Текст книги "Три круга войны"

Автор книги: Михаил Колосов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 30 страниц)

Но идти им долго не пришлось, Исаев уломал первого же попутчика и усадил всех своих «жоржиков» в огромный «студебеккер», который и довез их до самого Ландсберга.

На чужой земле

огда Гурин вместе со взводом лейтенанта Исаева вернулся в Ландсберг, своего батальона там они уже не застали, он перебазировался в лесной лагерь в нескольких километрах от города.

«Опять – в землянки…» – подосадовал Гурин, проходя мимо солнечного особняка, в котором уже обитали новые хозяева.

Но досадовал Гурин напрасно: лагерь оказался на редкость добротным и благоустроенным, особенно батальонные службы и жилье для офицеров – все это размещалось в капитальных, хотя и деревянных домиках с широкими окнами и просторными комнатами.

…На доклад к комбату они пошли с Исаевым вместе. Первым о прибытии докладывал Исаев, майор слушал его, склонив голову. Выслушав, кивнул и взглянул на Гурина. Василий встрепенулся, вскинул руку «под козырек», хотел было доложить по всей форме, но майор Дорошенко перебил его:

– Что там случилось с тобой?

Гурин на мгновение замялся, хотел было выпалить всю правду, но, вспомнив о данной Чикину подписке, скосил глаза на Кузьмина, навострившего уши, сказал:

– В аварию попал, товарищ майор, – Гурин придумал себе такую легенду, чтобы она была ближе к правде – тогда легче врать, не так запутаешься. – На попутной ехал… Рулевое управление отказало, и машина перевернулась в кювет.

Майор слушал, по-прежнему, глядя в пол, и слегка улыбался. Капитан Землин тоже почему-то трогал свои усы ногтем большого пальца с ухмылкой. Было похоже, что они что-то знали.

– В аварию?.. – переспросил майор и тут же добавил – Ну ладно. Иди отдыхай. Лейтенант Исаев, останьтесь.

Вышел Гурин на крылечко, сощурился на теплое солнышко, спросил у часового, в каком доме размещаются парторг и замполит. Тот указал на длинный, барачного типа дощатый дом, пояснил:

– Вход с той стороны, справа.

Кивнув часовому в знак благодарности, Гурин направился к своим. Идет, настроение у него хорошее: домой вернулся! Футболит старые сосновые шишки, ощетинившие свою чешую и оттого похожие на маленьких ежат. Одну поддел особенно ловко – взвилась высоко, поднял голову, проследил за ее полетом. И вдруг видит: бежит ему навстречу Шульгин, полы серого плаща полощутся на ходу, отстают от него, будто крылья у богини Ники. Узнав Гурина, он еще издали скривил рот в ехидную полуулыбочку, кивнул на повязку:

– Видать, крепко хватил?

– Да, было дело! – ответил Гурин тоном заправского выпивохи. Шульгин, наверное, думал, что Гурин станет отрицать его догадку, оправдываться, но, услышав обратное, даже остановился, опешив от такого быстрого признания. А Гурин вдобавок еще и подмигнул ему по-приятельски, будто они вместе не раз «хватали». Подмигнул и пошел дальше. Оглянулся, а Шульгин все стоял и качал головой, словно ошарашенный.

Возле двери Гурин немного потоптался, почему-то не решаясь войти так просто, – постучал. В ответ раздался веселый голос капитана Бутенко:

– Входи! Кто там?

Гурин вошел и остановился у порога:

– Разрешите обратиться, товарищ гвардии капитан?..

Бутенко стоял возле столика, на котором блестел коричневым лаком небольшой ящик, похожий то ли на урну, то ли на маленький саркофаг, и перебирал черные диски пластинок. Услышав голос Гурина, оглянулся, расставил руки:

– О, комсомолия вернулась! – Он обнял его, похлопал по плечам, указал на бинты: – А это что?

Пришлось и ему рассказать об «аварии».

– Ну, а вы как тут? Не скучаете?

– Скучать некогда! Идет набор курсантов.

– Устроились хорошо, не хуже, чем в городе, – Гурин оглядывал богато обставленную комнату: роскошный ковер на полу, мягкие кресла, овальный стол и вокруг него несколько стульев с гнутыми ножками. На стенах – живописные картины. Две двери из этой комнаты вели в другие покои. «Там, наверное, спальни», – догадался Гурин. – Шикарно устроились!

– А какого хрена! – воскликнул капитан. – Жили бедно, хватит!

Удивительный этот Бутенко – все время из него так и прет жизнерадостность!

– Ты посмотри, какой я трофей раздобыл, едрит твою!.. – Он подвел Гурина к столику с «саркофагом». – Смотри, – и он стал подавать Гурину пластинки: – Русские романсы! Собинов! А? – Капитан приподнял крышку «саркофага», и Гурин увидел там патефонный диск. Бутенко положил на него пластинку, воткнул в бок ящика заводную ручку, накрутил до отказа пружину, опустил на пластинку мембрану с иголкой и, отступив на шаг, принял позу слушающего. Потом встрепенулся: – О, забыл! – распахнул спереди у ящика маленькие двойные створки, и оттуда послышалось сначала шипение тупой иглы, а потом мягкий тенор: «Средь шумного бала, случайно…» – Слышишь? Едрит твою!.. – Он страстно потер руки, глаза его заблестели молодо – что-то родное напоминала ему эта музыка. Кончился романс, он перевернул пластинку, снова накрутил пружину и, опережая граммофон, сказал: – А тут, брат, из-за тебя нам с майором проходу некоторые не дают: «Когда приедет да когда?»

– Кто?

– Кто же? Шурочка твоя!

– Шурочка здесь? – обрадовался Гурин. – Здесь их батальон? В лесу?

– Здесь, здесь! Сейчас побежишь?

– Сейчас!

– Очахни малость… Она сама должна вот-вот прибежать. Время ей быть уже… – И не успел договорить, как на крылечке послышались торопливые шажки, а вслед за ними – робкий стук в дверь, словно зимняя синичка просилась в тепло. – Да, да, – крикнул капитан, а сам махнул Гурину: – Спрячься, спрячься…

Но было уже поздно. Шурочка открыла дверь, увидела Гурина, бросилась к нему на шею, уткнулась лицом в левый карман гимнастерки. А он вместо того, чтобы ответить ей тем же, вдруг закричал:

– Ой, ой!.. – Нестерпимая боль пронзила ему шею.

Шурочка быстро отпрянула от него, смотрела растерянно, губы ее плаксиво подергивались, на розовой щечке играла ямочка. Реснички ее быстро-быстро смаргивали навернувшиеся слезинки.

– Прости, пожалуйста… Что с тобой? – прошептала она.

– Шея… Больно… – оправдывался Гурин. Протянул руки, привлек ее к себе. Взглянул на Бутенко: – Товарищ капитан, можно я сегодня до конца дня побуду в командировке?

– Можно, – засмеялся тот. – Идите.

– Ты свободна? – спросил Гурин у Шурочки. – Пойдем погуляем?.. Покажешь, где вы разместились…

Она согласно кивнула, и они тут же убежали в лес.

* * *

Старшина Грачев и старший сержант – долматовский помкомвзвода Яков Манноха томились от безделья возле штаба батальона – ждали Гурина. Наконец он прибежал, на ходу бросил им: «Привет!» – и направился в дверь.

– Погоди, погоди! – остановил его Грачев. – Вместе пойдем. Мы тебя ждем. Пошли, Манноха, – и старшина первым вошел в штаб, доложил комбату: – Товарищ гвардии майор, по вашему приказанию…

Комбат взглянул на них, помолчал, собираясь с мыслями, сказал:

– Необычное задание вам поручается. Поедете со старшиной за трофеями. Надо добыть мяса. – Улыбка тронула его губы, но он быстро согнал ее и совершенно серьезно продолжил: – К нам сегодня прибывают курсанты, их надо будет кормить. Короче: в поле, на фермах бродит масса брошенного, бесхозного скота – свиней, коров. Подстрелите поросенка или что попадется…

– Да выбирайте пожирнее, чтобы не очень отощавшего, – подал голос начальник штаба Землин, поглаживая ногтем большого пальца смолистые усы.

– Ну, это уж они там на месте увидят… Предупреждаю: берите только бродячих, только бесхозных. Если на ферме есть хозяева, не трогайте даже соломинки. Ясно?

– Ясно, товарищ гвардии майор! – встрепенулся старшина. – Разрешите идти?

– Идите.

– Пошли! – скомандовал Грачев, дав сразу понять своим спутникам, что старшим группы с этой минуты будет он.

За штабом их уже ждала пароконная фура – длинная, не по-русски громоздкая телега. В передке на доске, положенной поперек телеги, сидел ездовой – нестроевой пожилой ефрейтор по прозвищу «Авось», удивительно спокойный и исполнительный человек. Грачев наступил сапогом на спицу колеса, взгромоздился рядом с ездовым, оглянулся на приданные ему силы, спросил:

– Сели?

Гурин и Манноха уселись на солому в задке телеги спиной к старшине, свесили ноги.

– Поехали, – приказал Грачев ездовому, и фура затарахтела на неровностях дороги.

Выехали в поле – тихо, мирно вокруг, пахнет соломой, которую Гурин с Маннохой мнут задами, настроение у них какое-то умиротворенное, будто не на войне они и не в Германии, а дома, едут в колхоз. Взглянул Гурин на Манноху, тот поймал его взгляд, улыбнулся. Деревенский парень, запорожец, Манноха, наверное, больше Гурина почувствовал мирный запах земли, соломы.

– Что, Яша? – спросил Гурин. – Загрустил?

– Да нет… Чуешь, як солома пахнеть? По-домашнему… Неужели и солома наша? У них же усё провонято порошком, яким вошей душать. И одежа, и хватеры, и окопы, и земля – усё провонято.

Очень точно подметил Манноха специфический запах Германии, Гурин как-то до этого не додумался, хотя запах дуста здесь, на чужой земле, он ощущал постоянно.

– Дом вспомнил?

– Ага. Я ж у колхози на конях робив. Ото запряжешь и поихав у степ. А там жаворонки спивають, и я з ними.

У Маннохи широкий тонкогубый рот и большие лопушистые уши – природа готовила его не для войны, он должен был стать певцом: у него превосходные слух и голос. И красотой природа его тоже не оделила, она дала ему черные брови и остренький прямой нос.

Яков Манноха появился в батальоне еще в Молдавии. Помнит Гурин, бежал он куда-то по делам. И вдруг услышал: песня льется, незнакомая и очень мелодичная. Пели ее новички, только что прибывшие. Стояли кружком и тянули слаженно на разные голоса, будто многоголосый хор: сначала один запевал, потом другой подтягивал, а припев подхватывали все разом, да так, что даже мурашки по телу пробегали. Будто они уже много лет пели вместе – так слаженно звучал их импровизированный хор.

 
По-за лiсом зелененьким…
 

Начинал один, самый голосистый певун, который подавал знаки другим, когда и кому надо вступать.

 
По-за лiсом зелененьким, —
 

повторял он первую строчку и делал резкий взмах рукой: «Все!» И все дружно подхватывали:

 
Брала вдова лен дрiбненький.
 

И повторяли немного протяжнее:

 
Брала вдова лен дрiбненький.
 

Хор затихал, и тут же голосистый парень начинал новый куплет:

 
Вона брала, вибирала…
 

Повторяли эту же строчку они уже вдвоем:

 
Вона бра-ала, ви-бирала…
 

И снова хор:

 
Тонкий голос подава-ала…
Тонкий голос подава-ала-а…
 

Как ни спешил Гурин, а песню дослушал до конца.

Дирижером этого хора и самым голосистым певуном был Яша Манноха.

– Яша, спой что-нибудь? – просит его Гурин.

– Тряско, – отказывается Манноха.

– Народную, украинскую: «Поза лiсом…»?

Манноха с минуту подумал, запел:

 
По-за лiсом зелененьким…
 

И как только он повторил эти слова дважды, Гурин подхватил следующую строку. Манноха вскинул на него глаза удивленно, подмигнул одобрительно: «Давай, мол, давай!»

На следующем куплете слышат – и Грачев подтягивает.

– Грач, ты поешь? – крикнул ему Гурин.

– А ты думаешь: Грач – он и есть Грач? Ты меня еще плохо знаешь!

В стороне от дороги на горизонте замаячили черные постройки какого-то хутора. Грачев дернул правую вожжу, приказал ездовому:

– Правь прямо на хутор.

Еще издали стало заметно, что хутор этот необитаем – никакого движения, никаких признаков присутствия человека. Все брошено – и огромная, похожая на ангар рига, и длинный, составленный из трех пристроек под одной высокой островерхой крышей дом, и валявшийся вразброс разнообразный инвентарь, и скучно бродившие по большому двору две черно-рябые коровы, и разбредшееся за домом и во дворе большое стадо белых и серых гусей.

– Правь на хоздвор, к риге, – уточнил направление Грачев.

– Может, в доме хозяева, – заметил Гурин.

– Какие там хозяева! Не видишь разве – двери все настежь и перья по всему двору? Тут, похоже, уже кто-то потрошил, возразил ему старшина.

Подъехав к риге, они увидели рывшегося в земле подсвинка. Он был так увлечен своим занятием, что сначала не заметил людей, а когда почуял, фыркнул недовольно, взбрыкнул и с собачьей легкостью пустился наутек.

– Вон, вон!.. – забеспокоился ефрейтор, указывая кнутовищем вслед улепетывающему поросенку.

– Мал больно, – махнул рукой Грачев. – Пусть подрастет.

– Авось… – сказал ефрейтор, останавливая лошадей.

Все спрыгнули с телеги и направились к распахнутым воротам риги. Не успели они заглянуть в темное просторное нутро ее, как оттуда с змеиным шипением брызнула им навстречу одичалая кошка. Все отпрянули в испуге, Грачев выругался, хотел пристрелить ее, но, пока расстегивал кобуру, она уже была далеко. Только у самого дома оглянулась, сверкнув на солдат злыми зелеными глазами.

– У-у, зараза, – Грачев взял у ефрейтора карабин и стал целиться в нее.

– Стой, там люди, – остановил его Гурин.

– Где?

– А вон, слева, двое… Похоже, женщины.

– Да-а… Похоже, фрау. Пойдем пошпрехаем, – кивнул он Гурину, возвращая карабин ефрейтору. – А вы тут пошарьте, – приказал он Маннохе. – Мы щас.

Завидев военных, женщины приостановились, с минуту поколебавшись, решили идти, как и шли.

Возле дома Грачев и Гурин стали поджидать их. Полевой тропинкой женщины направились было мимо, но Грачев окликнул их:

– Эй! Ком сюда! – он поманил путниц рукой.

Они подошли и остановились в отдалении, шагах в пяти от них. Одна лет тридцати, блондинка, довольно смазливая на лицо, в белом платочке, повязанном на русский манер – «матрешкой», кокетливо улыбаясь, заискивающе сказала нараспев:

– Гутен та-аг… – и сделала еле заметный книксен.

Другая – совсем девочка, лет семнадцати, некрасивая, с непомерно большим носом и испуганными глазами. В беретике. Вслед за старшей она повторила шепотом:

– Гутен таг…

– Спроси, куда они идут, – приказал Грачев Гурину, напустив на себя строгость.

– Домой, – сказала старшая и показала рукой на восток, назвав какой-то Альтендорф.

– Откуда?

– С Одера… Мы убегали от фронта, а на Одере русские догнали…

– Их надо порознь допросить, – распорядился Грачев и указал немкам на раскрытую дверь. Те покорно пошли в дом. – Бери себе молодую, – указал Грачев на девочку, – а я возьму эту. Ком, – приказал он старшей и сам пошел вперед. Открыл дверь в другую комнату, пропустил туда фрау и закрыл плотно за собой.

Гурин огляделся. Комната выглядела странно: стены и потолок серые от копоти и пыли. Мебель грубая, давняя, почерневшая. Широкая деревянная кровать, с неубранной постелью, большой стол из некрашеных досок и под стать ему – массивный стул, отполированный частым и долгим пользованием. В левом углу – огромная плита. Кухня не кухня и спальня не спальня. Наверное, здесь жили батраки: готовили корм скоту и тут же спали сами.

Гурин взглянул на немку. Она стояла возле кровати и напряженно смотрела на него. Не зная, с чего начать допрос, он скорее для себя, чем для нее, сказал:

– Ну?..

Она кивнула ему в ответ и вдруг, подняв юбчонку, бесстыже оголила свои тонкие бледные ножонки и стала спускать трусики.

Опешив от такого зрелища, Гурин не сразу сообразил, что бы это значило. Его бросило в жар, и он крикнул:

– Вас махст ду? Варум? (Ты что делаешь? Зачем?)

Она остановилась и, уставившись на него большими глазами, что-то прошептала дрожащими губами.

– Сейчас же прекрати! – не найдя вгорячах немецких слов, он последнюю фразу произнес по-русски.

Все еще не веря ему, она медленно натянула трусики и так же медленно опустила юбку.

– Ты что?.. – Гурин покрутил пальцем возле виска и опустился на стул. Ему стало жарко.

– Ну, и крепко же вас Геббельс напичкал своей пропагандой! А вы и поверили? Или, может, ты из тех, заразных, которых специально выпустили?

– Их нихт ферштеен…

– «Нихт ферштеен!» Как тебя зовут? – спросил он по-немецки.

– Элиза.

– В школу ходишь?

– Да…

– Она тебе сестра? – кивнул он на дверь, куда ушли старшина с немкой.

– Нет… Познакомились в дороге.

– У тебя документы есть какие-нибудь?

Элиза закрутила головой.

О чем еще спрашивать, Гурин не знал и смотрел молча на свою пленницу. Она напряженно ждала от него вопросов, а он молчал. И тогда она закрутила головой, проговорила несколько раз:

– Я не фашист… Я не фашист…

– Оно и видно, – усмехнулся Гурин, взглянув на дверь: он начинал досадовать, что старшина так долго не идет. «И как он там допрашивает? Знает ведь всего несколько слов по-немецки: ком, шпрехен, найн. Гитлер капут – вот, пожалуй, и всё. А может, она его придушила и смылась?» – вдруг мелькнула догадка, и Гурин резко обернулся к немке: – Кто она?

Элиза в испуге отпрянула назад, заговорила быстро:

– Не знаю… Не знаю… Она сказала, что тоже живет в Альтендорфе.

Но он уже не слушал ее, поспешил на выручку старшины. Однако не успел толкнуть дверь, она сама открылась, и на пороге появился Грачев, улыбающийся и красный как рак, словно только что из бани. Фуражка сбита на затылок. На ходу оправляя гимнастерку, он кивнул на Элизу:

– Ну как? Э-э!.. Да ты, я вижу, всё разговоры разговариваешь? Агитируешь! Может, ты ее в комсомол вербуешь?

Вслед за Грачевым вышла немка. Лицо необычно румяное, глазки блестят, платок опущен на шею.

Гурин посмотрел на него, на нее, потом снова на него, и его будто варом облило от догадки.

– Какое же ты дерьмо, Грач! Как же тебя земля носит?

– Но-но, полегче! Что выяснил?

– А то и выяснил, что ты подонок, – выпалил Гурин и выскочил на улицу.

Грачев догнал его, дернул за рукав:

– Ты че так раскипятился? Она тебе сестра, что ли? А хоть бы и сестра… Все делалось по доброму согласию. Спроси у нее. Вон она, посмотри: очень довольная и даже улыбается. Все приговаривала: «Гут… гут…»

– Пошляк.

Грачев обернулся к немкам, крикнул сердито:

– Ком, ком! – и махнул рукой, чтобы они уходили поскорее прочь. Снова догнал Гурина, прошипел угрожающе: – Слушай, предупреждаю: вякнешь кому…

– Договаривай.

– Ладно, – сказал он примирительно. – Молчи. Вон Манноха идет.

Подошел Манноха, спросил:

– Ну шо, выяснили? То не хозяйки?

– Нет… – ответил бодро Грачев. – Так, прохожие. А вы что-нибудь нашли?

– Нашли! Хряка от такого загнали в сарай, – Манноха рукой показал метра на полтора от земли.

– Ну? – обрадовался Грачев и заторопился к сараю. Там в дверях на страже стоял ефрейтор. – Что, хорош?

– Авось… – ответил тот.

В глубине сарая у противоположной стенки стоял огромный, но уже изрядно отощавший кабан. Он затравленно, исподлобья смотрел на солдат, будто знал, что они пришли за ним.

– Хорош! – одобрил Грачев и весело, по-приятельски толкнул Гурина в бок. – Давай, комсорг, долбани его!

А Гурин с детства не мог видеть даже, когда мать курицу резала.

– Спасибо за доверие, – хмуро сказал Гурин. – Сам, у тебя это лучше получится. Только бей из карабина, надежнее, – посоветовал он и отошел в сторонку.

– Во, видали? – обиделся Грачев. – Вояка!

Через какое-то время раздался выстрел, потом второй, и Авось побежал за телегой. Подкатил к самым дверям, крикнул Гурину:

– Товарищ старший сержант, иди помогни, авось!..

С трудом взвалив тушу кабана на телегу, они поехали в обратный путь. Ехали всю дорогу молча. Возле лагеря Гурин соскочил с телеги и напрямик направился к себе. Его догнал Грачев, остановил, заговорил просительно:

– Слушай, давай по-дружески: ни ты никому, ни я. Ну че нам ссориться? Давай по-дружески? А?

– Пошел ты… «По-дружески». Я не могу об этом молчать! Понял? – Гурин отвернулся и быстро ушел.

Дома Гурина ждало письмо от матери. Как всегда, он не мог читать его спокойно. В конце письма она сообщала:

«А тут на днях приходили и всё расспрашивали о тебе и всё записывали. И у соседей тоже расспрашивали: чем занимался при немцах, где работал, что делал, с кем дружбу водил. Я так перепугалась, что и до сих пор не успокоюсь и места себе не нахожу. Что это такое? Зачем? Может, с тобой что-то случилось? Сыночек мой дорогой, напиши мне все про себя, не скрывай. Я мать твоя, мне надо все знать. Прошу тебя – ответь поскорее».

Прочитал Гурин письмо и усмехнулся: «Ну какая же мама странная! И чего испугалась? Обычное дело: я на офицерской должности, а теперь хотят, наверное, и звание мне присвоить, вот и послали запрос. Офицер – дело серьезное!» И вдруг вспомнил разговор с майором Кирьяновым о вступлении Гурина кандидатом в члены партии – майор обещал поговорить в политотделе полка, чтобы сделали на него запрос в райкоме. Вспомнил и обрадовался: «Вот и хорошо! Скоро придет официальная бумага, и все встанет на свои места. И тогда заткнутся наконец со своими упреками и подозрениями и Грачев, и Шульгин…»

Тут же Гурин написал ответ, объяснил матери все, как думал, – ее успокоил и себя взбодрил, на душе сделалось радостно, будто и впрямь уже и офицерские погоны у него на плечах, и кандидатская карточка в кармане.

В эти дни почта принесла газеты, и среди них «Правду», в которой была напечатана статья «Товарищ Эренбург упрощает». Гурин удивился: что же он упрощает? Всю войну запоем читали его статьи – и вдруг он упрощает. Набросился на статью, прочитал. Раз прочитал, другой, смотрит на майора – что тот скажет. А сам хоть и любил статьи Эренбурга, а чувствует: прав Александров. Разве не об этом был последний спор у него со старшиной Грачевым?

Поднял голову майор, постучал пальцем по газете:

– Довести до каждого курсанта. Читать и разъяснять! Это «Правда» напечатала! Очень своевременная статья! И – правильная!

А вслед за «Правдой» прибыл в батальон и агитатор из полка – тот самый майор, что приезжал к ним в Польше.

На этот раз курсанты не сидели, как в польском лесу, а стояли полукругом по команде «вольно» и слушали майора, который популярно разъяснял, почему Эренбург не прав.

Нельзя отождествлять весь немецкий народ с фашизмом, это в корне неверно.

– Все они на одну колодку! – выкрикнул кто-то из задних рядов. – Их всех, гадов, надо передушить, все они хороши.

– Нет, товарищи, нет… Наша задача победить фашизм, осудить и наказать виновных. Нельзя весь народ стричь под одну гребенку. Среди немцев есть честные люди, коммунисты.

Курсанты притихли, но по всему было видно – не очень им по душе была эта беседа.

Офицеры – командиры рот, взводов, замполит, парторг и Гурин стояли позади лектора и слушали его внимательно: это было интересно.

Незаметно к ним подошел старший лейтенант Шульгин, встал рядом с Гуриным и таинственно и строго прошептал ему:

– Пойдем со мной, – и, отойдя в сторонку, нетерпеливо оглянулся – идет ли он.

– Что случилось, товарищ старший лейтенант?

– Это я у тебя должен спросить, – бросил он сердито. – Поедешь со мной в отдел. Вызывают.

– Меня? В отдел? Зачем?

Шульгин криво усмехнулся:

– Я всегда чувствовал, что за тобой какой-то хвост тянется.

– Нет, товарищ старший лейтенант, плохой у вас нюх: никаких хвостов у меня нет.

– А оккупация? Без следа?

– Без следа. У вас было достаточно времени проверить.

– Вот, наверное, и проверили. Просто так туда не приглашают.

– Разрешите, я доложу майору? – сказал он и, не дожидаясь разрешения, побежал к Кирьянову, сообщил ему на ухо: – Меня забирает старший лейтенант Шульгин. Говорит, в отдел вызывают.

Майор резко обернулся, посмотрел на Гурина, потом оглянулся на Шульгина, подошел к нему быстро:

– В чем дело, старший лейтенант?

– В отдел зачем-то вызывают, – сказал тот спокойно. – Сам ничего не знаю.

Майор взглянул на комсорга, подумал что-то, сказал тоже спокойно:

– Ладно. Езжайте.

Шульгин на немецкой территории, как и многие другие, обзавелся транспортом и пешком теперь не ходил. У него была резвая серая лошадка и легкая двуколка. Когда они пришли в хозвзвод, Авось уже ждал его, держа лошадь под уздцы.

– Садись, – кивнул Шульгин, указав на двуколку, сам зашел с другой стороны и, подобрав вожжи, взобрался в люльку. Гурин ступил на металлическую ребристую ступеньку, сел рядом. – Пошла! – Шульгин дернул вожжами, и лошадка покатила их легкой рысью.

В Ландсберге, не доезжая квартала до дома, где расположен отдел, Шульгин привязал лошадь к забору, и дальше они пошли пешком. Так все делали, у кого был незаконный транспорт – машина, мотоцикл или лошадь.

В отделе их принял старший лейтенант Чикин. Заговорил приветливо, спросил:

– Н-ну, как г-голова, Гурин?

– Пока цела. Скоро совеем заживет.

– Это х-хорошо.

Гурин понял, что его вызвали по тому делу, которое случилось с ним во время командировки в Дразикмюле, и немного взбодрился, хотя тоже приятного мало, но радовало, что Шульгин остался в дураках: далась ему эта оккупация.

– П-посидите немного, – сказал Чикин и вышел.

– Ты что, с ним знаком? – спросил Шульгин.

– Да… Встречались как-то, – сказал Гурин небрежно.

Шульгин ухмыльнулся, но спрашивать больше ничего не стал. Через какое-то время пришел Чикин и позвал Гурина с собой, а Шульгину сказал, что его зовет к себе майор Крылов.

Они прошли в конец коридора, там, у часового, свернули направо, спустились по ступенькам вниз, миновали еще одного часового и очутились в подвале. Здесь по обе стороны в стенах было несколько массивных дверей с широкими задвижками и закрытыми квадратными форточками на уровне глаз. Гурин понял, что это за двери, и ноги его сделались ватными: «Неужели посадят?..»

Возле одной двери Чикин остановился и, обернувшись, сказал тихо:

– Сейчас посмотришь в глазок… Только смотри внимательно. И кого узнаешь, скажешь. – Он бесшумно сдвинул круглую заслоночку на форточке и кивнул Гурину: – Давай смотри.

Гурин прильнул к глазку и увидел у противоположной стены четырех человек – двух майоров, капитана и старшего лейтенанта. Они были хорошо освещены и сидели прямо, будто их фотографировали на паспорта. Гурин хотел начать изучение с крайнего левого, как вдруг лицо одного майора, он сидел вторым справа, показалось ему знакомым. «Точно, это же он, майор из „эмки“!» Гурин оглянулся на Чикина, тот, приложив палец к губам, спросил тихо:

– Узнал кого-нибудь?

– Узнал! – прошептал Гурин. – Узнал! Он, тот самый майор из «эмки»!.. Он, он!.. Второй справа.

Чикин заглянул сам в глазок.

– Посмотри еще раз, в-внимательно, м-может, не он?

Гурин посмотрел. Нет, сомнений быть не могло: он узнал бы его даже среди сотни майоров, даже будь он голым в бане.

Они вернулись в кабинет Чикина, он снял трубку полевого телефона и коротко доложил кому-то:

– Товарищ м-майор, г-говорит Чикин. Да, опознал. – Выслушал что-то, сказал: – Хорошо. – Потом крутнул ручку другого телефона, приказал в трубку: – Чикин это. Приведите ко мне Мухина. – Положил трубку, заходил по кабинету.

Минуты через две в комнату ввели гуринского «знакомца». Чикин прошел к своему столу, но не сел, стоя спросил у вошедшего, указав на Гурина:

– Вы знаете этого человека? Встречались с ним когда-нибудь?

Гурин медленно поднялся, зачем-то оправил гимнастерку. Майор посмотрел на него, глаза его на мгновение вздрогнули, но тут же успокоились, и после этого он долго, с равнодушным спокойствием угадывал Гурина. Наконец сказал:

– Нет. Первый раз вижу.

– А ты? – Чикин обратился к Гурину.

– Встречал… – сказал он. – Это тот самый майор… Они ехали на «эмке», я попросил подвезти, они взяли…

– Так, – остановил его Чикин и спросил у Мухина:

– Припоминаете?

– Нет, – сказал тот твердо.

– Может, п-повязка на его голове мешает?

– Нет, – повторил тот.

– Продолжай, Гурин.

– Ну, они взяли. Потом майор, вот он, – Гурин кивнул в сторону Мухина, – сказал, может, я дезертир, и потребовал документы…

– Стоп. И этого не п-помните?

– Нет, – стоял на своем Мухин.

– Дальше, Гурин?

– А потом, когда я стал поворачиваться, чтобы взять у него документы, он ударил меня чем-то по голове. Я схватил автомат и стал стрелять…

– И теперь не вспоминаете?

– Нет.

– Зачем вы отпираетесь, Мухин? Неужели в-вы д-думаете, что этот эпизод играет важную роль в вашем д-деле? У нас д-достаточно против вас д-других улик и д-доказательств вашей вины.

– Вы что же, хотите, чтобы я действовал по тому анекдоту, когда прокурор, закончив дело, попросил обвиняемого: «Слушай, говорит, тебе все равно теперь сидеть, так ты заодно уж убей и мою тещу», – Мухин заулыбался, и Гурин не сдержался, закричал Чикину:

– Смотрите, смотрите, как он улыбается! Ну? И голос бабий! Он же это, он!

– Успокойся, Гурин. – Чикин взглянул на Мухина. – Да, в-восьмерочка что н-надо. И голос. Все т-точно. Мухин, у меня к вам в-вопрос: з-зачем вы хотели его п-прикончить?

– Шоферу нужны были настоящие документы, – сказал тот как ни в чем не бывало.

– Я т-так и з-знал… – Чикин сел на стул и принялся что-то писать. Написав, подозвал Гурина. – Прочитай и п-подпиши протокол очной ставки.

Гурин подписал.

– И вы, Мухин.

Тот подошел к столу, взял протокол, внимательно прочитал и молча черканул свою подпись.

– Уведите, – приказал Чикин солдату, стоявшему у двери. И когда Мухин ушел, Чикин, вздохнув, посмотрел на Гурина, качнул устало головой. – Поймали все-таки г-голубчика… Ну, теперь м-можешь быть свободен. В коридоре подожди старшего лейтенанта Шульгина.

На обратном пути Шульгин долго ухмылялся и хекал, прежде чем упрекнул Гурина:

– Что же ты скрывал, не рассказал мне ничего об этом деле?

– Не велено было. Я давал подписку.

– Ха! Подписку! Смотря кому, мне-то можно.

– Не знаю. В подписке это оговорено не было.

– Ха! – крутил он головой.

– А потом, вы сами такой проницательный! Сразу догадались, что я голову расшиб по пьяной лавочке. Так ведь?

– Ядовитый ты!..

– Дело ваше…

В лагерь они вернулись поздно вечером. Майор Кирьянов и капитан Бутенко уже были дома, отдыхали.

– Ну, что там? – нетерпеливо спросил майор.

– Да это… С этим делом, – Гурин указал на бинтовую повязку, которую все еще носил на голове. И решив, что теперь уже можно, рассказал им всю историю.

Выслушав, капитан крякнул, произнес свое «едрит твою за ногу», удивился:

– Ты смотри, что делается! Оказывается, шастают по нашим тылам? Попадешься вот так, могут и убить.

А майор спросил:

– Ну что же ты, не мог догадаться, зачем вызывают? Сразу побледнел…

– Да он… Шульгин мне голову заморочил.

Майор покрутил недовольно головой, пожевал сердито губами, махнул рукой – ладно, иди ложись.

– Товарищ майор, отпустите меня из батальона…

Кирьянов сощурился, склонил голову набок, как голубь, когда посматривает в небо, спросил:

– Куда?

– На фронт…

– А здесь что, разве не фронт?

– На настоящий… На передовую.

– Ага! – прохрипел он сердито. – Не настоящий? Похоже, по-твоему, мы тут в бирюльки играем?

– Нет, конечно…

– Хорошенького же ты мнения обо мне, о Бутенко, о комбате!..

– Хорошего, – возразил Гурин. – Но вы же знаете, о чем я говорю. Мне надо, я должен проявить себя, оправдать, доказать!.. Я должен это сделать. И я смогу, смогу! Я докажу, что я!..

– Успокойся, – сказал майор и, встав, прошелся по комнате. Остановился перед Гуриным. – По-моему, оправдывать себя тебе не в чем и доказывать нечего. – Он выждал паузу, продолжал: – А насчет проявления… Думаю, что ты уже достаточно себя проявил.