Текст книги "Светись своим светом"

Автор книги: Михаил Гатчинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 26 страниц)

Глава XVI

Объявление о дне и часе расширенного заседания лабораторного совета висело на дверях неделю. В повестке дня значилось: «О качестве выполняемых работ». Но то, что сам директор института изъявил желание присутствовать, всех настораживало.

В «героях дня» оказался инженер Зборовский. С обзором его грубейших ошибок и выступил Гнедышев, человек, не любивший кого-то разоблачать, питающий ненависть к кляузам и кляузникам.

– Что дельного может противопоставить он фактам? Ничего, – хлопнул Гнедышев по столу листками, в которые время от времени заглядывал. – Ему остается одно: изворачиваться и лгать.

Уже по тому, как Гнедышев начал говорить, Ольга поняла, что будет беспощаден. Все подтверждал он документами, неуязвимыми по достоверности.

Запрокинув локти за спинку стула и положив ногу на ногу, Петь-Петух демонстрирует равнодушие: рассматривает полоски своего носка, норовит заговорить с сидящими возле. Улыбается, словно речь идет не о нем.

На столе, чуть ли не вровень с подбородком директора, высится стопка папок. Гнедышев выдернул одну из них, рывком развязал тесемки и положил перед Смагиным – председателем лабораторного совета.

– Вот еще пример. На этой галиматье институт понес материальный ущерб в двадцать пять тысяч рублей. Почему? Да потому, что устройство дренажа по схеме, разработанной инженером Зборовским, не обеспечило осушения даже части территории в районе поселка Турханщино. Почему?.. Спросите об этом автора. Бригаде, которую потом возглавил товарищ Парамонов, пришлось заново провести все исследования.

Гнедышев вынимал папку за папкой, видно заранее их подобрал:

– А срыв сроков технического отчета по строительству Криворецкой ГЭС? А коренная переделка по Березанской ГЭС? Небывалый в институте случай: сотрудники лаборатории предъявили рекламацию на безграмотную работу своего же коллеги! Инженер Зборовский не сделал из этого никаких выводов для себя. – Круто повернулся к нему. – Почему вы считаете, что государство должно оплачивать вашу халатность?

– Что же, за ошибку… на виселицу? – впал в амбицию Петь. – В чертежах и формулах бывают неточности На месте виднее, всегда можно подогнать. У других разве ошибок не случалось?

– Случалось. Но у вас это система.

– Не ошибается тот, кто не работает, – вклинилась Глебова.

Гнедышев строго взглянул на нее: чья бы рычала, твоя бы молчала.

Зимнев, угрюмый Зимнев вдруг порскнул смехом и тут же воткнул в рот потухшую папиросу: если бы подсчитать рекламации в адрес Глебовой…

– Но вот еще одно любопытнейшее творение. – Гнедышев потряс над головой тонкой папкой. – Петр Сергеевич выполнял эту тему пять месяцев. И за все время написал… одну, всего-навсего одну страницу отчета. Маловато? Тем не менее на сей страничке он сумел оклеветать заслуженного деятеля науки Зимнева, старшего научного сотрудника Колосову и даже умудрился привести неверную формулу американского инженера. – Гнедышев снова повернулся к Зборовскому. – Почти все ваши отчеты многократно исправлялись, редактировались в разное время Смагиным, Зимневым, Колосовой. А некоторые полностью переписывались. За что, если не секрет, вам такие привилегии? – И повторил, обращаясь уже ко всем: – За что ему такая привилегия?

Сидя рядом со Смагиным, Ольга время от времени слышит, как беспокойно скрипит он пером по бумаге. Лицо Глебовой бледное, и потому губы кажутся слишком ярко накрашенными.

– Ну а Приднепровье… – Гнедышев вынул из внутреннего кармана пиджака знакомую Ольге помятую телеграмму. Рассказал о неправильных гидроизогипсах, данных Зборовским. О том, что его неверные рекомендации привели к заболачиванию территории, к опасной фильтрации, к размыву плотины. О тревоге дирекции ГЭС. О том, как Колосовой пришлось срочно вылетать на место, а потом разрабатывать новые рекомендации.

В комнате наступила тишина. После некоторой заминки с места поднялся Смагин.

– Кто хочет выступить? – обвел он глазами всех и обратился к сидевшим в дальнем конце комнаты: – Пересаживайтесь поближе: первые ряды у нас не дороже, – попытался шуткой разрядить тягостную атмосферу.

Слово взял Парамонов:

– Поведение инженера Зборовского производит незавидное впечатление. Вместо того чтобы исправлять собственные огрехи, он, прикрываясь флагом научной критики, усердно выискивает промахи у других. Для чего это делает? Смею вас уверить, товарищи, только для того, чтобы при случае, втихомолку, в порядке сплетни, сообщить кому-нибудь за углом.

– Ложь! – крикнул с места Петь-Петух.

– Замолчите! – оборвал его Гнедышев.

– Вам, инженер Зборовский, тоже дадут слово. Если ложь, опровергайте меня. – Голос Парамонова, глухой, протяжный. Бурным проявлением чувств он вообще не отличается. – А к тому, что сказал директор, добавить, пожалуй, и нечего: им заброшено более чем достаточно шайб в ваши ворота, Зборовский. Хочу сказать о другом. Вы часто рассыпаетесь упреками в адрес ведущих сотрудников лаборатории, которые по квалификации и опыту несравненно выше вас: «Я их кормлю», «Я их обрабатываю…» Надеюсь, свидетелей не потребуется? Этого-то отрицать не станете?

– Не стану. Даже вы в свою монографию влепили данные из моей статьи.

– Полагаю, с ссылкой на Зборовского?..

– Ну и что ж, что с ссылкой?

– Ясно? – теперь уже ко всем обратился Парамонов. – Петр Сергеевич малость спутал ссылку на автора с плагиатом.

Пробежал легкий смешок.

– И Колосову, кажется, вы тоже «кормите»?.. Характерный штрих. – Парамонов и в самом деле прочертил карандашом в воздухе линию. – Однажды я ездил со Зборовским на Горную ГЭС. Глядя на защитную стенку, – кто из нас не восторгался этим сооружением? – он пренебрежительно поморщился: «Бросовая работенка!». – Повернулся к нему: – Нехорошее враждебное отношение у вас к людям. Возмутительное и наглое – к старшим товарищам. Вы называете Зимнева обидными прозвищами, вы смеете… – Но, встретившись с недоумевающим взглядом старого ученого, не решился закончить фразу.

Гнедышев взъерошил пальцами волосы. Губы выдают волнение Смагина: то оближет их, то крепко закусит. Даже Глебова не в себе. А Петь-Петух не сдается, что-то суетливо записывает в блокнот: готовится к контратаке.

Ольга тоже сидит с блокнотом в руках и коротко записывает самое существенное из того, что говорится. Записывает не для себя, для Николая, которому на этот раз расскажет все, решительно все.

В партийной группе лаборатории только четверо коммунистов: она, Парамонов и двое техников. Смагин, Глебова и Зимнев беспартийные. Сейчас предстоит говорить ей, Колосовой. Но угнетает мысль: в чем-то с Петь-Петухом и ее большой просчет. Возмущалась им и все-таки мирилась.

– Мне сложно выступать. Скажу лишь одно: согласна с товарищами.

Петь с удивлением посмотрел на нее: не ожидал.

– Что еще о нем сказать? Трудно с ним работать. Не слушает советов, делает все по-своему и… неправильно. Так было с исследованиями фильтрации в районе Полесьевского мыса: из рук вон негодная работа. Переделывали, перерасходовали… Вещи надо оценивать по их стоимости. По-партийному…

– Где уж нам, беспартийным, уметь оценивать!

Пропустила мимо ушей его выпад. Привела еще несколько фактов. И все мучилась: сказать ли о чертежнице Елкиной? Имеет ли право? Почему-то вспомнилось, как выходя с Николаем из загса, неожиданно на углу встретили Веру Павловну и Петя. Петь – первокурсник, в светло-сером костюме, нараспашку габардиновый плащ. Навстречу – военный с красными лампасами. Вера Павловна – тихохонько: «Приготовься, Петь, поздоровайся. Этот генерал – брат ректора Медицинского института». Петь шаркает ногой. У мамы и сынка – такие улыбушки! Генерал кивнул и прошел мимо, – долой улыбки. Петь не может смириться с тем, что Николай – «мужик мужиком» и что она – дочь Голопаса Фомки – выше его, сына профессора, по служебному положению.

Слово попросил Зимнев. Это редкость: не любит выступать. Кашлянул, точно пробуя голос. Вынул, не спеша, из кармана носовой платок, скомкал его в руках, вытер губы. И наконец:

– Кто вас, молодой человек, испортил? Не лучше ли, чем злоупотреблять, зла не употреблять? Нельзя ко всему относиться отрицательно. Я бы на вашем месте пересмотрел свое отношение к людям, к работе, к жизни. Да, к жизни.

Еще раз кашлянул, еще раз вытер губы:

– Вот и все. Сел.

С места поднялся Смагин.

– Полностью разделяю точку зрения тех, кто высказывался до меня, – начал он.

Ольга насторожилась: занятно, что скажет дальше?

– О его ошибках и поведении я лично говорил с ним неоднократно. Разъяснял, доказывал и огорчался, что ничего доказать не могу. Его ошибки, как заведено у нас в лаборатории, мы обсуждали на производственных совещаниях… Пусть скажут товарищи. Моя оплошность: недостаточно строго оценивал его проступки. Как и другие, относился к нему снисходительно. Думал: молодо-зелено, годы унесут хмель. Жаль, что не так… Очень жаль!

Слова у Смагина подогнаны плотно, произносит их так, будто заранее выговорил про себя и теперь лишь повторяет вслух. Но Ольга не почувствовала в них ни подлинного негодования по адресу Петя, ни решимости принять крутые меры.

– У вас, Петр Сергеевич, найдется что сказать? – спросил Смагин.

Петь-Петух встал, прислонился к стене:

– О моей работе. Ошибки, признаться, бывают. Как и все, небезгрешен. По поводу моего пятимесячного труда и злополучной странички, о которых говорил Роман Васильевич, считаю: лучше писать мало, чем много. Много пишут потому, что мало – труднее.

Петь не оправдывался, просто начисто все отрицал. А дальше не выдержал, съехал на каверзы:

– Мне никто не помогает. Те, кто может, – не хотят, те, кто хочет помочь, – не могут. О задержке моего отчета? Отчет задержала Колосова. Не знаю, почему долго не рассматривала.

Ложь, отметила Ольга. Выгораживает себя. Глупо!

– А рекламаций лично я не имел. Если и были, то этим обязан своим «правщикам»: мудрят. Итак, кому-то я не угодил… к чьим-то сединам не проявил почтительности… Недостаточно воспитан? Извините. По крайней мере, в Дании я не воспитывался… как Зимнев. И не считаю свою форму разговора грубой. Я резок. Я принципиален. Если это порок – признаю. – Поправил запонку на манжете. – Думаете, не знаю, почему возникло сегодняшнее обсуждение? Кто-то провел большую подготовительную работу. Не вам ли этим я обязан, уважаемая Ольга Фоминична? С вами у меня всегда и во всем расхождения.

– И слава богу, – буркнул Зимнев. Вроде бы дремлет, а все слышит.

– Критику в мой адрес организовали. Это обструкция. Повторяю: кое-кому я неугоден.

– Однако же высокого вы мнения о своей особе, – снова не удержался Зимнев.

– Что вы мелете, Зборовский! – возмутился Гнедышев.

Смагин постучал карандашом по столу:

– Пора, товарищи, закругляться.

– Действительно, пора. – Гнедышев, обойдя стол, вышел вперед. – Парень он здоровый. Память и способности есть. Но перед характеристикой, которую выдали здесь инженеру Зборовскому, бледнеют эти достоинства. Хотелось бы знать: поняли вы, Петр Сергеевич, что-нибудь из всего сказанного сегодня? К какому выводу пришли?.. Оставят ли вас в фильтрационной, или уволят, или сами уйдете, все равно положение ваше останется крайне сложным. Можно уйти от Колосовой, от Парамонова, от Зимнева, из института. Но от самого себя уйти вам не удастся. Некуда!

Глава XVII

А месяц спустя Ольгу перехватила в коридоре секретарша Гнедышева:

– Срочно к директору!

– Минуточку. Вот только заброшу книги к себе.

– Никаких минуточек!

– Да что случилось, что за спешка? Пожар?

Секретарша не ответила. Конвоируемая ею, Ольга вошла в кабинет.

Гнедышев встретил не здороваясь. Когда остались одни, пытливо уставился:

– Ты ничего не хочешь мне сказать, Ольга Фоминична?

– Не-ет. А что? Опять «в дорогу дальнюю, дальнюю…»? Я ведь только-только из Удмуртии!

Он взял со стола деревянную линейку, согнул ее дугой. Потом полоснул концом но стопке бумаг:

– И муж твой ничего тебе не говорил?

– Нет, – заволновалась. – О чем вы, Роман Васильевич?

– О ком, следовало бы спросить. – И, помедлив, сказал: – Инженер Зборовский, будучи в туристской поездке, пытался остаться… «по ту сторону».

– Где? – переспросила автоматически.

– Не все ли равно, где!

«По ту сторону…» Неужели всерьез? А давно ли сам попрекнул Зимнева: «По крайней мере, в Дании я не воспитывался…»

– Подонок!!

– Не надо психовать, Колосова. Потеря была бы невелика. Наконец-то все его выверты собрались воедино. Только такие фрондерствующие лоботрясы и попадаются в сети «дяди Сэма».

Ольга ушла к себе в фильтрационную. Знает ли обо всем Сергей Сергеевич? Как примет? Как вынесет? Только недавно ему присвоили звание члена-корреспондента Академии медицинских наук.

Позвонила на комбинат Николаю:

– Приезжай немедленно.

– Что за спешка? Пожар? – Те же вопросы, которые минут за сорок до него сама адресовала секретарше Гнедышева.

– Приедешь – расскажу.

– Но все же? Может, догадываюсь: инженер Зборовский, да?

– Ты уже знаешь?.. А Сергей Сергеевич?

– Еду к нему в медицинский городок.

В перерыве между лекциями Сергей Сергеевич не отдохнул. Оставался в аудитории, отвечал на вопросы, подчас до смешного наивные, подчас удивляющие зрелостью мышления. Студенты – среди них сейчас редко кто старше двадцати трех – двадцати четырех – любят все новое, не сухой повтор учебников. А сам он, профессор, настолько ушел в дебри терапии, что давно уже лишен того цельного представления, которое имеет о ней студент четвертого курса.

Здание, куда перебралась его клиника, построили недавно, и в очень короткий срок. Перед подъездом на постаменте эмблема: огромная, под бронзу, чаша и змея. На первом этаже разместились аудитории, приемное и реанимационное отделения. На втором – бывшая куропаткинская клиника.

Лифт еще не подключен. Раз пять за день вверх к себе, на четвертый, – не очень-то…

– Тяжеловато, тезка? – Сергей Сергеевич поравнялся на лестнице с сутулым седым больничным парикмахером, тоже Сергеем Сергеевичем.

– Справедливо заметили, профессор, тяжеловато.

Парикмахеру семьдесят шесть, но оставлять работу не хочет. Поднимается он с шумной одышкой, держась за перила. Шарк-шарк со ступеньки на ступеньку, на каждой площадке останавливается, переводит дыхание, и снова – шарк-шарк.

– Старость надвигается, профессор.

«Надвигается»?.. А то, что размякли его мышцы, поредели и обесцветились волосы, лицо избороздили морщины, глаза затуманились мутной пленкой, то, что старость давно уже проникла во все поры его тела, – с этой правдой мириться не хочет.

Коридор отделения выстлан линолеумом. В просторном холле, на низеньких креслицах, перед телевизором сидят больные в одинаковых полосатых пижамах. На экране мелькают кадры футбольной баталии. Вошедший в раж спортивный комментатор проглатывает слова. Стадион волнуется, шумит. Вскрики и тут, за тридевять земель от места матча.

Возле дверей физиотерапевтического кабинета женщина в больничном фланелевом халате выставила толстую ногу:

– А мне электричество помогает – сразу суставы опали.

– У вас что? Ревматизм или ревматоид? – спрашивает ее соседка.

– Не знаю… Я кладовщица. Холодно у нас.

– Тогда определенно ревматизм.

Позавидуешь такой уверенной диагностике. Ей, видите ли, все понятно: и что такое ревматизм, и что такое ревматоид. А мы, терапевты-путаники, до сих пор никак не уточним… Радио, телевидение и печать ревностно информируют обо всем новом в медицине. А дальше уж каждый перемалывает в силу своего разумения.

Зборовский прошел к себе в кабинет. Отдернул штору, включил электрический чайник, однако пить не хотелось.

Всесоюзный комитет по изучению ревматизма обратился к нему с просьбой возглавить ревматологический центр в Ветрогорске. Не было такой службы прежде. При поликлиниках открыли кардиоревматологические кабинеты. В медицинском городке пришлось создавать городской специализированный диспансер. Там для врачей поликлиник и больниц он читает цикл лекций. Кто знает, может быть, этому зародышу, диспансеру, суждено вырасти в институт ревматизма?

Долог, нелегок путь ученого. «Медицинская наука, как великое знание знаний, должна охватывать все науки». Так сказал еще в прошлом веке Мудров. Природа оберегает свои тайны и, как Хозяйка Медной Горы, водит по лабиринтам. Сколько нужно упорства и труда, чтобы, прорубая пласт за пластом, добыть людям всего-навсего крохотный камушек. И сколько таких камушков может отыскать врач за свою короткую жизнь?

Миндалины. Они приковали внимание зарубежных и наших ученых. Теперь уже редко кто решается оспаривать их роль пускового механизма. Нет аргумента доказательней, чем сама жизнь. Все отдано этой проблеме. Но годы, годы… Как медленно идут они, когда ты молод, как быстро мчатся потом. «Старость надвигается, профессор…»

Не раз встречал больных, которые, подобно парикмахеру, не осознали реальности факта – своего возраста. Не раз подмечал животную радость в глазах старух, когда говорил им: «У вас сердце крепкое, вы еще не одну тонну хлеба съедите». Люди страшатся смерти потому, что приходит она преждевременно. Старость же – подлинная старость – засыпает: естественный процесс отцветания.

Зборовский пересел в кресло. Прикрыл веки. Утомление дает о себе знать все чаще и чаще. Годы идут без устали, а все кажется, будто впереди еще ждут тебя длинные дороги, которые удастся прошагать. Так ли? Тебе уже семьдесят третий, Николаю сорок шесть, Игорьку… Толику… Сопоставляя все эти цифры, можно сделать безошибочный вывод: да, дело движется к закату, траектория жизни – на спад. Порой шатнет тебя в сторону, прошлым летом перенес инфаркт. «Угомонись!» – оберегает Николай. Появились забывчивость, рассеянность. Вчера опустил письмо в… собственный почтовый ящик, утром сам же вынул его. «Склеротик!» – нет-нет, да и кольнет Верочка. Впрочем, она и сама…

Однажды на обходе спросил старушку: чем болела в прошлом? Загибая палец за пальцем, припоминала: «Скарлатиной… испанкой… тифом… И еще был склероз». Как это «был склероз»? А теперь? «Теперь прошел, нету его».

Прошел… Если бы это было так!

Впрочем, нельзя исчислять жизнь по законам арифметики. Леонардо да Винчи рисовал свою Джоконду на шестьдесят седьмом году, Бернард Шоу всю свою долгую жизнь активно творил и в девяносто лет язвительно выступал против фашизма. А Павлов? Павлов обнародовал свои знаменитые лекции о работе больших полушарий головного мозга к семидесяти восьми годам…

У тебя, Сергей Сергеевич, за плечами около сотни трудов. Через твою кафедру прошла армия врачей. Некоторые уже сами в профессорах. Преподавал. Лечил. Десятки лет раздумий, исканий. «Угомонись!» Но можно ли бросить тебя, профессор Зборовский, на съедение бабкам, вяжущим чулки на садовых скамейках?

…К приходу Николая Сергея Сергеевича на месте не оказалось.

– Он в прозекторской, – сказала сестричка. В руках ее трубкой мензурки: воткнуты одна в другую.

Пошел указанным путем через галерею. Отца нагнал у выхода во двор. Разговаривает с девушкой в белом халате. В кулачке у нее зажат плеткой фонендоскоп. Белесые волосы стянуты конским хвостом. На лбу они лохматятся челкой до густо намалеванных черных бровей. Ноги копытцами: неимоверной высоты каблуки.

– Ты видел, Николай, эту докторшу? – спросил, как только распрощался с ней. – Каково впечатление?

– Пожалуй… некрасива.

– Тенти-бренти – коза в ленте! Ты слышал наш разговор?

– Нет.

– «Я, – говорит она, – у вас, Сергей Сергеевич, на кафедре вот уже четыре месяца. Дайте какую-нибудь темку для диссертации». Понимаешь: «темку», «какую-нибудь»! Спрашиваю ее, зачем она вам? А она, ничуть не смущаясь: «Как же иначе? Мне без кандидатской никак нельзя. Кандидаты зарабатывают больше».

Рассказывая, отец горячился. И, когда вошли в кабинет, первое, что сделал, дернул за шнур – откинулась фрамуга. Седой пушок окаймляет его гладкую, с желтизной, лысину. Густая щетина белых бровей. Зыбкие мешки под глазами.

Сложная миссия – сообщать близкому человеку о вероломстве сына. Олька наставляла: «Подготовь осторожно». Легко сказать – «подготовь».

Отец раздражен. Раздражен совсем другим:

– Если бы за кандидатские и докторские меньше денег платили, в науку не прорывались бы карьеристы. Самое страшное, когда на ученые степени претендуют голые короли… и королевы, вроде вот этой…

Заговорило радио. Сергей Сергеевич ослабил звук. В кабинете, несмотря на полдень, мрачно. А за окном, по ту сторону улицы, солнце лижет пологие ступени и каменные спины двух львов.

– Становление ученого, Николай, это не погоня за степенями, не профессорская должность, оно в том, что ты действительно приобщен к поиску. Пусть твое открытие крохотно, но наука и есть итог многих открытий… Посмотри-ка на свою Ольгу. У нее две радости: одна – семья, а другая – ЭГДА, плотины…

Николай заполнил наступившую паузу:

– Мне надо поговорить с тобой…

– Случилось что-нибудь?

– Да.

…Сергей Сергеевич некоторое время стоял молча. Потом зашагал вдоль стола. Медленно, неуверенно, будто по висячему мостику:

– Проглядел… Сына проглядел. – И вдруг весь затрясся, крича: – Как можно вот так… оборвать… с домом… с родиной… – Затем глухо, словно притиснули ему грудь: – И сделать это хотел мой сын?.. Родину не ищут. Она в тебе. Ей отдаешь, в ней хочешь видеть все лучшее. Никогда от нее не откажешься.