Текст книги "Светись своим светом"
Автор книги: Михаил Гатчинский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 26 страниц)
Глава XVIII
Весна в этом году не пришла – приволоклась. Высунется солнце сквозь тучи, а они уже снова бегут, прикрывают его, не дают подсохнуть панелям. Выйдешь утром в плаще, возвращаешься – хоть в шубу влезай. И все же зеленеет.
Много весен встречала Дарья Платоновна. Случались и такие горькие, что вслух простонешь: не до весны! А теперь все есть для счастья, но дважды молоду не бывать. Все сделала бы глазами, да не те силы, не те.
– Бери расчет, – наступает Толик. – Эх, и порыбачим в Комаровке! Сдавайся, бабка!
«Бери расчет». А как уйти от дела, которому полвека отдала?.. Посидит она дома недельку-другую, и снова – на работу: там, в шкафу, всегда висит наготове ее свеженький белый халат. Наденет его, привычно заправит рукава кофточки под обшлага, чтобы не виднелись, и пройдет по палатам. На сестринских постах заглянет в стерилизатор – так ли кипятят шприцы? А если в материальной затор, сама подключается: накрутит столько тампонов, что практикантки-сестры диву даются.
Так противоборствовала Дарья Платоновна старости. Так подошел час, когда уже не смогла больше встать. Подкрадывался незаметно, заметила – поздно. Утром вышла на улицу. Что было дальше – не помнит. Открыла глаза: солнце застряло в телевизионной вышке и хлещет оттуда фонтанами лучей. Во рту холодный привкус металла. Голова ее лежит у кого-то на коленях. В уши ворвался галдеж:
– Дайте ей пить…
– Пока «скорую» дождешься – помрешь…
– Вот вода. Газированная.
Желанный глоток. Потом оттолкнула стакан. Знакомый звук сирены «скорой помощи». Белый халат врача заслонил небо.
– В больницу? Не надо! Домой меня, только домой!..
Соседи вмиг окружили машину:
– Кого это привезли?
– Да ведь это наша Дарья Платоновна!
– Тише!
Каждый предлагал свои услуги. Кто-то пошире распахнул дверь квартиры. Кто-то попридержал ее голову, когда несли на носилках. Впервые принимала помощь – обычно оказывала ее другим. И сама не подозревала, что имеет столько друзей.
– Вот я и до постели докатилась, – ответила на встревоженный взгляд прибежавшего домой Николая.
Из комбината, с места работы, прислали врача.
– Лечь в больницу? – отмахнулась. – Незачем. Так и пишите: «Случай запущенный… Поздняя обращаемость».
Жить, что ли, не хочет? Нет, жить Дарья Платоновна, как и каждый, хотела. С какой радостью надела бы снова белый халат… Но она, которая столько лет провела в больнице, умирать хотела дома.
– Как чувствует себя? – ежедневно по телефону спрашивал у Николая Сергей Сергеевич.
– Худеет… Тает…
Подошел час, когда она подозвала сына к себе:
– Держись, мальчуга. Свою песенку Дашенька спела… Всю.
Он сидел у ее изголовья. Согревал ее руку в своей. И будто онемел – ни слова.
– Отцу обо мне не сразу скажи… Слышишь? Не сразу… – Вдоль морщины поползла слеза. – Береги его… Одиноким он ходит по жизни. – Откинулась на подушку.
В ответ Николай говорил несуразное, первый раз говорил ей не то, что думал: все будет хорошо… мы еще с тобой…
Но мать до последнего вздоха всегда мать, не он – она утешала:
– И себя береги, себя! Два века не живут, – хрипло выбрасывала слово за словом. – Нет у меня зла на судьбу: такого хорошего сына на земле оставляю…
Дарья Платоновна умирала медленно, мужественно, стойко. До последнего дня интересовалась делами семьи. И только, когда боль становилась невмоготу, глухим голосом просила «укола».
В это утро, когда сын и невестка ушли на работу, она, приоткинув одеяло, попросила внука:
– Приподними меня. Повыше…
И тут же сползла с его рук, вскрикнув:
– Оиньки… Мамонька…
Хоронили Дарью Платоновну в Комаровке: последняя ее воля. И хотя много лет там уже не жила, провожало все село. Хороший след проложило к избам ее доброе сердце.
Стоя у свежей могилы, Ольга стиснула пальцы Николая: «Мальчуга».
Скрывать от отца не пришлось; он и сам догадался.
По радио сообщили, что Ветрогорск готов к приему дальнего природного газа. Через три дня, подгоняемый построенными на всем его пути мощными компрессорными станциями, он подойдет к городу. Мог ли Николай, зная об этом, не поехать на митинг?
– И я с тобой, – заявила Ольга.
– А я что, рыжий? – напросился Толик.
Отправились втроем. На площадке стоял непрерывный гул. Людей собралось тысячи полторы. На митинг прибыли представители ветрогорских предприятий, партийных и общественных организаций. Заводы города засылали на трассу сварочные аппараты, арматуру, приборы, очистные машины, а комбинат – изоляционные материалы.
На трибуне, видимые всем, – монтажники, строители газопровода – гости Ветрогорска. Некоторые, с кем встречался Николай, узнавали его. Соломенной шляпой махнул ему начальник стройуправления – «кости да кожа». Его волосы выцвели, лицо загорело, обветрилось. Крутанув руками, словно перед ним баранка, он напомнил об их путешествии по газовой магистрали. Николай в знак приветствия поднял над головой сцепленные ладони.
Ольга приподнималась на носки, силилась разглядеть людей на трибуне. Потом перевела взгляд на стоявшего вблизи Смагина. Лицо у него пожухшее, пористое. Рядом с ним, само собой, Глебова. И Женечку, видите ли, газ интересует! Говорят, она записывает в свой блокнотик названия фельетонов, которые прочла, заграничных фильмов, которые посмотрела и даже анекдоты: пополняет свой «культурный багаж».
К Смагину протиснулся Гнедышев. Заметив Ольгу, сунул ей букет гвоздики, купленной здесь, – трест «Садоводство» знает куда посылать продавщиц. А с другого конца сквозь толпу пробирается Шеляденко:
– Здоровеньки булы!
Радиорупоры возвестили:
– Митинг, посвященный…
Как положено в таких случаях, ораторы воздают должное труду тех, кто прокладывал магистраль среди болот, лесных чащоб, по дну рек.
Затем представитель из Москвы – солидный, рослый, с крутым лбом и развевающейся на ветру шевелюрой – посмотрел в сторону высокой, метров на десять, серебристой трубы, поднял руку и, пригнувшись к микрофону, скомандовал:
– Зажечь факел!
Газовый. Традиционный.
Розовато-голубое пламя вырвалось шумно, неистово. Горел газ, который прошел под землей в стальных трубах сотни километров. Человеческие руки, умелые и ловкие, подняли его залежи из глубочайших недр земли, чтобы превратить в тепло, в огонь, а главное – виделось Николаю – в тончайшие нити новых полимеров. Послушайте, как бушует это горючее! По воле человека газ может стать и шелком, и мехом, и прочными рыболовными снастями, и корабельными тросами.
Подняв головы, все любуются огнем.
– От бы такой факел да в ночи запалылы, – протяжно произнес Шеляденко. – Яка свичечка була б!
Расходились с митинга неторопливо, группами, парами, редко – в одиночку. Поэтому, если глядеть с подножия, пологий холм, усеянный людьми, одетыми по-летнему, напоминал огромную палитру с мазками разноцветных красок.
Гнедышев и Николай чуть поотстали.
– Люди построили новые города, – сказал Гнедышев, – повернули течение рек, создали новые моря, завоевывают космос… Но сколько еще потребуется работы, чтобы построить коммунизм!
…Потянулись пустыри вперемежку с огородами. Перед виадуком три железнодорожные линии расходятся здесь веером – теплицы. Ряды двускатных крыш. Стеклянные квадратики блестят, дружно отражая солнце. Отсюда поступают витамины – салат, огурцы, помидоры. Шеляденко в шутку называет их «питаминами».
Выбрались на шоссе. Чуть поодаль стоят серые корпуса валяльной фабрики. Ее добротными изделиями славится Ветрогорск.
У бензоколонки возле «Волги» – Папуша. Приехал на служебной машине. Беседует с рабочим химцеха. Протягивает ему коробку папирос – угощайся, мол, и весело похлопывает его по плечу. Николаю не в диковинку эта манера: так панибратски директор «вкуривается» в дружбу с комбинатскими. Ложный демократизм отнюдь не означает подлинной заботы о человеке.
– Развези их по домам, – приказал Пэ в кубе водителю, пожилому грузину Шалве. – А мы тут с главным пешочком пройдемся. Перехватишь нас у аэропорта.
– Всо ясно. – Шалва махнул из кабины кепкой и увез троих: Ольгу, Толика и Гнедышева.
Папуша идет, держа, как всегда, руки по швам. Шеляденко с завидной для его возраста подвижностью часто забегает вперед, кого-то останавливая. На душе у него спокойно: работает снова в прядильном.
Накатанная потоком несущихся автомашин, блестит асфальтированная дорога. Она тянется от самой Москвы. В воздухе терпкий запах полыни и запах бензина.
– Ты знаешь, який у моий Свиточки муж? – хвастает Шеляденко. – Ни, нэ воздушный извозчик, а льотчик-испытатель.
Лицо Папуши меркнет. У него две дочери. Старшая как-то летом привела парня в красной футболке, токаря: «Иду с ним в загс». – «Глупости, – закричал Павел Павлович. – Ты уже инженер, а он… что он? Не будет у тебя с ним взаимопонимания». Убедил ли, или у дочери не хватило воли к сопротивлению, но уступила. Парень давно уже окончил заочно Техноложку, получил диплом, но к ней не вернулся.
Дорога сделала последнюю петлю. Показались пяти– и шестиэтажные корпуса новостроек. По правую руку – аэровокзал. Шалва ждал в назначенном месте.
Папуша раскрыл дверцу машины:
– Садитесь, подброшу.
Шеляденко и Николай хотели было сесть, но раздумали: нет надобности. Таборная под боком.
– Заходы до нас, Мыкола, – приобнял его, прощаясь, Степан Петрович.
– Зайду. На днях обязательно с Ольгой зайдем.
– И з Анатоликом.
– Ладно: все трое.
Глава XIX
Подошел день отчетно-выборного собрания коммунистов. В зале Дама культуры Таборной слободки горели боковые лампы. Центральные ряды – в полумраке.
Ровно к пяти – назначенному часу – в двери повалил народ. Захлопали откидные сиденья: «краёшники» вставали, пропуская любителей срединных мест. Клава Коничева повернула выключатель – вспыхнула огнями сцена, осветив портрет Ленина.
Секретарь парткома Бережков положил на трибунку свой доклад. Начал с обзора успехов, добытых советским народом на завершающем этапе семилетки. Привел данные о подъеме промышленности, сельского хозяйства и культуры в стране. Цифры, цифры, цифры… Говорил о росте производства товаров широкого потребления и материального уровня трудящихся. И снова – цифры, цифры… Читал быстро, тихо, и если бы не микрофон, пришлось бы напряженно вслушиваться или многое пропустить. Наконец перешел непосредственно к Ветрогорску. Напомнил немало фактов, известных участникам собрания из газет. Но вот в словах его зазвучало знакомое, тревожащее каждого здесь: дела комбината. Зал оживился. Бережков поминутно снимает и снова водворяет на переносицу очки. Комбинат повысил сортность вискозного шелка, не остался в стороне от большой химии: перевыполнил план по вепрону. Исследовательская бригада продолжала искать способы получения волокна из поливинилового спирта. И вот плоды: силами комбината сконструирована и изготовлена первая в СССР полупромышленная установка для нового полимера.
– И что уж говорить, – шагнул Бережков к авансцене, – кому из нас неизвестно, кто был запевалой этого… Назвать его вам?..
С мест заодно с хлопками послышались голоса:
– Не надо! Знаем.
– Колосов.
– Главный инженер.
Папуша издали кивнул Николаю: потешь, потешь свое сердце, главный!
Бережков выждал, пока зал успокоится.
– Установка, – продолжал он, – имеет шесть прядильных машин, сушилку для непрерывной сушки и вытягивания жгута, дает шестьсот килограммов нити в сутки. Это – фабрика в миниатюре. Успех, я бы сказал, сногсшибательный. В самом деле, опустили мы нити нового полимера на пробу в ванну. Три месяца мокли. Вынули, сполоснули, а им и вправду как с гуся вода. И горячего утюга не боятся – это к вашему сведению, хозяйки.
Нелегко говорить подряд сорок минут. Бережков передохнул и перешел к критической части доклада.
– Недостатков на комбинате еще много. Работаем неритмично, зачастую в третью декаду выполняем шестьдесят-семьдесят процентов месячной программы. Иначе говоря, штурмуем. Есть случаи непродуманного использования специалистов.
То и дело Бережков отходит от текста доклада и продолжает говорить «от себя». Это позволяет легче найти контакт с теми, кто его слушает, заручиться их вниманием. Но вот повел речь о работе парткома и цеховых парторганизаций. Партия осудила проявления субъективизма и волюнтаризма. Это значит, что созданы все условия для развития инициативы, для взлета творческой мысли. Надо отходить от пристрастности, субъективизма… В мотальном на вепроне есть коммунисты, не имеющие партийных поручений. В химическом неважно обстоит дело с политучебой, на занятиях выступают одни и те же люди. А что же остальные? Терешкин из отделочного, тот просто заявил: «Газеты читаю, слава богу грамотный»… У нас выросли замечательные люди – есть с кого брать пример. Ветеран комбината Степан Петрович Шеляденко и бригадир Клавдия Коничева занесены в городскую Книгу почета.
Слово взяла Нюся Вишня:
– Вы, товарищ Бережков, напоминали тут нам: надо отходить от пристрастности, от субъективизма. Так? А о грубости вы не сказали. Есть она у нас? Из разных рядов подхватили:
– Есть…
– Существует…
– Обидно, что существует. Грубость и человек, строящий коммунизм. Вяжется это? И как женщина, и как человек не хочу слушать ругани. Не хочу! – Вишня дернула кулаком сверху вниз. В зале смех. В президиуме прячут улыбки. – Не в том беда, что человек, осердясь, рявкнет, как Шеляденко. Иная дипломатия и обходительность – хуже грубости. К примеру, в часы приема директор выслушать выслушает, а в ответ – ни отказа, ни согласия. Лучше откажи, но не виляй. Руководитель должен быть объективным и прямым человеком.
Молодого инженера Сереброва редко услышишь на собраниях. Но сегодня выступил:
– Тут правильно говорили. Действительно, как это понять? Зайдет человек к директору, тот встанет навстречу, пожмет руку, скажет «садитесь», «хорошо работаете», а после ни за что ни про что подмахнет: «Уволить за непригодностью».
Все поняли, на что намекал.
Николай призадумался над тем, кому благоволит Папуша. Шеляденко он невзлюбил за честность, за резкость, но неведомо почему многое прощал начальнику отделочного цеха Терешкину. Терешкин способен подтасовать цифры «под план», самоуправствует: едва успевает менять вымпелы на рабочих местах – то одна работница у него передовик, то другая, то ни с того ни с сего лучшая становится худшей. И все же в прошлый раз директор предложил избрать Терешкина в партком. Простодушный Серебров выступил против. Кандидатура не прошла. Папуша в долгу не остался: перевел Сереброва в красильный. Тот отказался: «Не мой это профиль…» – «Тогда пиши заявление, увольняйся». – «По собственному желанию?» – «Валяй по собственному». Распрощались, а потом он же наложил резолюцию: «За непригодностью».
Папуша выступил шестым. Как всегда, выжидал, не придется ли давать отповедь, если кто скажет в его адрес что-нибудь не так. Говорил общо, но директивным тоном. И что часто случается с руководящими, вышел за пределы отведенных для прений десяти минут. Прошло пятнадцать, двадцать минут…
– Регламент, – послышалось в зале.
– Регламент соблюдать надо, товарищ директор! – совсем уже нетерпеливо крикнула Вишня.
Пэ в кубе развел руками – как, мол, угодно, и начал спускаться по ступенькам со сцены.
– У меня вопрос, – остановил его чей-то голос. – Скажите, товарищ директор, когда в конце концов наладят вентиляцию в отбелочном?
Стоит задать вопрос одному, а там уж второй, третий… О нарушениях администрацией некоторых пунктов колдоговора. О неправильном распределении квартир, об очистных сооружениях – ведь СЭС[6]6
Санитарно-эпидемиологическая станция.
[Закрыть] штрафует: Таборная слободка – не только комбинат, здесь и жилые дома.
– Товарищи, – рука председателя собрания закачалась как маятник, – отчитывается сегодня не директор, а партийный комитет. Давайте по существу…
– Но директор член парткома! – вмешался инструктор райкома, сидевший в первом ряду.
– К слову сказать, за что вы, Павел Павлович, – не унимается Вишня, – лишили фильерщиц прогрессивки? Почему целый месяц не отвечаете на их жалобу?
– Значит, не успел. Разбираемся. Жалоб много…
– Много жалоб? – перебил его Шеляденко. И помедлил, дав уняться поднявшемуся шуму. – Цэ свидетельствует про тэ, що у нас на комбинати нэ благополучно. Москва и та через десять днив отвечает.
По мнению Папуши, на все вопросы он дал веские ответы. Соглашаться с ними или не соглашаться – дело персонально каждого. Но в интонациях выступавших прозвучало что-то обидное, колкое. Или почудилось? Успокоился лишь после того, как в числе других в состав партийного комитета назвали и его кандидатуру.
Никто против включения директора в список и слова не сказал. А подсчитали голоса – оказалось, что он, директор комбината, забаллотирован: большинство вычеркнуло его фамилию в бюллетенях.
Папуша весь поджался, на глазах становился вроде бы меньше и меньше.
– Ничего, Колосов, не попишешь: бывают курьезы, – бодрился он, возвращаясь в заводоуправление.
– Не курьезы – воля масс, – коротко ответил Николай.
Сгустившиеся тучи тревожили Пэ в кубе: результаты выборов завтра же станут достоянием горкома партии.
Со дня на день ждал он, что его пригласят для разговора. Но минула неделя, другая, третья… Почему-то не вызывали. И это тревожило еще больше.
Глава XX
Если жизнь земского врача Зборовского была в санях да в телеге, часы профессора Зборовского слишком чаете похищал самолет. В министерстве, учитывая его возраст, каждый раз извинялись: «Простите, что беспокоим. Но ваше присутствие необходимо… Конференция… Съезд… Симпозиум…»
Из клиники он ушел. Оставаться научным руководителем отказался: зачем сковывать молодых? Нет в нем ревности к поросли, набирающей силы. Заканчивал монографию «Ревматизм и тонзиллит».
Неприглядны комнаты, где картины и люстры затянуты марлей, газетами, где все отдает запахом нафталина. Николай застал Сергея Сергеевича у газовой плиты. Вера Павловна уехала в Ленинград: Инна сняла дачу на Карельском перешейке, но отдыхать там одна не хочет – Игорька взяли в армию.
На кухонном столе в бумажных пакетиках – сыр, колбаса. На сковородке шипит эскалоп. Толстый, с подковкой белого жира.
– На самообслуживание перешел, профессор? Нечего сказать, диета! Хлеба купить, конечно, забыл?
Николай сбегал в булочную. По пути взял в «гастрономе» – редко встретишь – маринованные кабачки, которые Сергей Сергеевич очень любит.
Отец пересел на диван. Брюки у его колен вздулись. Всунул ноги в мягкие серые тапки. По тому, как словоохотлив, видно, что много за день успел и дружеская беседа для него разминка.
– Ну как твой Пэ в кубе?
– Списан, как морально устаревший станок. Снят с директоров… Ждем замены.
– Куда же Папуша теперь?
– Без места не останется. А у тебя что нового, отец?
– Да ничего. Боюсь, что профилирование специальностей скоро у нас достигнет такой степени, что терапию растащат начисто. Не получилось бы, как в дурацком анекдоте. Подавился человек костью, пришел к ларингологу, тот нажал пальцем на горло – кость проскочила в желудок: «Идите к хирургу». А хирург: «Почему ко мне?» Нажал на живот – кость проскочила обратно в пищевод: «Не моя специальность – идите к ларингологу»…
Вдруг происходит доселе небывалое – отец на полуслове умолкает, веки смыкаются, челюсть отвисла – дремлет.
Потом очнулся:
– На чем я остановился? Так вот…
– Устал, отец? Приляг.
– Это не усталость. Это старость. Препротивнейшая штука! Древние римляне говорили: старость – Этна, взваленная на плечи… Пойдем, Николай. – Встал и тут же пригнулся, будто в самом деле груз на спине.
Июньский вечер вытащил всех, кого смог. На улице – вереницы гуляющих. Впервые Сергей Сергеевич шел к запретному для него дому в Таборной слободке. От автобусной остановки, у которой высадились, всего лишь квартал, а он пройдет чуть-чуть, остановится и разглядывает витрину, хотя в ней ничего для него интересного.
Снова мелко зашагает, и снова останавливаемся, не праздного любопытства ради – выжидает, пока утихнут боли в сердце.
Впервые открылась перед ним дверь квартиры, где все эти годы жила она. Здравый смысл подсказывал: жила здесь уже не та восемнадцатилетняя Даша, какой помнил ее. А воображение упрямо рисовало русые волосы, голубизну настороженных глаз, горячий сполох румянца.
На стене под стеклом любительские фотографии. Это Ольга на берегу реки в широкополой соломенной шляпе. А это Николай, замурованный по пояс в песок. Снова Ольга, загорелая, вокруг шеи горжеткой разлегся пушистый кот. А вот большим планом морда того же кота, шерсть вздыблена, лапа на телефоне.
Портрета той, которая столько лет незримо шла рядом с ним, Сергей Сергеевич не увидел: фотографию матери Николай успел снять, припрятать. Почему так охотно пишут и говорят о любви молодых? И забывают о мире чувств стариков: в годы осени их радости, их страдания звучат с не меньшей, если не с большей силой.
– Заметила, какой он бледный, худой? – обеспокоенно спросил Николай Ольгу после ухода Сергея Сергеевича.
– Ему нужно как следует отдохнуть. Уговори его прервать работу над книгой.
– Ну что ты, не согласится. Он из тех, кто кряхтит, кряхтит, но до места воз довезет.
– А ты попробуй сманить его в Комаровку, – вмешался Толик. Студент-медикус втайне мечтал стать похожим на деда-профессора.
Стоя в тамбуре с перекинутым через плечо плащом, Сергей Сергеевич жадно вдыхал медовый запах лиственного леса. Его рассекает железнодорожная колея. Так, так, теперь пойдут холмистые луга, потом элеватор, тюрьма, перекресток рельсов и длинная дощатая платформа – вокзал.
И в самом деле показались луга, а позади них – прежде не было – трубы цементного завода. Дома, дома. Белые, двух– и трехэтажные: рабочий поселок. На асфальте – грузовики и легковые машины. Где же ты, старая ухабистая дорога?.. Уцелел элеватор – три высоченные башни. Из ворот каменного здания тюрьмы выползают автобусы: перестроена под автопарк.
А ты, где ты, дрянной вокзалишко? Вместо дощатой платформы – гладкий асфальт. Около входа в новый вокзал в бетонных вазах – цветы.
Кто сказал, что Нижнебатуринск грязный городишко? Вдоль улиц – ряды зеленых лип и электрических фонарей. Над Комарихой повис железобетонный мост: «та» да «эта» стороны накрепко соединились воедино. В доме бывшего общественного собрания – ресторан. Обедает он с Николаем и Ольгой, а самому кажется – откуда ни возьмусь подойдет к их столику Арстакьян и спросит: «Что пишут вам новенького из Питера, господин доктор?»
Срыт иллюзион «Экспресс»: освободили место для площади. В центре ее клумба и памятник Ленину, а сбоку – чуть ли не весь из стекла – кинотеатр «Восход». У касс толпятся люди.
В бывшем доме провизора Лемперта по-прежнему аптека. Только рояля не слышно. Да и будь слышен, не остановит прохожего. Радио, телевизор… столько музыки появилось у нижнебатуринцев!
Возле универмага Сергей Сергеевич остановил такси:
– Будьте добры, на Узловую.
– Узловую? – Юноша-шофер удивленно окинул взглядом пассажира. Подкатил к милиционеру. – Где она, Узловая? Ах, вон оно что – улица Красных партизан. Вас в больницу? Так бы и сказали.
Если в день похорон Соколова не обнаружила Даша «бабьего флигелька», то Сергей Сергеевич не смог теперь уже отыскать и само́й старой лечебницы, как и одинокого, тускло маячившего у деревянных ворот, шестигранного керосинового фонаря. На ее месте корпуса-близнецы: в правом больница и поликлиника, в левом – детская консультация и молочная кухня. Под тентом – белые, красные и голубые коляски. Мамы беседуют на скамейках в ожидании очереди. Подойти бы к ним да сказать: «Я – бывший земский врач Зборовский, работал здесь полвека назад. Вы слышали что такое „Капля молока“?».
Николай и Ольга поджидали его в сквере. Когда возвратился, их поразило его восковое лицо. И еще больше поразило, что он улыбается.
– Я, как в рассказе Аверченко, – сказал он, – прокрутил киноленту своей жизни в обратном направлении…
До Комаровки ходит теперь электричка. Но с того места, где они находились – от «пятачка» у больницы, – курсирует еще и автобус.
Он несся по гудронной дороге. По обеим сторонам шуршали колосья, затаив в себе еще неспелые зерна. «Ах, как я люблю природу!» – часто восклицает Верочка, но в деревню ее на аркане не затащишь.
– Домой? – окликнул из дальнего угла машины силач в белой рубашке: комаровский.
– В отпуск, – ответил Николай.
Попутчики скользнули глазами по Ольке, по Сергею Сергеевичу и, удовлетворив любопытство, занялись своими разговорами: привыкли летом видеть приезжих.
Автобус шел быстро. На стоянках выбрасывал часть пассажиров и принимал взамен новых.
Сергей Сергеевич не отрывал взгляда от окна. Там, за ним, – дороги, изъезженные «питерским земцем», дороги его юности. Сколько лет прошло с тех пор! Сотни городов объездил, в стольких селах побывал, в Комаровке – ни разу.
Остановились они в избе дяди Васи. Так называли Николай и Ольга крепкого шумливого старика. Будь Дарья Платоновна, признала бы в нем Агриппининого Васятку-плясуна, парня, который поджег усадьбу Кутаевских. Сергей Сергеевич не вспомнил его. Но ведь и сам дядя Вася не ведал, что перед ним тот самый объездной доктор, которого некогда видывал в Комаровке.
Благодатная тишина ли возымела действие или на редкость свежий воздух, но Сергей Сергеевич стал ощущать, как с каждым днем прибавляются силы. Он ходил из леса в поле, с поля на кладбище, от ветстанции в амбулаторию. По утрам час-другой даже работал над книгой. И, что радовало его, не уставал.
Многое и многих забыл профессор Зборовский. Но трагедия на берегу Комаровки ярко ожила в его памяти. Быть может, где-то тут и наткнулась ребятня на тюк со зверски изуродованным трупом старостовой невестки?
– Как мало наши дети и внуки знают о прошлом, – сказал он Николаю, опускаясь, чтобы передохнуть, на сваленные бревна-топляки. – Знают о нем из истории, из романов. Мало, очень мало мы, очевидцы, рассказываем о себе сами. – Ткнул палкой в сторону виднеющихся на опушке леса палаток туристской базы. – Единственно, чем я знаменит, – тем, что, дожив до семидесяти пяти, во многом оставался невеждой.
– Невеждой?
– Да. В свои зрелые годы я входил в жизнь слепышом. И десятой доли не понимал того, что ясно теперь каждому школьнику. То, что нынешнему поколению дается просто, естественно, ко мне приходило с муками. Я часто не умел делать так, как хотел.
Запнулся, опять задремал. Руки его застыли на коленях. Вдруг, не поднимая головы, произнес глухим полушепотом:
– Может ли отец отказаться от сына?.. Можно ли вырвать его из сердца?.. Это Вера Павловна думает, что я был холоден к нему…
Гложут, гложут его мысли о Петь-Петухе.
– Эгоизм, капризы. Он уверился, что все ему доступно, позволено. И верно: все доставлялось, как говорят спортсмены, «с первой попытки». А главное – тренером у него была Вера Павловна… – Круто повернулся. – Скажи, Николай, а разве я не виноват? Конечно, виноват, – и безнадежно махнул рукой.
Солнце окунулось в рыхлое облако. Николай докурил папиросу и выбросил в реку пустой коробок. Коробок медленно поплыл по течению: Комариха мелеет. Когда Нюра Кирпу в Техноложке завела «дело Колосова», когда грозила исключить из комсомола, он был зол, ненавидел ее, но никогда не отождествлял ее с комсомолом. А возомнивший о себе Петь-Петух так и не понял, что Родина нужней ему, чем такие, как он, ей.
– После войны я часто думал, отец, о том, что спасло нашу страну. «Средний американец» – обыватель, раньше влюбленный в доктрину «Америка для американцев», теперь влюблен в свой автомобиль. Франция пострадала из-за легкомыслия «средних французов». Гитлера подняли на пьедестал именно «средние немцы», взбунтовавшиеся колбасники. Наша победа над фашизмом была неизбежной потому, что – так уж сложилось исторически со времен революции – наши идеи призывали человека быть человеком-творцом, а не потребителем и стяжателем. «Средний русский…» Правда, сочетание таких слов звучит непривычно? Прости меня, отец, за откровенность, но Петь-Петуха, пожалуй, можно было бы отнести к «средним». Вот в этом-то и беда его.
Николай помог Сергею Сергеевичу встать:
– Олька всыплет нам, если опоздаем к обеду.
Повел его перелеском – так ближе.
Едва успели подойти к дому, как все вокруг потускнело. Воздух окрасился зеленоватой дымкой. Взбунтовалась пыль и пошла крутить воронками по дороге. Зашумели тополя и липы. Закачалась рябина. У кого сами по себе захлопнулись окна, у кого – распахнулись, вырвав наружу и вздув парусами тюлевые занавески. На крышах птичий галдеж. Внучонок дяди Васи гоняет по двору деревянный обруч, а Ольга торопливо сдирает с веревок белье, развешенное на просушку: не унесло бы.
Но нет, не дождь грянул – дробно застучал, отскакивая от крыш, стен и стекол, крупный град. Мальчонка набирает горстями ледяные орешки – и бегом под навес крыльца.
В полумраке комнаты седые брови Сергея Сергеевича кажутся клочками ваты. Глядя на него, погруженного в свои думы, Олька подтолкнула мужа: говори с ним, говори о чем хочешь, но говори!
Николай положил ладонь на сутулую спину Сергея Сергеевича:
– Не надо себя казнить. Мать о тебе столько хорошего рассказывала!..
– Я потерял право на ее хорошие слова о себе.
– Она тебя ни в чем не винила. Понимала, что с Верой Павловной у тебя больше общего.
– Общего?.. Да я за всю свою жизнь не переговорил с ней столько, сколько с Дашей за один час.
– Но ведь у матери не было никаких особых дарований.
– У нее был самый великий дар: она светилась своим светом. Своим, а не отраженным.
Град прекратился. Посветлело. Белые, желтые и оранжевые мотыльки атакуют раскрытые окна. Сергей Сергеевич постоял с минуту на пороге и, не оглядываясь, побрел вдоль улицы. На мокрой траве еще лежит ледяная крупа градинок. С крыш звучно падают капли.
Подошел к плетню. Остановился. Не видел следовавшего за ним сына.
Прошлым летом рухнула Андреянова халупа. Ее разобрали, а на том месте поставили новый сруб под детские ясли. И словно в память Даши, не тронули старого дерева – раскидистого тополя, далеко распластавшего по земле свои крепкие корни.
