Текст книги " Мой бедный, бедный мастер… "
Автор книги: Михаил Булгаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 87 страниц)
Так он думал и лежал.
Адъютант же спешился у сирийской цепи, коневоду бросил поводья, прошел сквозь римское заграждение десятого легиона, подозвал центуриона и что-то пошептал ему.
Один из легионеров уловил краем уха слова:
– Прокуратора приказ…
Удивленный центурион, откозыряв, молвил:
– Слушаю…– и прошел за цепь к крестам.
С правого креста доносилась дикая хриплая песня. Распятый на нем сошел с ума от мук к концу третьего часа и пел про виноград что-то. Но головой качал, как маятником, и мухи вяло поднимались с лица, но потом опять набрасывались на него.
На левом кресте распятый качал иным образом, косо вправо, чтобы ударять ухом по плечу.
На среднем кресте, куда попал Иешуа, ни качания, ни шевеления не было. Прокачав часа три головой, Иешуа ослабел и стал впадать в забытье. Мухи учуяли это и, слетаясь к нему все в большем количестве, наконец настолько облепили его лицо, что оно исчезло вовсе в черной шевелящейся массе. Жирные слепни сидели в самых нежных местах его тела, под ушами, на веках, в паху, сосали.
Центурион подошел к ведру, полному водой, чуть подкисленной уксусом, взял у легионера губку, насадил ее на конец копья, обмакнул ее в напиток и, придвинувшись к среднему кресту, взмахнул копьем. Густейшее гудение послышалось над головой центуриона, и мухи, черные, и зеленые, и синие, роем взвились над крестом. Открылось лицо Иешуа, совершенно багровое и лишенное глаз. Они заплыли.
Центурион позвал:
– Га-Ноцри!
Иешуа шевельнулся, втянул в себя воздух и наклонил голову, прижав подбородок к груди. Лицо центуриона было у его живота.
Хриплым разбойничьим голосом, со страхом и любопытством, спросил Иешуа центуриона:
– Неужели мало мучили меня? Ты зачем подошел?
Бородатый же центурион сказал ему:
– Пей.
И Иешуа сказал:
– Да, да, попить.
Он прильнул потрескавшимися вспухшими губами к насыщенной губке и, жадно всхлипывая, стал сосать ее. В ту же минуту щелки увеличились, показались немного глаза. И глаза эти стали свежеть с каждым мгновением. И в эту минуту центурион, ловко сбросив губку, молвил страстным шепотом:
– Славь великодушного игемона,– нежно кольнул Иешуа в бок, куда-то под мышку левой стороны.
Осипший голос с левого креста сказал:
– Сволочь. Любимцы завелись у Понтия?
Центурион с достоинством ответил:
– Молчи. Не полагается на кресте говорить.
Иешуа же вымолвил, обвисая на растянутых сухожилиях:
– Спасибо, Пилат… Я же говорил, что ты добр…
Глаза его стали мутнеть. В этот миг с левого креста послышалось:
– Эй, товарищ! А, Иешуа! Послушай! Ты человек большой. За что ж такая несправедливость? Э? Ты бандит и я бандит… Упроси центуриона, чтоб и мне хоть голени-то перебили… И мне сладко умереть… Эх, не услышит… Помер!..
Но Иешуа еще не умер. Он развел веки, голову повернул в сторону просящего:
– Скорее проси,– хрипло сказал он,– и за другого, а иначе не сделаю…
Проситель метнулся, сколько позволяли гвозди, и вскричал:
– Да! Да! И его! Не забудь!
Тут Иешуа совсем разлепил глаза, и левый бандит увидел в них свет.
– Обещаю, что прискачет сейчас. Потерпи, сейчас оба пойдете за мною,– молвил Иисус…
Кровь из прободенного бока вдруг перестала течь, сознание в нем быстро стало угасать. Черная туча начала застилать мозг. Черная туча начала застилать и окрестности Ершалаима. Она шла с востока, и молнии уже кроили ее, в ней погромыхивали, а на западе еще пылал костер, и видно было с высоты, как маленькая черная лошадь мчит из Ершалаима к Черепу {32} и скачет на ней второй адъютант.
Левый распятый увидал его и испустил победный, ликующий крик:
– Иешуа! Скачет!!
Но Иешуа уже не мог ему ответить. Он обвис совсем, голова его завалилась набок, еще раз он потянул в себя последний земной воздух, произнес уже совсем слабо:
– Тетелеостай [11]11
Свершилось ( греч.).
[Закрыть],– и умер.
И был, достоуважаемый Иван Николаевич, час восьмой.
Шестое доказательство
И был на Патриарших прудах час восьмой. Верхние окна на Бронной, еще секунду назад пылавшие, вдруг почернели и провалились.
Иванушка фыркнул, оглянулся и увидал, что он сидит не на скамейке, а на дорожке, поджав ноги по-турецки, а рядом с ним сидят псы во главе с Бимкой и внимательно смотрят на инженера. С инженером помещается Берлиоз на скамейке.
«Как это меня занесло на дорожку»,– раздраженно подумал Иванушка, поднялся, пыль со штанов отряхнул и конфузливо присел на скамейку.
Берлиоз смотрел, не спуская прищуренных глаз с инженера.
– М-да,– наконец молвил Берлиоз, пытливо поглядывая на своего соседа,– м-да…
– М-да-с,– как-то загадочно отозвался и Иванушка.
Потом помолчал и добавил:
– А что было с Иудой?
– Это очень мило, что вы заинтересовались,– ответил инженер и ухмыльнулся.– В тот час, когда туча уже накрыла пол-Ершалаима и пальмы стали тревожно качать своими махрами, Пилат сидел на балконе, с раскрытым воротом и задрав голову. Ветер дул ему в губы, и это приносило ему облегчение. Лицо Пилата похоже было на лицо человека, который всю ночь провел в непотребном кабаке. Под глазами лежали широкие синяки, губы распухли и потрескались. Перед Пилатом на столике стояла чаша с красным вином, а у ног простиралась лужа такого же вина. Когда подали первую чашу, Пилат механически швырнул ее в лицо слуге, молвив деревянно:
– Смотри в лицо, когда подаешь… Чего глазами бегаешь? Ничего не украл ведь? А?
На коленях Пилата лежала любимая собака – желтый травильный дог Банга́ {33} , в чеканном ошейнике с одним зеленым изумрудом. Голову Банги Пилат положил себе на голую грудь, и Банга лизал голую кожу приятеля воспаленным перед грозой языком.
Гробовая тишина была внутри дворца, а снаружи шумел ветерок. Видно было иногда, как тучи пыли вдруг вздувались над плоскими крышами Ершалаима, раскинутого у ног Пилата.
– Марк! – позвал Пилат слабо.
Из-за колонны, ступая на цыпочках и все-таки скрипя мохнатыми сапогами, выдвинулся центурион, и Пилат увидел, что гребень его шляпы достигает капители колонны.
– Ну что же он? – спросил Пилат.
– Уже ведут,– ответил Марк.
– Вот,– сказал Пилат, отдуваясь,– вы такой крупный человек. Очень крупный. А между тем подследственных калечите. Деретесь. Сапогами стучите. Впрочем… что ж… у вас должность такая. Плохая должность у вас, Марк.
Марк бульдожьими глазами поглядел на Пилата, и в глазах этих стояла обида.
Затем центурион отодвинулся, услышав сзади себя звук шагов. Пилат очень оживился. Из-за Марка вышла небольшая фигурка в военном плаще с капюшоном, надвинутым на лицо.
– Ступайте, Марк, и караульте,– возбужденно сказал Пилат.
Марк вышел, а фигурка аккуратно высвободилась из плаща и оказалась плотным бритым человеком лет пятидесяти, седым, но с очень розовым лицом, пухлыми щечками, приятными глазами. Аккуратненько положив плащ в кресло, фигура поклонилась Пилату и потерла ручки. Не в первый раз приходилось прокуратору видеть седого человечка, но всякий раз, как тот появлялся, прокуратор отсаживался подальше и, разговаривая, смотрел не на собеседника, а на ворону в окне. Ныне же Пилат обрадовался вошедшему, как родному брату, даже потянулся к нему.
– Здравствуйте, Толмай {34} дорогой,– заговорил Пилат,– здорово. Садитесь.
– Благодарю вас, прокуратор,– приятным голосом отозвался Толмай и сел на краешек кресла, все потирая свои чистые белые небольшие руки.
– Ну как, любезный Толмай, поживает ваша семья? – очень жадно и искренне стал спрашивать Пилат.
– Спасибо, хорошо,– приятно отозвался Толмай.
– В отделении ничего новенького?
– Ничего, прокуратор, нету. Один воришка.
– Слава богу…
Ветер вдруг загремел на балконе, пальмы согнуло, небо от края до края распороло косым слепящим зигзагом, и сразу плеснуло в лицо Пилату. Стало темно. Пилат приподнялся, оперся о балюстраду и вонзил свой взор в даль. Но ничего уже не мог рассмотреть. Холм был виден вдали, но на нем косо лило и движения никакого не существовало. Маленькие черные крестики, которые целый день стояли в глазах Пилата, пропали бесследно. Блеснуло фиолетовым светом так, что на балконе стало видно до последней пылинки. Пилату показалось, что он увидел, как одинокий крохотный черный человечек карабкался вверх на холм. Но погас разрыв, все смешалось. Ударило над Ершалаимом страшно тяжко, и железные орехи вдруг швырнуло по крышам.
Над холмом уже клокотало, било и лило. Три голых трупа там уже плавали в мутной водоверти. Их трепало. А на незащищенный Лысый Череп действительно лез, срываясь ежесекундно и падая, весь в вязкой глине, до нитки мокрый, исступленный человек, левой рукой впиваясь в выступы, а правую не отрывая от пазухи с записной книжкой. Но из Ершалаима его никак не было видно. Все окрестности смешались в грозе.
Легионеры на балконе натянули тент, и Пилат с Толмаем беседовали под вой дождя. Лица их изредка освещало трепетно, затем они погружались в тьму.
– Вот какое дело, Толмай,– говорил Пилат, чувствуя, что под гром ему легче беседовать,– узнал я, что в Синедрионе есть замечательный сыщик. Э?
– Как ему не быть,– сказал Толмай.
– Иуда…
– Искариот,– докончил Толмай.
– Молодой мальчишка, говорят?
– Не стар,– сказал Толмай,– двадцать три года.
– А говорят – девятнадцать?..
– Двадцать три года три месяца,– сказал Толмай.
– Вы замечательный человек, Толмай.
– Благодарю вас, прокуратор,– сказал Толмай.
– Он где живет?
– Забыл я, прокуратор, надо справиться.
– Стоит ли,– ласково сказал Пилат.– Вы просто напрягите память.
Толмай напряг свою память, это выразилось в том, что он поднял глаза к набухшему тенту, и сказал:
– В Золотом переулке в девятом номере.
– Говорят, хорошего поведения юноша?
– Чистый юноша.
– Это хорошо. Стало быть, за ним никаких преступлений нет?
– Нет, прокуратор, нету,– раздельно ответил Толмай.
– Так… Дело, знаете ли, в том, что его судьба меня беспокоит.
– Так-с,– сказал Толмай.
– Говорят, ему Каиафа денег дал?
– Тридцать денариев.
– Тридцать?
…Пилат снял кольцо с пальца, положил его на стол и сказал:
– Возьмите на память, Толмай.
И когда уже весь город заснул, у подножия Иродова дворца {35} на балконе в теплых сумерках на кушетке спал человек, обнявшись с собакой.
Пальмы стояли черные, а мрамор был голубой от луны…
– Так вот что случилось с Юдой Искариотом, Иван Николаевич.
– Угу,– молвил Иванушка.
– Должен вам сказать,– заговорил Владимир Миронович {36} ,– что у вас недурные знания богословские. Только непонятно мне, откуда вы все это взяли.
– Ну, так ведь…– неопределенно ответил инженер, шевельнув бровями.
– И вы любите его, как я вижу,– сказал Владимир Миронович, прищурившись.
– Кого?
– Иисуса.
– Я? – спросил неизвестный и покашлял: – Кх-кх,– но ничего не ответил.
– Только, знаете ли, в евангелиях совершенно иначе изложена вся эта легенда,– все не сводя глаз и все прищурившись, говорил Берлиоз.
Инженер улыбнулся.
– Обижать изволите,– отозвался он.– Смешно даже говорить о евангелиях, если я вам рассказал. Мне видней.
Опять оба писателя уставились на инженера.
– Так вы бы сами и написали евангелие,– посоветовал неприязненно Иванушка.
Неизвестный рассмеялся весело и ответил:
– Блестящая мысль! Она мне не приходила в голову. Евангелие от меня, хи-хи…
– Кстати, некоторые главы из вашего евангелия я бы напечатал в моем «Богоборце» {37} ,– сказал Владимир Миронович,– правда, при условии некоторых исправлений.
– Сотрудничать у вас я счел бы счастьем,– вежливо молвил неизвестный,– но ведь вдруг будет другой редактор. Черт знает, кого назначат. Какого-нибудь кретина или несимпатичного какого-нибудь…
– Говорите вы все какими-то подчеркнутыми загадками,– с некоторой досадой заметил Берлиоз,– впечатление такое, что вам известно не только глубокое прошлое, но даже и будущее.
– Для того, кто знает хорошо прошлое, будущее узнать не составляет особенного труда,– сообщил инженер.
– А вы знаете?
– До известной степени. Например, знаю, кто будет жить в вашей квартире.
– Вот как? Пока я в ней буду жить!
«Он русский, русский, он не сумасшедший,– внезапно загудело в голове у Берлиоза,– не понимаю, почему мне показалось, что он говорит с акцентом? Что такое, в конце концов, что он несет?»
– Солнце в первом доме,– забормотал инженер, козырьком ладони прикрыв глаза и рассматривая Берлиоза, как рекрута в приемной комиссии,– Меркурий во втором, луна ушла из пятого дома, шесть несчастье, вечер семь, влежку фигура. Уй! Какая ерунда выходит, Владимир Миронович!
– А что? – спросил Берлиоз.
– Да…– стыдливо хихикнув, ответил инженер,– оказывается, что вы будете четвертованы.
– Это действительно ерунда,– сказал Берлиоз.
– А что, по-вашему, с вами будет? – запальчиво спросил инженер.
– Я попаду в ад, в огонь,– сказал Берлиоз, улыбаясь и в тон инженеру,– меня сожгут в крематории.
– Пари на фунт шоколаду, что этого не будет,– предложил, смеясь, инженер,– как раз наоборот: вы будете в воде.
– Утону? – спросил Берлиоз.
– Нет,– сказал инженер.
– Ну, дело темное,– сомнительно молвил Берлиоз.
– А я? – сумрачно спросил Иванушка.
На того инженер не поглядел даже и отозвался так:
– Сатурн в первом. Земля. Бойтесь фурибунды.
– Что это такое – фурибунда?
– А черт их знает,– ответил инженер,– вы уж сами у доктора спросите.
– Скажите, пожалуйста,– неожиданно спросил Берлиоз,– значит, по-вашему, криков «Распни его!» не было?
Инженер снисходительно усмехнулся:
– Такой вопрос в устах машинистки из ВСНХ был бы уместен, конечно, но в ваших!.. Помилуйте! Желал бы я видеть, как какая-нибудь толпа могла вмешаться в суд, чинимый прокуратором, да еще таким, как Пилат! Поясню, наконец, сравнением. Идет суд в ревтрибунале на Пречистенском бульваре, и вдруг, вообразите, публика начинает завывать: «Расстреляй, расстреляй его!» Моментально ее удаляют из зала суда, только и делов. Да и зачем она станет завывать? Решительно ей все равно, повесят ли кого или расстреляют. Толпа, Владимир Миронович, во все времена толпа – чернь, Владимир Миронович!
– Знаете что, господин богослов! – резко вмешался вдруг Иванушка.– Вы все-таки полегче, но-но, без хамства! Что это за слово – «чернь»? Толпа состоит из пролетариата, месье!
Глянув с большим любопытством на Иванушку в момент произнесения слова «хамство», инженер тем не менее в бой не вступил, а с шутовской ужимочкой ответил:
– Как когда, как когда…
– Вы можете подождать? – вдруг спросил Иванушка у инженера мрачно.– Мне нужно пару слов сказать товарищу.
– Пожалуйста! Пожалуйста! – ответил вежливо иностранец.– Я не спешу.
Иванушка сказал:
– Володя…
И они отошли в сторонку.
– Вот что, Володька,– зашептал Иванушка, сделав вид, что прикуривает у Берлиоза,– спрашивай сейчас у него документы…
– Ты думаешь?..– шепнул Берлиоз.
– Говорю тебе! Посмотри на костюм… Это эмигрант-белогвардеец… Говорю тебе, Володька, здесь Гепеу пахнет… Это шпион…
Все, что нашептал Иванушка, по сути дела, было глупо. Никаким ГПУ здесь не пахло, и почему, спрашивается, поболтав со своим случайным встречным на Патриарших по поводу Христа, так уж непременно необходимо требовать у него документы. Тем не менее у Владимира Мироновича моментально сделались полотняные, какие-то неприятные глаза, и искоса он кинул предательский взгляд, чтобы убедиться, не удрал ли инженер. Но серая фигура виднелась на скамейке. Все-таки поведение инженера было в высшей степени странно.
– Ладно,– шепнул Берлиоз, и лицо его постарело. Приятели вернулись к скамейке, и тут же изумление овладело Владимиром Мироновичем.
Незнакомец стоял у скамейки и держал в протянутой руке визитную карточку.
– Простите мою рассеянность, досточтимый Владимир Миронович. Увлекшись собеседованием, совершенно забыл рекомендовать себя вам,– проговорил незнакомец с акцентом.
Владимир Миронович сконфузился и покраснел.
«Или слышал, или уж больно догадлив, черт…» – подумал он.
– Имею честь,– сказал незнакомец и вынул карточку.
Смущенный Берлиоз увидел на карточке слова: «D-r Theodor Voland».
«Буржуйская карточка»,– успел подумать Иванушка.
– В кармане у меня паспорт,– прибавил доктор Воланд, пряча карточку,– подтверждающий это.
– Вы – немец? – спросил густо-красный Берлиоз.
– Я? Да, немец! Именно немец! – так радостно воскликнул немец, как будто впервые от Берлиоза узнал, какой он национальности.
– Вы инженер? – продолжал опрос Берлиоз.
– Да! Да! Да! – подтвердил инженер.– Я – консультант.
Лицо Иванушки приобрело глуповато-растерянное выражение.
– Меня вызуал,– объяснял инженер, причем начинал выговаривать слова все хуже…– я все устраиль…
– А-а…– очень почтительно и приветливо сказал Берлиоз,– это очень приятно. Вы, вероятно, специалист по металлургии?
– Не-ет,– немец помотал головой,– я по белой магии!
Оба писателя как стояли, так и сели на скамейку, а немец остался стоять.
– Там тшиновник так все запутал, так запутал…
Он стал приплясывать рядом с Христом, выделывая ногами нелепые коленца и потрясая руками. Псы оживились, загавкали на него тревожно.
– Так бокал налитый… тост заздравный просит…– пел инженер и вдруг.
– А вы, почтеннейший Иван Николаевич, здорово верите в Христа.– Тон его стал суров, акцент уменьшился.
– Началась белая магия,– пробормотал Иванушка.
– Необходимо быть последовательным,– отозвался на это консультант.– Будьте добры,– он говорил вкрадчиво,– наступите ногой на этот портрет,– он указал острым пальцем на изображение Христа на песке {38} .
– Просто странно,– сказал бледный Берлиоз.
– Да не желаю я! – взбунтовался Иванушка.
– Боитесь,– коротко сказал Воланд.
– И не думаю!
– Боитесь!
Иванушка, теряясь, посмотрел на своего патрона и приятеля.
Тот поддержал Иванушку:
– Помилуйте, доктор! Ни в какого Христа он не верит, но ведь это же детски нелепо доказывать свое неверие таким способом!
– Ну, тогда вот что! – сурово сказал инженер и сдвинул брови.– Позвольте вам заявить, гражданин Бездомный, что вы – врун свинячий! Да, да! Да нечего на меня зенки таращить!
Тон инженера был так внезапно нагл, так странен, что у обоих приятелей на время отвалился язык. Иванушка вытаращил глаза. По теории нужно бы было сейчас же дать в ухо собеседнику, но русский человек не только нагловат, но и трусоват.
– Да, да, да, нечего пялить,– продолжал Воланд,– и трепаться, братишка, нечего было,– закричал он сердито, переходя абсолютно непонятным способом с немецкого на акцент черноморский,– трепло, братишка. Тоже богоборец, антибожник. Как же ты мужикам будешь проповедовать?! Мужик любит пропаганду резкую – раз, и в два счета чтобы! Какой ты пропагандист! Интеллигент! У, глаза бы мои не смотрели!
Все что угодно мог вынести Иванушка, за исключением последнего. Ярость заиграла на его лице.
– Я интеллигент?! – обеими руками он трахнул себя в грудь.– Я – интеллигент,– захрипел он с таким видом, словно Воланд обозвал его, по меньшей мере, сукиным сыном.– Так смотри же!! – Иванушка метнулся к изображению.
– Стойте!! – громовым голосом воскликнул консультант.– Стойте!
Иванушка застыл на месте.
– После моего евангелия, после того, что я рассказал о Иешуа, вы, Владимир Миронович, неужто вы не остановите юного безумца?! А вы,– и инженер обратился к небу,– вы слышали, что я честно рассказал?! Да! – и острый палец инженера вонзился в небо.– Остановите его! Остановите!! Вы – старший!
– Это так глупо все!! – в свою очередь закричал Берлиоз.– Что у меня уже в голове мутится! Ни поощрять его, ни останавливать я, конечно, не стану!
И Иванушкин сапог вновь взвился, послышался топот, и Христос разлетелся по ветру серой пылью.
И был час девятый.
– Вот! – вскричал Иванушка злобно.
– Ах! – кокетливо прикрыв глаза ладонью, воскликнул Воланд, а затем, сделавшись необыкновенно деловитым, успокоенно добавил: – Ну, вот, все в порядке, и дочь ночи Мойра допряла свою нить {39} .
– До свидания, доктор,– сказал Владимир Миронович,– мне пора.
Мысленно в это время он вспоминал телефоны РКИ…
– Всего добренького, гражданин Берлиоз,– ответил Воланд и вежливо раскланялся.– Кланяйтесь там! – Он неопределенно помахал рукой.– Да, кстати, Владимир Миронович, ваша матушка почтенная…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
«…Странно, странно все-таки,– подумал Берлиоз,– откуда он это знает… Дикий разговор… Акцент то появится, то пропадет. Ну, словом, прежде всего, телефон… Все это мы разъясним…»
Дико взглянув еще раз на сумасшедшего, Берлиоз стал уходить.
– Может быть, прикажете, я ей телеграммку дам? – вдогонку крикнул инженер.– Здесь телеграф на Садовой, поблизости. Я бы сбегал?! А?
Владимир Миронович на ходу обернулся и крикнул Иванушке:
– Иван! На заседание не опаздывай! В девять с половиной ровно!
– Ладно, я еще домой забегу,– откликнулся Иванушка.
– Послушайте! Эй! – прокричал, сложив руки рупором, Воланд.– Я забыл вам сказать, что есть еще шестое доказательство, и оно сейчас будет вам предъявлено!..
Над Патриаршими же закат уже сладостно распускал свои паруса с золотыми крыльями, и вороны купались над липами перед сном. Пруд стал загадочен, в тенях. Псы во главе с Бимкой вереницей вдруг снялись и побежали не спеша следом за Владимиром Мироновичем. Бимка неожиданно обогнал Берлиоза, заскочил впереди него и, отступая задом, пролаял несколько раз. Видно было, как Владимир Миронович замахнулся на него угрожающе, как Бимка брызнул в сторону, хвост зажал между ногами и провыл скорбно.
– Даже богам невозможно милого им человека избавить!..– разразился вдруг какими-то стихами сумасшедший, приняв торжественную позу и руки воздев к небу.
– Ну, мне надо торопиться,– сказал Иванушка,– а то я на заседание опоздаю.
– Не торопитесь, милейший,– внезапно, резко и окончательно меняясь, мощным голосом молвил инженер,– клянусь подолом старой сводни, заседание не состоится, а вечер чудесный. Из помоек тянет тухлым, чувствуете жизненную вонь гнилой капусты? Горожане варят бигос… Посидите со мной…
И он сделал попытку обнять Иванушку за талию.
– Да ну вас, ей-богу! – нетерпеливо отозвался Иванушка и даже локоть выставил, спасаясь от назойливой ласки инженера. Он быстро двинулся и пошел.
Долгий нарастающий звук возник в воздухе, и тотчас из-за угла дома с Садовой на Бронную вылетел вагон трамвая. Он летел и качался, как пьяный, вертел задом и приседал, стекла в нем дребезжали, а над дугой хлестали зеленые молнии.
У турникета, выводящего на Бронную, внезапно осветилась тревожным светом таблица, и на ней выскочили слова «Берегись трамвая!».
– Вздор! – сказал Воланд.– Ненужное приспособление, Иван Николаевич, случая еще не было, чтобы уберегся от трамвая тот, кому под трамвай необходимо попасть!
Трамвай проехал по Бронной. На задней площадке стоял Пилат, в плаще и сандалиях, держал в руках портфель.
«Симпатяга этот Пилат,– подумал Иванушка,– псевдоним Варлаам Собакин»… {40}
Иванушка заломил картузик на затылок, выпустил рубаху, как сапожками топнул, двинул мехи баяна, вздохнул семисотрублевый баян и грянул:
Как поехал наш Пилат
На работу в Наркомат.
Ты-гар-га, маты-гарга!
– Трр!..– отозвался свисток. Суровый голос послышался:
– Гражданин! Петь под пальмами не полагается. Не для того сажали их.
– В самом деле. Не видал я пальм, что ли,– сказал Иванушка,– да ну их к лысому бесу. Мне бы у Василия Блаженного на паперти сидеть…
И точно, учинился Иванушка на паперти. И сидел Иванушка, погромыхивая веригами, а из храма выходил страшный грешный человек: исполу – царь, исполу – монах {41} . В трясущейся руке держал посох, острым концом его раздирал плиты. Били колокола. Таяло.
– Студные дела твои, царь,– сурово сказал ему Иванушка,– лют и бесчеловечен, пьешь губительные обещанные диаволом чаши, вселукавый мних. Ну а дай мне денежку, царь Иванушка, помолюся ужо за тебя.
Отвечал ему царь, заплакавши:
– Почто пужаешь царя, Иванушка. На тебе денежку, Иванушка-верижник, Божий человек, помолись за меня!
И звякнули медяки в деревянной чашке.
Завертелось все в голове у Иванушки, и ушел под землю Василий Блаженный. Очнулся Иван на траве в сумерках на Патриарших прудах, и пропали пальмы, а на месте их беспокойные коммуны уже липы посадили.
– Ай! – жалобно сказал Иванушка.– Я, кажется, с ума сошел! Ой, конец…
Он заплакал, потом вдруг вскочил на ноги.
– Где он? – дико вскричал Иванушка.– Держите его, люди! Злодей! Злодей! Куси, куси, куси, Банга, Банга!
Но Банга исчез.
На углу Ермолаевского неожиданно вспыхнул фонарь и залил улицу, и в свете его Иванушка увидел уходящего Воланда.
– Стой! – прокричал Иванушка и одним взмахом перебросился через ограду и кинулся догонять.
Весьма отчетливо он видел, как Воланд повернулся и показал ему фигу. Иванушка наддал и внезапно очутился у Мясницких ворот, у почтамта. Золотые огненные часы показали Иванушке половину десятого. Лицо Воланда в ту же секунду высунулось в окне телеграфа. Завыв, Иванушка бросился в двери, завертелся в зеркальной вертушке и через нее выбежал в Савельевский переулок, что на Остоженке, и в нем увидел Воланда – тот, раскланявшись с какой-то дамой, вошел в подъезд. Иванушка – за ним, двинул в дверь, вошел в вестибюль. Швейцар вышел из-под лестницы и сказал:
– Зря приехали, граф Николай Николаевич к Боре в шахматы ушли играть. С вашей милости на чаек… Каждую среду будут ходить.
И фуражку снял с галуном.
– Застрелю! – завыл Иванушка.– С дороги, арамей!
Он взлетел во второй этаж и рассыпным звонком наполнил всю квартиру. Дверь тотчас открыл самостоятельный ребенок лет пяти. Иванушка вбежал в переднюю, увидел в ней бобровую шапку на вешалке, подивился – зачем летом бобровая шапка, ринулся в коридор, крюк в ванной на двери оборвал, увидел в ванне совершенно голую даму с золотым крестом на груди и с мочалкой в руке. Дама так удивилась, что не закричала даже, а сказала:
– Оставьте это, Петрусь, мы не одни в квартире, и Павел Димитриевич сейчас вернется.
– Каналья, каналья,– ответил ей Иванушка и выбежал на Каланчевскую площадь.
Воланд нырнул в подъезд оригинального дома.
«Так его не поймаешь»,– сообразил Иванушка, нахватал из кучи камней и стал садить ими в подъезд. Через минуту он забился трепетно в руках дворника сатанинского вида.
– Ах ты, буржуазное рыло,– сказал дворник, давя Иванушкины ребра,– здесь кооперация, пролетарские дома. Окна зеркальные, медные ручки, штучный паркет,– и начал бить Иванушку, не спеша и сладко.
– Бей, бей! – сказал Иванушка.– Бей, но помни! Не по буржуазному рылу лупишь, по пролетарскому. Я ловлю инженера, в ГПУ его доставлю.
При слове «ГПУ» дворник выпустил Иванушку, на колени стал и сказал:
– Прости, Христа ради, распятого же за нас при Понтийском Пилате. Запутались мы на Каланчевской, кого не надо лупим…
Надрав из его бороды волосьев, Иванушка скакнул и выскочил на набережной храма Христа Спасителя. Приятная вонь поднималась с Москвы-реки вместе с туманом. Иванушка увидел несколько человек мужчин. Они снимали с себя штаны, сидя на камушках. За компанию снял и Иванушка башмаки, носки, рубаху и штаны. Снявши, посидел и поплакал, а мимо него в это время бросались в воду люди и плавали, от удовольствия фыркая. Наплакавшись, Иванушка поднялся и увидел, что нет его носков, башмаков, штанов и рубахи.
«Украли,– подумал Иванушка,– и быстро, и незаметно»…
Над Храмом в это время зажглась звезда {42} , и побрел Иванушка в одном белье по набережной, запел громко:
В моем саду растет малина…
А я влюбилась в сукиного сына!
В Москве в это время во всех переулках играли балалайки и гармоники, изредка свистали в свистки, окна были раскрыты и в них горели оранжевые абажуры…
– Готов,– сказал чей-то бас.
