Текст книги "Светись своим светом"
Автор книги: Михаил Гатчинский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 26 страниц)
Глава X
Зборовский никогда не бывал в управлении НКВД. Нельзя сказать, чтобы, направляясь сюда, не испытывал некоторой робости. «Не ручайтесь даже за собственного сына!»
В бюро пропусков за окошечком человек лет тридцати, в военной форме. На подбородке след пореза бритвой.
– К кому? По какому делу?
– По делу ассистента Белодуба.
Военный берет паспорт. Просит подождать. Что-то списывает из паспорта в книжечку, похожую на чековую. Возвратил вместе с листком, вырванным из книжечки: пропуск.
– Второй этаж, комната семьдесят три. В коридорах дорожки-коврики.
– Рад познакомиться, профессор. Много хорошего слышал о вас. – Сотрудник – он постарше того военного, – внимательно выслушав, положил перед собой лист бумаги, вынутой из ящика стола. – Итак, расскажите, профессор, все, что знаете о Белодубе. То, что известно вам, разумеется. Каков по характеру? С кем дружил?
Получилось не так, как ожидал. Не он задавал вопросы – сам вынужден был отвечать. Разговаривает любезно, и все допытывается, что знает он о своем ассистенте. Ничего худого не знает! Одаренный молодой ученый. Вот и все.
– И только?
– Белодуб не враг народа!
– У нас верят фактам.
Сотрудник уставился так, будто хотел до конца дней своих запомнить каждую черточку его лица:
– А вы не торопитесь с ответами. Хорошенько подумайте. Подумайте… советую…
По тому, как вяло раскручивал и закручивал провод телефонной трубки, было ясно, что подобные беседы ведет не впервые. Очевидно, дошел до той черты, когда самому не понять, кому верить, кому не верить.
Враг народа… И узнает об этом уже не в институте, а официально, в казенном доме, как говорили когда-то гадалки. Что же Белодуба подвело? Вспыльчивость? Прямота?
Беседа окончена. Отмечен пропуск на выход. Встреча с человеком, который мог пролить свет на «дело Белодуба», ничего не дала.
В один из дней старшая сестра сообщила:
– Осужден. Статья… параграф… – Всхлипнула. – Я оформила развод, поскольку брак с Андреем недавний. У меня же дочь от первого мужа. На нее пятно ляжет. – Веки замигали. – Как вы считаете?
В эту вьюжную ночь плохо спалось. Те полчаса, что провел у следователя («Подумайте… советую…»), заставляли о многом поразмыслить. В памяти всплыли давние, безапелляционные слова матери: «Самая опасная игра – игра в политику».
Вдруг услышал хриплые, прерывистые звонки в передней. Протянул руку к тумбочке. Лампа осветила циферблат будильника: ровно четыре.
Вера Павловна спит. В переднюю выглянула Маша.
Какому врачу незнакомы: глубокая ночь, холодная дрожь вставанья, наспех накинутое пальто, носок, второпях надетый наизнанку?
Черных не сразу выложил цель своего прихода:
– Да, да, несчастье. Едем, Сергей Сергеевич.
Шофер открыл дверцу, потом нажал стартер, и машина рванула. Откинувшись на спинку сиденья, Черных, точно в бреду, заговорил:
– Плохо, друг, очень плохо! Тинка возвращалась последним автобусом. Набережная. Гололедица. Автобус вышиб ограду и прямо… Всего-то в нем было пять пассажиров, четверо отделались сравнительно легко, и только одна Тинка… «Скорая» увезла ее в медицинский городок.
Машина мчится с недозволенной скоростью. Пустые, обледенелые мостовые. Изредка мимо проносятся грузовики, автофургоны с надписями: «Хлеб», «Молоко». За оголенными деревьями парка – купола бывшего женского монастыря. Машина остановилась на перекрестке. Перепутав номер квартиры, поднялись к профессору Горшкову с черного хода. Ведра, веники. Горшков не заставил томиться. Впрочем, для Черных сейчас и минута – вечность.
Колючий ветер гонит, крутит поземку.
Медицинский городок. Ворота нараспашку. Шоковая палата. Бескровное лицо Августины Николаевны. Никогда оно не было таким точеным, мраморным. Морфий, камфара, строфантин, переливание крови. Тяжкая травма. Несовместимая с жизнью. Даже чародею Горшкову не удалось спасти пострадавшую.
Как сказать об этом Черных?
Он стоит у лифта, засунув руки в карманы брюк. Потусторонний. Ничего не слышит. Понял ли, что случилось?.. Надо немедля увести его отсюда. Но разве существует место, куда можно увести человека от его горя?
И только дома он приглушенно сказал:
– Воевала – жила, голодала – жила, болела сыпняком – выжила, а тут… – Прикрыл ладонью глаза. – Когда теряешь мать – теряешь прошлое, когда жену – теряешь настоящее. Пусть бы потянула еще, хотелось бы вместе взять расчетец у жизни.
А через шесть дней Зборовский встретил его на собрании актива медицинских работников в Большом зале райисполкома. Стоя сбоку от трибуны, он говорил о реконструкции старых заводов, их механизации, о росте промышленности Ветрогорска. О материально-бытовом положении людей, о том, что необходимо снижать заболеваемость. Лечить – полдела, главное – предупреждать болезни. Еще встречается сыпной тиф… Это ли не позор для нас?! Мобилизуйте, эпидемиологи, на борьбу с ним все население, студентов…
Говорил, как всегда, с накалом и вместе с тем покоряюще просто. Ничего в его лице от той жуткой, бессонной ночи. Как глубоко, однако, способен он прятать свое горе!
Смерть Августины Николаевны несколько отдалила разговор с Черных о Белодубе. В один из вечеров Зборовский поехал к нему сразу после заседания терапевтического общества.
На крючке возле кровати халат Августины Николаевны, фланелевый, теплый. На туалетном столике – ее белая гребенка, заколки, носовой платок. Ушла – не вернулась. С тех пор кровать не расстилается. На диване – примятая подушка, старая военная шинель. Здесь он спит.
– Так вот и живем. – Черных поставил на стол две чашки, налил из кофейника черную, горячую муть. – Пейте. Согревайтесь. Молока нет – опоздал в магазин.
– У меня разговор с вами…
Поднял голову: только не о ней!
– Помните Белодуба?
…Кофе остыло, Черных выплеснул его в полоскательницу и снова наполнил чашку:
– Мы до сих пор еще не изжили болезнь крайностей. Жизнь, я имею в виду весь комплекс человеческих отношений, самое сложное единство, организм, где все процессы происходят одновременно. Нельзя себе представить раздельно во времени дыхание и кровообращение. Так ведь, профессор? Нельзя раскладывать жизнь по кампаниям: кампания по озеленению, кампания по насаждению дисциплины, кампания по бдительности…
Зборовский уехал далеко за полночь. Оставшись один, Черных долго стоял у окна. К краю тротуара подкатила крытая автомашина. Затормозила. На кузове красный крест: «скорая помощь». Две фигуры в белых халатах.
И в память вдруг ворвалась, может быть не столь морозная, как сейчас, декабрьская ночь в Ленинграде. Блики сотен факелов в этой ночи. В трепете огней колыхалась старинная чугунная ограда Таврического дворца. Черный креп обрамлял знамена. Тяжело и гулко дышала улица Воинова. Далеко вперед уходил сиреневый свет прожектора над бесконечным людским морем, запрудившим мостовую и панели.
Тогда, три года назад, он подошел к лафету. Сзади, слева, справа, впереди себя слышал едва сдерживаемые рыдания. Шаги тысяч ног. Литейный… Невский… Московский вокзал… И вскоре город услышал скорбною симфонию гудков. Ленинград провожал траурный поезд с телом трагически погибшего Кирова. Протяжно стонали паровозы, заводские сирены, корабли в порту. Тяжелый, ранящий душу, стон. Он все нарастал, шел из-за Невы, с Выборгской стороны, с Васильевского острова, из-за Нарвской и Невской застав.
Черных потянулся за коробком папирос. Подержал и отбросил его.
А спустя неделю Черных исчез. Исчез внезапно, как тогда в Нижнебатуринске. Вскоре Зборовский получил от него письмо:
«Привет из нефтеносной Эмбы! Почему вдруг оказался в Казахстане? По личной просьбе и направлению ЦК. Описывать подробно, что здесь и как, пока не буду: выспаться и то некогда. В общем, все идет своим ходом. А раз так, да-а-рагой профессор, будут и друзья, будут и потасовки…»
Глава XI
Инженерная биография Николая Колосова началась с прядильного цеха, где, еще будучи студентом, он работал дежурным слесарем. После несчастья с Березняковой, директор, казалось, вовсе забыл о его существовании. Обижаться, собственно, было не на что: народу на заводе тысячи две – директор один. А тут вдруг остановил в пролете между машинами:
– Что ж, Колосов, получишь диплом – просись к нам. Или другое место на примете?
– К вам…
– Это хорошо, что учился без отрыва от производства: знаешь технологию волокна с самых азов.
После защиты дипломного проекта Николай вернулся в цех, как домой. Под начало того же Шеляденко.
– От що, голуба, – по-свойски тряхнул его за плечи Степан Петрович, – сначала пошуруй зминным майстером, а тоди побачимо.
Так начался счет времени не по дням, а по сменам: утренняя, дневная, вечерняя, ночная. И снова – утренняя… Возвращаясь с работы, нередко засыпал в вагоне трамвая, как и многие после ночных дежурств.
Не прошло и года, как стал уже начальником смены. Работал много, преподавал на курсах мастеров, тут же, на заводе.
Хлопот у начальника смены всегда вдосталь, и самых неожиданных. Эта ночь принесла немало тревог. В пятом часу ролик внутренней стены сушилки попал под направляющий швеллер, что сразу же привело к поломке другого ролика – на ведущем вале. Дежурный механик, не сделав, как положено, осмотра сушилки, включил рубильник. Планки цепи перекосило, и вмиг погнуло ведущий вал. Пока его заменяли – простой: целых полтора часа!
Но вот снова сюда, в конторку, доносится гул веретен прядильных машин. Четкий, ритмичный: значит, все там в порядке.
Николай вынул из портфеля наполовину исписанную общую тетрадь. Мальчишеское баловство: давно привык сдавать свои мысли на хранение бумаге. В Комаровке прятал дневник на сеновале. Как-то Олька нащупала там его и потихоньку, негодница, все прочла. А потом долго поддразнивала: «Ах, как жизнь хороша! Ах, что за чудо – луна!»
Перелистал старые записи.
«20 июня 1938 года.
Инка врач. Ходит павой: получила диплом с отличием. Обложка синяя, фамилия и все прочее выведено каллиграфически черным, а «с отличием» – типографски красным. «Думаешь, на госэкзамене трудно было? Ни чуточки». Ну и хвастунья! «Требовали уметь прочесть рентгенограмму, лабораторный анализ, а в общем – правильно медицински мыслить… Понятно?»
«Медицински мыслить»… Ни черта не понятно. Но ее радость – моя радость. Только от Инки это засекречиваю».
«3 октября 1938 года.
Наденька тоже осела в Ветрогорске, но на фабрике «Краситель». Вышла замуж. Не за Тюлькина, нет, – за моряка! Инна прозвала его «Пой мне». Потому что на свадьбе, обняв невесту, он без конца журчал баритоном:
Пой мне о том, как
тихо плещут во-о-лны…
Нюра Кирпу – в Мытищах. Ее назначили сразу же начальником прядильного цеха. В переписке со мной пытается вытравить из памяти историю с анонимкой. Должно быть, наслышанная про разные вредительства, она в людях искала чаще плохое, чем хорошее».
«28 декабря 1938 года.
Вчера встретил в пригородном поезде Костю Рязанова. Он даже не поздоровался. Вместе трубили в институте, а совсем чужой. Его верная Пенелопа – продавщица газированных вод. Та, что возле общежития стояла. Впрочем, мерилом удачного брака он всегда считал жену с комнатой метров на двадцать, не меньше, с пианино фирмы «Красный Октябрь» и стопроцентным выполнением плана ГОЭЛРО, то бишь с электрочайником, электроутюгом и радиоприемником. Ну а мы с Бориской в его представлении – донкихоты эпохи второй пятилетки».
«15 января 1939 года.
Со многими можно дружить, но ни с кем такой дружбы не получается, как с лохматым великаном Бориской. Ему здорово повезло – направили в Ленинград. За год отгрохал три длиннущих письма и заглох. Впрочем, дружбу измеряют не количеством писем.
Но вот между строк его улавливаю легкую грусть. С чего бы? „Дни – как лошади на ипподроме, – пишет Бориска. – То медленнее, то быстрее бегут… Встретил в Публичке твою комаровскую Ольку. Сидит, худышка, обложенная литературой и сосет конфету. На столе – горка серебряных оберточек. «Ну и аппетитик у вас, девушка», – шепнул ей. А она: «Нате, грызите»… Был я у нее на Гончарной: комнатуха на мансарде, сидя – помешаюсь, встану – потолок башкой подпираю. Пригласила в Университет на вечер. Пела «Жаворонка». Всю публику, чертовка, заграбастала… Мальчишек у Ольки – цельная дивизия. Надо бы начхать, а я, дурында, чуть ли не через день топаю к ней на седьмой этаж. Думал, в жизни встречу: «На землю нисходит она, вся сказочной тайны полна». А тут – Олька“».
…Николай еще полистал дневник. Дойдя до чистой страницы, проутюжил ее ладонью и вывел крупно:
«14 февраля 1939 года.
Обычные в такую пору метели стихли, перестали звенеть в цехе оконными стеклами.
Инка… Хочется чаще и чаще видеть тебя. Это чувство безотчетным уже не назовешь. Ты намекаешь, что Лагутин волочится за тобой. Дразнишь? Тебе это нравится? Мне – нет. Не криви – ложь отталкивает.
Ландыши, которые он преподнес тебе весной, были вялые, ржавые. Очевидно, постояли с неделю у него дома, потом вынул их из вазочки и – будьте любезны, Инна Сергеевна! А его проповедь: любовь это внушение плюс самовнушение… Кажется, он серьезно думает, что его миссия на этой земле – спасать людей от порока, принимать на себя все грехи, связанные с этим пороком, и… все удобства. А я клокочу, когда вижу твоего Лагутина. Может быть, это ревность?
Если в работе удача, я спрашиваю себя: довольна ли ты мной, Инна? Учу английский, – ты знаешь, он дается мне труднее немецкого, – а сам думаю: одолею, Инна, ради тебя одолею…
Страшнее всего ошибиться в человеке. Я не прощу тебе, если ты – не ты!
Может быть, это и называется ревностью?
Сейчас ночь. Ты спишь, скатилась к самой стене и дышишь на ковер. Твои волосы на подушке, как золотая елочная канитель. А в наших цехах от ниточной пыли и запаха сероуглерода першит в горле.
Я думаю о тебе. Я везде думаю о тебе – дома, в трамвае, на улице. Вчера в кино ты сказала мне: «Мама очень боится: „Дружба, дружба, а, смотришь, перерастает в худшее“».
Я ответил тебе: «А ты мне и не нравишься!..»
Ты засмеялась и положила мне руку на лоб.
Спасибо, Инна!»
…Рано утром в цехе прочищали кислотные линии. На мотор 11-й машины попал кислотно-солевой раствор. Произошла вспышка… И вот опять остановка двух прядильных машин.
Пробежав глазами запись в журнале смен и выслушав рапорт Николая, Шелядемко набросился, лицо его из землистого стало багровым:
– Якого биса здалысь мени таки начальнички с дипломом? У тэбэ – аварии, у другого – завал куличей. А хто ж будэ выполнять программу? Я тэбэ пытаю, Колосов, дэ твоя совисть? – Распекал еще минут десять. Задавал вопросы и, не дожидаясь ответа, продолжал атаковать: – Тоби, мать твою… весело? А мэнэ пид удар ставишь? Я тэбэ навчу завод и химию уважаты! Рублем расплачиваться будешь, тоди запоешь. Зараз докладную подам директору: нехай вин приказом тэбэ!..
Запас ругани иссяк, и Шеляденко стал притормаживать!..
– Пиши объяснительную, як дило було, – буркнул он наконец.
Последнее время он начал полнеть. Ноги и руки худые, длинные, а живот под спецовкой – дыней. Плохо, очень плохо сработала смена.
Глава XII
В город ворвалась и прочно закрепилась еще одна весна. Меж каменных домов сыро, прохладно, а перекрестки уже залиты солнцем. Ветрогорск полыхает флагами. На крышах трамваев флажки и полотнища первомайских лозунгов. Радиорупоры глушат музыкой. Вдоль тротуара над головами редких прохожих плывут огромные гроздья цветных воздушных шариков. На углу продают букетики фиалок.
Первого мая, прямо с демонстрации, Николай с Инной поехали к Наденьке. За праздничным весельем и не заметили, как стрелка часов перекочевала на новые сутки. Он знал, что Вера Павловна снова будет им недовольна. Да и мать не уснет, пока не дождется мальчуги. Никто так не ощущает течения времени, как отцы и матери, чьи дети уже далеко не дети.
Вышли от Нади рано утром, можно было сесть в автобус или доехать трамваем, но захотелось пешком.
Улицы пустынны: люди отсыпаются после праздничной ночи. Портреты вождей окантованы гирляндами цветов и электрических лампочек.
Они выбрали место в скверике возле круглой беседки, присели на мраморный цоколь памятника Пушкину. Николай развернул газеты. «Правда», «Известия», «Ветрогорская правда». И в каждой об одном и том же: «Положение на греческом фронте. Немцы достигли южных портов Пелопоннеса. Преградили англичанам путь к отступлению».
– Немцы в Греции, Инна.
– У нас же договор о ненападении. К нам они не сунутся.
– Как сказать…
– Отец говорит: на нас Гитлер не решится.
– Ну раз Сергей Сергеевич сказал!..
Мохнатые, ломаные брови, широкие плечи – Николай становится все больше похожим на отца и все меньше на того паренька в косоворотке, каким увидела впервые у Нади. Инна зябко прижалась к его плечу. Еще день, еще, и… что-то важное в их жизни решится. Решить они должны сами. Но почему-то все оттягивают, оттягивают.
Он повел ее в Таборную слободку.
Вдоль заводского забора – реденькие кроны молодых саженцев: липки. Их уже окутала первая зелень. За мостом – он тоже весь в красных флагах – новые заводские дома. Один похож на другой.
Лестница узкая, чистая. Пролеты короткие. Квартира № 42. Инна вынула из сумочки пудреницу и помаду. «Кончай побелку», – подшучивая, торопит Николай.
Дарья Платоновна смутилась. Сразу угадала, кто перед ней. Инна растерялась не меньше. Думала, выйдет баба, каких встречала на рынке: заскорузлые руки, обветренное лицо и обязательно в цветастом платке. А эта – эта намного моложе и стройней ее матери, отяжелевшей в своем домоседстве. Будто не мать Николаю – сестра. Вся как-то светится, и очень-очень сегодняшняя. Зубы белые, ровные. А у мамы коронки да мостики. И оттого, что эта женщина лучше, а не хуже, как ждала, оттого, что в молодости Сергей Сергеевич любил ее, стало обидно. Как нелепо все переплелось! Был бы Николай лучше совсем посторонним, сам по себе!
Дарья Платоновна тронула руку девушки – поняла ее мысли.
– Такова жизнь, Инночка.
Николай вышел курить на балкон. Инна следом к нему.
Далеко тянутся кварталы новых домов. Трава на газонах ежиком пробилась наружу.
– Скоро отпуск, – сказал он, – поедем в Комаровку?
– Лучше в Крым.
– В Крым так в Крым!
– А мама твоя вернется в Комаровку?
– Зачем? Я же здесь навсегда.
– Но мы с тобой будем жить отдельно? – И зло добавила: – А то она у тебя какая-то… периферийная, серая…
– Се-ра-я?! – Николай изо всей силы стиснул руками железные перильца балкона.
Через два дня он уехал в командировку. Вернулся спустя неделю. Явился к директору вместе с Шеляденко и фильерщицей Вишней – той самой Нюсей, которая когда-то не давала ему прохода. Сейчас она учится заочно в Техноложке и, хотя вышла замуж и обзавелась малышом, нет-нет да и подшутит: «Что ж это ты, Колосов, холостуешь, безжонным ходишь? По мне, что ли, сохнешь?»
Поездка в Клин оказалась удачной. Николай вынул из портфеля деревянную коробку, из нее – картонную, а в той на примятом шелку – цель командировки: две крохотные, величиной с наперсток, чашечки из платины и тантала, из сплава палладия и золота. В каждом по 250—300 мельчайших калиброванных отверстий. Стоит хотя бы одно оставить при зарядке не прочищенным, как на прядильной машине пойдет грязное волокно. Именуется такая чашечка поэтично: «фильера»… Обработка фильер, их зарядка и продувка требуют ловких рук и наметанного глаза. В погоне за нормой иная фильерщица наспех подгонит резиновую прокладку или небрежно проложит шифон – подтек обеспечен, вискоза пойдет мимо. А это – брак, потери.
– Клинские, несомненно, удобнее. – Николай осторожно положил фильеры на стекло письменного стола. – Здесь отверстий больше, чем в наших, и направление их иное. Да и подгонка проще. Верно?
Чуть откинув голову, директор Груздев разглядывает одну из них через лупу. Передал Вишне – лучшей фильерщице. Нюся смотрит долго, внимательно; прищуренный глаз ее сквозь лупу кажется большущим.
– Подходит? – обращается директор к Шеляденко, держа фильеры на ладони.
– Ци краще. Трэба просыть главк: хай нам клинские присылають.
Николая всегда поражало в Шеляденко его умение быстро прикинуть, что выгодно для дела.
Клинские фильеры цех принял, как принимают новорожденных: бережно, со светлой улыбкой. Апробировали их на машинах. Заправили – волокно пошло чистое, без засора. Как Инкины волосы, переливалось золотистыми искорками.
…Май – месяц добрый. Не успеешь оглянуться – шумит уже листва. Давно Николай не был у Зборовских. Все откладывал со дня на день. Инна позвонила ему в цех:
– Ты?
– Я.
– Вернулся?
– Как видишь.
– А к нам когда?
– Нет времени. Занят.
– Ах, занят?..
Хотел что-то сказать, но трубку повесила.
Потом позвонил Сергей Сергеевич:
– Где пропадаешь?
Умываясь на кухне, густо намылив лицо, услышал и от матери:
– Съездил бы ты, мальчуга, туда… Еще подумают – я отрываю.
Выбрался нарочно в будничный день и попозднее. Говорил за столом, как ни странно, больше с Верой Павловной. О том, что директор предупредил: после отпуска придется занять должность технолога. «Ни за что не соглашусь!»
– Почему? Такое доверие! Так и до директора дослужишься.
«Дослужишься»…
Инна пререкалась с Петь-Петухом. В семье знали: они не питают нежности друг к другу. Но сегодня она особенно беспощадна:
– Выскочка! Подсказывал на уроке, чтобы учительница заметила: я, мол, все знаю. А спросила – в ответ ни бэ, ни мэ? Так тебе и надо! Троечник!
Потом вдруг стала бурно веселой: включила приемник, поймала в эфире фокстрот и начала тормошить его, Николая. Оттолкнула. Притихла. Выжидающе смотрит. Девичья гордость не позволяет спросить: почему? Почему избегаешь меня?
Снова целую неделю не был там. Потом два дня подряд забегал ненадолго. И опять пропал: пусть будет так. Так лучше.
Сергей Сергеевич заметил их разлад. Но причины не знал.
Однажды Николай застал у нее Лагутина. Юрочка, как всегда, сам собой доволен. Отправились в театр втроем. Ставили «Опасный поворот». Пристроились в хвост очереди у кассы. Юрочка вдруг исчез, затем появился и, улыбаясь, шелестнул билетами:
– Обхожусь, как видите, без очереди. Очень просто: «Не откажите в любезности, – прошу кого-нибудь из стоящих у самой кассы, – взять и на мою долю»… Никто не отказывает.
– Зачем ты бываешь с ним? – не выдержав, как-то спросил ее Николай.
Запахнула потуже наброшенный на плечи турецкий платок Веры Павловны. Лето, а она ежится.
– А тебе-то что? Чем не по душе тебе Юра? Замуж выйду за него… Советуешь?
– Такие вопросы решают вдвоем. А когда чувства нет – к-посторонним за советом обращаются. – Посмотрел вслед на быстро бегущие вверх по лестнице каблучки, на ее пальцы, скользившие по перилам.
Тоненький волосок, он может оборваться. Что ж, пусть так, так будет лучше.
Николай снова собирался в Комаровку. Пребывание там всякий раз доставляло ему истинную радость. И Дарья Платоновна ждет не дождется этого дня. На заявлении уже резолюция Груздева: «Очередной отпуск – с 20/VI». Решили выехать в Комаровку 23-го.
Но поездка не состоялась.
Снова вокзал. Не Нижнебатуринский, крохотный, деревянный – Ветрогорский, с квадратным циферблатом на башне. Снова у перрона тысячеголосо гудит воинский эшелон. Винтовки. Рюкзаки. Шинельные скатки.
Тебе тоже двадцать шесть лет. У тебя тот же излом густых черных бровей. Только глаза твои не черные – голубые. И ты не Сергей Сергеевич, ты мой сын: лейтенант Колосов. Два кубика в петлицах. Твои ли крутые плечи перетянуты портупеей? Ты ли это, мальчуга? Давно ли босым бегал по Комаровке?
Неделей раньше уехал на фронт твой отец, полковник медицинской службы Зборовский.
Не колокол, как тогда, сигналит об отправке эшелона – говорит радиорупор. Взмахивая огромными локтями, задвигались рычаги колес. Медленно поплыли окна вагонов.
Николай легко вскочил на подножку. Одной рукой ухватился за поручень, другой помахивает ей, а в глазах… какая лихорадочная тревога в его глазах.
– Я буду часто писать, мама!.. Долго в городе не задерживайся! Перебирайся в Комаровку!
– Не бойся, сынок, за меня. – Многое хочется крикнуть вслед, но и слова не выдавишь. Вдруг сообразила, почему раньше, стоя на платформе, он все оборачивался, поглядывая по сторонам – ждал и не дождался? Побежала за вагоном: – Я ей позвоню! По-зво-н-ню-у!
Бежала вдоль платформы вместе с сотнями, может тысячами, других матерей.
Толчея рассосалась. Дарья Платоновна продолжала стоять, глядя на далекий семафор, за которым скрылся хвост поезда.
