Текст книги " Мой бедный, бедный мастер… "
Автор книги: Михаил Булгаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 48 (всего у книги 87 страниц)
– Отдайте обратно! – даже визгнул Азазелло.– Отдайте! И к чертям все это! Пусть Бегемота посылают!
– О, нет! – вскрикнула Маргарита, отпихивая руку Азазелло.– Согласна погибнуть! Не отдам!
– Ба! – вдруг заорал Азазелло, тыча пальцем по направлению к решетке сада.– Действительно оригинально!
Маргарита глянула туда, куда указывала рука в крахмальной старомодной манжете, и остолбенела. За решеткой топталась дама в одном белье. Она выкатывала сама на себя глаза, что-то шептала и приседала. Под Манежем тотчас залился свисток. Прохожие, открыв рты, глядели на раздетую.
«Что же это такое? – подумала Маргарита.– Стало быть, Наташа не врала?.. Вот денек!..»
Прохожие, сбежавшись к решетке, закрыли даму от Маргариты. Она обернулась к Азазелло и ахнула. Того не было возле нее. Можно было предположить, что в те несколько секунд, что Маргарита, отвернувшись, смотрела на раздетую, он растаял под солнцем в Александровском саду.
Маргарита, сломав замок сумки, заглянула в нее и радостно и облегченно ахнула. Золотые коробка и футляр были на месте.
Тогда Маргарита торопливо побежала из сада вон.
Глава XX
Крем Азазелло
Вечер настал не жаркий, не душный, а редкий для Москвы – настоящий весенний, волнующий вечер.
Луна висела в чистом небе полная, разрисованная таинственным рисунком, и настолько залила сад, в котором был особняк, что отчетливо были видны кирпичики дорожки, ведущей к воротам. Липы, клены, акации разрисовали землю сложными переплетами пятен. Загадочные тени чередовались с полями зеленого света, разбросанными под деревьями.
Трехстворчатое окно в фонаре, открытое и задернутое шторой, светилось бешеным электрическим светом.
В комнате Маргариты Николаевны горели все лампы, какие только можно было зажечь. Под потолком люстра, на трюмо у зеркального триптиха два трехсвечия, два кенкета по бокам шкафа, ночная лампочка на столике у кровати.
Огни, и сами по себе яркие, да еще отражающиеся и в туалетных зеркалах и в зеркале шкафа, освещали полный беспорядок. На одеяле кровати лежали сорочки, чулки, белье. На полу валялись белье, только что снятое и сброшенное Маргаритой, и раздавленная в волнении каблуком коробка папирос. Туфли стояли на ночном столике рядом с недопитой чашкой кофе и пепельницей, полной окурков, на спинке стула висело черное платье. Все флаконы на туалете были открыты. В комнате носились волной запахи духов, к которым примешивался запах раскаленного утюга, тянущийся из комнаты Наташи.
Выбежав тогда из Александровского сада в опьянении, Маргарита Николаевна побежала не прямо домой, а в Кузнецкий переулок, в парикмахерскую. Ее хорошо знали там, и всякими правдами и неправдами ей удалось завиться вне очереди. После этого, ни на секунду не разжимая руки на заветной сумке со сломанным замком, Маргарита в таксомоторе уехала в Замоскворечье к одной даме, занимающейся маникюром и приведением женских лиц в порядок {237} .
К восьми часам вечера Маргарита была дома. За все это время метаний по Москве она ничего не пила и не ела, отчего у нее ныл теперь левый висок. Отказавшись от давно перестоявшегося обеда, Маргарита Николаевна объявила изумленной Наташе, что едет сегодня в гости, что спешит безумно, что в половину десятого должна быть готова.
Волнение Маргариты Николаевны настолько бросалось в глаза, что у Наташи сразу сделался заговорщический вид, и тут и началась вся эта кутерьма. Бегая из кухни в спальню, Наташа бросалась то к плите, на которой кипел кофейник, то к гладильной доске, то носила на деревянных плечиках платья из своей комнаты в спальню.
Теперь несколько поутихло.
Маргарита Николаевна сидела возле трюмо в одном купальном халате, наброшенном на голое тело, и в замшевых черных туфлях. Браслет с часами лежал перед Маргаритой Николаевной рядом с двумя золотыми вещами, полученными от Азазелло, и Маргарита Николаевна не сводила глаз с циферблата. Ей казалось, что часы сломались и стрелки прилипли, не идут. Она три раза звонила по телефону, проверяя время. Часы оказались совершенно правильными, но тащились почему-то слишком медленно. И все-таки они пришли вовремя к половине десятого.
Когда наконец длинная стрелка упала на двадцать девятую минуту, Маргарита холодной рукой открыла футляр. Сердце ее так стукнуло, что пришлось отложить футлярчик и несколько секунд посидеть, прижав руку к груди. Справившись с собой, Маргарита тронула пальцем конец красного карандаша, выглядывающего из золотой оболочки. Карандаш был жирен, легко мазался и ничем не пахнул. Неуверенной рукой Маргарита провела по губам карандашиком, и он тотчас вывалился из ее руки и упал тяжело на подзеркальный столик, прямо на стекло часов, и оно покрылось трещинами. Охнув, Маргарита глянула в зеркало, отшатнулась от него, закрыла лицо руками, глянула опять и буйно захохотала.
Ощипанные по краям пинцетом днем в Замоскворечье брови сгустились и легли черными ровными дугами над зазеленевшими глазами. Тонкая вертикальная морщинка, перерезавшая переносицу, появившаяся тогда, когда пропал без вести мастер, и с тех пор печалящая Маргариту, бесследно пропала. Исчезли желтенькие тени у висков, как и две начинающиеся сеточки у наружных углов глаз. Кожа щек налилась ровным розовым цветом, лоб стал бел, чист, не раз крашенные волосы сделались черными, блестящими, и парикмахерская завивка развилась.
На тридцатилетнюю Маргариту из зеркала глядела от природы кудрявая, черноволосая женщина лет двадцати, и эта женщина хохотала буйно, безудержно, скаля белые без пятнышка зубы, сверкая распутными глазами.
Нахохотавшись, Маргарита одним прыжком выскочила из халата, и тот упал на пол.
Она широко зачерпнула белой, тонкой, жирной, чуть пахнущей болотной тиной мази из коробки и широкими мазками, лихорадочно спеша, стала втирать ее в кожу тела. Туфли были сброшены с ног, полетели в угол. После первого же мазка тело загорелось, порозовело. Затем мгновенно, как будто выхватили из мозга иголку, утих висок, мускулы рук и ног окрепли, а затем тело Маргариты потеряло вес.
Она подпрыгнула и повисла в воздухе невысоко над ковром. Потом ее медленно потянуло все-таки вниз, и она опустилась.
– Ай да мазь! Ай да мазь! – закричала Маргарита и бросилась в кресло.
Теперь в ней во всей, в каждой частице тела, вскипела радость, которую она ощутила, как пузырьки, щекочущие и колющие все ее тело. Радость же эта произошла оттого, что Маргарита ощутила себя свободной, а еще оттого, что поняла вдруг со всей ясностью на диво просветлевшей головы, что именно случилось то, о чем еще утром говорило предчувствие, и что она покидает особняк и прежнюю жизнь навсегда.
Это навело ее на мысль, что нужно исполнить только один последний долг перед прежней жизнью, и она, как была нагая, из спальни перебежала в кабинет мужа и, осветив его, кинулась к письменному столу.
Оторвав от блокнота листок, она карандашом быстро без помарок написала записку:
«Прости меня и как можно скорее забудь. Я тебя покидаю навек. Не ищи меня, это бесполезно. Я стала ведьмой от горя и бедствий, поразивших меня. Прощай! Мне пора. Маргарита».
Эта записка согнала последнее облачко с ее радости, и, совершенно облегченная, она лётом, не касаясь пола, пронеслась в спальню обратно. Часики стучали на столике, и сквозь сетку трещин Маргарита увидела, что стрелки показывают без десяти десять. Маргарита схватила туфли со столика, но тут послышались торопливые шаги, в дверь стукнули, и вбежала Наташа, нагруженная вещами. И тотчас все эти вещи – плечики с платьем, кружевные платки, распялки для туфель, поясок,– все посыпалось на пол, и Наташа всплеснула освободившимися руками.
– Что, хороша? – громко крикнула ей Маргарита Николаевна.
– Батю…– шептала Наташа, пятясь,– как же это? Как это вы делаете, Маргарита Николаевна?
– Крем! Крем! Крем! – закричала Маргарита Николаевна, указывая на сверкающие золотые коробки и поворачиваясь перед зеркалами.
Наташа, забыв про валяющееся на полу смятое платье, подбежала к трюмо и жадными, загоревшимися глазами уставилась на остатки мази. Губы ее что-то шептали. Она опять повернулась к Маргарите и вскрикнула не то с благоговением, не то с отчаянием:
– Кожа-то, кожа, а? Светится кожа! Маргарита Николаевна! А?
Она опомнилась, подбежала к платью, начала отряхивать и поднимать его.
– Бросьте! Бросьте! – приказала Маргарита.– К черту его! Все бросьте! Или нет! Нет! Берите себе! Да берите! На память!
Наташа, ополоумев, подбежала к рубашкам и чулкам на кровати, сгребла их в узел, прижала к груди.
– Несите к себе и прячьте,– распоряжалась Маргарита Николаевна,– берите и духи в шкафу. А ценного не берите, а то подумают, что вы украли. Ах, Наташа! – И в порыве радости Маргарита обвила руками шею Наташи и стала целовать ее в губы, в щеки и в лоб.
Опять у той все высыпалось из рук. Наташа, у которой прерывался дух от поцелуев, только шептала:
– Спасибо, спасибо! – И, гладя кожу Маргариты, добавляла: – Атласная, светится, а брови, брови…
– Ну, скорей все тряпки в сундук к себе! – приказала Маргарита, указывая на белье.– А мне чашку кофе, умоляю… Я голодна!
Наташа подхватила белье и выбежала, и в это время в открытое окно ворвался откуда-то сверху из соседнего дома громовой виртуозный вальс, и послышалось пыхтение подъехавшей к воротам машины.
«Не успею выпить кофе,– подумала Маргарита, щурясь на треснувшее стекло,– три минуты осталось!»
Теперь она не сомневалась ни в чем из того, что сказал Азазелло. Он непременно позвонит ровно в десять. Иностранец же безопасен! О да, такой иностранец безопасен!
Машина зашумела, удаляясь, стукнула калитка, и на плитках дорожки послышались шаги.
«Это Николай Иванович, по шагам узнаю,– подумала Маргарита,– надо будет отколоть на прощание какую-нибудь веселую и остроумную шутку!»
Маргарита рванула штору в сторону и села на подоконник боком, охватив колено руками. Лунный свет лизнул ее сбоку. Маргарита подняла голову к луне и сделала задумчивое и поэтическое лицо.
Еще раза два стукнули шаги, и вдруг стихло внезапно.
Посмотрев еще на луну, вздохнув для приличия, Маргарита по вернула голову в сад и действительно увидела Николая Ивановича, обливаемого луной.
Николай Иванович сидел на скамейке, и видно было по всему, что опустился он на нее внезапно.
Пенсне на лице сидело у него как-то косо, портфель он сжимал в руках.
– Здравствуйте, Николай Иванович,– грустным голосом сказала Маргарита,– добрый вечер. Вы из заседания?
Николай Иванович ничего не сказал на это.
– А я,– продолжала Маргарита, перегибаясь с подоконника,– сижу, скучаю, как видите, гляжу на луну, слушаю вальс.
Левою рукою Маргарита провела по виску, как бы поправляя прядь волос. Помолчала, потом сказала сердито:
– Это невежливо, Николай Иванович! Все-таки я дама, в конце концов. И это хамство – не отвечать, когда с вами заговаривают!
Николай Иванович, видный в луне до последней пуговки на серой жилетке, вдруг усмехнулся дикой усмешкой, поднялся со скамейки и, очевидно, не помня себя от смущения, вместо того чтобы снять шляпу, махнул портфелем в сторону и ноги согнул, как будто собирался пуститься вприсядку.
И тут у трюмо грянул телефон.
Маргарита сорвалась с окна, забыв про Николая Ивановича, и крикнула в трубку:
– Да! Да!
– Говорит Азазелло,– сказали в трубке.
– Милый, милый Азазелло! – вскричала Маргарита.
– Пора! Вылетайте! – заговорил Азазелло в трубке, и по голосу его было слышно, что ему приятен искренний порыв Маргариты.– Полетайте над городом, чтобы попривыкнуть, а потом вон из города, на юг, и прямо на реку. Вас ждут!
Маргарита повесила трубку, и тут в соседней комнате что-то заковыляло и грохнуло в дверь.
Маргарита распахнула ее, и половая щетка, щетиной вверх, пританцовывая, вкатила в спальню. Она выбивала дробь концом по полу, лягалась, рвалась в окно.
Задерживаться больше не приходилось, кофе пить было некогда.
Маргарита крикнула: «Гоп!» – и вскочила на щетку верхом. Тут у наездницы мелькнула последняя мысль о том, что она в суматохе забыла одеться. Галопом она подскочила к кровати и схватила первое попавшееся – голубую рубашку и, взмахнув ею, как штандартом, вылетела в окно. Вальс над садом ударил сильнее. Маргарита соскользнула к самой дорожке и увидала Николая Ивановича на скамейке. Очевидно, он так и не ушел и в ошеломлении прислушивался к крикам и грохоту, доносящимся из освещенной спальни.
– Прощайте, Николай Иванович! – сказала Маргарита, остановившись и повиснув над Николаем Ивановичем.
Тот охнул и пополз по скамейке, перебирая руками и сбив наземь портфель.
– Прощайте навсегда! Я улетаю! Я свободна! – перекрикивала вальс Маргарита Николаевна.
Тут она сообразила, что рубашка ей ни к чему не нужна, и, зловеще захохотав, снизилась и накрыла ею голову Николая Ивановича. И тот грохнулся со скамейки.
Маргарита обернулась, чтобы в последний раз глянуть на особняк, и увидела в освещенном окне искаженное лицо Наташи.
– Прощай, Наташа! – визгнула Маргарита и, вздернув щетку, полетела к воротам. И вслед ей полетел совершенно безумный вальс.
Глава XXI
Полет
Свободна! Свободна! Первое, что ощутила Маргарита Николаевна, проскочив над гвоздями, что полет представляет наслаждение, которое ни с чем вообще сравнить нельзя.
Она пронеслась по переулку и вылетела в другой, пересекавший первый. Этот заплатанный, заштопанный, кривой и длинный переулок с покосившейся дверью нефтелавки {238} , где кружечками продают керосин и жидкость от клопов во флаконах, она перерезала в одно мгновение и тут усвоила второе, именно, что, даже будучи совершенно свободной, нужно быть хоть крошечку благоразумной. Что по городу и ходить, и ездить, и летать нужно медленно. Только чудом затормозившись, она едва не разбилась насмерть о старый покосившийся газовый фонарь на углу. Вильнув в сторону, Маргарита сжала покрепче щетку и полетела медленно, всматриваясь в электрические провода и вывески, выступающие поперек тротуаров.
Третий переулок вел прямо к Арбату. Вылетая на него, Маргарита совершенно освоилась с управлением щеткой и поняла, что та слушается малейшего прикосновения рук и ног и что нужно только одно – быть внимательной, не буйствовать. Кроме того, совершенно ясно стало уже в переулке, что прохожие ее не видят. Никто не задирал голову, не кричал: «Гляди! Гляди!», не шарахался в сторону, не визжал, не падал в обморок, не улюлюкал, не хохотал диким смехом.
Маргарита летела беззвучно и не очень высоко. Да, буйствовать не следовало, но именно буйствовать-то и хотелось больше всего. При самом влете на сияющий Арбат освещенный диск с черной конской головой преградил всаднице дорогу.
Маргарита осадила послушную щетку, отлетела, подняла щетку на дыбы и, бросившись назад, внезапно концом вдребезги разбила эту конскую голову. Посыпались осколки, тут прохожие шарахнулись, засвистели свистки, а Маргарита, совершив этот ненужный поступок, припала к жесткой щетине и расхохоталась.
«А на Арбате надо быть еще повнимательнее,– подумала ведьма,– тут черт знает что».
И действительно. Под Маргаритой плыли крыши троллейбусов, автобусов и легковых машин, по тротуарам, сколько хватало глаз, плыли кепки, миллионы кепок, как показалось Маргарите. В кепочной реке вскипали изредка водоворотики. От реки отделялись ручейки кепок и вливались в огненные пасти универмагов и выливались из них. Весь Арбат был опутан какими-то толстыми проводами, затруднявшими летящую, и вывески торчали на каждом шагу.
– Фу, какое месиво! – раздраженно вскричала Маргарита.– Повернуться нельзя!
Рассердившись, она сползла к концу щетки, взяла поближе к окнам над самыми головами и высадила головой щетки стекло в аптеке. Грохот, звон и визг были ей наградой.
В разрушении есть наслаждение, тоже мало с чем сравнимое. Нагло хохоча, Маргарита приподнялась повыше и видела, как тащили кого-то и кто-то кричал: «Держите сукина сына! Он, он! Я видел!»
– Да ну вас к черту! – опять раздражилась Маргарита. Засмотревшись на скандал, она стукнулась головой об семафор с зеленым волнистым глазом.
Захотелось отомстить. Маргарита подумала, прицелилась, снизилась и на тихом ходу сняла с двух голов две кепки и бросила на мостовую. Первый, лишившись кепки, ахнул, повернулся, в свою очередь прицелился, сделал плачущее лицо и ударил по уху шедшего за ним какого-то молодого человека.
– Не он, дурак ты! – захохотав над его головой, вскричала Маргарита.– Не того треснул!
Драчун поморгал глазами и послушно ударил другого.
Маргарита под тот же неизбежный свист отлетела от драки в сторону.
Приятно разрушение, но безнаказанность, соединенная с ним, вызывает в человеке исступленный восторг {239} . Через минуту по обеим сторонам Арбата гремели разбиваемые стекла, кричали и бежали пешеходы, вскипали драки. Троллейбус, шедший к Смоленскому, вдруг погас и остановился, загромоздив дорогу машинам. Кто-то снял ролик с провода. На укатанном, блестящем от масла асфальте валялись раздавленные помидоры и соленые огурцы.
Но, опять-таки, все на свете приедается. Арбат надоел Маргарите, и, взмыв, она мимо каких-то сияющих зеленым ослепительным светом трубок на угловом здании театра вылетела в переулок.
– Царствую над улицей! {240} – прокричала Маргарита, и кто-то выглянул в изумлении из окна четвертого этажа.
Зажав щетку ногами, Маргарита сдирала кожуру с копченой колбасы и жадно вгрызалась в нее, утоляя давно уже терзавший ее голод. Колбаса оказалась неслыханно вкусная. Кроме того, придавало ей еще большую прелесть сознание того, как легко она досталась Маргарите. Маргарита просто спустилась к тротуару и вынула сверток с колбасой из рук у какой-то гражданки.
Теперь Маргарита медленно плыла на уровне четвертого этажа в узком, но сравнительно хорошо сохранившемся переулке, причем и по левую, и по правую руку у нее были громадные, высокие дома, по левую – старой стройки, по правую – недавно отстроенные. И в тех, и в других окна были раскрыты, и из многих из них слышалась радиомузыка.
Маргарите захотелось пить после колбасы. Она повернула и мягко высадилась на подоконнике в четвертом этаже и убедилась, что попала в кухню. Два примуса грозно ревели на громадной плите, заваленной картофельными очистками. Голубовато-зеленое пламя хлестало из них и лизало дно кастрюлек, и казалось, что еще секунду, и примусы лопнут. Две женщины стояли у кастрюль и, отворачивая носы, ложками мешали одна кашу, другая зловонную капусту, ведя между собою беседу.
Маргарита прислонила щетку к раме, взяла грязный стакан со столика, сполоснула его над засоренной спитым чаем раковиной и, с наслаждением напившись, прислушалась к тому, что говорили две домохозяйки.
– Вы, Пелагея Павловна,– грустно покачивая головой, говорила та, что кашу мешала,– и при старом режиме были стервой, стервой и теперь остались!..
– Свет, свет тушить надо в клозете за собою! Тушить надо,– отвечала резким голосом Пелагея Павловна,– на выселение на вас подадим! Хулиганье!
– Пельмени воруешь из кастрюль,– бледнея от ненависти, ответила другая,– стерва!
– Сама стерва! – ответила та, что якобы воровала пельмени.
– Обе вы стервы! – сказала Маргарита звучно.
Обе ссорящиеся повернулись на голос и замерли с грязными ложками в руках. Маргарита повернула краники, и сразу оба примуса, зашипев, умолкли.
– Ты… ты чужой примус… будешь тушить? – глухим и страшным голосом спросила Пелагея Павловна и вдруг ложкой спихнула кастрюлю соседки с примуса. Пар облаком поднялся над плитой. Та, у которой погибла каша, швырнула ложку на плиту и с урчанием вцепилась в жидкие светлые волосы Пелагеи Павловны, которая немедленно испустила высокий крик: «Караул!» Дверь кухни распахнулась, и в кухню вбежал мужчина в ночной сорочке и с болтающимися сзади подтяжками.
– Жену бить?! – страдальчески спросил он и кинулся к сцепившимся женщинам, но Маргарита подставила ему ножку, и он обрушился на пол с воплем.
– Опять дерутся! – провизжал кто-то в коридоре.– Звери!
Еще кто-то влетел в кухню, но уж трудно было разобрать кто – мужчина или женщина, потому что слетела и кастрюля с другого примуса и зловонным паром, как в бане, затянула всю кухню.
Маргарита перескочила через катающихся по полу в клубке двух женщин и одного мужчину, схватила щетку, ударила по стеклу так, что брызнуло во все стороны, вскочила на щетку и вылетела в переулок. Вслед ей полетел дикий уже совершенно вой, в который врезался вопль «Зарежу!!» и хрустение давленого стекла.
Хохоча, Маргарита галопом пошла вниз и поплыла в переулке, раздумывая о том, куда бы еще направиться. Так доплыла она до конца переулка, и тут ее внимание привлекла роскошная громада вновь отстроенного дома.
Маргарита приземлилась и увидела, что фасад дома выложен черным мрамором, что двери широкие, что за стеклом виднеются фуражка и пуговицы швейцара, что над дверьми золотом наложена надпись: «Дом Драмлита».
Что-то соображая, Маргарита щурилась на надпись, ломая голову над вопросом, что означает слово «Драмлит».
Взяв щетку под мышку, Маргарита вошла в подъезд, толкнув дверью удивленного швейцара, и увидела лифт, а возле лифта на табуретке женщину, голова которой была обвязана, несмотря на теплое время, пуховым платком.
И вот тут Маргарите бросилась в глаза черная громадная доска на стене и на этой доске выписанные белыми буквами номера квартир и фамилии жильцов.
Венчающая список крупная надпись «Дом Драматурга и Литератора» заставила Маргариту испустить хищный, задушенный вопль.
Подпрыгнув, она жадно начала читать фамилии: Хустов, Двубратский, Квант, Бескудников, Латунский…
– Латунский! – визгнула Маргарита.– Латунский!
Глаза ее побежали дальше: …Семейкина-Галл, Мстислав Лавровский…
– Лавровский?! – зарычала Маргарита… Швейцар у дверей вертел головой и даже подпрыгивал, стараясь понять чудо – заговоривший список жильцов.
– Ах, я дура, ах, я дура! – шипела Маргарита.– Я теряла время… я, я…
Через несколько мгновений она поднималась вверх, в каком-то упоении повторяя:
– Латунский, 34, Латунский, 34…
В лифте она не нуждалась, щетка плавно несла ее вверх, отщелкивая концом палки ступени…
Маргарита мурлыкала, по-кошачьи напевала: «34». «Сейчас, сейчас…»
Вот 32 налево, 33 направо, сейчас, сейчас!
Вот налево он – 34-й номер! Карточка – «О. Латунский».
Маргарита соскочила со щетки, и разгоряченные ее подошвы приятно охладила каменная площадка.
Маргарита позвонила, раз, другой. Но никто не открывал. Маргарита стала жать кнопку и сама слышала трезвон, который поднялся в квартире Латунского. Да, по гроб жизни должен быть благодарен обитатель квартиры № 34 покойному Берлиозу за то, что тот попал под трамвай и траурное заседание было назначено как раз на этот вечер. Никто не открывал, и Маргарита с размаху ударила щеткой в дверь, но тут же сама себя сдержала.
Во весь мах она неслась вниз, считая этажи, во весь мах вырвалась на улицу, опять поразив швейцара тем, что дверь открылась и захлопнулась сама собой, и, прыгая и приплясывая возле машин, стоявших у шикарного подъезда, мерила и отсчитывала этажи.
Отсчитав, взвилась и через мгновение через раскрытое окно входила в темную комнату.
Пол серебрился дорожкой от луны. По ней пробежала Маргарита, нашарила выключатель, и тотчас осветилась комната. Через минуту вся квартира полыхала светом. Щетка стояла, прислоненная к роялю. Маргарита обежала все углы. В квартире не было никого.
Тогда она сделала проверку, открыв дверь и глянув на карточку. Убедившись, что попала в самую точку, заперла дверь и ринулась в кухню.
Да, говорят, что и до сих пор критик Латунский бледнеет, вспоминая этот страшный вечер. До сих пор он с благоговением произносит имя Берлиоза. И недаром. Темной гнусной уголовщиной мог ознаменоваться этот вечер – в руках у Маргариты по возвращении из кухни оказался тяжелый, сплошь железный молоток.
Теперь ведьма сдерживала и уговаривала себя. Руки ее тряслись, в помутневших глазах плавало бешенство… рот кривился улыбкой.
– Организованно, организованно,– шептала Маргарита,– и спокойно…– И, вскрикнув тихо: – Ля бемоль! – она ударила молотком по клавише.
Попала она, правда, в чистое белое ля, и по всей квартире пронесся жалобный стон. Потом клавиши завопили. Исступленно кричал ни в чем не повинный беккеровский кабинетный инструмент. Клавиши вдавливались, костяные накладки полетели во все стороны. Инструмент гудел, выл, хрипел.
Со звуком выстрела лопнула под ударом молотка верхняя полированная крышка.
Тяжело дыша, красная и растрепанная Маргарита мяла и рвала молотком струны.
Наконец отвалилась, бухнулась в кресло, чтобы перевести дыхание, и прислушалась. В кухне гудела вода, в ванной тоже. «Кажется, уже пошла на пол,– подумала Маргарита и добавила вслух: – Однако засиживаться нечего! Надо работать…» И работа кипела в руках распаренной Маргариты. Шлепая босыми ногами по лужам, ведрами она носила из кухни воду в уютный кабинет критика и выливала ее в ящики письменного стола и в пышно взбитые постели в спальне.
Выбившись из сил, взялась за более легкое: топила костюмы в ванне, топила там же книги, поливала чернилами паркет, а сверху посыпала землей из разбитого вазона с фикусом. Со сладострастием поглядывала на люстру, зеркальный шкаф и шептала: «Ну, это на закуску…»
В то время, когда Маргарита Николаевна, сидя в спальне, ножницами резала наволочки и простыни, вынутые из шкафа, прислуга драматурга Кванта пила чай, сидя в кухне на табуретке, недоумевая по поводу топота и бухотни, глухо слышавшихся сверху из квартиры Латунских.
Подняв голову к потолку, она вдруг увидела, что он на глазах ее меняет свой белый цвет на какой-то мертвенно-синеватый. Пятно расширялось на глазах, и вдруг на нем взбухли капли. Минуты две сидела домработница, дивясь такому явлению, пока наконец из потолка не пошел настоящий дождь и не застучал по полу. Тут она вскочила, подставила таз под струи, но дождь пошел шире, полилось на газовую плиту, на стол с посудой.
Тут, вскрикнув, домработница Кванта выбежала из квартиры, и тотчас в квартире Латунских начались звонки.
– Ну, пора, стало быть! – сказала Маргарита и поднялась. Через минуту она садилась на щетку, слушая, как женский голос кричит в скважину двери:
– Откройте! Откройте! Дуся, открой! У нас вода течет!
Маргарита поднялась на аршин от полу, подъехала к окну, ударила молотком, взвилась, ударила по люстре. Разорвало две лампочки, полетели подвески.
Крики в скважине смолкли. На лестнице затопотали.
Маргарита выплыла в окно и увидела внизу людей, глядящих вверх. Из машины вылезал шофер. Снаружи было удобнее бить стекла, и Маргарита, покачиваясь, поехала вдоль пятого этажа… Взмах, всхлипывание стекла и затем каскадом по стене осколки. Крик в окне. В переулке внизу забегали, две машины загудели и отъехали. Из подъезда выбежал швейцар, всунул в рот свисток, надул щеки и бешено засвистел.
– Гроза гнула и ломала гранатовые деревья,– в упоении прокричала Маргарита,– гнула! Трепала розовые кусты!
С особенным азартом рассадив крайнее стекло, Маргарита переехала в следующий этаж и начала крушить стекла в нем.
Измученный долгим безделием за зеркальными дверями подъезда, швейцар вкладывал в свист всю душу, причем точно следовал за Маргаритой. В паузах, когда она перелетала от подоконника к подоконнику, он набирал духу, в то же время оглядывая верхние этажи. Удар Маргариты, и он заливался кипящим свистом, буравя ночной воздух в переулке до самого неба.
Его усилия, соединенные с усилиями ведьмы, дали замечательные результаты. В доме уже шла паника, цельные еще окна распахивались, в них появлялись головы людей; раскрытые, наоборот, закрывались. В противоположных домах во всех окнах возникли темные силуэты людей, старавшихся понять, почему без всякой причины лопаются окна в новом доме Драмлита.
Народ сбегался к дому, но не подбегал к подъездам, а глазел с противоположного тротуара. По всем лестницам топотали бегущие то вверх, то вниз без всякого смысла люди.
Домработница Кванта поступала теперь так: она то вбегала в квартиру и любовалась на то, как взбухает и синеет штукатурка в кухне и как дождь хлещет, наполняя вымытые чашки на столе, как из кухни выкатывается волна в коридор, то выбегала на лестницу и там кричала пробегавшим, что их залило.
Через некоторое время к ней присоединилась домработница Хустовых из квартиры № 30, помещавшейся под квантовской квартирой. Хлынуло с потолка у Хустовых и в кухне, и в уборной.
Наконец у Квантов обрушился большой пласт штукатурки, после чего с потолка хлынуло широкой струей между клетками обвисшей дранки.
Проезжая мимо предпоследнего окна четвертого этажа, Маргарита заглянула в него и увидела человека, в панике напялившего на себя противогаз. Ударив молотком в стекло, Маргарита вспугнула его, и он исчез из комнаты.
В последнее окно Маргарита заглянула и спросила:
– Уж не Лавровского ли это квартира?
– Семейкиной! Семейкиной! – отчаянно ответил женский голос и в испуге прокричал: – Аэропланы! Да? Аэропланы?
– Семейкиной так Семейкиной,– ответила Маргарита и во всех четырех рамах не оставила ни куска стекла. И вдруг дикий разгром прекратился. Скользнув к третьему этажу, Маргарита заглянула в окно, завешенное легонькой темной шторкой. В комнате горела слабенькая лампочка под колпачком. В маленькой кровати с зашнурованными боками сидел мальчик лет четырех и испуганно прислушивался.
– Стекла бьют,– проговорил он робко и позвал: – Мама! Мама, я боюсь!
Ему никто не ответил, очевидно, из квартиры все выбежали. Маргарита откинула шторку и влетела в окно.
– Я боюсь,– повторил мальчик и оглянулся.
– Не бойся, не бойся, маленький,– сказала Маргарита, стараясь смягчить осипший на ветру голос,– это мальчишки стекла били.
– Из рогатки? – спросил мальчик.
– Из рогатки, из рогатки,– подтвердила Маргарита,– ты спи, маленький.
– Это Ситник,– сказал мальчик,– у него есть рогатка.
– Конечно, он. Он, наверное!
Мальчик поглядел лукаво куда-то в сторону и спросил:
– А ты где, тетя?
– А меня нету,– ответила Маргарита,– я тебе снюсь.
– Я так и думал,– сказал мальчик.
– Ты ложись, ложись,– приказала Маргарита,– подложи руку под щеку, а я тебе буду сниться.
– Ну, снись, снись,– согласился мальчик и моментально лег и руку подложил под щеку.
– Я тебе сказку расскажу,– заговорила Маргарита и положила разгоряченную руку на стриженую голову.– Была одна тетя. И у нее не было детей, и счастья вообще тоже не было, и она тогда стала злая…
Маргарита смолкла, сняла руку – мальчик спал.
Маргарита подошла к окну и выскользнула вон.
Она попала в самую гущу и кутерьму. На асфальтированной площадке перед домом, усеянной битым стеклом, бегали и суетились жильцы. Между ними мелькали милиционеры. Тревожно ударил колокол, и с Арбата въехала в переулок красная пожарная машина с лестницей. Сидящие спинами друг к другу на линейке пожарные были исполнены решимости и хладнокровия.
