Текст книги "Светись своим светом"

Автор книги: Михаил Гатчинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 26 страниц)

Глава XV

Что общего, казалось бы, у живописного города Сараева на далекой боснийской земле и сонного Нижнебатуринска в самой что ни есть сердцевине России? Но грозовые события в первом до основ потрясли уныло-серые будни уездного городишки.

Летом 1914 года по улицам Сараева проезжал наследник австрийского престола Франц Фердинанд д’Эсте с его очаровательной спутницей герцогиней Гогенберг. Типографский рабочий Цабринович метнул в открытый автомобиль бомбу. Плохонькая, скляночного типа, начиненная гвоздями и кусками свинца, она угодила на уложенный за сиденьями складной верх машины. Надо отдать должное расторопности эрцгерцога: он ловко столкнул руками бомбу на мостовую. Оглушительный взрыв не причинил ни малейшего вреда высокопоставленным визитерам. Отделавшись легким испугом, наследная чета продолжала свой путь в ратушу на торжественный церемониал.

Однако дальнейшая прогулка гостей из Австро-Венгрии вышла короче. При повороте на одну из центральных улиц автомобиль замедлил ход. Стоявший на углу гимназист Гаврило Принцип выхватил из кармана браунинг и выпустил, один за другим, два заряда. Первый сразил герцогиню, второй – Франца Фердинанда: пуля пробила ему шейную артерию.

Оба вскоре скончались.

Убийца тут же был схвачен. Некоторые газеты сообщили, что на допросе он якобы признался: его террористический акт – возмездие за притеснение сербов. Поговаривали, что он – член военно-патриотического общества «Черная рука».

Так или иначе, но скончался Франц Фердинанд д’Эсте – племянник бездетного императора Франца Иосифа. Так или иначе, но на мостовой Сараева была пролита августейшая кровь. Она взывает к жестокой расправе.

«Теперь или никогда!» Эти слова германского императора Вильгельма II нашли желанный отзвук в сердцах высочайших особ певучей Вены. В половине июля канонерские лодки, совершавшие по реке Дунай рейс под флагом Австрии, дали холостые выстрелы по сербским торговым пароходам и препроводили их в ближайшую австрийскую гавань.

Обстановка обострялась. На Балканах снова запахло порохом и кровью. Австро-венгерский посланник передал сербскому правительству иезуитский ультиматум, который обвинял в пособничестве террористическим актам. Принять требования Австро-Венгрии означало «быть распяту». А не принять? Война.

Несколько дней спустя один из австрийских корпусов, перейдя Дунай, расположился у сербской столицы. Началась бомбардировка Белграда.

Кайзеровский министр иностранных дел в расчете на военную слабость русских заявил послам в Берлине:

– Если Россия выступит против Австрии, Германия не будет нейтральной.

Всем немецким судам, находившимся в русских водах, телеграфно предписывалось быть готовыми немедленно их покинуть. На границе началось передвижение германских войск.

Угроза?

Да!

Вскоре из Вены передали: Россия требует прекращения военных акций. И, как бы в пику своим противникам, Австрия тут же начала массовую переправу войск на сербские берега. Австрийское посольство в Петербурге пришлось взять под защиту конных и пеших полицейских.

Зажигались все новые поленья страшного костра. С запада каждый день приходили нерадостные вести. Вильгельм одобрил план высадки в Финляндии десанта в сто сорок тысяч человек. Его военный министр недвусмысленно дал понять, что на первых порах он выставит по меньшей мере миллион штыков.

Угроза?

Нет. Это уже начало.

В Зимнем дворце отслужили торжественное молебствие о даровании русскому воинству побед над врагом: накануне Германия объявила войну.

Пламя запылало вовсю.

Сараевское убийство явилось лишь поводом. Причины же событий, приведшие к мировой войне, лежали гораздо глубже. История скажет об этом свое правдивое слово. О Вильгельме II, о Франце Иосифе, графе Берхтольде, Николае II, Грее, Пуанкаре… И о тех, кто предпочитал тень, маску, кулисы, – о королях динамита, пороха и панцирной брони, о миллионерах Теннанте, Чемберлене…

Впрочем, в те времена многое многим оставалось непонятным.

Так или иначе, по на заборах Нижнебатуринска расклеили объявления уездного по воинской повинности присутствия. Нижним чинам запаса предлагалось явиться на сборный пункт. Учреждениям и лицам, у которых на службе имелись запасные, предписывалось учинить с ними расчеты, выдать увольнительные билеты.

Экстренный выпуск «Будильника» обнародовал крупным шрифтом: «Государь император высочайше соизволил повелеть перевести армию и флот на военное положение». Газета также сообщала: «Уважаемый врач нижнебатуринского земства Сергей Сергеевич Зборовский призван на действительную службу и в ближайшие дни вступит в отправление своих новых обязанностей».

Так пришел день, которого не ожидали ни Сергей Сергеевич, ни Даша. Никто из них и в думах не помышлял о разлуке.

Вскоре еще одно событие – не такого, конечно, масштаба, как война, – вызвало немало кривотолков в Нижнебатуринске. Ранним утром неведомо почему опечатали редакцию и типографию «Будильника». А днем горожане узнали, что арестован Арстакьян, исчез Харитон.

– В чем дело? – Зборовский позвонил Кедрову.

– Арестован, – сухо ответил следователь. – А вас, господин полковой врач, в какой степени интересует судьба редактора-издателя?

Кедров иронизировал, но было ясно, что ни в какие подробности входить не намерен.

Сергей Сергеевич решил тут же навестить Августину Николаевну. Парадная дверь квартиры оказалась под сургучной печатью. Дворничиха, седая татарка, с грехом пополам объяснила:

– Женшинь ношью ехал вагзал.

Стоустая молва распространялась с поразительной быстротой. Стало известно, что Арстакьян за день до ареста продал иллюзион «Экспресс» местному купцу Назимову. Отхватив наличными солидный куш, тут же поспешно снарядил куда-то свою супругу. Не в долину ли Аракса? Но самое удивительное последовало позже: Арстакьян бежал из тюрьмы, оставив в сыром закутке одиночной камеры свое арестантское одеяние, складной нож и лом. Кто передал ему инструменты? Кто помог переодеться? Ясно лишь одно: план бегства был продуман не в одиночестве тюрьмы, а заранее, до ареста.

Итак, «Будильник» прекратил свое недолговечное существование. Погасли электрические фонари и кинематографа «Экспресс»: новый хозяин временно закрыл его на ремонт.

Сергей Сергеевич не менее других терялся в догадках. Кто же этот человек – Арстакьян? Мошенник? Фальшивомонетчик? Банкрот?.. А по городку между тем полз злой слушок: шпион, разведчик! Зборовский вспомнил повесть Куприна о хитроумном японском лазутчике штабс-капитане Рыбникове: ловкая, тонкая игра. Но Арстакьян? Впрочем, чего только не бывает! Немцы, по-видимому, готовили войну загодя, методично и, безусловно, обзавелись в России разветвленной сетью резидентов.

Спустя неделю газета «Глыбинская жизнь» сообщила, что, по полученным ею сведениям, два года назад в губернию прибыл главарь шайки, мошенник-аферист под кличкой Арстакьян. Прикрываясь личиной добропорядочного человека, он добился расположения доверчивых уважаемых господ. Начальник нижнебатуринского сыскного отделения, установивший за ним неусыпный надзор, уточнил, что Арстакьян время от времени переправлял из своего иллюзиона «Экспресс» под видом катушек с кинолентами, подозрительные грузы. Перевозкой их занимался Харитон Бугров – надежный сообщник Арстакьяна. Агент сыскной полиции проследил, как Харитон, не доехав одной станции до Глыбинска, соскочил, держа под мышкой пакет (груз с кинолентами следовал багажом без пассажира). У будки стрелочника Бугров заметил слежку. Завязалась перестрелка. Агент смертельно ранен, преступник скрылся. Бежавший из тюрьмы Арстакьян тоже канул, как в омут. За поимку опасных преступников назначена денежная награда: 400 рублей за каждого.

Сергей Сергеевич стоит на перроне, чуть пополневший с тех пор, как Даша первый раз увидела его в Комаровке. В офицерской форме, окружен сослуживцами. Соколов, как всегда, балагурит. Тут и кастелянша.

Даша отошла в сторонку.

В эшелоне новобранцев запели. От вагона к вагону – разные песни: веселые, плясовые и заунывные. Их поют крестьянские парни, городские мастеровые, сапожники, пекари…

На перроне тысячная толпа провожающих. Шум голосов, крики, бабьи причитанья. И смех… смех ничего не понимающих детей.

Даша прикрыла ладонями уши. Вчера ночью Сергей Сергеевич поцеловал ее и быстро уснул. Устал. А она до самого рассвета лежала с раскрытыми глазами. Сколько раз, бывало, он повторял: «Видишь, люди привыкли, что мы вдвоем. Кликушам и тем до нас дела не стало». А ей все думалось – не жить им вместе. Что-то теперь будет? Уедет. А она остается. Одна. В том-то и дело, что не одна… Все откладывала, таила от него, и стыдно и радостно. Сказать? Мешают больничные. Отошли бы, что ли?

Удивительный человек Варфоломей Петрович: отгадал ее мысли. Посмотрел на часы, висевшие под крышей вокзала, оттеснил окружавших Зборовского, оттащил всех от вагона, всех, кроме нее:

– До отправления двадцать минут. – Кивнул на Дашу и доктора. – Может, им о семейных делах договорить надобно.

И, хотя вокруг народу все равно не оберись, шумно, как на базаре, оба уже никого не замечали.

В наступивших сумерках они стояли друг против друга: синие глаза смотрели на черные, черные на синие. Двое из разных гнезд, согретые одним дыханием.

Раздался удар станционного колокола.

Воинский состав вот-вот тронется. Готова пальцами вцепиться в тупо черневшие из-под вагонов тяжелые колеса. Да разве их остановишь? Сказать? Скорее сказать последнюю правду о себе:

– Не одна я… не одна остаюсь.

Обессиленная предстоящим счастьем материнства и несчастьем близкого расставания – так нелепо все совместилось, – она едва держалась на ногах. И только слушала, как, крепко обняв ее, говорил он:

– Даша… Дашурка милая… почему раньше молчала? Родной мой глупыш.

Снова прогудел колокол. Пробежавший мимо юнец офицерик крикнул Зборовскому:

– Третий вагон, доктор. Третий от хвоста. Поторапливайтесь!

Даша вздрогнула. И, не отрывая взгляда, мягко оттолкнула его.

Подошли больничные. Зборовский расцеловался со всеми. О чем он говорит на ухо Соколову?

Духовой оркестр на перроне заиграл марш. Трубачей было мало, и получалось так, что барабан гремел громче всех: барабанщик усердствовал не по разуму.

«Шчок-шчок-шчок…» – застучали колеса, сначала глухо, потом все зычнее. А Даше чудилось: «Всё… всё… всё…»

Толпа постепенно редела.

– Уехали, – вздохнул Соколов и, чтобы утешить Дашу, добавил: – Скоро будем его встречать. С цветами, с победой.

Часть вторая
ИЗ РАЗНЫХ ГНЕЗД

Глава I

ЧП стряслось поздно вечером, но весть о нем мгновенно прокатилась по цехам. Пострадавшую увезла «скорая помощь».

Сменный инженер Бирюкин, что называется, ни жив ни мертв. Сразу же связался по телефону с диспетчером. Тот позвонил на квартиру к начальнику цеха Шеляденко и послал машину за директором завода Груздевым.

У Шеляденко ноги что длинные рычаги: три шага – и в цехе. Узнав подробности, почувствовал, что слабеет, и молча опустился на стул. Потом вскочил, разбушевался:

– Якого биса прикрыли мыльно-щелочный раствор погаными досками? По чьему недогляду? Как выйшло, ще про цэ не знала переходящая змина? – Зубы у него крупные, похоже – созданы, чтобы щелкать грецкие орехи.

Директор пошуровал пальцами в накладном кармане синей гимнастерки. Вынул папиросу. Перекатил ее из одного угла рта в другой, так и не закурив. Давно на заводе не происходило серьезных увечий. Легкие травмы случались, но чтоб такое… Представил, как вытаскивали ее оттуда… принявшую страшную ванну. И ему вдруг показалось, что пепельная бородка его стала реденькой-реденькой, что отдельные волоски шевелятся, буравят кожу.

Позвонил в больницу. Толком ничего не ответили. Потом сами дали знать: состояние крайне тяжелое, ожог двух третей тела.

Галя Березнякова. Непоседливая, безобидная. На демонстрациях распевала звонче всех. Склонит голову чуть набок и затянет. И после того, как дочь у нее появилась, такой же осталась… Зачем побежала по доскам? Могла ведь обойти баки как положено. Теперь ей ничем не помочь. Вернется домой – если только вернется – инвалидом.

Всего неделю назад он отстранил от работы начальника штапельного цеха Земцова – за срыв квартального плана. Цех временно по совместительству принял Шеляденко. И вот ЧП. Словно назло – «подарок» к 16-й годовщине Октября.

Шеляденко стоит посредине конторки и смотрит немигающими глазами прямо в лицо: суди, суди мэнэ, директор! Проводит по табелю пальцем, перечисляя фамилии дежурных. Ноготь черный, утолщенный, прищемил его в прошлом году вилкой коромысла прядильной машины.

В конторку вошел черноволосый рослый парень. Перебросил из одной руки в другую тяжелый гаечный ключ. Вынул из кармана промасленного комбинезона пустую бутылку из-под водки и яростно швырнул ее. Она скатилась со стола на пол, но не разбилась.

– Вот что я в слесарке нашел. Я во всем виноват! Я…

Провел по лицу ладонью. Полоса машинного масла прошла по щеке, размазалась на мальчишеском подбородке. Директор невольно улыбнулся. Да, как это ни чудовищно, улыбнулся.

– Ты что ж, собутыльничал с кем?

На щеках парня сквозь полосу машинного масла проступил яркий румянец:

– Еще чего! Нет, конечно.

Директор усадил его рядом:

– Рассказывай по порядку. Ты где был, когда с Березняковой случилось?

– В прядильном.

– Что делал там?

– На девятой машине насосики устанавливал.

– Насосики?.. А где был, когда механик уходил?

– Здесь, в штапельном.

– Крышки где лежали?

– Там… за баком.

– Так почему же механик положил на бак старые доски? Доски, а не крышку?

Брови Николая резко сошлись. Рука крепче сжала железный ключ. Не напился бы Ершов, ничего бы не случилось. Прикрыл бы крышками баки. Ведь видел же, что механик нализался. Сам вывел его из цеха. Сам ему сказал: «Не бузи, тогда никто ничего не заметит». А тот еще норовил драться. Все на заводе знают про слабость Ершова к вину. И директор тоже. Знают, что пьет. Знают и терпят, потому что Ершов может любую машину собрать, хоть самую сложную.

– Так, браток. Товарищ под мухой, водку на работе хлещет, а мы – в сторонку. Не выдаем его. А доложил бы Бирюкину или другим, что механик пьян – проследили бы за баками.

– Не знал, что он баки не прикрыл, не знал, что беда может случиться. Думал, пьян и всё тут. Что ж мне… доносчиком быть? Как потом человеку в глаза буду глядеть?

– Как?! – Директор привстал. – Вот это здорово! Почему честный, трезвый человек должен стыдиться глядеть в глаза пьянчуге-преступнику? А как сам он теперь будет нам смотреть в глаза? После такого-то несчастья? Об этом ты, друг, подумал? Тебе, выходит, стыдно, а ему – нет, не стыдно?

Дверь приоткрылась, и кто-то крикнул:

– Слесарь-студент! Николай! Беги на третью!

Гул машин заглушил голос.

Кончилась смена… Николай зашагал к проходной, широко вдохнув холодный, ночной воздух. В цехе, несмотря на мощную вытяжную вентиляцию, всегда едкий запах сероуглерода. Химия дает себя знать.

У заводских ворот – огромный квадрат из фанеры. На нем нарисована гора рулонов тканей. А сверху надпись: «Из суточного выпуска нашей продукции можно изготовить 360 тысяч дамских платьев и 350 тысяч мужских сорочек». Потребовались бы миллионы гусениц, миллионы коконов, чтобы получить хотя бы треть того количества искусственного шелкового полотна, которое выдают цехи за день.

Завод – исполин-шелкопряд размещается в Таборной слободке. Однако в ней и раньше жили не цыгане, а рыбаки. Она тянулась деревянными домиками, чередовавшимися с пустырями. Возле спуска к реке стояли кирпичные трехэтажные солдатские казармы. Их-то и перестроили под завод. На фоне снега длинные корпуса выделяются крупно, массивно. Светятся множеством окон, точно ячейками огромных пчелиных сотов.

Держится ветреный ноябрь. Всполошилась к ночи метель. Ни при какой погоде Николай не носил кашне, и его шея, крепкая, молодая, была открыта даже в зимнюю стужу. Глянет на нее, оголенную, прохожий и вроде самого мороз проберет: как только терпит парень?

До общежития верных тридцать минут пешего ходу. «Тебе, выходит, стыдно, а ему – нет, не стыдно?» Слова жгли, преследовали.

Три месяца проучился он без отрыва от производства, и вдруг объявили: вечерний факультет сливается с дневным. Одной стипендии маловато. А если подежурить две ночи в неделю на заводе – в самый раз. Не устаешь, но в голову порой приходит дикая мысль: бросить все да махнуть туда, где оставил детство, где прыгал на реке по льдинам; где химиком виделся не такой обыкновенный человек, как Шеляденко, а задумчивый, круглолицый, в парике – Ломоносов; где небо иное, намного выше, и самолет в нем на виду, гудит слышнее, чем здесь, в городе.

Свернул на Ильинскую – широкую, тихую улицу.

Хорош Ветрогорск! Прежде всего своими высокими домами с лепными украшениями, костелом с заостренными башенками. А разве плохи дома, возведенные на рабочих окраинах? Красив он и естественной крутизной берегов, протянувшихся вдоль полноводной реки. С нее постоянно дует ветер. Летом разносит по улицам запах свежей рыбы, зимой крутит колючей поземкой. Ветры, бураны… Может, потому и назван этот город Ветрогорском?

Зато в день приезда Ветрогорск встретил его совсем другим: ни туман, ни дождь, в воздухе – молочная муть. Внизу убегали рельсы в родные места, должно быть гудели, если бы приложиться к ним ухом. Паровоз шел медленно, почти полз. Но именно этот последний километр пути ощутимей отрывал его от той жизни, которую и не представлял иной.

Возле общежития Техноложки длинный забор сплошь уклеен объявлениями. Печатные и написанные от руки. «Нужна няня…» «Меняю две смежные комнаты на две врозь». «Продаются драповое пальто и фотоаппарат». «Приглашаются на работу мотористы-рулевые, банкаброшницы, бухгалтеры и счетоводы». «Продлен прием в Машиностроительный институт».

Коридор общежития напоминает школьный. Комнаты похожи одна на другую: вдоль стен – три-четыре кровати, тумбочки, посредине стол, над ним лампочка на ролике.

Остановился возле двери с цифрой «26». Кто-то пытался перерисовать шестерку в восьмерку: 28-я – девчачья, пусть поплутают.

Николай нажал ручку.

– Гарде королеве! – оглушил его возглас Бориски.

Игроки сидели в наброшенных на плечи пальто.

Николай залез под байковое одеяло, не снимая свитера. Сбегать бы вниз к титану за кипятком? Неохота.

– Шах!.. Шах… а вот тебе и…! – Бориска стукнул ладьей по доске. Довольный одержанной победой, подошел и взрыхлил ладонями буйную шевелюру Николая. – Лопать хочешь?

– Нет.

– Молочка на заводе насосался?

– Да. И вам принес. Там, в кармане, бутылка. Берите.

– А ты?

– Не хочу.

Ребята живут вполсыта. Молоко полагается на заводе только вредным цехам. Выносить за пределы запрещается. И хотя вахтерам был приказ не пропускать в проходной с бутылками, многие все же выносят: с продуктами туго – выдают по карточкам, – а дома семьи.

Отвернувшись к стене, Николай слышит звучные глотки Бориски и жадное причмокивание тощего Кости.

В комнате всего-навсего трое: он и однокурсники Костя Рязанов и Борис Клямкин. «Бориска из Могариска! – утвердил свое прозвище Клямкин. – Звучит?»

В простенке кнопками приколот «устав» с пятью пунктами:

«1. У б о р к а. Ежедневно выколачивать из консервной банки окурки. Стряхивать со стола все вчерашнее, и покрывать его прочитанной всеми газетой. Подметать пол: а) первая декада – Николай; б) вторая – Бориска; в) третья – Костя.

2. С н а б ж е н и е: а) обеспечивать из титана кипятком для бритья и чая (ежедневно) – Николай; б) выкупать продукты в ларьке (ежедневно) – Костя; в) сдавать белье в стирку (раз в две недели) – Бориска.

3. П о с т е л и  з а с т и л а т ь – каждый сам свою.

4. З а в т р а к а т ь – вместе.

5. Д е в ч о н о к  в комнату не пускать (для всех обязательно)».

…Свет потушен. Костю не слышно, а Бориска похрапывает: лежит на спине, и мощная грудь его заполняет всю ширь кровати. Им и в голову не приходит, что случилось сегодня на заводе. «Тебе, выходит, стыдно, а ему – нет, не стыдно?»

За окном покачивается фонарь. Зеленоватый свет его падает в комнату. По стене движутся квадраты оконных рам. Влево – вправо, влево – вправо… «Тебе, выходит, стыдно, а ему…» Да провались пропадом этот пьяница Ершов! Кто же все-таки виноват? Он или я? Спать, нужно спать! Завтра рано на лекцию. Больше не буду думать, не буду!

И снова черные квадраты окон немо движутся по стене. Влево – вправо.

– Что ты ворочаешься? Спишь?

– Сплю.

– Врешь! – Закутавшись в одеяло, Бориска перескочил к нему со своей кровати. – Что с тобой? Втюрился?

– Балда!

– Вот это ответ мужчины! – И тихо, чтобы не разбудить Костю, спросил: – Выкладывай, в чем дело?

Здоровяк, весь в завитушках черных волос, он казался бы очень грубым, если бы не было у него ласковых, очень ласковых глаз.

– ЧП в моем цехе. – И Николай рассказал о Березняковой.

– Может, выживет? – Проснувшись, Костя тоже слушал, сидя в постели и обхватив руками острые колени. Трагедий Костя не любил ни в жизни, ни в искусстве. Потому предпочитал американские фильмы-боевики с Мэри Пикфорд и Дугласом Фербенксом, либо оперетту с обязательным поцелуем в конце. А то и цирк Шапито или эстрадного трансформатора Валентина Кавецкого.

Бориске передалось спокойствие Кости, и он ободряюще похлопал Николая по плечу:

– В самом деле, может выживет?

Лаской Бориска богат. Зато стипендии, «этих жалких гелт»[1]1
  Деньги (евр.).


[Закрыть], ему всегда не хватает. В далеком Могариске у него мать и две сестренки. Нередко надевает он старенький ватник и бежит гопник гопником на товарную станцию выгружать из вагонов «сыпучие»: гравий, известь… За это платят деньги и дают талоны на продукты – дополнительный паек.

Бориска в семье самый старший. Отец его погиб в дни Февральской революции, там же, в местечке Могариске. Неужели вы, ребята, никогда не слышали, что такое еврейское местечко? Это, знаете ли, три грязные, кривые улочки. Одна церковь. Точно – церковь. Плюс две синагоги. И толкучка – базар, где «коммерсанты» торгуют пуговицами, расческами и сидерами-молитвенниками. Коммерсантом называет себя там каждый задрипанный еврей. Вы что ж, никогда не читали Шолом-Алейхема?

Клямкин из рабфаковцев. Ему двадцать семь. Успел отслужить в Красной Армии, вступить в партию.

Чтобы отвлечь товарища от тяжелых дум, рассказывает:

– Помню дедушку с длинной бородой, в ермолке и в талесе[2]2
  Молитвенное облачение (евр.).


[Закрыть]. В шелковом талесе, хотя дома все ходили в шмотках. «А-бе-бе-бе, а-бе-бе-бе», – молился дедушка, прямой и высокий (я в него), и все раскачивался вперед и назад, глядя непременно на восток. «А-бе-бе-бе…» Но каким он становился низеньким, согнутым, когда мимо проходил господин пристав!.. И вдруг – красные флаги. Революция… Тогда мне было всего-навсего десять лет. Но и я шагал со взрослыми. Потом все попрятались по домам: ждали погрома. Потом с чердака бейшмедреша[3]3
  Молитвенный дом (евр.).


[Закрыть] стрелял пулемет. Откуда взялся в местечке пулемет? Мать плакала: «Зачем твой папочка залез туда? Что он хочет доказать? Что бедный еврей – человек?» И вот тебе на: царя долой! Ты больше не жид. Нет черты оседлости. Нет в учебных заведениях процентной нормы для евреев. И нет вообще этой проклятой девятьсот шестьдесят шестой статьи, как и нет всего Свода законов Российской империи. Ты гражданин, товарищ. Можешь ехать куда угодно, хоть в самый Петербург, хоть в Москву. Жаль, что отец мой не дожил до того доброго часа.

…Ночь напролет без сна. А фонарь за окном все качается и качается. «Тебе, выходит, стыдно, а ему – нет, не стыдно?»