Текст книги " Мой бедный, бедный мастер… "
Автор книги: Михаил Булгаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 56 (всего у книги 87 страниц)
– Что происходит в квартире?
Другой голос, гнусавый и неприятный, отозвался:
– Ну, конечно, Бегемот…
И третий, дребезжащий:
– Мессир! Суббота, солнце склоняется… Нам пора.
Тут кот размахнулся браунингом и швырнул его в окно, и оба стекла обрушились в нем.
– До свидания,– сказал кот и плеснул вниз бензином, и этот бензин сам собой вспыхнул, взбросив жаркую волну до самого потолка.
Загорелось как-то необыкновенно и сильно. Сейчас же задымились обои, вспыхнула сорванная гардина на полу, начали тлеть рамы в разбитом окне. Кот спружинился, перемахнул с карниза зеркала на подоконник и скрылся вместе со своим примусом. Снаружи раздались выстрелы. Человек, сидящий на железной противопожарной лестнице, уходящей на крышу, на уровне окон ювелирши, обстрелял кота, когда тот перелетел с подоконника на подоконник, а оттуда к водосточной угловой трубе дома, построенного покоем.
На крыше так же безрезультатно в него стреляла охрана у дымохода. Кот смылся в заходящем солнце, заливавшем город.
В квартире в это время вспыхнул паркет под ногами, и в пламени, на том месте, где валялся кот, симулируя тяжкое ранение, из воздуха сгустился труп барона Майгеля с задранным кверху подбородком, со стеклянными глазами.
Вытащить его уже не было возможности. Прыгая по горящим шашкам паркета, хлопая ладонями по дымящимся гимнастеркам, бывшие в гостиной выбежали в кабинет, оттуда в переднюю.
Те, что были в столовой и спальне, спаслись через коридор. Кто-то успел набрать номер пожарной части в передней, коротко крикнул:
– Садовая, 302-бис!
Гостиная горела, дым, пламя выбивало в кабинет и переднюю. Из разбитого окна повалил дым.
Во дворе и в квартирах слышались отчаянные человеческие вопли:
– Пожар! Горим!
В пламени из столовой в гостиную прошли к окну трое мужчин, первый – рослый, темный, в плаще, второй – клетчатый, третий – прихрамывающий, и одна нагая женщина. Они появились поочередно на подоконнике, были обстреляны и растаяли в воздухе.
Воланд, нанявший у Никанора Ивановича квартиру в четверг, в субботу на закате покинул ее вместе со своей свитой.
Глава XXVII
Последние похождения Коровьева и Бегемота
Неизвестно, куда именно направились временные жильцы горящей квартиры № 50 и где они разделились, но известно, что у зеркальных дверей торгсина на углу Арбата и Смоленского рынка в обеденную пору появился длинный гражданин в клетчатом костюме и с ним черный крупный кот.
Ловко извиваясь в кипящей толпе народу, гражданин открыл первую дверь торгсина. Но тут маленький, костлявый, хмурый и недоброжелательный швейцар преградил ему путь и злобно сказал:
– С котами нельзя! Нельзя!
– Я извиняюсь,– задребезжал длинный и приложил узловатую руку к уху, как тугоухий,– где вы видите кота?
Швейцар выпучил глаза, и было от чего: никакого кота у ног гражданина не было, а за плечом его виднелся толстяк в рваной кепке, действительно немного смахивающий на кота. В руках у него имелся примус.
Парочка этих посетителей почему-то не понравилась швейцару-мизантропу.
– У нас только на валюту,– прохрипел швейцар, злобно глядя из-под лохматых, как бы молью траченных бровей.
– Дорогой мой! – задребезжал длинный, сверкая глазом из разбитого пенсне.– А откуда же вам известно, что у меня ее нету? Вы судите по костюму? Никогда не делайте этого, драгоценнейший мой! Вы можете ошибиться, и притом самым зловещим образом. Припомните хотя бы историю знаменитого калифа Гарун аль-Рашида {280} . Но, откинув в данном случае эту историю в сторону, я хочу сказать, что весьма возможно, что я пожалуюсь на вас заведующему и порасскажу о вас ему таких вещей, что вам придется покинуть ваш пост здесь между сверкающими зеркальными дверями.
– У меня, может быть, полный примус валюты,– запальчиво встрял в разговор и котообразный толстяк.
Сзади уже напирала и сердилась публика. С ненавистью и сомнением глядя на диковинную парочку, швейцар посторонился, и наши знакомые Коровьев с Бегемотом очутились в магазине.
Здесь они первым долгом осмотрелись, и затем звучным голосом, слышным решительно во всех углах магазина, Коровьев объявил:
– Прекрасный магазин! Очень, очень хороший магазин!
Публика от прилавков обернулась и почему-то с изумлением поглядела на говорившего, хотя хвалить магазин у Коровьева были основания.
Ситцы богатейших расцветок штуками лежали в клетках. За ситцами шли миткали и шифоны, сукна фрачные… Далее шли штабеля коробок с обувью, и несколько гражданок сидели на низеньких стульчиках, имея правую ногу в старой потрепанной туфле, а левую – в новенькой сверкающей лодочке, которой они и топали в коврик. В отдалении пели патефоны.
Но, минуя все эти прелести, Коровьев и Бегемот направились прямо в гастрономическое отделение, к стыку его с кондитерским отделением. Здесь было просторно, не стояли и не напирали стеной на прилавок гражданки в платочках и беретиках, и за зеркальными рамами прилавков виднелись такие вещи, что положительно спирало дух и слюни сами собой скоплялись во рту.
Низенький, совершенно квадратный человек, бритый до синевы, в роговых очках и в шляпе без подтеков на ленте, в сиреневом пальто и лайковых рыжих перчатках, стоял у прилавка и что-то повелительно мычал.
Продавец в чистом белом халате и синем беретике обслуживал сиреневого толстяка. Острейшим ножом он снимал с жирной, чуть не плачущей розовой лососины похожую на змеиную с серебристым отливом шкуру.
– И это отделение великолепно,– торжественно признал Коровьев,– и иностранец симпатичный.– Он благожелательно указал пальцем на сиреневую спину.
– Нет, Фагот, нет,– задумчиво ответил Бегемот,– ты, дружок, ошибаешься! В его лице чего-то не хватает!
Сиреневая спина почему-то вздрогнула, но, вероятно, случайно, ибо не мог же иностранец понимать то, что говорили по-русски Коровьев со своим спутником.
– Кароши? – строго спрашивал сиреневый толстяк.
– Мировая-с,– отвечал продавец, кокетливо ковыряя острием ножа под шкурой.
– Кароши люблю… плохой нет,– мрачно говорил иностранец.
– Как же-с! – восторженно отвечал продавец.
Наши знакомые немного передвинулись в сторону, туда, где углом к рыбному подходил кондитерский и фруктовый прилавок.
– Жарко сегодня,– обратился Коровьев к молоденькой продавщице и у нее же осведомился: – Почем мандарины?
– Тридцать копеек кило,– ответила та презрительно.
– Все кусается,– вздохнув, заметил Коровьев,– э, эх…– Подумав, он пригласил спутника: – Кушай, Бегемот!
Толстяк примус сунул под мышку, взял из пирамиды верхний мандарин и тут же со шкурой сожрал его, а затем принялся за второй. Продавщицу обуял смертельный ужас.
– Вы с ума сошли! – вскричала она, белея.– Чек подавать! Чек! – и уронила конфетные щипцы.
– Душенька, милочка-красавица,– зашептал Коровьев, перегибаясь через прилавок и подмигивая продавщице,– не при валюте мы сегодня… Ну, что ты поделаешь! Но клянусь вам, в следующий же раз и уже никак не позже понедельника отдадим все чистоганом. Мы здесь недалеко… на Садовой.
Бегемот, проглотив третий мандарин, сунул лапу в хитрое сооружение из шоколадных плиток, выдернул одну нижнюю, отчего все рухнуло, и проглотил ее вместе с золотой оберткой.
Продавцы за рыбным прилавком как окаменели со своими ножами в руках, иностранец в сиреневом повернулся к грабителям, и тут обнаружилось, что Бегемот не прав: у сиреневого не не хватало чего-то в лице, а, наоборот, скорее было лишнее – висящие щеки и бегающие глазки.
Продавщица сделалась пунцовой и тоскливо прокричала на весь магазин:
– Палосич! Палосич!
Немногочисленная публика вся повернулась к безобразнику с примусом, подошли из ситцевого отделения, а Бегемот отошел от кондитерских соблазнов и запустил лапу в бочку с надписью «Сельдь керченская, отборная», вытащил парочку, их проглотил, выплюнув хвосты. Отчаянный крик:
– Палосич! – повторился, за рыбным прилавком гаркнул продавец в эспаньолке:
– Ты что же это делаешь, гад?!
Павел Иосифович уже спешил к месту действия. Это был представительный мужчина в белом, как хирург, и с карандашом, торчащим из кармашка. Видимо, Павел Иосифович был опытным и решительным человеком. Он вмиг оценил положение, все понял и махнул рукой вдаль, скомандовав:
– Свисти!
И, выскочив из дверей на шумный угол, швейцар залился зловещим свистом. Публика столпилась вокруг негодяев, и тогда вступил в дело Коровьев.
– Граждане! – вибрирующим тонким голосом прокричал он.– Что же это делается? Ась? Позвольте вас спросить! Бедный человек,– он указал на Бегемота, немедленно скроившего плаксивую физиономию,– бедный человек целый день починяет примуса, проголодался… Откуда ему взять валюту?
Павел Иосифович крикнул сурово:
– Ты это брось! – и махнул вдаль нетерпеливо. Трель у дверей загремела отчаяннее и веселей.
Но Коровьев, не смущаясь, продолжал:
– Откуда? Голодный он… Жарко еще… Ну, взял на пробу, горемыка, мандарин… И вся-то цена этому мандарину три копейки! И вот уж они свистят, как соловьи! А ему можно? А? – И тут Коровьев указал на сиреневого толстяка, у которого на лице выразилось сильнейшее неудовольствие и тревога.– Кто он такой? А? Откуда приехал? Зачем? Звали мы его, что ли? Конечно,– саркастически кривя рот, орал бывший регент,– он, видите ли, весь сиреневый, морду разнесло, он весь валютой набит… А нашему? А? Горько! Мне горько!
Вся эта глупая, нелепая, бестактная и, вероятно, политически вредная речь заставила гневно содрогнуться Павла Иосифовича, но, как это ни странно, в глазах столпившейся публики, и в очень многих глазах, вызвала… сочувствие!
А когда Бегемот, приложив грязный продранный рукав к глазу, воскликнул:
– Спасибо, друг, заступился за пострадавшего! – произошло чудо.
Приличнейший тихий старичок, одетый бедно, но чистенько, покупавший три миндальных пирожных, вдруг преобразился. Глаза его сверкнули боевым огнем, он побагровел, швырнул кулечек с пирожными на пол и крикнул:
– Правда! – детским голосом.
Затем он выхватил поднос, на котором были остатки погубленной Бегемотом шоколадной башни, взмахнул им и, сбив шляпу с толстяка, ударил его по голове сверху с воплем:
– У, саранча!
Прокатился такой звук, какой бывает, когда с грузовика сбрасывают листовое железо.
Толстяк, белея, повалился навзничь и сел в кадку с сельдью, выбив из нее фонтан селедочного рассола.
Второе чудо случилось тут же: сиреневый, провалившись в кадку, взмахнул желтыми ботинками и на чистом русском языке, без акцента, вскричал:
– Убивают! Милицию! Бандиты убивают!
Свист прекратился, в толпе покупателей мелькнули, приближаясь, два милицейских шлема.
Тогда Бегемот, как из шайки в бане окатывают лавку, окатил из примуса кондитерский прилавок бензином, и пламя ударило кверху и пошло жрать ленты на корзинах с фруктами.
С визгом кинулись бежать из-за прилавка продавщицы, и когда они выбежали, вспыхнули полотняные шторы на окнах, а на полу загорелся бензин.
Публика, с воем, визгом и криками, шарахнулась из кондитерского назад, смяв Павла Иосифовича и милиционеров, из-за рыбного гуськом с отточенными ножами рысью побежали к дверям черного хода. Сиреневый, выдравшись из кадки, весь в селедочном рассоле, перевалился через семгу и последовал за ними.
Зазвенели и посыпались стекла в выходных зеркальных дверях, а оба негодяя, и Коровьев, и обжора Бегемот, куда-то девались, а куда – неизвестно. Потом очевидцы рассказывали, что они взлетели вверх под потолок и там оба лопнули, как воздушные шары.
Не знаем – правда ли это.
Но знаем, что через минуту после этого они оба оказались на тротуаре бульвара, как раз у дома тетки Грибоедова.
Коровьев остановился у решетки и заговорил:
– Ба! Да ведь это писательский дом! Я очень много хорошего и лестного слышал про этот дом! Обрати внимание, Бегемот: приятно думать о том, что под этой крышей скрывается и вызревает целая бездна талантов.
– Как ананасы в оранжереях,– сказал Бегемот и, чтобы лучше полюбоваться на кремовый дом с колоннами через отделяющий его сад, влез на основание чугунной решетки.
– Совершенно верно,– согласился Коровьев,– и сладкая жуть подкатывается к сердцу, когда я подумаю, что, быть может, в этом доме сейчас зреет будущий автор «Дон Кихота», или «Фауста», или, черт побери, «Мертвых душ»! А?
– Страшно подумать,– подтвердил Бегемот.
– Да,– продолжал Коровьев,– удивительных вещей можно дождаться от этого дома, объединившего под своей кровлей несколько тысяч подвижников, решивших отдать свою жизнь на служение Мельпомены, Полигимнии и Талии! Возьмет кто-нибудь из них и ахнет «Ревизора» или «Онегина»!
– И очень просто,– подтвердил Бегемот.
– Да,– продолжал Коровьев и озабоченно поднял палец,– но! Если на эти нежные тепличные растения не нападет какой-нибудь микроорганизм, не подточит их в корне, если они не загниют! А это бывает с ананасами! Ой как бывает!
– Кстати,– осведомился Бегемот, щурясь через дыру в решетке.– Что они делают на веранде?
– Обедают,– сказал Коровьев,– добавлю к этому, дорогой мой, что здесь очень недурной и недорогой ресторан. А я, между тем, испытываю желание выпить большую ледяную кружку пива.
– И я тоже,– ответил Бегемот, и оба негодяя зашагали по асфальтовой дорожке под липами к веранде ресторана. Бледная и озабоченная гражданка в носочках, в белом беретике сидела на венском стуле у входа с угла на веранду. Перед нею на простом столе лежала толстая книга, в которую гражданка вписывала входящих в ресторан. Гражданка остановила входящих двух словами:
– Ваши удостоверения?..
Она с удивлением глядела на пенсне Коровьева и примус Бегемота, а также на его разорванный локоть.
– Я извиняюсь, какие удостоверения? – спросил Коровьев, удивляясь.
– Вы – писатели? – спросила гражданка.
– Безусловно,– с достоинством ответил Коровьев.
– Ваши удостоверения,– повторила гражданка.
– Прелесть моя…– начал нежно Коровьев.
– Я – не прелесть,– ответила гражданка.
– Это очень жаль,– разочарованно сказал Коровьев и продолжил: – Неужели для того, чтобы убедиться в том, что Достоевский – писатель, нужно спрашивать у него удостоверение? Да возьмите вы любых пять страниц «Преступления и наказания», и без всякого удостоверения вы сразу поймете, что имеете дело с писателем. Да я полагаю, что у него и удостоверения-то никакого не было! Как ты думаешь? – обратился он к Бегемоту.
– Пари держу, что не было,– ответил тот, ставя примус на стол рядом с книгой и вытирая рукавом пот на лбу.
– Вы – не Достоевский,– сказала гражданка, сбиваемая с толку болтовней Коровьева.
– Почем знать, почем знать,– ответил тот.
– Достоевский умер,– сказала гражданка, но неуверенно.
– Протестую,– горячо сказал Бегемот,– Достоевский бессмертен!
– Ваши удостоверения, граждане,– сказала гражданка.
– Помилуйте, это в конце концов смешно…– не сдавался Коровьев.– Вовсе не удостоверением определяется писатель, а тем, что он пишет! Почем вы знаете, какие замыслы роятся в моей голове? Или в этой голове? – И он указал на голову Бегемота, с которой тот тотчас снял кепку, как бы для того, чтобы гражданка лучше осмотрела ее.
– Пропустите, граждане! – нетерпеливо сказала она. Коровьев и Бегемот посторонились и пропустили какого-то писателя в сером костюме, в летней без галстуха белой рубашке, воротник которой лежал на воротнике пиджака, и с газетой под мышкой. Писатель приветливо кивнул гражданке и на ходу поставил в подставленной ему книге какую-то закорючку и проследовал на веранду за трельяж.
– Положение наше затруднительно,– сказал Коровьев Бегемоту,– нелепо, как быть…
Бегемот горько развел руками и надел кепку на круглую голову, поросшую чем-то очень похожим на кошачью шерсть.
И в тот момент негромко прозвучал над головой гражданки голос:
– Пропустите, Софья Павловна.
Гражданка с книгой изумилась; в зелени трельяжа возникла белая фрачная грудь и клинообразная борода флибустьера. Он приветливо глядел на двух сомнительных оборванцев, делая пригласительный жест.
Авторитет Арчибальда Арчибальдовича был слишком ощутимой вещью в ресторане, которым он заведовал.
Софья Павловна покорно спросила:
– Как ваша фамилия?
– Панаев,– вежливо отвел Коровьев.
Гражданка записала фамилию и подняла вопросительный взор на Бегемота.
– Скабичевский {281} ,– пропищал тот, почему-то указывая на свой примус.
Софья Павловна записала и эту фамилию и пододвинула книгу посетителям, и они расписались.
Коровьев против слова «Панаев» написал: «Скабичевский», а Бегемот против Скабичевского: «Панаев». Арчибальд Арчибальдович, поражая Софью Павловну, очаровательно улыбаясь, повел гостей к лучшему столику в противоположном конце веранды, у самой, играющей в боковом солнце, зелени трельяжа.
Софья же Павловна, моргая от изумления, долго изучала странные записи посетителей в книге.
Официантов Арчибальд Арчибальдович удивил не менее, чем Софью Павловну. Он лично отодвинул от столика стул, приглашая сесть Коровьева, мигнул кому-то, что-то шепнул, и два официанта засуетились вокруг столика и двух оборванцев, из которых один свой примус поставил рядом со своим порыжевшим ботинком на пол. Немедленно скатерть в желтых пятнах исчезла со столика, в воздухе взметнулась белейшая, как бедуинский бурнус, другая скатерть, и Арчибальд Арчибальдович уже шептал тихо, но выразительно, склоняясь к уху Коровьева:
– Чем прикажете потчевать?.. Балычок имею особенный… у архитекторского съезда оторвал…
– Вы… э… дайте нам… вообще закуску… э,– сказал благожелательно Коровьев, раскидываясь на стуле.
– Понимаю, понимаю,– склоняя гладко расчесанную голову, говорил Арчибальд Арчибальдович.
Увидев, как общается с весьма сомнительными посетителями шеф, официанты оставили всякие сомнения и поднажали. Они знали, что если Арчибальд Арчибальдович что-нибудь делает, то знает, что делает. Один официант подносил спичку Бегемоту, вынувшему из кармана окурок и всунувшему его в рот, другой звенел стеклом выставляемых у приборов рюмок, лафитников и тонкостенных бокалов, из которых так хорошо пьется нарзан, а забегая вперед, скажем… пился нарзан под тентом грибоедовской веранды.
– Филейчиком из рябчика могу угостить…– музыкальным шепотом говорил Арчибальд Арчибальдович.
Гость в треснувшем пенсне совершенно одобрял предложения командира брига, благожелательно сверкало стеклышко его пенсне.
Обедающий за соседним столиком известный беллетрист Петраков-Суховей с супругой, доедающий свиной эскалоп, со свойственной всем писателям наблюдательностью заметил ухаживания Арчибальда Арчибальдовича и очень удивлялся. А супруга его, почтенная дама, просто приревновала пирата и даже ложечкой постучала… пора, мол, и мороженое подавать! В чем дело?
Однако, послав Петраковой обольстительную улыбку, Арчибальд Арчибальдович направил к ней официанта, чахоточного вида тощего человека, а сам не покинул своих посетителей. Ах, умен был Арчибальд Арчибальдович. И наблюдателен, пожалуй, не похуже, чем и сами писатели. Он слышал о сеансе в Варьете, слышал – и мимо не пропустил слово «клетчатый»… догадался о том, кто его посетители! А уж догадавшись, конечно, ссориться с ними не стал. Софья Павловна тоже хороша! Вздумала преграждать им путь на веранду!.. Да, впрочем, что с нее спрашивать!
Надменно тыча ложечкой в раскисавшее сливочное мороженое, Петракова-Суховей злыми глазами глядела, как столик перед двумя, одетыми как шуты какие-то, обрастал яствами. Вымытые до блеска салатные листья торчали из вазы со свежей икрой, миг… и появилось на специально пододвинутом отдельном столике запотевшее ведерко…
Лишь убедившись в том, что сделано по чести, лишь тогда, когда в руках официанта прилетела сковорода, на которой что-то ворчало, Арчибальд Арчибальдович позволил себе покинуть двух загадочных посетителей, да и то предварительно шепнув:
– Извините… на минутку… лично пригляжу за филейчиками…– Он отлетел от столика и скрылся через внутренний ход ресторана.
Если бы кто-нибудь проследил его дальнейшие действия, они, несомненно, показались бы наблюдателю странными.
Арчибальд Арчибальдович отправился в кладовку, открыл ее своим ключом, закрылся, вынул из ларя со льдом осторожно, чтобы не запачкать манжет, два увесистых балыка, запаковал их тут же в газетную бумагу, и веревочкой перевязал, и в сторону отложил. Затем рядом в комнатке проверил, на месте ли его пальто на шелковой подкладке и шляпа, и лишь после этого действительно отправился в кухню, где повар уже получил повеление относительно филейчиков.
Нет, странного ничего не было в действиях Арчибальда Арчибальдовича. Просто он обладал очень хорошим чутьем, и оно ему говорило, что обед двух посетителей будет хоть и роскошен, но непродолжителен. И оно его не обмануло. В то время как Коровьев и Бегемот чокались второй рюмкой прекрасной холодной московской двойной очистки водки, появился на веранде потный, взволнованный хроникер Боба Кандалупский и подсел к Петраковым. Положив свой разбухший портфель на столик, Боба немедленно всунул свои губы в ухо Петракову-Суховею и зашептал в это ухо какие-то очень соблазнительные вещи. Мадам Петракова, изнывая от любопытства, и свое ухо подставила к пухлым масляным губам Бобы.
Воровски изредка оглядываясь, Боба шептал, и можно было слышать отдельные слова, вроде:
– Клянусь… на Садовой… не берут пули… пули… пули… да, говорю, пожар… пули…
– Вот этих бы врунов, которые распространяют слухи… Ну, ничего, их приведут в порядок,– сказала сурово Петракова,– какие враки!
– Пули… пожар… по воздуху…– шептал Кандалупский, и не подозревая, что те, о ком рассказывает, сидят рядом с ним.
Из внутреннего хода ресторана на веранду стремительно вышли трое мужчин, все в гимнастерках, с туго перетянутыми ремнями талиями, в крагах, с револьверами в руках. Передний крикнул звонко и страшно:
– Ни с места!
И все трое подняли револьверы в направлении Коровьева и Бегемота. Коровьев встал из-за стола, и тотчас загремели выстрелы.
Из примуса ударил столб огня, и мгновенно занялся тент над верандой. Коровьева и Бегемота не оказалось за столиком. Как бы зияющая пасть с черными краями появилась в тенте, и огонь поднялся до крыши грибоедовского дома. Лежащие на окне второго этажа папки с бумагами в комнате редакции вдруг вспыхнули, за ними схватило шторы, огонь пошел внутрь теткиного дома.
Выскакивая из-под пожираемого огнем тента, по асфальтовым дорожкам сада к чугунной решетке, откуда пришел в среду вечером первый вестник несчастья Иванушка, бежали недообедавшие писатели, официанты, Софья Павловна, Боба, Петракова и Петраков.
Через боковой ход, выводящий в переулок, не спеша, с двумя балыковыми бревнами в газетах, уходил Арчибальд Арчибальдович.
