Текст книги " Мой бедный, бедный мастер… "
Автор книги: Михаил Булгаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 39 (всего у книги 87 страниц)
Коровьевские штуки
Никанор Иванович Босой, председатель жилищного товарищества в том самом доме, где проживал покойный Крицкий, находился в страшнейших хлопотах начиная с предыдущей полуночи.
В полночь эту приехала комиссия, вызвала Никанора Ивановича, сообщила ему о гибели Крицкого и вместе с ним отправилась в квартиру № 50 для осмотра и опечатания рукописей покойного.
Это и было произведено в отсутствие Груни, которая приходила в квартиру только днем, и легкомысленного Степы Лиходеева, находившегося, как мы уже знаем, на даче у Хустова.
Комиссия объявила Никанору Ивановичу, что жилплощадь покойного, то есть бывшие ювелиршины гостиная и кабинет, переходят в распоряжение жилтоварищества, а вещи его подлежат хранению на указанной жилплощади.
Никанор Иванович тут же ночью запечатал два шкафа, в одном из коих находились книги покойника, а в другом – его белье и два костюма.
Весть о гибели Крицкого распространилась по всему дому со сверхъестественной быстротою, и с семи часов утра к Босому начали звонить по телефону, а затем и приходить с заявлениями лица, просящие им передать жилплощадь покойника.
В течение двух часов Никанор Иванович принял тридцать два таких заявления.
В них заключались и мольбы, и угрозы, и кляузы, и доносы, и обещания произвести ремонт на свой счет, и указания на несносную тесноту, и указания на невозможность жить с бандитами в одной квартире. В числе прочего было потрясающее по художественной силе описание безобразий, творящихся в квартире № 31, два обещания покончить жизнь самоубийством и одно признание в тайной беременности.
Никанора Ивановича вызывали в переднюю, хватали за рукава и шептали что-то, и подмигивали, и обещали не остаться в долгу.
Мука эта продолжалась до начала первого часа дня, когда Никанор Иванович просто сбежал из своей квартиры в помещение правления у ворот, но когда увидел, что и там его уже подкарауливали, ушел и оттуда. Кое-как отбившись от тех, что шли за ним по пятам через асфальтовый двор, Никанор Иванович скрылся в шестом подъезде и поднялся в четвертый этаж, где и находилась эта проклятая квартира № 50.
Отдышавшись на площадке, тучный Никанор Иванович позвонил, но ему никто не открыл. Он позвонил еще раз и еще раз, начал ворчать и ругаться. Не открыли. Тогда терпение Никанора Ивановича лопнуло, и он, достав из кармана связку дубликатов ключей, принадлежавших правлению, властной рукою открыл дверь и вошел.
– Домработница! – прокричал Никанор Иванович.– Как тебя? Груня, что ли? Тебя нету?
Никто не отозвался.
Тогда Никанор Иванович вынул складной метр и шагнул из полутемной передней в кабинет Крицкого.
Шагнуть-то он шагнул, но остановился в изумлении и даже вздрогнул.
За столом покойного сидел неизвестный, тощий и длинный гражданин в клетчатом пиджаке, в жокейской шапочке и в пенсне с треснувшим стеклом.
– Вы кто такой будете, гражданин? – испуганно спросил Никанор Иванович.
– Ба! Никанор Иванович,– заорал дребезжащим тенором неожиданный гражданин и, вскочив, приветствовал председателя насильственным и внезапным рукопожатием.
Приветствие это ничуть не обрадовало Никанора Ивановича.
– Я извиняюсь,– заговорил он подозрительно,– вы кто такой будете? Вы – лицо официальное?
– Эх, Никанор Иванович! – задушевно воскликнул неизвестный, в котором Иван Николаевич немедленно, конечно, узнал бы поганого регента.– Что такое «официальное» лицо или «неофициальное»! Все это зависит от того, с какой точки зрения смотреть на это, все это условно и зыбко. Сегодня я неофициальное лицо, а завтра, глядишь, официальное! А бывает, Никанор Иванович, и наоборот!
Объяснение это ни в какой степени не удовлетворило председателя. Будучи по природе подозрительным, он заключил, что разглагольствующий перед ним гражданин лицо неофициальное и, пожалуй, праздное.
– Да кто вы такой будете? Как ваша фамилия? – все суровее спрашивал председатель и даже стал наступать на неизвестного.
– Фамилия моя,– ничуть не смущаясь суровостью председателя, отозвался гражданин,– ну, скажем, Коровьев. Да не хотите ли закусить? Без церемоний? А?
– Я извиняюсь,– уже негодуя, заговорил Никанор Иванович.– Какие тут закуски! (Нужно признаться, хоть это и неприятно, что Никанор Иванович был по натуре грубоват.) – На половине покойника сидеть не разрешается! Вы что здесь делаете?
– Да вы присаживайтесь, Никанор Иванович! – опять-таки не смущаясь орал гражданин и заюлил, предлагая председателю кресло.
Совершенно освирепев, Никанор Иванович кресло отверг и завопил:
– Да кто вы такой?
– Я, изволите ли видеть, состою переводчиком при особе иностранца, имеющего резиденцию в этой квартире,– отрекомендовался назвавший себя Коровьевым и шаркнул рыжим нечищеным ботинком.
Никанор Иванович открыл рот. Наличность какого-то иностранца, да еще с переводчиком, в этой квартире являлась для него совершеннейшим сюрпризом, и он потребовал объяснений.
Переводчик охотно объяснился. Господин Воланд, артист, был любезно приглашен директором Кабаре Степаном Богдановичем Лиходеевым провести время своих гастролей, примерно недельку, у него в квартире, о чем он еще вчера написал Никанору Ивановичу, с просьбой прописать иностранца временно, пока он сам не съездит во Владикавказ.
– Ничего он мне не писал,– сказал в изумлении председатель.
– А вы поройтесь у себя в портфеле, Никанор Иванович,– сладко предложил Коровьев.
Никанор Иванович, пожимая плечами, открыл портфель и, к величайшему своему удивлению, обнаружил в нем письмо Лиходеева.
– Как же это я про него забыл? – тупо глядя на вскрытый конверт, пробормотал Никанор Иванович.
– То ли бывает, Никанор Иванович! То ли бывает,– затрещал Коровьев,– рассеянность, рассеянность, дорогой наш друг Никанор Иванович! Я сам рассеян до ужаса. Как-нибудь за рюмкой я вам расскажу несколько фактов из моей жизни, вы обхохочетесь!
– Когда же он едет во Владикавказ? – озабоченно спросил председатель.
– Да он уже уехал, уехал! – закричал переводчик.– Он, знаете ли, уж катит черт знает где! – И тут переводчик замахал руками, как мельничными крыльями.
Никанор Иванович заявил, что ему необходимо лично повидать иностранца, но получил отказ: никак невозможно. Занят. Дрессирует кота.
– Кота, ежели угодно, могу показать,– любезно предложил Коровьев.
От этого, в свою очередь, отказался Никанор Иванович, а переводчик тут же сделал председателю неожиданное, но весьма интересное предложение.
Ввиду того, что господин Воланд нипочем не желает жить в гостинице, а жить привык просторно, то вот, не сдаст ли жилтоварищество на недельку, пока будут продолжаться гастроли Воланда в Москве, всю квартиру, то есть и комнаты покойника?
– Ведь ему безразлично, покойнику-то,– сипел шепотом Коровьев,– ему теперь, сами согласитесь, квартирка ни к чему…
Никанор Иванович в некотором недоумении возразил, что, мол, иностранцам полагается жить в «Метрополе», а вовсе не на частных квартирах…
– Говорю вам, капризен, как черт знает что! – зашипел Коровьев.– Ну не желает. Не любит гостиниц. Вот они у меня где сидят, эти интуристы,– интимно пожаловался он, тыча пальцем себе в жилистую шею,– всю душу вымотали! Приедет… и начинает: и то ему не так, и это не так! А вашему товариществу, Никанор Иванович, полнейшая и очевидная выгода. А за деньгами он не постоит. Миллионер!
В предложении переводчика заключался практически ясный смысл, это было солидное предложение, и тем не менее что-то удивительно несолидное было и в манере переводчика говорить, и в этом клетчатом пиджачке, и в пенсне, никуда не годном.
Что-то неясное немножко томило душу председателя, и все-таки он решил предложение принять. В жилтовариществе был, увы, порядочный дефицит. Нужно было к осени закупать нефть для парового отопления, а денег-то не было. А на интуристовы деньги можно было извернуться.
Деловой и осторожный Никанор Иванович заявил, что ему придется увязать этот вопрос с конторою «Интуриста».
– Я понимаю! – вскричал Коровьев.– Обязательно! Как же без увязки? Вот вам телефон, Никанор Иванович, и немедленно увязывайте. А насчет денег не стесняйтесь,– шепотом добавил он, увлекая председателя к телефону,– с кого же и взять, как не с него? У него такая вилла в Ницце! Будущим летом, если будете за границей, нарочно заезжайте посмотреть – ахнете!
Дело с конторою «Интуриста» уладилось с необыкновенной, поразившей председателя, быстротой. Оказалось, что там уже знают о намерении господина Воланда жить в частной квартире Лиходеева и против этого ничуть не возражают.
– Ну и чудно! – орал Коровьев.
Несколько ошеломленный его трескотней и выкриками председатель заявил, что жилтоварищество согласно сдать квартиру № 50 на неделю артисту Воланду с платой по…– Никанор Иванович немного подумал и конфузливо как-то сказал:
– По пятьсот рублей в день.
Тут Коровьев окончательно поразил председателя. Воровски подмигнув в сторону спальни, откуда слышались мягкие прыжки тяжелого, как видно, кота, он просипел:
– За неделю две с половиной тысячи?..
Никанор Иванович подумал, что он добавит: «Ну и гусь вы, Никанор Иванович!», но Коровьев сказал:
– Разве это сумма? Просите четыре, он даст.
Растерянно ухмыльнувшись, Никанор Иванович и сам не заметил, как оказался у письменного стола покойника, где Коровьев с величайшей быстротой и ловкостью начертал контракт в двух экземплярах. После этого он с контрактом слетал в спальню, вернулся, причем на обоих экземплярах уже была размашистая подпись иностранца. Подписал бумаги и председатель. Затем Коровьев попросил расписочку на четыре…
– Прописью, прописью, Никанор Иванович!., тысячи рублей…– и со словами, как-то не идущими к серьезному делу: – Эйн, цвей, дрей!..– выложил председателю четыре перевязанные пачки, каждая в десять новеньких сточервонных бумажек.
Произошло пересчитывание, пересыпаемое шуточками и прибауточками Коровьева, вроде «денежка счет любит» и «свой глазок – смотрок».
Пересчитав деньги, председатель попросил паспорт иностранца для временной прописки, и опять слетал Коровьев в спальню, после чего председатель бережно уложил и паспорт, и деньги, и один экземпляр договора в портфель.
– Ну вот и все в порядочке! – радостно провизжал Коровьев.
Председатель не удержался и попросил билетик на гастроль иностранца.
– Об чем разговор! – воскликнул Коровьев.– Сколько вам билетов, Никанор Иванович? Десять? Двенадцать?
Ошеломленный председатель пояснил, что нужна ему только парочка – ему и Пелагее Антоновне, его супруге.
Коровьев тут же вынул блокнот, вырвал листок и лихо выписал Никанору Ивановичу контрамарку на два лица в первом ряду. Эту контрамарку левой рукой переводчик всучил Никанору Ивановичу, а правой ловко вложил в другую руку председателя приятно хрустящую пачку. Метнув на нее взгляд, Никанор Иванович густо покраснел и стал отпихивать от себя эту пачку.
– Я извиняюсь,– бормотал он,– этого не полагается…
– И слушать не стану,– зашептал в самое ухо его Коровьев,– у нас не полагается, а у иностранцев полагается. Вы трудились, милейший Никанор Иванович. Обидите, нельзя!
– Строго преследуется,– тихо-претихо прошептал председатель и почему-то оглянулся.
– А где свидетели? – шепнул в другое ухо Коровьев.– Я вас спрашиваю, где они? Что вы?
И тут случилось, как утверждал впоследствии бедный председатель (в чем ему никто не верил), чудо. Пачка сама вползла к нему в карман толстовки. А затем председатель, какой-то расслабленный и даже разбитый, оказался на лестнице. Мысли вихрем крутились у него в голове. Тут была и эта вилла в Ницце, и дрессированный кот, и мысль о том, что свидетелей действительно не было, и что Пелагея Антоновна обрадуется контрамарке. В общем, это были бессвязные, но приятные мысли. И только где-то какая-то иголочка покалывала в душе председателя, а почему, он никак не мог понять, спускаясь с лестницы.
Лишь только председатель покинул квартиру, из спальни донесся густой голос:
– Мне этот Никанор Иванович не понравился. Он выжига и плут. Нельзя ли сделать так, чтобы он больше не приходил?
– Мессир, вам стоит это приказать! – отозвался Коровьев, но не дребезжащим, а очень чистым и звучным голосом.
Переводчик отправился в переднюю, навертел номер и начал говорить почему-то плаксиво:
– Але? Считаю долгом сообщить, что наш председатель жилтоварищества дома № 302-бис по Садовой, Никанор Иванович Босой, спекулирует валютой. В данный момент у него в вентиляции, в уборной, в его квартире № 35 в газетной бумаге четыреста долларов. Сам видел. Говорит жилец означенного дома в квартире № 11, Тимофей Кондратьевич Перелыгин. Но заклинаю держать в тайне мое имя. Опасаюсь мести вышеизложенного председателя.
И повесил трубку, подлец.
– Этот вульгарный человек больше не придет, мессир, клянусь в том вашими золотыми шпорами,– доложил Коровьев, или регент, или черт знает кто такой, подойдя к дверям спальни.
– Дорогой Фагот,– ответили из спальни,– но при чем здесь Перелыгин? Не причинил бы ты ему хлопот.
– Не извольте беспокоиться, мессир,– ответил Фагот этот, или Коровьев,– эти хлопоты будут ему чрезвычайно полезны. Тоже негодяй. У него есть манера подсматривать в замочную скважину.
– А,– ответили из спальни, а Фагот-Коровьев пришел в гостиную, где уже сидел тот рыжий, глаз с бельмом, изо рта клык.
– Ну что же, будем завтракать, Азазелло? – обратился к нему Коровьев.
– Сейчас! – гнусаво ответил Азазелло и, в свою очередь, крикнул:
– Бегемот!
На этот зов из спальни вышел тот самый черный кот-толстяк, и через несколько минут вся свита Воланда сидела у камина в гостиной, затененной изнутри шторами, где потрескивал веселый огонь, пила красное вино.
А Никанор Иванович, удачно избежав преследований жильцов, проскользнул через двор и скрылся в своей квартире.
Квартира эта была маленькая, состояла всего из двух комнат и кухоньки, да еще была и сыровата, но у нее было одно ни с чем не сравнимое качество – она была отдельной квартиркой.
Пройдя в ту комнату, которая служила спальней и столовой бездетным супругам Босым, Никанор Иванович запер портфель в комод и шмыгнул в уборную. Заперев дверь на крючок, он вытащил из кармана пачку, навязанную переводчиком, и убедился, что в ней четыреста рублей. Посидев в уборной некоторое время, Никанор Иванович решил, чтобы избежать вопросов супруги «откуда?», временно спрятать пачечку в вентиляционный ход. Он завернул червонцы в обрывок газеты, стал на сиденье и засунул деньги в вентиляционную дыру.
Минут через пятнадцать Никанор Иванович сидел в большой комнате за столом, на котором стояла поллитровка, лафитничек и тарелки. Из кухоньки доносилось громыханье кастрюлей, оттуда очаровательно пахло борщом. Никанор Иванович, помимо председательствования, нес еще обязанности заведующего столовой, помещавшейся в том же доме, но сам в ней никогда не обедал, объясняя это тем, что профессора прописали ему особый диетический стол.
Супруга Никанора Ивановича вынесла из кухни аккуратно нарезанную селедочку, густо посыпанную зеленым луком. Никанор Иванович налил лафитничек, поддел на вилку пять кусков селедки, выпил, налил второй раз, воткнул вилку в селедку… и в то же время позвонили, а Пелагея Антоновна внесла дымящуюся кастрюлю, при одном взгляде на которую можно было догадаться, что в ней: в гуще огненного борща, покрытого золотыми дисками жира, таится то, чего нет вкуснее на свете – мозговая кость!
Проглотив слюну, Никанор Иванович заворчал, как пес:
– А чтоб вам провалиться! Поесть не дадут! – и приказал супруге: – Не пускай, нету меня, нету. А насчет квартиры скажи, чтоб перестали трепаться. Через неделю будет заседание.
Супруга вышла, а Никанор Иванович погрузил разливательную ложку вглубь и поволок из раскаленного озера ее – треснувшую вдоль кость.
Послышались звуки снимаемой цепочки, послышались шаги, послышалось ворчание Никанора Ивановича, взбешенного тем, что Пелагея Антоновна все-таки впустила кого-то, и в комнату вошли двое граждан, а за ними – побелевшая Пелагея Антоновна. Неизвестно почему, побелел и поднялся и Никанор Иванович.
– Где сортир? – спросил озабоченно первый, тот, что был в белой косоворотке.
На обеденном столе что-то стукнуло (Никанор Иванович уронил ложку).
– Здесь, здесь,– скороговоркой ответила Пелагея Антоновна.
Пришедшие устремились в коридорчик.
А в чем дело? – тихо спросил Никанор Иванович.– У нас ничего такого в квартире не может быть… А у вас документик, я извиняюсь…
Второй пришедший утвердительно кивнул и вынул документик.
Первый в это время уже стоял на табуретке, засунув руку в дымоход. В глазах у Никанора Ивановича потемнело.
Развернули сверток, и в нем вместо червонцев оказались совсем другие деньги. Они были какие-то зеленоватые или синие, Никанор Иванович видел мутно – шея его налилась темной кровью, перед глазами что-то плавало пятнами.
– Доллары в вентиляции,– задумчиво сказал первый и обратился к Никанору Ивановичу: – Ваш пакетик?
– Нет,– ответил Никанор Иванович страшным голосом.
– А чей же?
– Не могу знать,– ответил бедный председатель и вдруг возопил: – Подбросили враги!
– Это бывает,– согласился тот, что был задумчив, и мягко добавил: – Ну что же, надо остальные показать.
– Нету у меня! Нету! Богом клянусь, нету! – отчаянно вскричал председатель.
Он кинулся к комоду, с грохотом вытащил ящик, ухватился за портфель, бессвязно вскрикивая:
– Вот контракт… переводчик-гад подбросил… Коровьев… в пенсне!
Он открыл портфель, глянул в него, посинел и уронил его в борщ. В портфеле ничего не было: ни Степиного письма, ни контракта с иностранцем, ни паспорта, ни денег, ни контрамарки. Ничего не было.
– Товарищи! – отчаянно закричал председатель.– Держите их! У нас в доме нечистая сила!
И тут уж неизвестно что померещилось Пелагее Антоновне, но только она, всплеснув руками, вскрикнула дрожащим голосом:
– Иванович! Что ты? Покайся лучше! Тебе скидка выйдет!
С налитыми кровью глазами, Никанор Иванович занес кулаки над головой и прохрипел: «Дура проклятая…» – кинулся к жене.
Но его удержали.
Тогда он ослабел, опустился на стул и решил покориться неизбежному.
Перелыгин Тимофей Кондратьевич в это время припадал к замочной скважине в дверях квартиры председателя то ухом, то глазом, замирая от любопытства.
Через полчаса примерно жильцы дома, находившиеся во дворе, видели, как председатель в сопровождении еще двух лиц проследовал через двор прямо к автомобилю, в коем и уехал.
Рассказывали, что на Никаноре Ивановиче лица не было, что он пошатывался, проходя, как пьяный, что-то бормотал.
А еще через час неизвестный гражданин явился в квартиру № 11, как раз тогда, когда гражданин Перелыгин рассказывал в кухне соседям по комнате, как замели председателя, пальцем выманил из кухни Тимофея Кондратьевича и увез и его, тоже в машине. Куда – неизвестно.
Глава X
История Варенухи
В то время, когда случилось несчастье с председателем, в двух шагах от дома, где находилась проклятая квартира № 50, в кабинете финансового директора Кабаре Григория Даниловича Римского сидело двое: сам Римский и администратор Кабаре Иван Савельевич Варенуха.
Большой кабинет во втором этаже театра двумя окнами выходил на площадь, а одним, помещавшимся как раз за спиною финдиректора, сидевшего за письменным столом, в летний сад, где публика развлекалась в антрактах, стреляя в тире, или прохлаждала себя напитками в будочках.
Убранство кабинета заключалось, помимо письменного стола, в пачке старых афиш, висевших на крюке, маленьком столике с графином воды, двух креслах и четырех стульях. Впрочем, в углу еще была подставка, на которой стоял пыльный макет какого-то обозрения.
Сидящий за столом Римский был в отвратительном расположении духа с самого утра, а Варенуха, в противоположность ему, оживлен и необыкновенно деятелен, даже как-то беспокойно деятелен.
А между тем выхода его энергии не было. Варенуха пребывал в кабинете финдиректора, а не в своем, по двум причинам. Во-первых, с минуты на минуту ждали Степу, чтобы составить с ним совещание и разрешить на нем накопившиеся неотложные вопросы, а во-вторых, Варенуха прятался от контрамарочников, которые ему отравляли жизнь, в особенности в дни перемены программы. А сегодня как раз и был такой день.
От нечего делать Варенуха пил воду из графина, дважды перечитал некролог Берлиоза. Когда звонил аппарат на столе, Варенуха брал трубку и лгал в нее:
– Кого? Варенуху? Его нету. Вышел из театра.
– Позвони ты, пожалуйста, ему еще раз,– раздраженно сказал Римский и злобно поглядел на администратора сквозь роговые очки.
– Нету его дома! – ответил Варенуха.– Я Карпова посылал. Никого нету в квартире.
– Что же это такое…– ворчал Римский, щелкая на счетной машинке.
Дверь открылась, и капельдинер, пыхтя, втащил толстую пачку дополнительных афиш. Крупными красными буквами на зеленых листах было напечатано:
СЕГОДНЯ И ЕЖЕДНЕВНО
В ТЕАТРЕ «КАБАРЕ»
СВЕРХ ПРОГРАММЫ:
Д О К Т О Р М А Г И И В О Л А Н Д
СЕАНСЫ ЧЕРНОЙ МАГИИ
С ПОЛНЫМ ЕЕ РАЗОБЛАЧЕНИЕМ
Варенуха проверил афишу, тотчас распорядился о направлении афиши в расклейку. Капельдинер унес пачку, а Варенуха, отделив несколько экземпляров, один из них пристроил на крюк и издали еще раз полюбовался буквами.
– Хорошо. Броско,– одобрительно заметил Варенуха.
– А мне до крайности не нравится эта затея,– косясь на афишу, отозвался Римский,– вообще я удивляюсь, как это разрешили поставить…
– Нет, Григорий Данилович, не скажи,– возразил Варенуха,– это очень тонкий шаг. Тут вся соль в разоблачении!
– Не знаю, не знаю,– ворчал расстроенный Римский,– никакой тут соли нет. И всегда он придумает что-нибудь такое… Хоть бы показал этого мага. Ты его видел? Откуда он его выкопал?
Выяснилось, что Варенуха, так же как и Римский, не видел мага. Степа вчера прибежал с написанным черновиком договора, тут же велел его переписать и выдать деньги.
Римский вынул часы. Увидел, что они показывают пять минут третьего, и совершенно остервенился. В самом деле! В одиннадцать звонил, сказал, что придет через полчаса, и не только не пришел, но совсем исчез!
– У меня все дело стало! – рычал уже Римский.
– Уж не попал ли он, как Берлиоз, под трамвай? – сказал Варенуха, держа у уха безнадежно гудящую трубку и поглядывая на прочитанную газету.
– А хорошо бы было…– чуть слышно сквозь зубы сказал Римский.
В этот самый момент дверь открылась, вошла женщина в форменной куртке, в фуражке, в черной юбке и тапочках. Из маленькой сумки на поясе женщина вынула беленький квадратик и тетрадь и сказала:
– Где тут Кабаре? Сверхмолния вам. Распишитесь.
Варенуха черкнул какую-то закорючку в тетради у женщины и, лишь только дверь за той захлопнулась, вскрыл квадратик.
Прочитав написанное, он воскликнул: «Что за черт?!» – и передал телеграмму Римскому.
В телеграмме было напечатано следующее:
«Владикавказа. Москву. Кабаре. Сегодня двенадцать дня угрозыск явился блондин ночной сорочке брюках без сапог психически расстроенный назвался Лиходеев директор Кабаре Молнируйте Владикавказ розыск где Лиходеев».
– Здравствуйте, я ваша тетя! – воскликнул Римский и добавил: – Еще сюрприз!
– Лжедимитрий,– сказал Варенуха и, взяв трубку телефона, сказал в нее так: – Телеграф? Сверхмолния. Владикавказ. Угрозыск. Лиходеев Москве. Финдиректор Римский.
Независимо от сообщения о владикавказском самозванце Варенуха принялся по телефону разыскивать Степу где попало и, конечно, нигде его не нашел.
Как раз тогда, когда Варенуха, держась за трубку, думал, куда бы еще позвонить, вошла та самая женщина, что принесла первую молнию, и вручила Варенухе новый квадратик.
Варенуха торопливо вскрыл его, прочитал и свистнул.
– Что еще? – спросил, нервно дернувшись, Римский.
Варенуха молча подал ему телеграмму, и Римский прочитал в ней:
«Умоляю верить брошен Владикавказ силой гипноза Воланда Молнируйте подтверждение моей личности Лиходеев».
Римский и Варенуха, касаясь друг друга головами, молча перечитывали телеграмму, а перечитав, молча же уставились друг на друга.
– Граждане! – вдруг рассердилась женщина.– Расписывайтесь, а потом будете молчать. Я ведь молнии разношу.
Варенуха, не спуская глаз с телеграммы, расчеркнулся в тетради. Женщина исчезла.
– Ты же с ним в начале двенадцатого разговаривал по телефону! – возбужденно заговорил администратор.
– Да смешно говорить! Разговаривал или не разговаривал. Не может он быть во Владикавказе! Это смешно!
– Он пьян! – сказал Варенуха.
– Кто пьян? – спросил Римский, и опять оба уставились друг на друга.
Что телеграфировал из Владикавказа какой-то самозванец или сумасшедший, в этом сомнений не было; но вот что было странно: откуда владикавказский мистификатор знает Воланда, только вчера приехавшего? И откуда он знает о связи между Лиходеевым и Воландом?
– «Силой гипноза…» – повторял Варенуха слова телеграммы.– Откуда ему известно о Воланде? Да нет, чепуха, чепуха!
– Где он остановился, этот Воланд, черт его возьми? – спросил Римский.
Варенуха немедленно соединился с портье «Метрополя» и узнал, что в «Метрополе» никакого Воланда нету. Тогда Варенуха дозвонился в контору «Интуриста» и с удивлением узнал, что артист Воланд остановился в квартире директора Кабаре Лиходеева.
Долго после этого Варенуха слушал, как трубка дает ему густые гудки. Среди этих гудков откуда-то издалека послышался тяжкий мрачный голос, пропевший: «…скалы, мой приют…» Откуда-то, как решил администратор, прорвался в сеть радиоголос.
– Не отвечает квартира,– сказал Варенуха, кладя трубку,– попробовать позвонить еще в…
Он не договорил. В дверях появилась та же самая женщина, и Римский и Варенуха поднялись ей навстречу. Она вынула из сумки уже не белый, а какой-то темный листок.
– Это становится интересным…– процедил сквозь зубы Варенуха, провожая взглядом в спину поспешно уходившую женщину. Вскрыл пакетик Римский.
На темном фоне отчетливо выделялись сфотографированные строчки:
«Доказательство мой почерк молнируйте подтверждение установите секретное наблюдение Воландом Лиходеев».
За девятнадцать лет своей административной деятельности Варенуха видал всякие виды. Но тут он почувствовал, что ум его застилает как бы пеленою, и он ничего не произнес, кроме житейской и совершенно нелепой фразы:
– Этого не может быть!
Римский поступил не так. Он поднялся, в дверь сказал курьерше, дежурившей снаружи на табуретке:
– Никого, кроме почтальонши, не впускать…– и запер дверь на ключ.
Затем он достал из письменного стола кипу бумаг и начал тщательно сличать жирные с наклоном влево буквы в фотограмме с буквами в Степиных резолюциях и его подписях с винтовой закорюкой на бумагах.
Варенуха, навалившись на стол, жарко дышал в щеку Римскому.
– Это его почерк,– наконец твердо сказал финдиректор, а Варенуха, как эхо, подтвердил:
– Его…– и, поглядев в лицо Римского, подивился перемене, происшедшей в том. Финдиректор, и без того худой, как будто еще более похудел и даже постарел, а глаза его в роговой оправе утратили свою колючесть, и появилась в них не только тревога, но даже как будто печаль.
Затем Варенуха проделал все, что делает человек в минуты великого изумления. Он и по кабинету пробежал, и руки вздымал, как распятый, и выпил целый стакан желтоватой воды из графина, и восклицал:
– Не понимаю! Не по-ни-маю!
Римский же смотрел в окно и напряженно думал. Положение финдиректора было затруднительно. Нужно было тут же, не сходя с места, добыть обыкновенные объяснения явлений необыкновенных.
Прищурившись, финдиректор представил себе Степу в ночной сорочке, без сапог, влезающим сегодня в полдень в какой-то невиданный сверхбыстроходный самолет, а потом его же стоящим в носках на аэродроме во Владикавказе… очень близко горы… черт знает что такое!
Может быть, не Степа сегодня говорил с ним по телефону из собственной своей квартиры? Нет, это говорил Степа! Ему ли не знать Степин голос? Да если бы и не говорил, ведь вчера, не далее чем под вечер, Степа из своего кабинета явился в этот самый кабинет, с этим дурацким договором и раздражал финдиректора своим легкомыслием. Как он мог уехать или улететь, ничего не сказав?
– Сколько километров до Владикавказа? – вдруг спросил Римский.
Варенуха прекратил беготню по кабинету и заорал:
– Думал! Уже думал! До Минеральных по воздуху тысяча шесть сот километров! До Минеральных! Понимаешь? До Минеральных, а во Владикавказ еще больше!
Тут Варенуха сел в кресло и сдавил голову руками, а в голове у Римского начался вихрь.
Да. Еще больше! Ни о каких поездах, конечно, не могло быть никакого разговора. Но что же тогда? Самолет? Истребитель? Кто и в какой истребитель пустит Степу без сапог? Зачем? Может быть, он снял сапоги во Владикавказе? Зачем?! Да нет, и в сапогах в истребитель его не пустят! Что за чертовщина! Позвольте… при чем здесь истребитель… ведь сказано же, что явился в угрозыск в двенадцать дня, а разговаривал по телефону он… и тут перед глазами Римского возник циферблат его часов… где были стрелки? Длинная… длинная была, была, была… да! Она была где-то между двадцатью и двадцатью пятью минутами… Да, да. А толстая коротенькая показывала одиннадцать! Да, это было около половины двенадцатого. Так что же это выходит? Что самолет в полчаса покрыл более чем тысячу шестьсот километров?! Нет таких самолетов на свете! Его нет во Владикавказе! Но что же тогда? А то, что он психически болен! Это несомненно… Ведь так же и телеграфируют… да, но ведь телеграфируют-то из Владикавказа!!
Что же остается? Гипноз? Действительно Воланд бросил его… какой такой гипноз? Бросать никого путем гипноза за две тысячи верст нельзя! Ему мерещится, что он во Владикавказе! Да-с, ему мерещится, а угрозыску мерещиться не может, угрозыск-то телеграфирует с Кавказа! Что же это такое? А вдруг правда… и этот Воланд…
Тут дрожь прошла по телу Римского, и страшным усилием он задавил в себе последнюю мысль. Злость его давно уже испарилась, темная тревога заслонила его сознание, и когда Варенуха поднял голову, то увидел, что лицо финдиректора буквально страшно.
Ручку двери снаружи в это время стали крутить и дергать, слышно было, как курьерша отчаянно закричала:
– Нельзя! Нельзя! Заседание!
Ручка перестала вертеться.
– Он не может быть во Владикавказе! – закричал Варенуха и хлопнул кулаком по столу. Хлопнул он очень уверенно, кричал уверенно. Но одного в нем не было внутри: именно этой уверенности.
Римский понял, что выражение его лица произвело на администратора сильнейшее впечатление; сколько возможно, овладел собою и сказал в телефонную трубку:
– Дайте сверхсрочный разговор с Владикавказом.
«Умно! – мысленно воскликнул Варенуха.– Как же это я не догадался сразу?..»
Но разговор с Владикавказом не состоялся. Римский положил трубку и сказал:
