Текст книги "Три круга войны"

Автор книги: Михаил Колосов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 30 страниц)

– Изменил своему взводу, – упрекнул он Гурина. – К разведчикам переметнулся.

– Да они ведь тоже мои.

– Встретили что-нибудь?

– Нет, ни души.

– А мы еще до города восемь немцев взяли в плен! – похвастался Максимов.

– Взяли или они сами сдались?

– Какая разница? – засмеялся лейтенант. – Раз сдались, значит, взяли. А если бы не сдались – была бы война. Но они поступили мудро. Сначала, правда, пытались скрыться в лесу, дали по нас очереди две, но потом, когда мы отрезали их от леса, подняли руки.

– А что им оставалось делать? – сказал Гурин с серьезной миной на лице. – Увидели такого командира во главе такого войска…

– Будет тебе! – толкнул Максимов Гурина в плечо. – Когда дело позади, все страхи кажутся шутейными.

Увидел Гурин – начальник штаба инструктировал наряд, подошел послушать. Наряд впервые был особый: на вражеской территории, во вражеском городе – часовые, патрулирование улиц. Особенно ночью надо быть бдительным.

После инструктажа Исаев раздал патрулям красные повязки. В первую смену шли сержант Грибков и два курсанта. Помимо автомата Грибков повесил на ремень ракетницу – в случае чего подавать сигнал.

Гурин спросил у начальника штаба:

– Товарищ капитан, можно мне пойти с патрулями?

– Отчего же?.. Можно! Пойди, комсорг, пойди.

Исаев оглянулся на Гурина:

– Ты, может, вообще в наш взвод перейдешь?

– Давно мечтал, – признался Гурин.

Патрули вышли за ворота и медленно пошли серединой улицы, поглядывая по сторонам. Вдали, квартала за два от них, видать, что-то горело – там валил высоко в небо густой черный дым. Они прошли туда – горел пятиэтажный дом, и горел как-то странно: спокойно, без обычной пожарной суеты. Вблизи ни одного человека. Пламя охватывало этаж за этажом, трещали и обрушивались перекрытия, в небо взлетали снопы искр. Огонь яростно гудел, лизал длинными языками из окон наружные стены, искал и находил себе все новые и новые ходы и выходы.

– Горит! – проворчал Грибков. – Гори, гори, – зараза, узнай, что это такое.

Они постояли немного, повернули в переулок и вышли на параллельную улицу. В городе появились военные машины, какие-то части размещались, на стенах то и дело встречались указатели: «Хозяйство такого-то», «Хозяйство такого-то».

Откуда ни возьмись катит им навстречу велосипедист. Смотрят: женщина не женщина и солдат не солдат: на голове какая-то старинная большеполая шляпа с перьями. Одной рукой правит, другой держит над собой раскрытый зонтик. Поравнялся с патрулями, заулыбался во весь рот:

– Привет, славяне! Гутен морген, ауфидерзейн!

«Солдат!» – догадался Гурин и крикнул ему вдогонку:

– Стой! Стой!

Тот затормозил и, встав раскорякой над велосипедом, стал ждать с независимым видом:

– Ну, че вам?

– Ты что, клоун? – подошел к нему Гурин.

– А твое какое дело?

– Отвечай! Ты клоун или солдат? Ты что вытворяешь? Откуда ты, из какой части?

– Ну вот сразу: из какой части… Пошутить нельзя? – Солдат бросил на дорогу зонтик, пустил вдоль по улице диском шляпу. Поправив шапку, взглянул на подошедших хмуро. Молоденький солдатик, курносый, мордашка эдакого нахаленка, стоит – в глазах полное презрение.

– Хороши шутки! Ты представляешь, если тебя увидят и сфотографируют в таком виде? Советский солдат вырядился в шута горохового и раскатывает на велосипеде. Позор! Неужели не понимаешь?

– Ладно! Хватит мораль читать, понял. – Он толкнул велосипед, и тот покатился по улице. Попал колесом на бордюрный камень, упал на асфальт, заднее колесо задралось, засверкало спицами.

– Ну, а зачем велосипед ломать?

– Да что он, мой али казенный? Фашистский! Я вон его там поднял.

– Откуда ты все-таки? Покажи документы.

– Да ладно вам… Ну что вы пристали? – солдат взглянул на патрулей, скользнул взглядом по повязкам – это что-то для него значило, обмяк, но не сдавался.

– Покажи, покажи, – строго приказал Грибков.

Солдат достал красноармейскую книжку, протянул ее Гурину. Гурин не глядя передал ее Грибкову. Тот посмотрел, сказал раздумчиво:

– Придется задержать его, как дезертира. Увольнительной у него нет.

– Да вы что?.. Да вы… Какая увольнительная? Какой дезертир? Вон за углом наше хозяйство, – всерьез забеспокоился парень. – Вот же, вот… Ну пойдемте со мной…

– Нет, брат, не мы с тобой, а ты с нами пойдешь, – выдерживал серьезность Грибков.

– Да вы что?.. – солдат не на шутку испугался, и тогда Грибков спросил у Гурина:

– Или поверим?

– Поверьте, братцы!.. – взмолился солдат.

– Ладно, беги в свою часть, – Грибков возвратил ему красноармейскую книжку.

– И откуда вы тут взялись? Патрули сразу же, – ворчал солдат, осмелев, и вразвалочку пошел по пустынной улице.

Дразикмюле

а другой день в городе стало тесно от солдат, от машин, от военной техники. Одни размещались, другие уезжали, третьи катили без остановки через город вперед, на запад.

В штабе батальона тоже было суматошно: часть курсантов отправляли куда-то на задание – на станцию Дразикмюле. Туда скоро начнут или уже начали прибывать воинские эшелоны, но по ночам там небезопасно: мелкие группы немцев, которым удается вырваться из окруженной Познани, лесными тропами ночами, пробираясь на запад, выходят на эту станцию и нарушают работу тыла. Отправлялись туда пока что только две роты во главе с начальником штаба Землиным – с задачей засветло ознакомиться с местностью и оборудовать позиции на случай нападения. Кроме того, им вменялось в обязанность продолжать подготовку младших командиров.

Вместе с этой группой замполит Кирьянов отрядил капитана Бутенко, а Гурина оставил с собой при батальоне. Это Гурину было сегодня особенно кстати, так как он еще ночью решил поискать пулеметный батальон и встретиться с Шурочкой. Наверняка пулеметчики должны уже быть где-то рядом, и если это так, то в штабе обязательно об этом знают. Однако расспрашивать о пулеметном батальоне у начальства Гурин постеснялся и решил попытать Кузьмина, хотя и знал нерасположенность того к себе. Кузьмин почему-то недолюбливал Гурина, не принимал. Он никогда не упускал случая, чтобы не напомнить Гурину, что тот не офицер, а, как и сам Кузьмин, всего-навсего старший сержант. Майору Кирьянову тоже не раз говаривал, ворча недовольно:

– Как вот я буду строевую записку заполнять? Офицеров столько, а на довольствии столько?

– Кузьми-и-ин… – хитро щурясь, подступал к нему майор. – Так и заполняй, – и указывал своим коротким пальцем в записку. – На Гурина есть приказ – он официально занимает офицерскую должность – комсорг батальона. А?

– А каждый раз требуют объяснения…

– А ты каждый раз это объяснение приписывай внизу.

– Ну да!.. Строевку портить. Тут и графы такой нету.

– Эх, Кузьмин, Кузьмин!..

– Ну что «Кузьмин, Кузьмин»?

Рязанский парень, в прошлом счетный работник какой-то конторы, Кузьмин этот был по существу неплохой человек, но страшный буквоед и формалист. Думается, что и Гурина он недолюбливал главным образом за то, что тот не вписывался в какие-то там установленные формы отчетности.

Вообще Кузьмин был прирожденным писарем – делал он свое дело аккуратно и четко.

Будто между прочим, Гурин подошел к столу Кузьмина, постоял с минуту, посмотрел, как тот ловко чертит формы: приложит линейку – черкнет карандашом, и прямая линия готова, незаметно сдвинет линейку, черкнет второй раз, будто по тому же следу, и вторая линия готова всего на волосок ниже первой. Двойные линии – основные, головка формы, остальные пошли одинарные: чирк, чирк, чирк – и так до самого конца листа. Разлинует – форма выглядит лучше фабричной.

– Здорово у тебя получается! – Гурин кивнул на форму. – Учился?

Кузьмин, склонив голову, полюбовался своей работой, сказал сухо:

– Учился. В школе. Как и вы.

– Но у меня не получается. Пробовал. К концу линейка обязательно собьется, перекосится. Да и сама линия вначале выходит толстой, а к концу – тонкой. А у тебя, вишь, ровненькая, нажим карандаша везде одинаковый. Это – мастерство!

Ну, думает Гурин, достаточно он Кузьмину приятных слов наговорил, не переборщить бы, теперь можно и к главному приступать.

– Слушай, Кузьмин, ты не знаешь, случаем, где расположился пулеметный батальон? Поручение дали, надо сходить туда, а где он – не знаю.

Кузьмин надул щеки, с трудом провернул во рту крутой язык:

– Я такие сведения, товарищ старший сержант Гурин, распространять не имею права. Тем более для ваших личных нужд.

– И что ты как пузырь, Кузьмин? – обиделся Гурин на него. – Все дуешься, дуешься. Смотри, скоро лопнешь. К тебе как к человеку, а ты: «Распространять»! «Для личных нужд»! Для каких личных?..

В канцелярию вошел комбат, заметил их возбужденность, спросил:

– Что не поделили, петухи?

– Да так, ерунда, – сказал Гурин.

– Старший сержант зачем-то интересуется, где находится пулеметный батальон, – доложил Кузьмин.

«Продал, гад!» – уши и щеки у Гурина тотчас вспыхнули огнем, он не знал, куда девать глаза.

Майор улыбнулся, подвижный нос его зашевелился, как у кролика.

– Ну, а ты знаешь, где он? – спросил он у Кузьмина.

– Никак нет, товарищ майор, – ответил тот, вскочив из-за стола.

Майор ухмыльнулся:

– О чем же спор? – Он обернулся к Гурину, сказал: – Я тоже не знаю. Они где-то на задании, здесь, в городе, их нет.

– Спасибо, товарищ майор. Разрешите идти?

Комбат кивнул.

Гурин выскочил из штаба, как из бани, – весь мокрый и красный. «Ну Кузьмин, ну Кузьмин! Какая ехида! Ненавидит он меня всеми фибрами… За что? Что я ему сделал? Или натура такая? Ну Кузьмин!..»

В городе батальон оставался недолго. Вскоре по взводу, по полвзвода стали и другие подразделения постепенно перебазироваться в Дразикмюле, хотя там и было относительно спокойно. Немцы, правда, несколько раз появлялись здесь, но, наткнувшись на засаду, либо сдавались в плен, либо убегали снова в лес, в бой не вступали. Сдавались обычно малочисленные группы – по три – пять человек. Лишь однажды ночью завязалась длительная перестрелка, утром подобрали нескольких убитых немцев и одного раненого. С нашей стороны потерь не было.

Раненый показал, что всего их было человек тридцать, вооружены они только автоматами и карабинами, тяжелого оружия нет. Цель их – пробиться к своим.

На другой день усилили засаду и ждали немцев всю ночь, но они так и не появились, ушли, наверное, другой дорогой.

Разведвзвод лейтенанта Исаева убыл в Дразикмюле не в полном составе: одно отделение его дольше других оставалось в городе – оно временно было передано в распоряжение военного коменданта. Теперь разведчики возвратились, и их надо было отправить в свой взвод. Комбат вызвал Гурина и приказал ему отвести разведчиков в Дразикмюле.

– Это недалеко, километров десять – двенадцать, – сказал он. – На выходе из города, как только перейдете железнодорожный переезд, повернете налево и – прямо по шоссе. Карта есть? Ну и хорошо. Не заблудитесь!

– И сам там останешься, к капитану Бутенко присоединишься. Мы скоро все туда переберемся, – добавил замполит. – Ящик собери, запри и оставь его в штабе.

Гурин так и сделал – комсомольские и партийные документы сложил в «сейф», запер на замок. Потом собрал свои вещи – что в вещмешок, что в полевую сумку. Надел все на себя, огляделся – не забыл ли чего. Увидел, на столе кусок сахара остался. Нет, таким добром не бросаются, но вещмешок снимать не хотелось, и он, завернув его в газету, сунул в карман шинели. Схватил за ручку тяжелый ящик, потащил его вниз, в штаб. Возле кузьминского стола грохнул им громко о пол. Кузьмин даже вскочил, возмущенный, но Гурин опередил его, сказав ему с излишней строгостью:

– Смотри, Кузьмин, не забудь этот сейф! Здесь партийные документы! Головой отвечаешь! И не вздумай шутить: это не мои «личные нужды». Понял? – и, не дав ему опомниться, деловито вышел из канцелярии. – Пошли, ребята! – махнул он курсантам, и они пошагали на улицу.

Вышли на переезд, остановились сориентироваться. Тем более что за переездом дорога разветвлялась на три рукава. Один круто брал влево и вел на восток, в тыл, эту дорогу они сразу отмели: в тыл им не нужно. Другой рукав от переезда делал небольшой изгиб налево, а третий уходил направо. Не долго думая, Гурин избрал «другой», и был уверен, что поступил правильно. У курсантов тоже сомнений не было: именно по этой дороге шли бесконечные колонны машин, танков, пехоты, именно на этой дороге стояли призывные щиты с волнующими надписями: «Вперед, на Германию!», «К Берлину!», «Освободим наших братьев и сестер, угнанных в фашистскую неволю!», «Даешь Берлин!».

Только там, только где-то впереди, на пути к Берлину находится это Дразикмюле!

Поддавшись общему настроению, которое царило на этой центральной дороге, разведчики двинулись по ухоженному шоссе вперед, на запад. А настроение здесь царило такое, что ему трудно было не поддаться: солдатская лавина катилась к вражеской столице с таким подъемом, какого еще не бывало. Все двигалось в таком безудержном порыве, с такой решимостью, с такой стремительностью, с такой жаждой дорваться до «волчьего логова», что собери сейчас немцы любые военные силы и направь их против этой лавины – не сломить, не остановить ее им ни за что на свете! Солдаты были опьянелы предчувствием скорой победы, скорого мира, они выглядели в своих собственных глазах сильными, смелыми, дерзкими, будто обрели крылья; ведь они не только сломали такую махину, освободили от такого кошмара свою землю, но и били уже этого сильного и лютого врага на его же собственной территории: это уже было возмездие! Правда, это только начало, основная битва впереди, там, в Берлине. Враг еще силен. Но солдаты верили этим придорожным плакатам, которые кричали теми же словами, которые были у каждого и на уме и на языке: «Добьем фашистского зверя в его собственной берлоге!» Добьем!

Незаметно, как на интересном представлении, летит время, летят назад километровые столбики. Много ли, мало прошли – неважно! Идут разведчики во главе с Гуриным вперед – куда идут все. Разведчики – народ веселый, лихой, неунывающий, идти с ними одно удовольствие. Лейтенант Исаев воспитал их по своему образу и подобию.

Ведет Гурин разведчиков, шутит с ними, а сам уже начал беспокоиться: прошли порядочно, а Дразикмюле все нет и нет. Майор говорил: десять – двенадцать километров, а прошли уже не меньше пятнадцати. Свел ребят на обочину, объявил привал, а сам достал карту, стал смотреть. Да, Дразикмюле почти рядом с Лукац-Крейцем. Но где он? Склонились все над картой, стараются коллективно разобраться в ней и опять решают: вперед. Только вперед!

Спросить бы у кого… А у кого? У всех одна дорога – на Одер, а у них какой-то Дразикмюле. Его, поди, никто и не слышал. У местного жителя спросить бы, да где его возьмешь. Деревня, – которой они шли, была совершенно пустой.

И вдруг повезло: заметили разведчики, в одном доме кто-то вроде в дверь метнулся. Сошли с дороги, во двор вошли. Гурин постучал в дверь – никакого ответа. Открыл ее настежь и увидел сидящих там четырех женщин и старика. Прямо перед ним – две рядышком на кровати, бледные и неподвижные, в глазах испуг. Одна рядом с дверью на стуле сидит – эта ближе всех к нему. Оглянулся на нее и только теперь заметил возле нее девочку лет четырех-пяти – беленькая, длинные соломенные волосики рассыпаны по плечам. И первая естественная реакция при виде малого ребенка – это улыбнуться ему. И Гурин улыбнулся, и тут же машинально полез в карман, достал кусок сахара, протянул девочке. И вдруг он увидел в ее глазах такое, будто перед ней страшилище. Она закричала душераздирающим криком. Гурин растерялся, посмотрел извинительно на взрослых. Девочка перебежала через комнату к одной из женщин, которая сидела на кровати, вцепилась судорожными ручонками в ее колени, не сводя с Гурина полных ужаса глазенок. «Как же они даже детей застращали!..» – поразился Гурин.

Боясь сделать лишнее движение, чтобы снова не напугать девочку, Василий осторожно положил сахар в подол сидящей рядом с ним женщине, сказал по-русски:

– Отдадите девочке.

Поняла ли женщина Гурина, нет ли, но она кивнула ему, а он оглянулся на старика и, напрягая свое знание немецкого, спросил:

– Заген зи битте, во ист Дразикмюле?

Старик оживился, заповторял это название и стал показывать куда-то на восток. Гурин кивнул ему, чтобы он вышел с ним на улицу. Они вышли, и старик стал показывать им в обратную сторону.

– Как, на восток? – Гурин недоверчиво смотрел на старика: явно немец не понял его.

– Он, гад, нарочно хочет нас послать обратно, – предположил кто-то из разведчиков. – Вы думаете, он правду скажет? Ждите!

Старик внимательно слушал курсанта и чувствовал, что тот говорит что-то против него, обернулся к Гурину, заговорил убежденно:

– Дразикмюле – дорт, дорт….

Пока они толковали со стариком, откуда-то взялся, подошел к ним молоденький чернявенький младший лейтенант. Худенький, юркий, как муравьишка. Шинель нараспашку, зеленая пилотка сбита на затылок. Заорал:

– Фриц! Живой фриц! А ну дайте мне его, я его сейчас!.. – и полез к старику, вызверив глаза: – Ком, ком! Я буду шиссен! – Вытащил из кобуры пистолет, потащил левой рукой старика за рукав.

– Младший лейтенант, оставьте! – крикнул Гурин.

Тот вздрогнул и вызверился на него:

– А ты кто такой? Как разговариваешь с офицером!

Младший лейтенант был выпивши, и, наверное, надо быть с ним поосторожнее. Но как?

– Прекратите безобразие! – Гурин решил не снижать командирский тон. – Или мы сейчас вас арестуем и отведем в комендатуру.

И вдруг он увидел: сник младший лейтенант, но не сдается:

– А вы что тут с немцами рассусоливаете? Их всех уничтожать надо!

– Товарищ Сталин так не говорил, – и Гурин махнул немцу, чтобы ушел с глаз долой.

Младший лейтенант осмотрел Гурина внимательно. Пояс, полевая сумка, пистолет – все как у офицера, но погоны сержантские, за плечами вещмешок и автомат – как у солдата. Покрутил головой:

– Ты кто такой?

– Это военная тайна. А вы кто такой? Откуда и куда?

– Мы на фр-р-ронт идем!

– Вот и идите, товарищ младший лейтенант, а то отстанете от своих.

– Да ты знаешь, как я стреляю? Лучший стрелок был в училище! – И он, почти не целясь, выстрелил в чашечку на столбе, та разлетелась вдребезги. – Понял?

– Очень хорошо! Но торопитесь, а то опоздаете, и придется вам только чашечки сбивать.

– Да ты кто такой? – опять пристал к Гурину младший лейтенант. – Из особого?

– Идите, товарищ младший лейтенант…

– Ясно. Так бы и сказал сразу… Ладно, я пошел. – Взглянул на дверь. – А фрица живьем оставлять жалко… Нельзя! Ферштеен?

– Ферштеен.

– То-то, – и он пошел, загребая ветер расстегнутыми полами шинели.

Гурин остался с разведчиками, раздумывал: «Что делать? Верить немцу или нет? Идти назад или вперед? Разведчики немцу явно не доверяют. Но что делать?»

Вышли со двора, остановились. Смотрят: группа польских офицеров шумной толпой идет – это освобожденные из немецкого плена, рады свободе, торопятся домой.

– Товарищи паны офицеры, – обратился к ним Гурин, – вы должны знать, где находится Дразикмюле.

Поляки окружили Гурина, наперебой принялись втолковывать ему, где этот Дразикмюле. Показывают, как и немец, на восток, в обратную сторону. Гурин карту достал, они – свою, смотрят, сверяют. И вдруг один, наверное старший, у него тоже карта оказалась, стал объяснять:

– То есть стара польско-германська граница. Дразикмюле – германське название. По-польскому то будет – Дравский Млин. Вот так. Я знаю!

– Похоже, они правы, – говорит Гурин своим ребятам. – Придется возвращаться. Пошли!

– Пошли! – весело повторяют поляки, и они общей группой идут в обратную сторону. Разговорам и расспросам нет конца. Полякам нужен польский военный комендант. Такой уже есть в Лукац-Крейце, и они радуются сообщению, будто вот-вот мать родную встретят.

У развилки перед железнодорожным переездом остановились, поляки показывают им ту дорогу, которую они утром отвергли. Курсанты объяснили полякам, на какой улице находится польская комендатура, и они расстались такими друзьями, словно всю жизнь росли и учились вместе.

Дразикмюле – это даже и не станция, а скорее маленький полустанок. Здесь было всего лишь два дома. Один – узкое и потому казавшееся высоким двухэтажное здание – низ каменный, а верх деревянный. На стене, обращенной к полотну, на белой заплатке черной краской красиво, с готическими завитушками написано: Draßigmühle. Другой дом отстоял от первого на некотором расстоянии, ближе к деревенскому поселку, который, чувствовалось, жил своей собственной жизнью, не имеющей ничего общего с этим полустанком: во дворах поселка были настроены многочисленные сараюшки, риги с узкими дверями и широкими воротами, стояли высокие крестьянские телеги, бродили куры.

В поселке жили поляки, в этом же поселке расквартировались и курсанты. В станционном доме размещалась только дежурная рота.

Капитан Бутенко уже обжил в поселке гостеприимный домик с очень радушными хозяевами: матерью и ее двумя взрослыми дочерьми. Младшая, лет восемнадцати, Гертруда была беленькая стеснительная толстушка, а старшая, Луция, лет двадцати пяти, – худенькая, смуглолицая и черноволосая, будто вовсе и не сестра первой. Глаза большие, живые, жгучие, как у цыганки. На щеках постоянно алел румянец. Игривая, подвижная бабенка, Луция была замужем, но муж ее служил в польской армии, и она жолмеркой жила у матери. Хозяйка дома пани Барбара – очень милая и добрая женщина с лицом удивительно спокойным и даже умиротворенным – добродушно смотрела на своих дочек и лишь слегка улыбалась.

Обитал в этом доме и еще один человек – болезненный старик, свекор хозяйки. Старик ходил по двору, делал что-то по хозяйству, кашлял, очень охотно вступал в разговор, если к нему обращались, но сам никогда первым не заговаривал. Был он нелюдим; наверное, дедушкины гены и перешли к Гертруде.

Когда в этом доме появился Гурин, капитан стал знакомить его с хозяевами, как со своими давними и хорошими знакомыми. Гурин здоровался со всеми за руку, называл свое имя. Пани Барбара, улыбаясь, сказала ему что-то ласковое и приветливое, но он, растерявшийся перед столькими радушными лицами, не смог ее слова сразу перевести для себя на русский язык, он лишь каким-то чутьем уловил их общий смысл. Гертруда, глядя куда-то в пол и в сторону, протянула Гурину вялую ручку и тут же отошла к матери, спряталась за ее спиной. Зато Луция, блестя своими глазами-плошками, крепко сжала длинными пальцами гуринскую руку, сказала по-польски:

– Какой молодой офицер!

Не зная, куда деваться от ее глаз, Гурин смутился, покраснел, проговорил невнятно:

– Я не офицер…

– Ой! Покраснел, как девочка! – не унималась Луция.

А когда Гурин снял шапку и шинель, мать, глядя на него, грустно сказала:

– На Стаська похож.

– Так! – радостно согласилась Луция и пояснила Гурину, что Стасик – это ее, Луции, муж и что Гурин очень похож на него.

– Очень рад, – сказал Гурин.

– Я буду тебя звать Стасик, – тут же решила она.

– Ну что ж, – согласился Василий. – Стасик – имя хорошее, мне нравится.

Луция обрадовалась и объявила:

– Ты будешь моим мужем.

Тут уж Гурин не нашелся что ответить, а она обхватила его шею, крепко стиснула своей худенькой костлявой рукой, обратилась к матери:

– Так, мамо? То Стась уже вернулся!

Мать смотрела на них, улыбалась по-доброму, а капитан Бутенко, видя растерянность Гурина и зная уже взбалмошный характер Луции, хохотал до слез.

Так они с этого момента и играли в мужа и жену. Гурин постепенно привык к своей роли и иногда подыгрывал Луции. И было в этом что-то очень теплое, искреннее и чистое.

Когда Гурин приходил домой слишком поздно, Луция делала ему упрек. Сдвинув сурово черные брови, она с шутливой серьезностью допрашивала его:

– Где был? К другой ходил? То нехорошо! Ты мой муж, и я тебя кохам. А ты меня кохаш?

– Кохам, кохам, Луция. А был я на работе, – отвечал он с видом провинившегося мужа. И, как пароль, напевал: – Эх ты, Лушка, Лушка, ты моя подружка.

– Тогда иди кушать, – сменяла она гнев на милость и улыбалась.

А однажды он получил письмо с незнакомым ему почерком и с обратным адресом, который обозначался той же полевой почтой, что и его батальон, только на отлете от цифр стояла другая буква. Вместо фамилии отправителя была поставлена какая-то закорючка – чья-то роспись, тоже ему незнакомая.

Развернув треугольник, Гурин стал читать:

«Милый, дорогой, любимый мой Василек!

Где ты и как ты? Я знаю, что все равно мне этого не узнать, как и я не могу ничего написать о себе по причине военной цензуры. Ты знаешь, милый, мне тяжело без тебя, не проходит минуты, чтобы я не думала о тебе. Только странно – не могу вспомнить твое лицо. И лишь когда закрою глаза, ты начинаешь проявляться, и тогда я долго-долго любуюсь тобой.

Если бы ты знал, как я соскучилась!

Люблю, люблю, люблю! Целую, целую, целую.

Милый, береги себя.

До скорой встречи! (Я так хочу, чтобы она была скорой.)

Твоя Шурка».

Шурочка догадалась письмо написать! Какая радость! Гурин перечитывает его еще и еще раз, глаза ему застилает туман, во рту вдруг становится сухо, он облизывает губы, оглядывается – не видит ли кто его смятения. И вдруг замечает: у него за спиной стоит Луция. Глаза у нее грустные, смотрит на него в упор, с упреком:

– От кого письмо? От твоей девушки?

– От мамы, – почему-то соврал Гурин и стал торопливо сворачивать треугольник.

– Нет. Я знаю, как твоя мама пишет. И ты ее письма не так читаешь. Это от девушки. Зачем обманываешь?

– Я пошутил… Верно, это от девушки, которую я люблю.

Слезы перевалили через край ее больших глаз и крупными градинами покатились по щекам.

– Луция? Что с тобой?

Она не ответила, убежала.

«Вот так да… Доигрались… Она, наверное, привыкла уже и игру стала принимать за настоящую жизнь…» И сделалось ему как-то очень не по себе.

Постепенно Луция успокоилась, но до самых последних дней относилась к нему сухо и всякий раз при случае говорила:

– Изменник…

Комбат Дорошенко был недоволен действиями своих подчиненных в засаде.

– Это что ж за война такая? – возмущался он. – Отпугиваем немцев – и все, идите, мол, дорогие, ищите себе проход в другом месте. Ну они и идут, ищут, где послабее, где разрыв, щель, нападают врасплох, убивают наших же солдат. Это не война, товарищи дорогие, – майор крутил головой, вышагивая по просторной комнате штаба. – Нам не хватает еще, чтобы мы обзавелись трещотками, как сторожа возле колхозных амбаров. Сиди себе в окопе, трещи, оповещай немцев заранее. – Комбат обвел взглядом молчавших офицеров. – Нам надо выманивать их из леса и уничтожать. Уничтожать надо вражью силу! А если мы будем только попугивать, долго нам еще придется воевать. Да и нечестно это. Перед другими солдатами нечестно, на которых мы перекладываем свою работу. Вот так. С сегодняшнего дня решительным образом меняем свою тактику: появившийся в нашей зоне уйти не должен – такая задача. Для этого приказываю, – он подошел к карте и карандашом, как указкой, стал объяснять, где нужно строить засады. – А чтобы уяснить это как следует, сейчас выйдем на место и там разыграем.

Майоров план был прост – вместо фронтального расположения одной засады организовать три: две по флангам и одну фронтальную, но последнюю отнести далеко в глубь нашей территории, почти до самого Дразикмюле. Замысел был таков: когда немцы выйдут из леса, наши фланговые засады должны, не обнаруживая себя, пропустить их – вперед и потом сомкнуться за их спиной, отрезав таким образом им дорогу для отступления. А впереди у немцев будет стоять фронтальная засада, которая закроет им путь выхода в главном направлении – пересечь шоссе и железную дорогу и далее скрыться в следующем лесу.

В засаду ходили обычно по одному взводу, ходили, как в наряд, по очереди, а еще два взвода составляли «тревожную группу». Они тоже покидали свои квартиры и, не раздеваясь, спали в эту ночь в самом станционном здании на втором этаже. В случае чего, по сигналу тревоги они должны были спешить на помощь взводу.

На полустанок Гурин пришел засветло, дежурила как раз его родная рота. Взвод Максимова собирался в засаду, и сам он штудировал обязательную теперь на этот случай фразу: «Немецкие солдаты! Вы окружены! Сдавайтесь, или мы открываем огонь! На размышление две минуты!»

Гурин принес свежие газеты, раздал агитаторам.

Егоров – веснушчатый круглолицый курсант, любитель «клубнички», увидев Гурина, улыбаясь и потирая руки, спросил:

– Старший сержант, а у тебя там чего-нибудь какого… для души, случаем, ничего нет?

– А что твоя душа желает?

– Ну, такого… – Егоров покрутил рукой перед ухом, будто раскачивал остановившийся будильник.

– Такого нет.

– Ну, дал бы почитать ту книжечку, про бравого солдата Швейка? Уж больно смешная книжка, – и он засмеялся, всхлипывая и качая головой.

– Так ведь зажилишь?

– Нет! Ну, сам почитай.

– Отставить! – прервал разговор строгим окриком капитан Коваленков. – Никаких чтений! Вы идете на боевое задание, проверьте оружие, уясните еще раз свою задачу, чтобы не подвести ни себя, ни товарищей.

– Обойдется, товарищ капитан, – беспечно отмахнулся Егоров. – Они уже прекратили идти, за последние дни ни одного немца не появлялось.

– Ты знаешь, прекратили они или не прекратили? – Коваленков обернулся к командиру взвода: – Максимов, что за порядки у тебя во взводе? Вы на боевое задание идете или на прогулку?

– Егоров! – окликнул Максимов курсанта. – Займитесь делом! Безобразие, понимаете: пререкаться с командиром роты! Вы что?

– Виноват, товарищ лейтенант…

Когда Коваленков вышел, Гурин спросил у Максимова, мучившего немецкую фразу:

– Что, трудно дается?

– А думаешь, легко? Дойтче зольдатен – это я знаю, а вот дальше… Ты с нами собрался идти в засаду?

– Не могу оставить родной взвод. Примешь?

– Пойдем! Веселее ночь пройдёт. Так, может, ты и выучишь эти слова и прокричишь, если немцы появятся? – и шепнул: – Я тоже думаю, что их не будет уже: Познанская операция ведь закончилась. – Он передал Гурину листок: – Учи! – и довольный отошел к курсантам. – Егоров, ты чем занимаешься? Опять художественной литературой? Безобразие, понимаете!..

С наступлением темноты взвод вышел в засаду. Дул порывистый ветер, мела поземка, и курсанты тут же опустили уши на шапках и отвернули воротники шинелей. Нахохлились, как воробьи. Днем было по-весеннему тепло, а на ночь вдруг завьюжило.

Одно отделение отстало от основной группы сразу же, заняло фронтальные траншеи, второе отделилось чуть позднее – свернуло на правый фланг, остальные два во главе с лейтенантом направились на левый. Здесь кроме траншеи была отрыта просторная землянка, и лейтенант, отрядив двух наблюдателей, укрыл остальных курсантов в землянке, приказав им не шуметь и не спать. Подождав с полчаса, пока курсанты утихомирились, Максимов оставил за себя сержанта, а сам вместе с Гуриным пошел к наблюдателям – посмотреть, какая у них обстановка.