Текст книги "Три круга войны"

Автор книги: Михаил Колосов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 30 страниц)

Эти слова словно плеткой резанули парня, кровь хлынула к лицу, он взглянул на старшину – не ослышался ли.

– Что поглядываешь? Не прав, скажешь?

– Не прав, – сказал Гурин. – Вам бы так посидеть, еще посмотрели бы, что из вас вышло.

– А что бы из меня вышло?

«Может, холуй какой-нибудь», – чуть не выпалил Гурин, но вовремя сдержался, махнул неопределенно рукой:

– Откуда я знаю…

– Да я от самого Сталинграда воюю!.. – вскипел старшина. – А ты!..

– Я тоже хотел воевать… Разве я виноват, что так получилось?

– «Хотел»… – распекал его старшина. – Скатку не можешь скатать, – он дернул за шинель так, что Гурин чуть не упал. – Вояка! Посмотрим, как ты будешь воевать. Может, опять к мамке подашься отсиживаться?

Тут уже Гурин ничего не мог ответить, ему хотелось кричать, бить старшину, но он стоял побелевший от гнева, смотрел на него и чувствовал, что сейчас заплачет…

– Ладно, становись в строй, – разрешил Грачев. – А чем ты занимался в оккупации – еще посмотрим и разберемся, – пригрозил он.

Стычка со старшиной подействовала угнетающе. Скукожился Гурин, словно из него воздух выпустили. Скажи ему Гурин, что он сочинял антифашистские стихи, что помог бежать пленному Косте, что собирал в поле листовки и разбрасывал их в поселке, что скрывался от разных работ и мобилизаций, что у него не было дня без риска, что голодали… Скажи обо всем этом такому – на смех ведь подымет. Он же ничего не знает, сам подобного не пережил. Усвоил одно: «Сидел под маминой юбкой», был в оккупации, – значит, нет ему веры…

Неизвестно, чем бы закончилась эта свара Гурина с Грачевым, если бы в тот же вечер не подняли новичков по тревоге. Их построили в одну шеренгу, сделали поименную перекличку и стали проверять обмундирование. Перекличку делал какой-то новый лейтенант – высокий, худой, лицо землисто-черное, суровое. Старшина Грачев лишь ходил рядом и настороженно ждал ответов солдат на вопросы лейтенанта.

Закончив проверку, лейтенант спрятал список в полевую сумку, сказал солдатам:

– Моя фамилия Иваньков. Федор Васильевич. Буду вас сопровождать до части. У кого есть какие претензии? – спросил он. – Может, ботинки дырявые, или жмут, или велики? Может, кто недополучил чего?

Солдаты молчали, и тогда Грачев подал голос:

– Да че тут спрашивать? С обмундированием полный порядок: все новенькое, с иголочки!

– Если ботинки жмут или очень просторные – говорите сразу, не стесняйтесь, – продолжал лейтенант, не глядя на Грачева. – Обращаю особое внимание на обувь потому, что ноги надо беречь. В плохо пригнанной обуви далеко не уйдешь. А всякие там мозоли, натертости солдату не прощаются. Какой же это солдат, толк от него какой, если он ноги натер? Портянки все умеете наматывать? – спросил он. – Кто не умеет? Не стесняйтесь, говорите.

Солдаты как-то неловко заулыбались – ну, подумаешь, портянками пользоваться, – кто ж этого не умеет, премудрость большая! И никто не признался в этом, стояли, переступали с ноги на ногу, словно прощупывали, на месте ли их портянки. Но лейтенант не поверил, вызвал из строя ближайшего к себе солдата, посадил на траву и приказал снять ботинки. Тот, подавляя смущение, стал разуваться. Размотал обмотки, развязал шнурки, наконец добрался до портянок. Вытащил ногу из ботинка и поднял ее.

– Показываю, как правильно наматывать портянки, – сказал лейтенант и, взяв солдата за ногу, размотал портянку. – Крайние, подойдите поближе. Смотрите. Всем видно? – Он ловко поддел короткий уголок портянки под ступню, натянул туго и, крепко обернув вокруг пятки, завернул конец вокруг щиколоток. Обхватив ногу левой рукой, правой он ласково огладил ее. – Вот. Никаких складок. Нога должна быть как куколка. Надевайте ботинок, – сказал он солдату, придерживая конец портянки. – Даю пять минут сроку – всем переобуться: дорога предстоит длинная.

– Ну как, лейтенант, все в порядке? – нетерпеливо спросил Грачев.

– Все, – сказал лейтенант.

– Воинство что надо! Особенно вон тот, – указал старшина на Гурина. – Шустер! Того и гляди…

Лейтенант, будто не слышал его, скомандовал:

– Равняйсь! Смирно! Напра-а-во! Шагом марш! – и сам поспешил в голову колонны.

Второй эшелон

овобранцы вышли длинной серой колонной за поселок и запылили разбитым большаком на запад. Чем дальше они уходили от родных мест, тем больше проникала в сознание та опасность, навстречу которой они шли, тем тревожнее становилось у каждого на душе. Гурина к тому же еще грызли тоска и обида после стычки со старшиной… Однако все это сложное сплетение чувств перекрывало одно – сознание, что он в рядах армии, в рядах своей родной армии, и идет на фронт воевать, что наконец-то свершилось то, о чем он мечтал на протяжении долгих двух лет оккупации! Когда он об этом думал, ему становилось совсем легко, весь он заряжался чувством бодрости и храбрости, и суровая обстановка, и трудность перехода делались не такими страшными, хотя уже первые километры заставили думать о привале, о воде, о тяжести вещмешка. Пот ручьями катился из-под пилотки, попадал в глаза и ел их, будто рассол.

А мимо, обгоняя колонну, мчались машины, в машинах ехали солдаты, веселые и озорные, кричали пешим:

– Не пыли, пехота!

– Эх, люблю пехоту: сто верст прошел и еще охота!

Хорошо им шутить, сидя в кузове.

Машины, машины с людьми, с грузами. А были среди них и совсем пустые, могли бы и подвезти… Смельчаки или нетерпеливые выскакивали из колонны, догоняли попутку, цеплялись за борт. Но лейтенант строго пресекал такую вольность, возвращал всех ретивых обратно в строй, грозя суровым наказанием. И это Гурину казалось странным и непонятным. Но, наверное, так надо. Надо для дела, для войны. А раз надо, значит, надо подчиняться…

Одна мысль, как молитва, билась в воспаленной голове Гурина: хотя бы не оказаться слабее других, хотя бы вынести все это и не раскиснуть. Не заметили бы окружающие его усталость. Он должен быть сильным, выносливым, иначе зачем он здесь?..

И вдруг понеслась по колонне из головы в хвост спасительная команда:

– При-и-ва-ал!

Повалились все на жухлую, пыльную траву, позадирали ноги, положили их поверх вещмешков – пусть кровь отхлынет.

Пить хочется, глоток бы водички – холодненькой, прозрачной. Не додумался взять с собой. И вдруг откуда ни возьмись какая-то тетка – беженка, видать, – предлагает:

– На вот, солдатик, попей, – и она выпрастывает из сумки большую зеленую бутылку с водой. – Попей, еще холодненькая. Нарочно полотенцем обмотала, чтобы не скоро нагрелась.

Гурин с радостью берет бутылку, прикладывается к ней с жадностью, пьет большими глотками.

– Не пей! Не пей! – кричит издали лейтенант. Подошел поближе. – Зря, мамаша, – упрекнул он женщину. – Губите сына. – Он думал, что это мать Гурина.

– Как же это? – растерялась она. – Вода хорошая – из кринички, сама набирала. И бутылка чистая, мыла как следует.

– Не в том дело. В походе надо стараться как можно меньше пить. Вода расслабляет организм, потеть будет больше и быстро устанет, – объяснил лейтенант и тут же повысил голос, чтобы все слышали: – Товарищи, старайтесь воды не пить. Горло пополощите, и все. Перетерпите, потом охота пропадет. Чем больше будете пить, тем больше жажда будет мучить. Лучше возьмите кусочек хлеба, посыпьте солью и пожуйте. Жажда пропадет.

Женщина внимательно слушала, кивала согласно, но совет о хлебе с солью встретила с недоверием:

– Не может быть. От соленого всегда пить хочется… А насчет воды, наверно, правда. Разгоряченным коням тоже воды не дают.

– Подъе-е-ем!

– Кончай ночевать!

– Старшие групп, проверьте людей.

– Смирно! Шаго-ом арш!

Шли весь день и почти всю ночь. Шли быстро, привалы были редкими и короткими. Вдоль колонны то и дело передавалось: «Не курить!», «Не шуметь!»

И от этой торопливости и затаенности, во время которой только слышно было шарканье многочисленных подошв, в душу Гурина закрадывалась беззащитная тревога. Шли без оружия, а впереди все сильнее и сильнее погромыхивало, и красное зарево передовой уже не только не гасло, но с каждым километром все больше и больше разгоралось.

Холодок близкой опасности пробегал по спине, и солдаты уже сами, без всякой команды, притихли, молча поглядывали на сполохи и настороженно прислушивались к недальним громовым раскатам.

Гурина всю дорогу мучили обмотки, они постоянно сползали с ноги, развязывались, волоклись по пыли, пока задний не наступал на этот длинный хвост. Гурин сходил на обочину и, кляня изобретателя этой несуразной обувной принадлежности, перематывал обмотки. Наконец ему надоело возиться с ними, он снял их и запихал в карманы шинели. «Все равно ведь темно, никто не видит, а на привале снова намотаю».

Но ни на первом, ни на втором привале он их так и не намотал.

На рассвете колонна свернула с дороги и пошла степью. Под ногами хрустел сухой бурьян, полынная пыль першила в горле.

Остановились где-то в большой балке, вдоль которой шла чахлая, с проплешинами лесная полоса.

Лейтенант посадил солдат на траву, а сам надолго ушел куда-то что-то выяснять. Возвратился он налегке – без шинели и без вещмешка, словно дома побывал, поднял свою команду и, не равняя и не пересчитывая, повел дальше.

Балка эта вся была набита войсками, почти под каждым деревцем стояли машины, повозки, прямо на открытой местности были оборудованы зенитные позиции – в круглых ямах, задрав к небу длинные стволы, стояли зенитки.

Лейтенант привел новичков в молодую рощицу. Здесь было раскинуто несколько палаток. Одна из них, самая большая, похоже, была штабная – туда чаще всего сновали офицеры. Туда же скрылся и Иваньков. Вышел он минут через пять с другим лейтенантом, подал знак солдатам, чтобы шли за ним, и, не оглядываясь, продолжал о чем-то спорить со своим напарником.

– Ну, а я тут при чем? – оправдывался новый лейтенант. – Я тоже хочу в свою часть. Понимаешь, сказали: пока.

– Знаю я это «пока», – махнул рукой Иваньков и отстал от него. Жестом остановил колонну: – Ну-ка, разберитесь! Быстро, быстро! За мной, шагом арш!

На просторной лужайке их ждали офицеры и сержанты. Они стояли толпой, смотрели на прибывших – видать, ждали их. За ними на разостланных плащ-палатках тремя кучами лежало оружие, брезентовые патронташи, каски.

Тот лейтенант, что спорил с Иваньковым, крикнул:

– Младший лейтенант Алиев! Принимай первый взвод.

Наперед выбежал молоденький чернобровый офицер. На нем было совсем новенькое обмундирование, и сам он, видать, был офицер тоже новенький – только из училища.

– Слушаюсь! – козырнул он. – Первый взвод, на-пра-а-во! – скомандовал Алиев. – Шагом марш! Стой! Налево! Вольно… – и сам расслабился, покраснел вдруг: наверное, первый раз получил подчиненных. Вспотел даже. Оглянулся, позвал: – Сэржант Сычев, принимай первое отделение. – Говорил он с заметным акцентом – немного врастяжку, и иногда вместо «е» у него звучало «э». – Список составь, раздай оружие… – и вдруг запнулся, уставившись на плащ-палатку. Потом обернулся, крикнул: – Товарищ старшина! Старшина Тягач!

Вразвалку подошел старшина – приземистый, скуластый, деловой.

– Ну, в чем дело? Что непонятно?

– Сколько тут? Как его делить? – указал Алиев на оружие.

– Как хотите, так и делите, – развел старшина руками. – На взвод два РПД, четыре ППШ, остальным винтовки. По паре гранат. Ну?

– Всего четыре автомата и два пулемета? – переспросил Алиев недоверчиво.

– Ну! Сколько есть. А что, мало?

– Нэкомплект. Пулеметов мало. Хоть бы еще два. И автоматов мало. Только младшим командирам?

– Ну. Молодежь пока с винтовками повоюет. Между прочим, безотказное оружие, – старшина последние слова адресовал новичкам.

– А мне автомат? – спросил Алиев.

– А вам зачем? У вас пистолет.

– Нэт… Я знаю: пистолет пистолетом, а автомат лючче. Мне уже говорили.

– Найду, – пообещал старшина. – Все?

– Все. Давай, Семенов, – кивнул Алиев сержанту.

Семенов окинул свое отделение взглядом, выбрал самого крепкого паренька, спросил:

– Фамилия?

– Толбатов. Александр.

– Бери пулемет. Первым номером будешь. Ты? – ткнул он карандашом в грудь его соседа.

– Шахов… – отозвался солдат.

– Шахов второй номер. Бери сумки с дисками. И – винтовку. Так. – Нагнулся, поднял подсумок, подал Шахову. – Гранаты в ящике возьмите. Запалы потом я сам раздам. Каски не забудьте и не теряйте. Это касается всех. Бывает, получат каски, нести тяжело, жарко, возьмут да побросают на дороге. А на передовой потом локти кусают: осколочек, пуля на излете – все это, когда в каске, не страшно.

– А если прямое попадание? – спросил кто-то.

– Ну, от прямого, конечно, не спасешься, а если чуть наискосок чиркнет – голова уцелеет. Так. Пошли дальше по порядку. Фамилия? – ткнул он карандашом в грудь Василию.

– Гурин.

– Гурин… А почему без обмоток? Потерял? Что ж ты за солдат! И винтовку потеряешь?

– Нет, товарищ сержант…

– Что нет?

– Не потерял… Вот они, в кармане.

– Вместо носового платка? – усмехнулся Семенов. – Бери винтовку, патроны, гранаты, каску… И сейчас же обмотки намотай. – И добавил с улыбкой: – На ноги. Это не кашне, на шею не надень.

Гурин не обиделся на эту остроту сержанта, только чуть смутился, себя выругал: надо было вовремя надеть эти злосчастные обмотки, времени было предостаточно. Взял винтовку и все, что полагалось, отошел в сторонку, сел на землю, принялся за обмотки.

Вооружив, командиры развели новичков по окопам, уже отрытым кем-то в полный профиль и оборудованным по всем правилам военной науки: брустверы замаскированы, в стенках сделаны ниши для гранат.

Василий спрыгнул в эту аккуратно оборудованную ячейку, сел на дно, привалился спиной к прохладной стенке, вытянул ноги и вскоре задремал.

Разбудил его шум: громкие команды, звон котелков, разговоры – рота выстраивалась на завтрак. Строил ее старшина Тягач.

Гурин схватил вещмешок, винтовку, быстро встал в строй.

– Вещи оставь в окопе, – сказал старшина, – котелок только возьми. Ведь ясно было сказано!

Оказывается, уже была команда, чтобы вещи не брать, но Василий не слышал. Пока он относил обратно свои вещи, старшина терпеливо ждал.

– Разрешите встать в строй? – Напуганный еще старшиной Грачевым, Гурин ожидал и теперь выговора, но Тягач лишь кивнул головой на строй, сказал спокойно:

– Становись. Рота, за мной – шагом марш!

Походная кухня стояла под деревцем в тени – видать, ее только что откуда-то привезли. Повар-солдат в засаленном фартуке длинным черпаком делил по котелкам пахучий густой суп. Раздавал он свое варево весело, с прибаутками:

– Подходи! Живей! Подставляй, не робей! А мы вот тебе сейчас зачерпнем – сверху погуще, снизу пожирней! Навались! Шрапнельки вам, чтоб было чем фрицев бить.

Очередь подвигалась быстро.

Старшина стоял тут же и каждого, кто получил паек, отсылал «домой» без строя.

Гурин устроился на бруствере, хлебал суп и посматривал вокруг. А кругом, насколько хватало глаз, степь кишела солдатами.

«Ох, ты!.. Сколько народу! А вдруг самолеты налетят?..» – и он невольно посмотрел вверх: небо чистое, ни облачка. И успокоил себя: «Ничего, наверное, охраняют, сам видел зенитки…»

После завтрака их снова построили и вывели в поле. Подошел лейтенант Иваньков, усадил всех на склоне холмика амфитеатром – чтобы все его видели – и, прежде чем начать беседу, назначил двух наблюдателей за небом, объяснив им их задачу:

– Увидите самолет, громко подайте команду: «Воздух!» – Откашлялся, заговорил четко: – Мы с вами находимся в боевой части, товарищи. Мы уже на фронте, правда, пока во втором эшелоне. Дисциплина самая жесткая – военная, фронтовая. Запомните: наш фронт – Четвертый Украинский, командующий фронтом…

Он называл номера и наименования армии, дивизии, полка, звания и фамилии командиров.

Гурин подумал даже, что лейтенант слишком много раскрывает им военных тайн. Зачем? Ведь номера частей – это же такая военная тайна! Секрет! А он вслух говорит об этом стольким солдатам.

После сообщения «военных тайн» лейтенант сказал:

– Ну, меня вы уже знаете. Я пока у вас за командира роты… А теперь займемся делом. – Он взял у ближайшего солдата винтовку, перебросил ее в правую руку – схватил крепко за цевье, поднял вверх. – Винтовку берегите и без нее ни шагу: она ваш друг и спаситель. Без винтовки на фронте делать нечего. Запоминайте сразу накрепко все, что буду говорить, на повторение у нас времени нет. Винтовка – это оружие, шутки шутить с ней нельзя. Винтовка раз в год сама стреляет. Не в боевой обстановке никогда не целься в человека – может выстрелить. Отворачивай ствол от людей – вверх, в сторону. Проверяй казенную часть – там может случайно оказаться патрон. Это для безопасности, чтобы друг друга не перестреляли. Ну вот… А теперь – ближе к делу. Винтовка образца… – и лейтенант рассказал ее историю, ее боевые данные, ее возможности. Показал, как заряжать, как затвором досылать патрон в казенник, как целиться, как стрелять. Показал, как разбирать и собирать затвор, и тут же заставил всех проделать это самим.

Гурин усердно внимал всему, что говорил Иваньков: он понимал, что это необходимо, и рад был, когда с третьего раза смог без подсказки разобрать и собрать затвор.

После обеда лейтенант вывел свою роту в овраг, где каждый выстрелил по три патрона по мишеням, и поэтому обратно солдаты шли в таком возбуждении, будто совершили бог весть какой подвиг.

– Дядь, а гранаты научите бросать? – выкрикнул молоденький солдатик, путаясь в длинных полах шинели.

Лейтенант улыбнулся в ответ, поискал глазами солдата в строю, сказал:

– В армии нет ни дядей, ни тетей… Надо обращаться по званию: «Товарищ лейтенант». – И пообещал: – Покажу и гранату. После ужина, если будет еще светло. – Он посмотрел на часы: – А можно и сейчас. Гурин, сбегай принеси свои гранаты.

Василий с радостью пустился к своему окопу и принес гранаты. Отобрав их у Гурина, лейтенант отодвинул рукой всех солдат подальше от себя для безопасности.

– «Лимонка» – грозное оружие, – пояснил он. – Поражает осколками на расстоянии… Ну вот… Перед боем надо гранаты привести в боевую готовность. Для этого берем запал и ввинчиваем в корпус. Перед броском нужно поставить ее на боевой взвод. Для этого берем гранату в правую руку, прижимаем предохранитель к телу гранаты, отгибаем проволочные усики и за кольцо выдергиваем чеку. – Он дернул кольцо и забросил его через плечо, не спуская глаз с гранаты, словно в кулаке у него была зажата голова змеи. – Все, граната на боевом взводе. Если я отпущу пальцы, граната взорвется. Хочешь – не хочешь, теперь ее надо бросать. И подальше, чтобы осколками не ранить самого себя. Ложись! – скомандовал он. Солдаты плюхнулись на землю. Лейтенант отошел подальше и, бросив гранату, сам упал на землю. Граната взорвалась, подняв сноп пыли. Посыпались осколки и комки земли. Кисло запахло динамитом. – Понятно? – спросил он, отряхиваясь.

– По-о-нятно, – вразнобой ответили солдаты.

– Кто хочет попробовать?

Охотников нашлось много, и тогда лейтенант, прикинув что-то, вызвал Гурина.

– Твоя граната, давай бросай.

Дрожащими руками Василий взял гранату, стал ввинчивать запал.

– Спокойно, не торопись, – подсказывал лейтенант, внимательно следя за руками Гурина. – Так, правильно… Держи крепко. Ну, усики, усики отогни. Так. Держи крепко и выдерни рывком кольцо. Так. Держи. Теперь бросай. – Гурин бросил гранату и смотрел на нее, как она, щелкнув чем-то, крутилась на земле.

– Ложись! – крикнул Иваньков и, ударив Гурина по плечу, упал с ним на землю. И в этот момент раздался взрыв. – Ты что же это? – Вставая, упрекнул Василия лейтенант. – Залюбовался? Нельзя забывать таких вещей. Становись в строй.

На другой день лейтенант Иваньков учил новичков ползать по-пластунски. Прежде чем положить их всех на землю и заставить ползти, он сам с винтовкой, уткнув голову в пыльный бурьян, добросовестно прополз довольно изрядное расстояние. Так же тщательно он показал, как окапываться под огнем.

– Вот так, не поднимая головы, лопатой ковыряй землю и нагребай перед собой бруствер. Самый маленький холмик земли – и уже голова твоя от пули защищена. А ты греби, долби землю, зарывайся вглубь. Земля-матушка, говорят солдаты, не выдаст, земля-матушка спасет. Лопату, как и винтовку, берегите: она тоже ваш спаситель. Землю не разбрасывайте, а на бруствер, на бруствер…

Лейтенант Гурину нравился. Нравился тем, что он все знал, все умел и старался научить других. Несмотря на усталость, он выкладывался весь, не щадя себя. Гурин ловил каждое его слово, каждый жест. Иваньков, наверное, заметил это и все чаще обращался к нему, стал выделять его, и Василию это льстило.

Пока Иваньков учил свою роту элементарным премудростям войны, отделенные и взводные командиры тоже учились – с ними проводили занятия старшие офицеры. Только на третий день они вернулись в роту и, сменив Иванькова, вывели солдат в поле повзводно, а потом рассредоточили по отделениям и стали отрабатывать тему: «Отделение в наступательном бою».

– Короткими перебежками вперед! – командовал сержант Семенов – непосредственный начальник Гурина. – Вперед! Быстрее!

Дважды «брали» штурмом окопы «противника», дважды Семенов делал разбор и все был недоволен:

– Медленно! Долго топчетесь перед окопами «противника», выискиваете местечко, куда прыгнуть. Быстрее надо. Сейчас нам предстоит прорвать двойную линию обороны…

Снова рассыпались по полю, заняли исходный рубеж, затаились, чтобы по команде подняться в «наступление». Но на этот раз Гурину не пришлось идти «в атаку» – его позвали к командиру роты.

– Иди, тебя майор Крылов вызывает, – сказал Иваньков мрачно, глядя куда-то в сторону.

– А кто это?.. А где он?.. – заволновался Гурин, чувствуя что-то неладное.

– Вон связкой покажет.

У майора Крылова тоже был свой окоп. Майор сидел на бруствере и читал газету. Когда Гурин представился, он взглянул на него из-под большого козырька своей фуражки, переспросил:

– Гурин? Садись, побеседуем, – пригласил он мягко, будто Василий ему был сын родной. – Ну, как служится?

– Ничего…

– Никаких жалоб?

– А какие жалобы? Одет, обут, накормлен.

– Это верно. Ты из Букреевки?

– Да.

– Немцы свирепствовали? – сочувственно спросил он.

– Да… Как везде, наверное…

– Как же тебе удалось спастись?

– Сам не знаю…

– В гестапо или в полицию тебя вызывали?

– Нет… Как-то обошлось…

Майор пристально посмотрел Гурину в глаза.

– Комсомолец?

– Да. Комсомольский билет сохранил, – похвастался Василий.

– Молодец, – похвалил майор. – Ну, расскажи мне подробно, чем занимался, как жил при немцах? Мне это просто интересно знать.

Гурин охотно стал рассказывать свою оккупационную эпопею, Крылов слушал его не перебивая.

– Стихи со мной, в вещмешке… Хотите принесу? – Гурину очень хотелось показать майору свои стихи, но тот сказал: – В другой раз… А как солдаты, твои однополчане, довольны службой?

– Наверное, довольны… Я же их не спрашивал.

– Ты понимаешь, какое дело… – начал майор доверительно. – Отступая, немцы немало оставили разной сволочи, завербовали на свою сторону, дали задание вредить, сеять панику, распускать разные слухи. Вот таких нет среди вас? Не замечал?

– Да вроде нет… Если бы попался такой – морду сразу набили бы.

– Нет, морду бить не надо, – сказал майор. – В таких случаях надо мне сообщать. Понял? А мы разберемся, что это – случайная болтовня или, может быть, злонамеренная. А морду бить – так можно спугнуть опасного врага. Понимаешь?

– Конечно…

– Ну вот и отлично. Значит, ты стихи сочиняешь? Молодец. Поэтов любишь? Кто тебе больше всех нравится?

– Пушкин, Лермонтов, Некрасов… – Гурин хотел назвать еще Есенина, но воздержался: в школе учительница Есенина читать не разрешала.

– Молодец. Вкус у тебя хороший, – похвалил его майор. Голос у Крылова был мягкий, убаюкивающий, глаза добрые, располагающие.

Они поговорили еще, и майор отпустил Гурина. На прощанье, как бы между прочим, предупредил:

– О нашем разговоре никому не рассказывай.

– Ладно, – пообещал Гурин. – Я понимаю.

– Вот и хорошо.

– Ну что? – встретил его лейтенант.

– Да… спрашивал, как жил при немцах.

– А-а… Ну что ж: у него работа такая – знать все и обо всех. – Он сдвинул брови, вспомнил что-то. – Да, а что это старшина в запасном на тебя бочку катил?

– На построение я опоздал, – признался Гурин. – С мамой долго прощался. Он упрекнул меня оккупацией, а я в ответ ему тоже что-то сказал. Не помню уже, что…

– Оккупацией? Да, дураков не сеют, не жнут… Ладно, иди во взвод. Не обращай внимания, – посоветовал Иваньков ему вдогонку.

Гурина очень тронуло такое участие лейтенанта в его делах, он сразу перестал чувствовать себя одиноким и, обрадованный и будто освобожденный от какого-то тяжкого груза, налегке побежал к ребятам.

Во второй половине дня занятия были снова всей ротой. Лейтенант учил, как отбивать танковую атаку. Главное, говорил он, не надо бояться танка. Бей по смотровым щелям, целься в них. «Ослепнет» – остановится. Бросай гранаты под гусеницы. Бей бутылками с горючей смесью. Надвигается на тебя танк – не робей, пригнись пониже в траншее, ничего он с тобой не сделает, пройдет, а ты ему с тыла бутылкой или гранатой…

Хорошо говорил лейтенант, увлеченно, и солдат заражал боевым настроением, выгонял страх из неопытных душонок. И в самом деле, рассуждал Гурин, чего бояться танка, это же неуклюжее, медлительное создание, под стволом у него, оказывается, стань, и он не возьмет тебя – «мертвая зона». Главное – без паники.

– А сейчас я покажу вам, как обращаться с противотанковой гранатой и с бутылкой с горючей смесью.

Но действие ни той, ни другой он показать не успел. Прибежал связной и сказал, чтобы вся рота сейчас же, в срочном порядке была построена у заброшенного карьера, – связной указал, где этот карьер. Туда уже направлялись со всех концов поля другие подразделения.

Лейтенант быстро привел роту к маету построения. Там распоряжался какой-то майор – указал место Иваньковой роты, побежал к другим.

Кроме майора, здесь бегали и другие офицеры – какие-то они были все возбужденные, суетливые и молчаливые. Чем-то тревожным веяло от всех, и эта тревога невольно передалась и солдатам. Они затихли и ждали, что будет.

– Судить будут одного гада, – шепнул сержант Семенов. – «Эсэсовца».

– Немецкого шпиона поймали? – удивился Гурин.

Сержант взглянул на него, усмехнулся:

– Самострела, чудак.

– Как это?

– Как! Струсил и, чтобы поскорее выбраться с передовой живым, прострелил себе либо руку, либо ногу. Ранило, мол, а там госпиталь, думает, прокантуется какое-то время. Но это дело не скроешь, врачи сразу видят, что за рана.

– Сам в себя стрелял? – еще больше удивился Гурин и, представив себя на месте того солдата, поежился: нет, он так поступить не смог бы.

Сержант снова оглянулся на Гурина:

– Чего удивляешься? Такие прохиндеи, брат, есть – что хочешь над собой сделают, лишь бы на передовую не попасть. А за них пусть воюют другие. Это те же дезертиры, а может, даже и похуже.

«Прав сержант, – подумал Гурин. – Конечно, таких надо судить…»

Наконец собрались все – батальон, а может, – и больше, – понятия не имел тогда Гурин, что за воинская единица расположена в этой лощине.

– Поплотнее, поплотнее, – командовал майор. – Вы своих ведите сюда, сюда… Так…

Буквой «П» выстроил майор собравшихся и неожиданно громко скомандовал:

– Равняйсь! Смирно! – И в этот момент откуда-то из-за правого крыла батальона вышел высокий подполковник с папкой в руке. За ним, чуть приотстав, в большой фуражке с узким околышем шагал низенький солдат – с лицом, изъеденным оспой. В руках наперевес он держал новенький карабин. Вслед за этим коротышкой в стеганых шароварах и в фуфайке шел солдат с каким-то неестественно бледным лицом. Он держал на груди перевязанную левую руку и поглядывал на собравшихся испуганными глазами. По бокам его охраняли два автоматчика. Метрах в десяти перед строем все они остановились. Подполковник отошел чуть в сторону, открыл папку и стал читать приговор военного трибунала. В нем говорилось о том, что рядовой Кислов Геннадий Иванович, рождения 1920 года, место жительства ст. Рутченково («Рутченково! – удивился Гурин. – Это же совсем рядом с нашим поселком!»), женат, имеет двух детей, во время наступления струсил и совершил членовредительство, прострелив себе руку.

«Такой здоровый, женатый уже и струсил. Теперь стыдно. Эх, ты…» – Гурин переступил с ноги на ногу – его одолела неловкость за солдата: земляк все-таки и так опозорился.

За трусость, проявленную во время боя, Кислов приговорен к высшей мере наказания – расстрелу. Приговор окончательный, обжалованию не подлежит.

«К смерти? – Гурин вздрогнул и смотрел на солдата, приговоренного к смерти, соображая, чем все это кончится. – Не может кончиться смертью, – думал он. – Попугать, наверное, решили. Сейчас подполковник продолжит чтение и объявит: „Однако, учитывая…“» И Гурин посмотрел на подполковника, ожидая именно этих слов, но тот уже закрыл свою папку и медленно отступил подальше от осужденного.

«Неужели так и оставят и уведут солдата куда-то и где-то там расстреляют? Нет, они уведут его, но не расстреляют, это все только для нас, новичков, чтобы мы знали, что этого делать нельзя и что за такие вещи могут приговорить и к высшей мере. Самострелов строго судят… Конечно, это урок!..» – рассуждал Гурин и снова взглянул на солдата, осуждая его, и сочувствуя, и желая его приободрить как-то. Но тут он увидел неожиданно, словно она проявилась вдруг, метрах в десяти за солдатом свежеотрытую яму. Раньше он не обращал на нее внимания, думал – просто окоп. Мало ли их тут по полю нарыто. Теперь эта свежая куча земли перепугала Гурина больше, чем сам приговор. «Неужели?..» – билось в голове.

– Привести приговор в пополнение!

Из группы офицеров быстро вышел старший лейтенант, скомандовал осужденному:

– Кру-у-гом!

Тот встрепенулся, сделал движение корпусом – хотел повернуться через правое плечо. Но, вспомнив, что команду «кругом!» надо исполнять через левое, рванулся в обратную сторону, крутанулся по всей форме и застыл лицом к своей могиле.

– Три шага вперед – шагом марш!

Солдат шагнул раз, другой…

Далее Гурин не мог смотреть, опустил глаза. Хотел сглотнуть слюну, но во рту пересохло, на лбу выступил пот. Когда раздался залп, он вздрогнул, засучил вспотевшими пальцами, словно искал, за что бы можно схватиться…

И в ту же секунду на разные голоса запели команды:

– Смирно! Налево! Шагом марш!

– Смирно! Направо! Шагом марш!

– Кругом, шагом марш!

– Шагом марш!..

– Шагом марш!..

В минуту опустела площадка, колонны торопливо расходились по своим местам расположения.

– Старшина, через десять минут ведите роту на ужин, – приказал Иваньков. – Я пойду в штаб батальона, вызывают. – Ни на кого не глядя, лейтенант быстро ушел.