесь себя соответственно. – Майор Кирьянов откашлялся, продолжал: – Любители молочка… Потерпите немножко. Вот разобьем фашизм, вернетесь домой и напьетесь от пуза.

– Дома – да! Дома молочка от бычка и от бешеной коровки!

– Вот-вот! – хрипел майор. – А пока потерпите. Продуктов у нас хватает, народ снабжает армию в достатке, так что не будем! Договорились?

– Договорились!

– Ну вот! Перекур.

– Е…ная заграница, – выругался Харламов, закуривая. – Она, похоже, нам еще печенку пощекочет. Видал: их освобождаем, а они диверсии против нас!

– Одни – диверсии, а другие помогают, – поправил Гурин Харламова.

– Помогают! Надо было так: дошли до границы, выгнали немца со своей территории, и ауфидерзейн, дальше освобождайтесь сами.

– Ну, сказал! – не выдержал Зайцев. – Гитлер только этого и хочет. Он бы передохнул, собрался с силами и опять за свое. Тут речь идет о чем? – Уничтожить гадов до конца! Чтобы это была уже последняя война, чтобы другим было неповадно.

– Да понятно, – отмахнулся Харламов.

– А понятно, так чего же ты ерунду мелешь?

– Какую ерунду? Я ведь тоже что-то соображаю. У меня, например, и другой план имеется, – он постучал себя по лбу. – Раз уж такая заварушка пошла и мы столько людей положили и столько всего пережили, – удавить всех гадов – фашистов, капиталистов – и установить везде советскую власть. Че дурака валять? Установить, и все. Кто будет возражать? Никто. Мы кровь свою за это пролили.

– Загнул!

– А ты что, против, чтобы все были советскими?

– Кто же против! Не против, – улыбнулся Зайцев. – Только ты загнул, брат! Великий ты стратег, Харламов!

Бабье лето продержалось недолго, уже на третий день небо затянуло тяжелыми свинцовыми тучами, подул ветер, зачастили дожди. Однако занятия не прекращались. Как на фронте в любую погоду солдаты не покидали окопов, шли в наступление или оборонялись, так и курсанты при любой хляби делали свое дело, – отрабатывали темы: прорыв обороны противника, ночной бой, бой в населенном пункте, уличный бой в крупном городе. Программа была уплотнена до предела – наверстывали время, упущенное на перебазировку. С занятий возвращались усталые до изнеможения. Курсанты ворчали:

– Уж лучше на передовую – там хоть не гоняют так и харч получше.

– Скорей бы выпускали нас, что ли…

И выпуск не заставил себя ждать – он пришел в свое время, которое было заранее назначено там где-то, в штабе армии.

В батальон приехали «покупатели» из частей, и снова под духовой оркестр группу за группой провожали вчерашних курсантов, а сегодня – младших командиров: в новых погонах с красными нашивками они четко отбивали шаг, проходя мимо батальонного начальства, и уходили навсегда. Проводы эти были грустнее обычных: состав этот пробыл вместе дольше других, свыклись, сдружились…

Ушли из батальона на этот раз и старшина Вася Богаткин, и старший сержант Коля Хованский. Богаткин, прощаясь, сообщил, что он сам давно просил майора отпустить его в свою часть и тот наконец согласился. За время службы в батальоне Гурин мало общался с Богаткиным, но знал, что парень он честный и порядочный, и потому, когда стали прощаться, Гурин обнял его по-братски.

– Прощай, тезка!

– До свидания, друг. – Старшина посмотрел на его сапоги, махнул рукой: – Что ты за человек? Ну пришел бы, сказал – я бы тебя обул по-человечески. Хоть бы вспоминал добром!

– Ничего, Вася! Дотопаю и в этих до Берлина! А тебя я и так добром буду вспоминать.

Хованский уходил после всех и как-то неожиданно. Они уж собирались идти за новым набором, когда его вызвали в штаб батальона. Оттуда он пришел с новым предписанием и объявил:

– Ухожу!

– Куда? Опять связным? – удивился Гурин.

– Нет, что-то другое… А что – сам пока не знаю. Напишу потом. – Он быстро собрался, и Гурин проводил его до шлагбаума.

– Пиши, Коля! – крикнул он ему вслед.

Тот оглянулся, кивнул и зашагал в село – там размещался штаб полка.

– Проводил? – встретил Гурина Максимов. – Жалко ребят… Всякий раз так… Привыкнешь и потом провожаешь, будто родных. Сколько я их уже проводил! А встречал потом очень редко… Хорошие ребята были, верно? Разве что Харламов…

– Да и тот пообтесался.

– Ну конечно. Каким пришел и каким ушел! Ладно, отдыхай, утром пойдем на пересыльный за новыми.

– А где Зайцев?

– Все оставшиеся сержанты в наряде.

Гурин вошел в пустую и казавшуюся теперь такой просторной землянку, повалился навзничь на солому, уставился в потолок, откуда свисали пожухлые, свернувшиеся в трубочки и почерневшие ивовые листочки. В землянке было прохладно, печурка не топилась, но заниматься ею не хотелось – одолела тоска. Еще один выпуск ушел… Ушел Богаткин, Хованский, а он опять остался в учебном. Зарекомендовал себя. «А может, приспособился?» – упрекнул себя Гурин: ведь на этот раз он даже и не просил, чтобы его отправили в часть, постеснялся: один раз объяснили, сколько можно! Начальство знает, что делает. «А вот Богаткин сказал, что он настоял на своем… Ненавижу себя, ненавижу! Нет во мне ни силы, ни воли, сплошная раздвоенность. Тряпка, слюнтяй!..» – ругал себя Гурин.

Перевернулся вниз лицом, зарылся головой в солому.

Кто-то тронул его за плечо. Он поднял голову – рядом сидел Максимов.

– Что случилось?

Гурин молча смотрел на него: зачем он спрашивает? Ведь он все равно не поймет…

– Эх ты, самоед несчастный… – сказал Максимов. – Разве можно так терзать себя? И за что? Опасный ты, оказывается, человек… Для самого себя опасный. Тебе нельзя одному без дела оставаться. – Лейтенант нахмурился, построжал: – Приказываю: нарубить дров и затопить печурку. – Помолчал, добавил: – Письмо матери напиши, давно ведь не писал? Мне тоже кой-кому надо написать, дай, пожалуйста, хорошей бумажки. Осталась еще или всю раздал?

– Есть…

– Дай два листочка.

Гурин открыл полевую сумку, вытащил несколько листов.

– Много, – лейтенант отложил половину. – Это тебе… И прекрати, пожалуйста, нюни распускать. Слышь?.. Сейчас же затопи печь, холодно. Зайцев из наряда придет…

– Хорошо… – Гурин достал платок, вытер глаза, нашел под соломой топор, вышел на волю.

На другой день уже скучать было некогда – перед ним стояла новая группа будущих курсантов. Знакомился он с ними и удивлялся: как все похоже, как все повторяется! Такая же разношерстная, неорганизованная толпа, как поначалу были и те, которых вчера выпустили, – кто еще в летнем обмундировании, кто уже в зимнем, такая же госпитальная вольница и фронтовая бравада, те же вопросы: «А гоняют сильно? И строевой занимаются?!» Те же требования: «Отправьте меня в часть!» Найдется, наверное, и бузотер. Сейчас выделяется маленький солдатик с медалью «За отвагу» – Гурин видит ее на его гимнастерке: шинель у солдатика расстегнута нараспашку, как у старшего лейтенанта Шульгина. Медаль хорошая, Гурин бы такой тоже гордился. Зовут парня Николай Хохлов. Коля еще совсем мальчик – круглое личико, нежное, губки по-детски пухленькие, носик пуговкой.

– Какого года?

– Двадцать шестого, – отвечает Хохлов.

Коля отчаянный «окальщик», даже в тех словах, где, кажется, никак нельзя окнуть, он все равно умудряется это сделать.

– Волжанин, что ли?

– Ну!.. Ни к чему допрос! Я все одно сбегу в свою часть! – у него получается: «сбегу».

– Сбежишь – будешь считаться дезертиром, под трибунал попадешь.

– Я – автоматчик! – заявляет он гордо.

– Мы коллеги: я тоже автоматчик, – говорит ему Гурин.

Коля смотрит на помкомвзвода с недоверием, морщится.

– И еще у нас в батальоне есть автоматчик: лейтенант Исаев, командир разведвзвода. Мы вместе с ним были на фронте, он командовал ротой автоматчиков.

– Это меня не касается. Хочу в свою часть, и все тут.

– Ты в нее и попадешь, только придешь чуть позже и в звании младшего командира.

– Да будет тебе, Коля, – пряча улыбку, уговаривает его сосёд – рослый солдат-богатырь Иван Гмырев, сибиряк. – Побудем в тылу, посмотрим, что к чему. Ты же даже бабы, говорят, еще не видел, а тут, может, и увидишь.

– Как не видел? – всерьез обижается Коля. – Сколь хошь! Поболе твоего!

– Нет, не просто там со стороны, а близко, понимаешь? Не видел ведь?

– Ну? Видел!

– Брось трепаться!

– Видел! Говорю тебе – видел. Старший брат мои женат… Видел… Ну?..

Общий хохот не дал Гурину расслышать, что сказал дальше Коля Хохлов. «Ничего, Коля – не Харламов, просто потешный мальчик, петушок», – отмечает для себя Гурин.

Досмотреть Колин «спектакль» Гурину не дал связной – его срочно зачем-то вызвал комбат. Гурин передал список Зайцеву, а сам побежал в штаб батальона, гадая на ходу, зачем он понадобился комбату.

В штабе было почти все батальонное начальство, за исключением комсорга Лукина и старшего лейтенанта Шульгина. Был здесь и гуринский командир роты капитан Коваленков.

– Товарищ майор, по вашему приказанию…

Майор не дал Гурину договорить, остановил кивком.

Гурин, опустив руку, стоял у двери, ждал. Наступила минутная пауза. Тогда комбат посмотрел на Кирьянова, и тот подошел к Гурину.

– Вот какое дело, – начал майор серьезно и тут же улыбнулся. – Решено тебя назначить комсоргом батальона.

– Как? А младший лейтенант Лукин?

– Его отозвали в политотдел. Ну?

Гурин развел руками, оглядел всех – не шутка ли это: уж больно неожиданная для него весть.

– Справишься?

– Если надо…

– Надо, – подал голос комбат.

– Справится, – ответил за Гурина парторг батальона капитан Бутенко.

– С чем я тебя и поздравляю, – прохрипел замполит.

Гурин не знал, как на все это отвечать, смотрел на присутствующих растерянно, улыбался. Они тоже в ответ улыбались, один только писарь Кузьмин сидел набычившись, мрачно посматривал в сторону Гурина.

– Спасибо… – наконец выговорил Гурин и, поняв, что это именно то слово, которое и нужно было сказать, повторил: – Спасибо…

– Ну, вот и хорошо, – сказал комбат. – Желаю успеха. Берись за дело по-настоящему, – он сжал кулак. – Иди!

Вслед за Гуриным вышел и капитан Бутенко, положил ему по-братски руку на плечо:

– Поработаем вместе, Васек! Едрит твою за ногу!.. Иди забирай свои шмотки и перебирайся в нашу землянку. Иди, иди! Ты теперь на офицерской должности и будешь пользоваться всеми правами офицера. Так-то! И – без стеснения, привыкай сразу: нам надо работать. Ну?

Во взвод Гурин возвращался медленно – хотелось осмыслить происшедшее, привыкнуть к случившемуся.

– Список готов, – Зайцев протянул ему тетрадку. Гурин машинально взял ее, не зная, как сказать тому о своей новости.

В землянку раздался хохот.

– «Спектакль» продолжается?

– Хохлов смешит все, – сказал сержант и сам засмеялся. – Ты послушай только.

– Коля, – послышался голос Гмырева.

– Ну?

– А правда говорят, что у ваших баб поперечная?

– Че поперечная?

Землянка буквально взрывается хохотом.

– Да ну вас, – сердится Коля. – Шолопуты. Вот и придумат чой-то, вот и придумат.

Подошел Максимов:

– Что там за шум там такой? Стройте взвод и ведите в баню. Белье получите у старшины. Тебя зачем комбат вызывал?

– Да… – Гурин не знал, как об этом сказать. Наконец выпалил: – Получил новое назначение.

– Ну? – Максимов думал, что он шутит, и настроился поддержать шутку.

– Назначили комсоргом батальона.

– Серьезно? – Глаза у лейтенанта заблестели искренней радостью. – Вот это да! Вот это молодец! Поздравляю, честное слово!

Подошел командир роты, спросил у Гурина:

– Сообщил уже?

– Сообщил.

– Вот, товарищ капитан, какие мы кадры куем! – погордился Максимов.

– Твое воспитание, – подмигнул Коваленков.

Подошел лейтенант Исаев, спросил:

– Что за общее такое веселье? Анекдоты травите?

– Тебе только анекдоты подавай, – сказал Максимов. – Тут дела посерьезнее. Видал, какие мы кадры воспитываем? Гурина назначили комсоргом батальона, на офицерскую должность! А кто его воспитал и вырастил?

– Ты? – Исаев с высоты своего роста взглянул на Максимова.

– А кто же?

– Я, – сказал Исаев и постучал пальцем себя в грудь. – Я его в бою воспитывал, мы с ним в одной роте автоматчиков воевали. Скажи ему, Гурин! Жёра! – Исаев сбил Максимову шапку на глаза.

– Верно, товарищ лейтенант, – подтвердил Гурин и добавил: – Только к вам в роту я попал из батальона выздоравливающих, а там я был во взводе Максимова.

– Ну, скушал? – обрадовался Максимов, толкая Исаева в бок.

– Да, Максимка, тебя, видать, ни объехать, ни обойти невозможно! – сдался Исаев. – Но ничего! А за тебя я рад, – Исаев протянул Гурину руку, пожал крепко. – Будешь теперь меня воспитывать: я ведь комсомолец.

Вслед за Исаевым пожали Гурину руку Максимов и Коваленков, а когда он собирал свои вещи, сзади подкрался Зайцев, обнял за плечи:

– Желаю!

– Спасибо, друг…

– Офицером скоро станешь!

– Да ну… – заскромничал Гурин.

Перекинул через плечо полевую сумку, в правую руку взял автомат, левой подхватил вещмешок – вот и все его «шмотки», пошагал в землянку «партполитпросвета», как ее здесь называли офицеры и курсанты.

Он уже хотел было потянуть на себя дверь, сколоченную из нетесаных досок, как вдруг услышал голос старшего лейтенанта Шульгина и невольно остановился.

– О чем вы думаете, братцы мои дорогие? – возмущался Шульгин.

– О людях, – ответил твердо майор Кирьянов. – О людях прежде всего!

– Но как вы можете быть уверены в нем? У вас есть доказательства его порядочности, честности, что он не завербован?

– Доказательства порядочности и честности есть. Кроме того, он талантливый и умный парень. А завербован ли он – это не по нашей части. У тебя есть об этом данные? – спросил майор.

– М-м… Пока нет…

– А о чем же речь? Так можно каждого подозревать, но правильно ли это?

– Да поймите вы, братцы мои дорогие! Он два года жил на оккупированной фашистами территории. Это должно вам о чем-нибудь говорить?

– На оккупированной территории оставались миллионы советских людей. А куда им было деваться? Прикажешь всех их взять на подозрение? Это в корне неправильная позиция. Людям надо доверять, иначе жить нельзя будет.