Текст книги " Мой бедный, бедный мастер… "
Автор книги: Михаил Булгаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 87 страниц)
Глава 5
Дело было в Грибоедове
Белый, большой, двухэтажный дом старинной постройки помещался в глубине небольшого и чахлого сада на бульварном кольце и носил название «Дома Грибоедова». Говорили, что некогда он принадлежал тетке Грибоедова, хотя, сколько помнится, никакой тетки у Грибоедова не было. Так что надо полагать, что рассказы о том, как Грибоедов в этом самом доме, в круглом зале с колоннами, читал старухе сцены из «Горе от ума», представляют собою обыкновенные московские враки.
Но как бы то ни было, в настоящее время дом был во владении той самой московской ассоциации литераторов, или Массолит, секретарем которой и был Александр Александрович Мирцев до своего появления на Патриарших прудах. Комнаты верхнего этажа были заняты различными отделами Массолита и редакциями двух журналов, вверху же находящийся круглый зал отошел под зал заседаний, а весь нижний этаж был занят популярнейшим в столице писательским рестораном.
В половину одиннадцатого вечера в довольно тесной комнате вверху томилось человек двенадцать литераторов разных жанров, ожидающих опоздавшего Александра Александровича. Компания, рассевшаяся на скрипящих рыночных стульях, отчаянно курила и томилась. В открытое в сад окно не проникала ни одна свежая струя. Москва накалила за день свой гранитный, железный и асфальтовый покров, теперь он весь жар отдавал в воздух, и было понятно, что ночь не принесет облегчения.
Драматург Бескудников вынул часы. Стрелка ползла к одиннадцати.
– Однако он больно здорово запаздывает,– сказал поэт Двубратский, сидящий на столе и от тоски болтающий ногами, обутыми в желтые туфли на толстенной каучуковой подошве.
– Хлопец на Клязьме застрял,– сорванным голосом отозвалась поэтесса Настасья Савишна Храмкина.
– Позвольте, все это хорошо, что он на Клязьме,– заговорил автор популярных скетчей Загривов,– я и сам бы сейчас на веранде чайку попил, вместо того чтобы здесь сидеть. Ведь он же знает, что заседание в десять? – В голосе Загривова слышалась справедливая злоба.
– А хорошо сейчас на Клязьме,– подзудила присутствующих Храмкина.
– Третий год вношу денежки, однако до сих пор ничего в волнах не видно,– отозвался новеллист Поприхин.
– Клязьма место генеральское,– послышался из угла голос Водопаева.
– Словом, это безобразие! – воскликнул Денискин, человек неопределенного жанра, пишущий и стихи, и пьесы, и критические статьи, и рецензии.– Пять минут двенадцатого!
Его поддержали и Буздяк и Глухарев. В комнате назревало что-то вроде бунта. Решили звонить. Звонили на Клязьму, в литераторский дачный поселок. Попали не на ту дачу – к Семуковичу. Потом попали на ту, на какую надо, узнали, что товарищ Мирцев и вовсе не бывал сегодня на Клязьме.
Стали звонить в комитет искусства, науки, литературы – Исналит, в комнату 918. Никого в этой комнате не было.
Тогда началось возмущение. Храмкина заявила напрямик, что при всем уважении ее к товарищу Мирцеву она осуждает такое поведение – мог бы и позвонить! Ведь его двенадцать человек ждут!
– Мог бы позвонить! – гудел Буздяк.
Но товарищ Мирцев никому позвонить не мог. Далеко, далеко от дома Грибоедова, в громадном зале с цементным полом, под сильным светом прожекторов на трех цинковых столах лежало то, что было когда-то Мирцевым.
На первом – обнаженное, в засохшей крови тело с перебитой рукой и раздавленной грудной клеткой, на втором – голова с выбитыми передними зубами, с бессмысленным глазом, которого не пугал режущий свет тысячесвечовой лампы, с слипшимися в крови волосами, на третьем – груда заскорузлых тряпок, в которых и узнать нельзя было костюм Мирцева.
У стола стояли седой профессор и молодой прозектор, оба в кожаных халатах и резиновых перчатках, и двое в защитных блузах, в крагах с маленькими браунингами на поясах. Стоявшие тихо совещались о том, как лучше поступить: закрыть ли наглухо черным покрывалом останки Мирцева и так уложить их в гроб, который завтра будет выставлен в круглом зале Массолита, или же пришивать струнами голову к туловищу, черной повязкой закрыть только глаза, а другою шею и так выставить, для того чтобы члены Массолита могли попрощаться со своим секретарем.
Решили сделать второе, и прозектор крикнул сторожу:
– Иглы! Струны!
Да, он не мог позвонить! И в половину двенадцатого опустела комната, где должно было быть заседание, и не состоялось оно, как раз как и предсказал неизвестный на Патриарших прудах.
Все двенадцать литераторов спустились вниз, чтобы поужинать в ресторане. Тут опять недобрым словом помянули Александра Александровича: мест на веранде под тентом, где кое-как можно было дышать, уже не оказалось, и пришлось идти в низкие сводчатые залы зимнего помещения.
Без четверти двенадцать, как гром, ударил вдруг рояль, ему ответили прыгающие скачущие звуки на тонких клавишах, захромали синкопы, завыли в рояле какие-то петухи – пианист заиграл бравурный зверский фокстрот. От музыки засветились лоснящиеся в духоте лица, показалось, что заиграли на потолке лиловые с завитыми по-ассирийски гривами лошади, кто-то пропел что-то, где-то покатился со звоном бокал, и через минуту весь зимний зал заплясал, а за ним заплясала веранда.
Заплясал Глухарев с девицей – архитектором Тамарой Сладкой, заплясал Буздяк с женой, знаменитый романист Жукопов с киноактрисой. Плясали Драгунский, Чапчачи, Водопоев с Храмкиной, плясала Семейкина-Галл, схваченная крепко неизвестным рослым в белых брюках.
Плясали свои и приезжие в Москву: Иоганн из Кронштадта, какой-то Витя Куфтик из Ростова – кажется, режиссер.
Плясали неизвестной профессии молодые люди в стрижке боксом, в пиджаках с подбитыми ватой плечами.
Плясал пожилой с бородой, в которой застряло перо зеленого лука, топчась, как медведь, перед хилой девушкой в зеленом шелковом платьишке.
Официанты с оплывающими лицами несли над головой кружки с пивом, хрипло и ненавистно говорили «виноват», продираясь между танцующими, где-то кто-то кричал в рупор: «Карский – раз!»
Словом – ад. И перед самой полночью было видение: вышел на веранду черноглазый красавец с острой, как кинжал, бородой, во фраке и царственным благосклонным взглядом окинул свои владения. Утверждал, утверждал беллетрист Избердей, известнейший мистик и лгун, что этот красавец не носил раньше фрака, а был опоясан широким кожаным поясом, за которым торчали пистолеты, а воронова крыла волосы красавца были повязаны алым шелком, и плыл под его командой не ресторан на Кольце, а бриг в Караибском море под страшным флагом – черным с Адамовой головой.
Но нет, нет! Лжет, лжет, склоняясь к рюмке, Избердей! Нет никаких Караибских морей на свете, и не плывут отчаянные флибустьеры, не гонится за ними корвет, не слышно пушечного его грохота, не стелется над волнами пушечный дым.
Ничего этого нет, не было! И плавится лед в вазочке, и видны налитые кровью глаза Избердея, и тоскливо мне!
Ровно в полночь фокстрот прекратился внезапно, как будто кто-то ударил пианиста в сердце ножом, и тотчас за всеми столами загремело слово «Мирцев», «Мирцев!». Конечно, вскакивали, вскрикивали: «Да не может быть!» Не обошлось и без некоторой чепухи, вполне понятной в ресторане. Так, кто-то, залившись слезами, тут же предложил спеть вечную память. Уняли. Кто-то суетился и кричал, что необходимо сейчас же, тут же, не сходя с места, составить коллективно телеграмму и немедленно послать ее…
Но куда и зачем ее посылать? В самом деле, куда? И на что нужна эта телеграмма тому, чей затылок сейчас сдавлен в руках прозектора, чью шею сейчас колет кривыми иглами, струнит профессор?
Да, убит… Но мы-то живы? Волна горя высоко всплеснулась, но стала опадать, и уж кто-то вернулся к столику и украдкой выпил водочки и закусил, не остывать же киевским котлетам… Ведь мы-то живы?
Рояль закрыли, танцы отменили, трое журналистов спешно покинули дом тетки. Им уже звонили на вешалку ресторана из редакций – нужно было сейчас же писать некрологи.
Итак, гости вернулись к своим столам, обсуждая страшное событие и споря по поводу сплетни, пущенной Храмкиной и Избердеем {178} , именно, что Мирцев не случайно попал под трамвай, а бросился под него умышленно, потому что…
Но не успела сплетня разбухнуть, как произошло второе, что поразило публику в ресторане побольше, чем известие о смерти Мирцева.
Первыми взволновались лихачи, всегда дежурящие на бульваре у входа в грибоедовский сад. Один из них даже с козел слез, причем послышался его иронический возглас: «Тю! Вы поглядите!»
Вслед за тем от решетки отделился маленький огонечек, а с ним вместе – беленькое тощее привидение, которое и направилось по асфальтовой дорожке под деревьями прямо к веранде. За столиками стали подниматься, всматриваться, и чем больше всматривались, тем больше изумлялись.
Привидение же тем временем подошло к веранде, и тогда уж все на ней как закоченели за столиками. Швейцар, вышедший из зимней вешалки ресторана на угол к веранде покурить, вдруг, тревожно всматриваясь в привидение, подбежал было к нему с ясною целью преградить ему доступ на веранду, но, всмотревшись, не посмел этого сделать и вернулся к веранде, растерянно и глупо улыбаясь.
Привидение же тем временем вступило на веранду, и все увидели, что это не привидение, а всем известный Иван Николаевич Понырев. Но от этого не стало легче, и изумление перешло в смятение.
Иван Николаевич был бос, в кальсонах, в разодранной ночной рубашке. На груди Ивана Николаевича прямо к коже была приколота английской булавкой иконка с изображением Христа, а в руках находилась венчальная позолоченная зажженная свеча. Правая щека Ивана Николаевича была свежеизодрана и покрыта запекшейся кровью.
На веранде воцарилось молчание, и видно было, как у одного из официантов пиво текло на пол из покосившейся в руке кружки.
Иван поднял свечу над головой и сказал так:
– Здорово, братья!
От такого приветствия молчание стало глубже, а Иван заглянул под первый столик, на котором стояла вазочка с остатками зернистой икры, посветил под него, причем какая-то дама пугливо отдернула ноги, и сказал тоскливо:
– Нету его и здесь!
Тут послышались два голоса, и первый из них, бас, сказал тихо и безжалостно:
– Готово дело. Белая горячка.
А второй, женский, испуганно:
– Как же милиция-то пропустила его по улицам?
Второе Иван услыхал и отозвался:
– На Бронной хотели задержать, да я махнул через забор и всю щеку об проволоку изодрал.
Тут все увидели, что некогда зеленые и нагловатые глаза Ивана теперь как бы затянуты пеленою, как бы перламутровые, и страх вселился в сердца.
– Братья во литературе! – вдруг вскричал Иван и взмахнул свечой, и огонь взметнулся над его головой, и на голову капнул воск.– Слушайте меня! Он появился! – Осипший голос Ивана окреп, стал горяч.– Он появился! Ловите же его немедленно, иначе натворит он неописуемых бед.
– Кто появился? – отозвалась испуганно женщина.
– Консультант! – вскричал Иван.– И этот консультант убил сегодня Сашу Мирцева на Патриарших прудах!
Внутри ресторана на веранду повалил народ.
– Виноват, скажите точнее,– послышался над ухом Ивана тихий и вежливый голос,– скажите, товарищ Понырев, как это убил?
Вокруг Ивана стала собираться толпа.
– Профессор и шпион! – закричал Иван.
– А как его фамилия? – тихо спросили на ухо.
– То-то фамилия! – в тоске отозвался Иван.– Эх, если б я знал его фамилию! Не разглядел я на визитной карточке фамилию! Помню только букву «эф». На «эф» фамилия! Граждане! Вспоминайте сейчас же, какие фамилии бывают на «эф»! – И тут Иван, безумно озираясь, забормотал: – Фролкин, Фридман, Фридрих… Фромберг… Феллер… Нет, не Феллер!.. Нет! Фу… фу…– Волосы от напряжения ездили на голове Ивана.
– Фукс? – страдальчески крикнула женщина.
– Да никакой не Фукс! – раздражаясь, закричал Иван.– Это глупо! При чем тут Фукс? Ну вот что, граждане: бегите кто-нибудь сейчас к телефону, звоните в милицию, чтобы выслали пять мотоциклеток с пулеметами профессора ловить! Да! Скажите, что с ним еще двое: длинный какой-то, пенсне треснуло, и кот, черный, жирный. А я пока что дом обыщу, я чую, что он здесь!
Тут Иван проявил беспокойство, растолкал окружающих, стал размахивать свечой, заглядывать под столы.
Народ на веранде загудел, послышалось слово «доктора», и чье-то ласковое мясистое лицо, бритое и упитанное, в роговых очках, появилось у Иванова лица:
– Товарищ Понырев,– заговорило это лицо юбилейным голосом,– успокойтесь! Вы расстроены смертью всеми нами любимого Александра Александровича, нет!., просто Саши Мирцева. Мы все это отлично понимаем… Вам нужен покой! Сейчас товарищи проводят вас в постель, и вы забудетесь…
– Ты,– оскалившись, ответил Иван,– ты понимаешь, что профессор убил Мирцева? Понимаешь, что делаешь, задерживая меня? Кретин!
– Товарищ Понырев! Помилуйте! – ответило лицо, расстраиваясь и уже жалея, что вступило в разговор.
– Нет! Уж кого-кого, а тебя-то я не помилую,– с тихой ненавистью сказал Иван и, неожиданно широко размахнувшись, ударил по уху это лицо.
Тут догадались броситься на Ивана и бросились. Свеча его угасла, а очки, соскочившие с участливого лица, немедленно были раздавлены. Иван испустил визг, слышный, к общему соблазну, на бульваре, и начал защищаться. Зазвенела битая посуда. Пока Ивана вязали полотенцами, в раздевалке шел разговор между командиром брига и швейцаром.
– Ты видел, что он в подштанниках? – спросил холодно пират.
– Да ведь, Арчибальд Арчибальдович,– труся, отвечал швейцар,– как я их могу не допустить… Они член Массолита!
– Ты видел, что он в подштанниках? – холодно повторил пират.
– Помилуйте, Арчибальд Арчибальдович,– багровея, гудел швейцар,– что ж я-то могу поделать. Давеча приходят гражданин Буздяк из бани, у них веник за пазухой. Я говорю – неудобно, а они смеются, веником в меня тычут. Потом мыло раскрошили по веранде, дамы падают, а им смешно!
– Ты видел, что он в подштанниках, я тебя спрашиваю, а не про Буздяка! – раздельно сказал пират.
Тут швейцар умолк, и лицо его приняло тифозный цвет, а в глазах вспыхнул ужас. Он видел ясно, как черные волосы покрылись шелковой косынкой. Исчез фрак, за ременным поясом показались пистолеты. Швейцар представил себя повешенным на фор-марса-рее. Он видел свой собственный высунутый язык, голову, свесившуюся на плечо, услышал даже плеск волны у борта. Колени швейцара затряслись. Но тут флибустьер сжалился над ним.
– Смотрите, Николай, в последний раз. Такого швейцара нам не нужно,– сказал пират и скомандовал точно, ясно и быстро:
– Пантелея! Милиционера! Протокол! Таксомотор! В психиатрическую!
Через четверть часа публика на бульваре видела, как из ворот грибоедовского сада выводили босого и окровавленного человека в белье, поверх которого было накинуто Пантелеево пальто. Человек, руки которого были связаны за спиною, горько плакал и изредка делал попытки укусить за плечо то милиционера, то Пантелея. Поэт Рюхин, добровольно вызвавшийся сопровождать несчастного Ивана Николаевича, шел сзади, держа в руках разорванную иконку и сломанную свечу.
Лихачи горячили лошадей, кричали с козел:
– А вот на резвой! Я возил в психическую!
Но Ивана Николаевича погрузили в приготовленный таксомотор и увезли, а на лихача вконец расстроенная дама посадила своего мужа, того самого, который получил плюху и лишился очков исключительно за свою страсть к произнесению умиротворяющих речей.
Лихач, слупивший двадцать пять рублей с седоков, только передернул синими вожжами по крупу разбитой беговой серой лошади, и та ударила так, что сзади моментально остались два трамвая и грузовик.
Публика разошлась, и на бульваре наступило спокойствие.
Глава 6
Мания фурибунда
Круглые электрические часы на белой стене показали четверть второго ночи, когда в приемную психиатрической лечебницы вошел чернобородый человек в белом халате, из кармана которого торчал черный кончик стетоскопа.
Двое санитаров, стоявшие у дивана и не спускавшие глаз с Ивана Николаевича, руки которого уже были развязаны, подтянулись.
Рюхин взволновался, поправил поясок на толстовке и произнес:
– Здравствуйте, доктор. Позвольте познакомиться: поэт Рюхин.
Доктор поклонился Рюхину, но, кланяясь, глядел не на Рюхина, а на Ивана Николаевича.
Поэт не шевельнулся на диване.
– А это…– почему-то понизив голос, сказал Рюхин,– известный поэт Иван Понырев,– потом помялся и совсем тихо добавил: – Мы опасаемся, не белая ли горячка…
– Пил очень сильно? – сквозь зубы тихо спросил доктор.
– Да нет, доктор…
– Тараканов, крыс, чертиков или шмыгающих собак не ловил?
– Нет,– испуганно ответил Рюхин,– я его вчера видел, он был здоров. Он стихи свои с эстрады читал.
– А почему он в белье? С постели взяли?
– Он, доктор, в ресторан пришел в таком виде.
– Ага,– удовлетворенно сказал доктор и спросил:
– А почему окровавлен? Дрался?
– Он с забора упал, а потом ударил в ресторане гражданина и еще кое-кого.
– Ага,– сказал доктор и, повернувшись к Ивану, добавил: – Здравствуйте!
– Здорово, вредитель! – ответил громким голосом Иван, и Рюхин сконфузился. Ему стыдно было поднять глаза на вежливого и чистого доктора.
Тот, однако, не обиделся на Ивана, привычным ловким жестом снял пенсне с носа и спрятал его, подняв полу халата, в задний карман брюк, а затем спросил у Ивана:
– Сколько вам лет?
– Поди ты от меня к чертям, в самом деле,– злобно ответил Иван и отвернулся.
А доктор, щуря близорукие глаза, спросил по-прежнему вежливо:
– Почему же вы сердитесь на меня? Разве я сказал вам что-нибудь неприятное?
– Мне двадцать пять лет,– заговорил, злобно косясь, Иван,– а завтра, между прочим, я на всех вас подам жалобу. А на тебя в особенности, гнида! – отнесся он уже специально к Рюхину.
– А на что вы хотите пожаловаться?
– На то, что меня, здорового человека, силой схватили и приволокли в сумасшедший дом,– сурово ответил Иван.
Тут Рюхин всмотрелся в Ивана и похолодел: в глазах у того не было никакого безумия и из мутных они опять превратились в ясно-зеленые. «Батюшки,– подумал испуганно Рюхин,– да он и впрямь, кажется, нормален! Вот чепуха какая! Зачем же мы его в самом деле сюда притащили? Нормален, ей-богу, нормален, только рожа расцарапана…»
– Вы находитесь,– спокойно заговорил врач,– не в сумасшедшем доме, а в психиатрической клинике, оборудованной по последнему слову техники. Кстати, добавлю: где вам не причинят ни малейшего вреда и где никто не собирается вас задерживать силой.
Иван покосился недоверчиво, но все-таки пробурчал:
– Слава те господи! Кажется, нашелся один нормальный человек среди идиотов, из которых первый бездарность и балбес Пашка.
– Кто этот Пашка-бездарность? – осведомился врач.
– А вот он – Рюхин! – ответил Иван Николаевич, вытянув указательный палец.
Рюхин покраснел, глаза его вспыхнули от негодования. «Это он мне вместо спасибо,– горько подумал он,– за то, что я принял в нем участие. Какая все-таки сволочь!»
– Типичный кулачок по своей психологии,– ядовито заговорил Иван Николаевич, которому приспичило обличить Рюхина,– и притом кулачок, тщательно маскирующийся под пролетария,– посмотрели бы вы, какие он стишки сочинил к 1-му Мая… хе, хе… «взвейтесь, развейтесь…», а загляните в него, что он думает! – И Иван рассмеялся зловеще.
Доктор повернулся к Рюхину, красному и тяжело дышащему, и сказал тихо:
– У него нет белой горячки,– а затем спросил у Ивана:
– Почему же вас, собственно, доставили к нам?
– Да черт их возьми, олухов! Схватили, втащили в такси и привезли!
– Гм…– отозвался врач,– но вы почему, собственно, в ресторан, вот как говорит гражданин Рюхин, пришли в одном белье?
– Вы Москву знаете? – ответил вопросом Иван. Доктор неопределенно мотнул головой.
– Ну, как вы полагаете,– возбужденно заговорил Иван,– мыслимо ли подумать, что вы оставите что-нибудь на берегу и чтобы эту вещь не попятили? Ну, купаться я стал, и, понятно, украли и блузу, и штаны, и туфли. А я спешил в ресторан!
– Свидание какое-нибудь, деловое? – спросил врач.
– Не свидание, а я ловлю консультанта.
– Какого консультанта?
– Консультанта, который убил Сашу Мирцева на Патриарших прудах.
Врач вопросительно поглядел на Рюхина, и тот хмуро отозвался:
– Секретарь Массолита Мирцев сегодня под трамвай попал.
– Он, вот говорят, под трамвай попал?
– Не ври, чего не знаешь! – рассердился на Рюхина Иван Николаевич.– Я был при этом! Он его нарочно под трамвай пристроил!
– Толкнул?
– Да не толкнул! – все больше сердился Иван.– Такому и толкать не надо. Он его пальцем не коснулся! Они такие штуки могут делать. Он заранее знал, что Мирцев поскользнется!
– А кто-нибудь кроме вас видел этого консультанта?
– То-то и беда, что один я! Да что за допросы такие! – вдруг обиделся Иван.– Мы не в уголовном розыске! Подите к черту!
– Помилуйте,– воскликнул доктор,– у меня и в мыслях не было допрашивать вас! Но ведь вы сообщаете такие важные вещи об убийстве, которого вы были свидетелем… Быть может, здесь можно чем-нибудь помочь?.. Скажите, какие же вы меры приняли, чтобы поймать этого консультанта-убийцу?
Здесь опять недоверие к врачу сменилось у Ивана Николаевича доверием, и настолько, что он встал и поцеловал врача в щеку, прибавив при этом:
– Нет, теперь окончательно убедился – ты не вредитель и не из этой шайки!
Доктор ловко и незаметно, делая вид, что сморкается, вытер щеку, повернулся и сделал какой-то знак глазами женщине в белом, которая неподвижно сидела в стороне за большим столом. Та тотчас же взяла перо.
– Итак, какие же меры? – повторил врач.
– Меры вот какие,– заговорил Иван,– я на кухне взял свечечку…
– Вот эту? – спросил врач, указывая на свечку, лежавшую перед женщиной на столе рядом с иконкой.
– Эту самую!
– А иконка? – мягко спросил врач. Иван покраснел.
– Видишь ли,– ответил он,– эти дураки,– он указал на Рюхина,– больше всего этой иконки испугались, а между тем, без нее его не поймаешь…
Женщина стала писать на листе.
– Он,– продолжал возбужденно Иван,– по моему соображению, кой с кем знается, ты понимаешь меня?.. Гм… А с иконкой и со свечечкой…
Санитары держали руки по швам, глаз не сводили с Ивана, женщина тихо писала.
– Ну-те-с, ну-те-с,– поощрил Ивана врач,– так с собой и несли иконку?
– Я ее на грудь пришпилил,– говорил Иван.
– Зачем на грудь?
– Чтобы рука была свободна,– объяснил Иван,– в одной свечка, а другой – хватать.– Он становился все откровеннее.
– Виноват, у вас на коже груди кровь,– сказал участливо врач,– вы прямо к коже ее прицепили?
– Ну конечно! – ответил Иван.– А то рубаха-то чужая, гнилая, еще, думаю, сорвется…
Тут часы пробили два без четверти. Иван засуетился в тревоге.
– Эге-ге, два часа,– воскликнул он,– а я тут с вами время теряю. Будьте любезны, где телефон?
– Пропустите к телефону,– сказал врач санитару, который спиной старался загородить аппарат на стене.
Иван ухватился за трубку и сказал в нее:
– Милицию!
Женщина в это время тихо спросила у Рюхина:
– Женат он?
– Холост,– испуганно ответил Рюхин.
– Член профсоюза?
Рюхин кивнул, и женщина подчеркнула что-то в разграфленном листе.
– Милиция? – громко спросил Иван.– Алле? Милиция? Товарищ дежурный! Распорядитесь сейчас же, чтобы выслали пять мотоциклеток с пулеметами, консультанта преступника искать! И заезжайте за мной, я с вами сам поеду. Алле? Говорит поэт Понырев. Из сумасшедшего дома. Как ваш адрес? – шепотом спросил Иван Николаевич у доктора, но тот не успел ничего ответить, как Иван стал сердито кричать в телефон: – Алле, алле! Куда вы ушли? Безобразие! – громко завопил Иван и швырнул трубку на рычаг.
– Зачем сердиться,– заметил миролюбиво доктор,– вы можете сломать аппарат, а он нам поминутно нужен…
– Ничего! Ничего! Ответят они, голубчики милейшие, за такое отношение,– вскричал Иван и погрозил кулаком телефону, затем протянул руку доктору и попрощался: – До свидания.
– Помилуйте, куда вы хотите идти,– заговорил врач,– ночью, в одном белье! Переночуйте у нас, а завтра видно будет.
– Пропустите меня,– глухо сказал Иван Николаевич санитарам, сомкнувшимся у дверей.
– Дружески говорю вам, останьтесь!
– Пустите или нет?! – страшным голосом крикнул Иван санитарам.
Те не шевельнулись, и Иван наотмашь ударил одного из них в грудь. Другой поймал его за руку.
– Ах так, ах так,– хрипло крикнул Иван, и, вырвав руку, он травленно и злобно озирался.
Женщина нажала кнопку в столике, и на поверхность его выскочила блестящая коробка шприца и стеклянные запаянные ампулы.
– Ну, если так,– отчаянно вскричал Иван,– так не поминайте же лихом!
И тут он головой вперед бросился в белую штору окна, явно целясь сквозь нее и стекла выброситься наружу. Но коварная металлическая специальная сеть за шторой даже до стекла не допустила Ивана. Она мягко спружинила и мягко отбросила бедного поэта назад прямо на руки к санитарам. В ту же минуту у доктора в руках оказался шприц.
– Ага,– захрипел Иван, бьющийся в руках санитаров,– так вот вы какие шторочки завели у себя? Ладно, ладно! Пусти… Пу…
– Одну минуту, одну минуту,– бормотал врач.
Женщина тоже подбежала на помощь, одним взмахом разорвала рукав ветхой рубахи и с неженской силой сжала руку Ивана. Тот ослабел, перестал биться, врач воспользовался этим и содержимое шприца вспрыснул Ивану в плечо. Его подержали еще немного в руках, он в это время крикнул:
– На помощь!
Бледный Рюхин жалобно вскрикнул:
– Иван!
Ивана выпустили.
– Бандиты! – прокричал он, но уже слабее.– Всех предам правосудию,– добавил он, но еще тише, зевнул и сел на кушетку.– Заточили все-таки,– зевая, добавил он без злобы, улыбнулся бессмысленно и кротко и вдруг прилег на кушетке, по-детски подложив кулак под щеку.– Ну, очень хорошо,– бормотал он совсем сонным голосом,– сами же и поплатитесь, а я свое дело сделал… Интересно мне теперь… только одно, что было с Понтием Пилатом.
И через мгновение он уже спал.
Доктор сказал сущую правду относительно того, что клиника была устроена по последнему слову техники. Стена приемной вдруг раскрылась, и из коридора выехала на резиновых шинах кровать. Санитары подкатили ее к кушетке, спящего Ивана переодели в больничную рубашку, уложили, и он уехал в коридор, где, через дверь, на стенках горели слабые синие ночники. Стена сомкнулась.
– Доктор,– спросил шепотом потрясенный Рюхин,– он, значит, болен?
– О да,– ответил доктор, надевая пенсне.
– Какая же это болезнь? – робко спросил Рюхин.
– Точно пока сказать не могу,– устало зевая, ответил доктор,– похоже, что мания фурибунда.– И, видя, что Рюхин испуганно смотрит, пояснил: – Яростная мания.
Доктор расписался в листе, поданном женщиной в белом.
– А что это за консультант, которого он все время поминает? Видел он кого-нибудь?
– Трудно сказать. Может быть, видел кого-нибудь, кто поразил его больное воображение…
Рюхин прекратил расспросы, неуклюже раскланялся. Через несколько минут он был на шоссе, ведущем в Москву. Светало. Небывало дурное расположение духа овладело Рюхиным. Он ехал в пустом ночном троллейбусе, съежившись, уставившись, как мышь на крупу. Многое терзало его. С одной стороны, жаль было Понырева и страшно было вспомнить про дом скорби. А с другой, терзали его оскорбления, нанесенные ему помешанным. Хуже всего было то, что в словах бедного Понырева было то, что сам от себя скрывал Рюхин, что отгонял от себя даже ночью, когда не спалось. В этих словах была правда. Мысль о собственных стихах до того терзала Рюхина в троллейбусе, что он, скорчившись, морщился как от боли и даже раз проронил что-то. Рюхин сейчас только и как-то особенно отчетливо вспомнил, что ему уже тридцать четыре года и что, по сути дела, будущее его совершенно темно. Да, он будет писать по несколько стихотворений в год, стихотворений, как он теперь признался сам себе, ничуть не радующих его. «Он правду говорит,– глубоко-глубоко в себе, так, чтобы никто не мог подслушать его, подумал Рюхин…– Я не верю в то, что пишу, я – лгун,– терзал сам себя Рюхин, как палач.– Лгун, лгун. И за это буду страшно наказан. В самом деле, что дальше? Я пишу эти стихотворения, кое-как поддерживаю свое существование. Одна комната, и надежд на то, что будет когда-нибудь квартира, очень мало. Вечные авансы, вечные компромиссы, боязнь и дурные, дурные стихи! И старость! Старость бедная, безрадостная, одинокая. Уважение? Кой черт! Кто будет меня уважать, если я сам, сам себя не уважаю».
Было совсем светло, когда больной и постаревший Рюхин вышел из троллейбуса и оказался у подножия Пушкина. С бульвара тянуло свежестью, к утру стало легче. Злобными и горькими глазами Рюхин поглядел на Пушкина и почему-то подумал так: «Тебе хорошо!»
Он поморщился и побрел к дому тетки. Ресторан торговал до четырех. На веранде, где еще горели некоторые лампионы, раздражая своим неуместным светом при свете рождающегося дня, почти никого не было. В углу сидящий режиссер Квант поил даму «Абрау-Дюрсо».
Арчибальд Арчибальдович, вечно бессонный, встретил Рюхина приветливо. Не будь Рюхин так истерзан, он получил бы удовольствие, рассказывая о том, как все было, придумывая интересные подробности, описывая удивительную лечебницу. Сейчас он почувствовал, что ему не до этого, а кроме того, как он ни был ненаблюдателен и пуст, впервые всмотрелся в лицо пирата и понял, что тот, хоть и спрашивает о Поныреве и даже склоняется к Рюхину, держась за спинку стула, и даже сказал: «Ай, ай»,– в ответ на слова Рюхина «Мания фурибунда», что он совершенно не интересуется судьбой Понырева, и не только не интересуется, но и презирает и Понырева, и самого Рюхина. «И молодец! И правильно»,– с циничной самоуничтожающей злобой помыслил Рюхин и сказал бойким голосом:
– Арчибальд Арчибальдович, водочки мне…
Пират сделал понимающие глаза, скомандовал что-то, и через полчаса, когда никого из посетителей уже не было на веранде, в утреннем рассвете сидел Рюхин в одиночестве. Мрачные мысли его задавило дурманом, он с аппетитом закусывал рыбцом. День разгорался над городом, край неба золотило.
