Текст книги "Светись своим светом"

Автор книги: Михаил Гатчинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 26 страниц)

Выбраться бы отсюда. Только успела подумать, как услышала встревоженные голоса в сенях. В комнату втиснулось сразу несколько мужиков, и баб. Впереди всех – Фомка. Он раздвинул людей своими ручищами. Сразу увидел ту, которую, должно быть, искал, – ее, Дашу. И прямиком – к ней.

Объявился! Чего доброго, подумает, ради него на посиделки зашла. Подалась было в сторону, чтобы незаметно улизнуть от него.

– Андрр… ян… Ферршал… – Язык у Фомки заплетается, в горле что-то булькает. Почуяв беду, замерла. Потом цепко схватила Фомку за руку.

Позже, спустя много дней, вспоминая подробности, так и не могла отчетливо представить, как бежала со всеми по улице. Ясно лишь было одно, что с фельдшером что-то стряслось. Бежала за подпрыгивавшим на ходу колченогим Фомкой. Чем ближе к дому, тем больше робела.

В избу, вошла первая. Фомка следом. Зажгла свечу, поправила пальцем фитиль.

Андреян лежал… Лежал на дощатом полу. Поясной ремень свисал со спинки кровати. Его так и не снял оттуда Фомка, когда освобождал из петли голову фельдшера.

В первую минуту словно приросла к порогу.

– Может, жив он, а?.. – выдавила пересохшими губами и, нагнувшись, расстегнула ворот рубахи Андреяна. – Может, жив?.. – Она еще надеялась, растерянным взглядом обвела молчавших людей. – Господи… да что ж это?.. Да как же… – Стянула с постели подушку и зачем-то подсунула под голову покойника.

А за окном уже гомонила улица: недобрые вести быстрее ветра облетают деревенские дворы. Набралась полная хата.

– Прости его, владыка небесный… Отмучился на белом свете, – переговаривались бабы.

Вдруг все посторонились: вошел староста Кучерявый. Покачал головой:

– Эх, Андреян Тихоныч! Греховное дело сотворил ты. – Перекрестился. – И божья церковь тебя, горедушного, не примет. Не помилует за кощунство над своим телом. – Обращаясь к Фомке, распорядился: – Дай немедля знать уряднику! – Пробился обратно, сквозь напиравшую с улицы толпу.

Даша уходила позже всех. Уходила с таким чувством, точно саму навечно лишили всех человеческих радостей.

– К нам пойдем, – обняла ее на улице Настенька.

Постлали ей на полу. Почти до рассвета шепталась она с Настенькой. Во дворе по-зимнему белело, а на кухне черным-черно. Когда Настенька уснула, Даша еще долго лежала с открытыми глазами. Плакала без слез. Андреян стоял перед ней, каким оставила его в этот вечер: «Люди… люди божие… помогите!», – преследовал пьяный крик. Зачем ушла из дому? Прикрывала веки и снова слышалось: «Люди… люди божие…» Нет уж, ежели суждено помирать – только не так. Самым близким человеком, при всей его суровости, был для нее Андреян. Почему так получается, что иному никак не одолеть своего порока? Возьмет в свои когти этакая пакость – водка и сосет, сосет, изматывает, пока вконец не доконает. Так вот и его.

Утром Даша понуро брела по Комаровке. Ни с кем ни слова. Никому не нужная.

Сельчан взбудоражило случившееся. Повстречав ее, вздыхали, крестились, допытывались друг у друга: с чего вдруг фельдшер взял да и, упокой его душу, наложил на себя руки, удавился?

Кто ж его знает с чего!

В полдень из уезда приехали становой, следователь Кедров, доктор Зборовский и другие начальственные лица, коим надлежало выяснить обстоятельства самоубийства. Они подкатили к избе фельдшера. Спрыгнувший с повозки возница подтянул лошадей к коновязи, и все быстро зашагали в сторону крыльца.

Доктор сбросил пальто и шапку на руки Фомке. Тут же прошел в горницу, где лежал труп. Возвратился молча, снял халат, вытер руки носовым платком с зеленом каемкой.

Позже опрашивали.

Кучерявый мотнул бородой на Фомку и Дашу: они, мол, ближе покойнику, поболе скажут.

Фомка сообщил, как, зайдя в тот проклятущий вечер, увидел фельдшера шарящим что-то под лавкой. «Мышонка, что ли, цапал. Постоял я, подивился и ушел. Опосля встревожился – душа подсказала: неспроста. И бегом обратно. Да не поспел: под лавкой – никого, а на полу хребтиной к кровати – фершал. Полусидит, полувисит. Физьяномия синяя-синяя… Изо рта язык выперся. Страх!»

Опрашивали Дашу. Ее подтолкнул Кучерявый. Она подсела к столу, глянула в окошко, а там – вся Комаровка высыпала. Оно и понятно: зимой на полях делать нечего, вот и судачат.

– Вы будете Колосова?

– Я.

– Дарья Платоновна?

– Да.

– Какое имели отношение к Андреяну Тихоновичу Степнову? Сродни? Или как? – пытает становой.

Зарделась. Опустила голову, упрятав под стол руки, будто в них и была вся беда.

А он – снова:

– Отвечай!

Заплакала.

– А это уж совсем ни к чему, – вмешался следователь. Вынул из кармана пальто, висевшего на стене, коробку папирос, взял одну и сел. – Пусть она сама выскажется. Разрешите мне продолжить? – обратился к становому.

Выждал, пока Даша придет в себя.

Исподлобья взглянула она влажными, чуть покрасневшими глазами. Сперва на следователя, потом на доктора.

Кедров улыбнулся ей краешком губ:

– Вот-вот, а то… реветь! Не надо… Так что же стряслось со Степновым?

И она поведала обо всем, что касалось комаровского фельдшера: да, жил он в одиночестве, восьмилетней забрал ее к себе. Жена его приходилась ей крестной. Дальше – в помощницы приспособил. С тех пор как овдовел, запойно стал пить. Как возьмет, захватит его это, никогда пьяным в амбулаторию не явится. Так что она, Даша, как могла, старалась укрыть все от стороннего глаза. Выдавая лекарства, лукавила: мол, фельдшер велел передать. Многое переняла от него: иной раз сама не хуже перевязку сделает. Пьет Андреян, пьет, потом завалится на день-другой, отоспится, отмоет опухшее лицо, попарится в баньке, и сызнова человек. Только молчаливей станет да сельчан сторонится. Когда тверезый, хоть и груб был на слова, но душой ласковый. А коли хлебнет, не столь бушует, сколь попреками изведет. Почему так? Значит, на сердце их носил?.. Пыталась останавливать его от плохого, а он в ответ: «Помалкивай, Дашка! Противу меня идешь? Не я ее, водку, люблю – она меня любит». И, странное дело: подносят, бывало, в деревнях фельдшеру шкалик – ни за что не возьмет. Другой на его месте богател бы, а этот… Что проклятый, с утра до ночи на ногах. В Комаровке, в Зарайском, в Заготине. То с Фомкой, то со мной, то один пешим ходом. Два-три дня не возвращается. А я тут на пункте одна.

Замолчала. Про себя-то не надо бы говорить. Но слова шли сами собой:

– Последнюю неделю без просыпу пил Андреян.

Долго еще рассказывала о фельдшере. Кедров слушал и только изредка, когда умолкала, ободрял: «Ну, ну… дальше».

«Была молчуньей, а тут куда и робость девалась», – удивился Зборовский.

– Хорошие люди завсегда нескладно, не по-людски помирают. – Даша подняла свои синие, в слезинках, глаза.

Зборовский отнюдь не считал себя глубоким психологом, далеко не всегда правильно оценивал поступки людей. Но за грубо оформленной речью деревенской девушки уловил безысходное одиночество замкнувшегося от всех сердца.

После допроса еще нескольких сельчан приезжие заперлись в комнате. Долго меж собой беседовали. Пришли к выводу: причина самоубийства – белая горячка.

Заложив руки за спину, Кедров прислонился к стене:

– Опять Бахус. Еще одну хорошую душу запой погубил.

Долговязый пристав, детина с короткими черными усиками, тут же, как ему казалось, сострил:

– В общем, жил человече не столь припеваючи, сколь пропиваючи… хе-хе…

Учинили опись имущества. Получилась она прямо-таки утлой: бедновато, не в пример другим фельдшерам, жил Степнов.

К вечеру Фомка в просторном крытом возке на паре кучерявинских коней умчал начальство на станцию. А на другой день поутру тот же Фомка запряг в дровни свою лошаденку и повез Андреяна в последний путь.

Когда вынесли покойника, хатенку заколотили. Даже не спросили Дашу, все ли свое оттуда взяла? Ничего у нее нет своего.

Дорогу к кладбищу замело. Лошадь часто застревала в сугробах. Так-то, Даша: со смертью Андреяна теперь совсем пусто будет вокруг тебя. Она стала вдруг тревожиться о своей судьбе. Придет новый на место фельдшера. Возможно, не сразу, а когда подходящий найдется. Но обязательно замену в Комаровку пришлют. Какой он, тот новый, будет? А вдруг погонит ее прочь? Что тогда? Куда денется? Один путь: в батрачки к старосте. Может, прав был Андреян: «Зря в девках сидишь. Смотри, бобылкой будешь век вековать».

– Сколь годов-то было ему, касатка? – спросила Агриппина, одетая в поношенную мужиковскую поддевку.

– Не знаю. Не сказывал.

Агриппина забежала вперед:

– Не быть ему в раю. Средь православных не положуть. Попы самоубивцев не отпевають.

Прах фельдшера предали земле на самом краю кладбища, по ту сторону деревянной ограды. Никто, конечно, не отпевал – на похоронах ни попа, ни дьячка. А людей – верно, людей собралось много.

Глава IV

В восемь вечера аптека закрывается. Хозяин, Борис Маркович Лемперт, уходит к себе. А дальше остается дежурить помощник провизора. По ночам керосиновая лампочка одиноко горит за оконной витриной.

В семье провизора, занимающей собственный кирпичный дом на Рождественской улице, любят гостей и веселье. Из дефектарной, расположенной в первом этаже, в уютно убранные комнаты временами просачивается запах лекарств. Обратно же, из квартиры, прямо к пультру, пробиваются звуки рояля и смех.

Приближаясь к дому провизора, прохожий нередко замедляет шаги: музыка!.. Она несется из окон второго этажа. И хотя там изо дня в день клавиши выколачивают один и тот же мотив затасканного романса – человек на тротуаре с усладой слушает и вздыхает: музыка!.. Она внушает уважение. Там, наверху, живет не какая-нибудь обыкновенная, а «порядочная» семья.

В Нижнебатуринске знают: гости у Лемпертов не редкость. Бывать там приятно. И Лемперты отнюдь не старомодны. Особенно дает это понять мадам Лемперт. Кто только к ним не вхож в субботние и воскресные вечера! Пожилые господа, кавалеры и барышни, местные и приезжие, доктора, адвокат и даже помещики из ближайших имений. Все, кто хотите. Само собой, если вы – человек с положением. А люди без оного, по мнению провизорши Анны Евсеевны, только «дом портят»… Зато, идя с кухаркой на рынок, мадам Лемперт при встрече с приятельницами имеет все основания восклицать:

– Ах, милочка, как жаль, что вы вчера у нас не были. Господин присяжный поверенный так виртуозно играл в преферанс!

Или «между прочим» сообщала, что у доктора Соколова чудеснейший тенор и что пел он под аккомпанемент их дочери Бэллочки.

Бэллочка швырнула на кровать синее платье:

– Все что угодно надену, но это ни за что!

В зеркале шифоньера увидела себя: капризно надутые губы, на тонкой шее дымчатые волны волос. В черных, полуопущенных глазах, в юной руке, перехваченной золотой браслеткой, – нечто общее с молоденькой цыганкой из «Риголетто», оперы, которую они слушали осенью в губернском зимнем театре. Обе, и мать и дочь, подумали об этом одновременно. И обе промолчали: позволительно ли приличной девушке сравнивать себя с цыганкой-любовницей? Пусть даже любовницей герцога!

– Хватит, золотце, кокетничать! – в голосе матери строгие родительские нотки. – Одевайся, и скорее в зало!

Бэллочка вынула из шифоньера другое платье – серое с коралловой вышивкой на воротнике:

– Я в нем, как Идочка, правда?

– Ш-ш-ш… – Анна Евсеевна тут же зажала рукой рот дочери. Оглянулась на дверь. – Слава богу, папа не слышал.

Бэллочка стала причесываться. Опять не выдержала… Опять назвала имя Идочки. Уж если сравнивать кого с красавицей цыганкой, так только сестру! Какие романсы пела Идочка!.. Романсы? Они, должно быть, и виноваты во всем.

Хорошо помнится тот последний вечер. Терраса. На небе звезды. Много-много звезд. В кресле-качалке полулежала Ида. А позади стоял Александр Иванович Вихров. Ида грустно смотрела на звезды. И вполголоса пела.

Все было замечательно! Красивый вечер, красивая Ида, красавец Александр Иванович с шевелюрой золотистых волос. Тогда еще мама и папа им восторгались: «Настоящий аристократ!» А как все кончилось?.. Утром на тумбочке мама нашла записку: Ида ушла! Крестилась. В церкви венчалась. Папа тогда долго сидел в столовой, обхватив руками голову. Потом вдруг повернулся к ним:

«Всё! У провизора Лемперта старшей дочери больше нет! Нет и не было. Запомните. Имени ее не произносить при мне! Слышали? Всё».

Снова приходят гости, пьют чай, играют в лото, веселятся. Идочки будто и не было. Даже все ее фотографии сожгли. Из Саратова доносятся вести: ее там называют Лидой, Лидией Михайловной. Счастлива? Возможно. Но Лемперты такими подробностями не интересуются. Два письма, полученные от нее, разорваны и брошены в помойку нечитанными.

В центре гостиной на бронзовых цепях тяжелая висячая лампа. Матовый абажур ее развернут тюльпаном. Громкие голоса играющих в лото. Щелканье орехов – скорлупа их горкой растет возле каждого. Пепельница до отказа забита окурками. Все здесь создает то благодушное настроение, при котором на лицах хозяев невольно читаешь: а у нас гости!

– Тридцать два.

– Семьдесят восемь.

– Сорок три.

Цифры называет Зборовский. Бэллочка прислушивается к мягким перекатам его голоса.

– Шесть. Сорок восемь. «Дедушка» – девяносто!

– Виват, «квартира»! – вскакивает со своего места Арстакьян и выхватывает из пальцев Зборовского этот бочоночек – «дедушку». Он горячится больше всех: удрученно вздыхает, если кто выиграет, бурно радуется, когда везет, острит, и всем его шутки нравятся, все почему-то ему симпатизируют.

Зборовский немного хмур и рассеян. Играет в лото, хотя не любит эту игру – правда, не утомительную, но бездумную.

Игра закончилась. Преклонных лет круглячок, преподаватель коммерческого училища Нефедов, смущенно отказывается взять деньги с кона:

– Да нет же, господа!.. Помилуйте-с, неудобно…

– Выигрыш – дело чести! – смеются гости, рассовывая по карманам его жилета серебряную мелочь.

На стол положили белую хрустящую скатерть, расписанные золотом десертные тарелочки. Губы Анны Евсеевны съежены кругленькой рюшечкой, – не устают источать радушие. Столько в ней любезности, что хоть сахара в чай не клади.

Жена Нефедова, молодящаяся блондинка, хвастает:

– Мой товар, господа, не залеживается: три дочери – всех замуж выдала! Разбирали охотно… Приходили и спрашивали: не найдется ли еще одной?

Намек? На щеках и шее провизорши проступают багровые пятна.

Звенят чашки кузнецовского фарфора.

– Какой изумительный! – воскликнула, увидев сервиз, постоянно и всем восторгающаяся Нефедова. – Прелесть! Ах, как хорошо!

– У Лемпертов не бывает плохо, здесь всегда и все только хорошо, – менторски, то ли шутя, то ли с иронией перебил ее Арстакьян и тут же заговорил о другом. О том, что где-то в Новгородской губернии – в январе! – прошла гроза: сильный гром, дождь и небывало яркая молния; что на одном из островов Японии произошел воробьиный бой. Место схватки усеяли тысячи птичьих трупиков… – Трагикомедия, господа! – горько усмехнулся он. – Пташки воюют. Но это что!.. То ли дело балканская баталия. – Его продолговатое смуглое лицо стало неподвижным, голос притих, будто шел издалека. – Птички… Им-то хоть можно простить: мозги крохотусенькие. А люди? На кой черт люди перегрызают друг другу горло?..

– Горло?.. А-а-ра-ам Гургенович! Я вас не узнаю. Что с вами? – Анна Евсеевна передает ему чашку чая и нос ее деликатно морщится. – Какие дурные, совсем не ваши выражения!

– Миль пардон… – И Арстакьян продолжает, видимо в плену нахлынувших мыслей. – Главные силы болгар подходят к Константинополю. Обошли саталджинские укрепления. Константинополь горит. Это вам не воробушки воюют.

Зборовский, недолюбливавший владельца «Экспресса», на сей раз слушает его с интересом. Впервые заметил: шутит ли, смеется Арстакьян, а глаза серьезные. Глаза не смеются, что-то таят в себе.

Арстакьян вдруг ни с того ни с сего рванулся со стула, подхватил стоявшую в стороне Бэллочку и закружил ее в вальсе, напевая:

– Отцве-ли-и уж давно-о хризантемы в саду-у… Ах, Бэллочка, Бэллочка, вы самая чудесная чернушечка! – услышал Зборовский за своей спиной банальный комплимент. Пара пронеслась, искусно лавируя среди беспорядочно отодвинутых стульев. При каждом повороте Бэллочка улыбалась Зборовскому. Далеко не так, как остальным. Потом не сразу, а несколько выждав, вроде бы случайно, подсела рядом. Это явно привлекло внимание госпожи Нефедовой. Не оттого ли, что доктор из Петербурга всегда на примете, к тому же молод?.. Любопытно, чем все это кончится? В городе еще не забыли про старшую лемпертовскую.

Борис Маркович, с любовью наблюдавший за дочерью, кажется, и сам узрел то, чего прежде не замечал. Неужели с Бэллочкой он тоже что-то проглядел? И сердце провизора сжалось отцовской болью.

Гости перешли в другую комнату. Соколов довольно громко начал рассказывать Нефедову и Лемперту о вычитанном вчера во врачебной газете:

– Пишут, что в мире ежегодно умирает тридцать миллионов человек. Что половина из них не доживает до семнадцати лет, а четверть – до семи. Россия наша, страх сказать, по общей смертности на особом счету. – Гневно тряхнул головой. – В ней гибнут тридцать два на каждую тысячу!

– И еще, Варфоломей Петрович, добавьте к своим данным, – неожиданно вмешался Арстакьян. – В переводе на хлеб немецкий крестьянин потребляет тридцать пудов пищи в год, а у нас только восемнадцать. Мяса российский землепашец съедает четырнадцать – шестнадцать фунтов в год. Только-то! А во Франции – сорок девять, в Германии, Англии и того больше. Вот она, непогрешимая голая статистика! – И снова закружил Бэллочку. – От-цвели уж давно-о… хризанте-е-мы…

Цифры ошеломили. Зборовский удивился: откуда все это знает он, этот инородец?

А «инородец» уже чем-то забавным развлекает охочую до новостей Анну Евсеевну. Подчеркнуто вежливый, в меру язвительный, весь он какой-то горячий, знойный, совсем не здешний.

Вскоре гости сгрудились вокруг Нефедова и Арстакьяна – кто сидя, кто стоя. Разговор, который велся теперь, интересовал в какой-то мере каждого. Даже хрупенькая Бэллочка, стоя позади отца, слушала, выстукивая что-то тонкими пальчиками на его плече. Раз тут все, куда же денешься?

– Откровенно говоря, я, Арам Гургенович, уверен, что Нижнебатуринску ваша газетка не нужна. «Бу-диль-ник»… Анекдот! Для каких таких надобностей? Писать в нее некому. – После каждой фразы челюсти учителя под небогатой растительностью продолжают шевелиться. – Да и читающей публики в нашем городе раз-два и обчелся. С нас достаточно «Биржевых ведомостей» и «Глыбинской жизни». Уж не помышляете ли вы конкурировать с ними?

Арстакьян терпеливо слушает, щурится. И когда тот смолкает, сухо говорит, почему-то поглядывая на Зборовского:

– У меня другое мнение. Ну, к примеру, Варфоломей Петрович открывает в Нижнебатуринске школу сельских сестер. Захочет он об этом написать? Рассказать, как и кого готовить будут? Или… – учтивый, округлый жест в сторону дам, – о благотворительном вечере в пользу сирот, который был на той неделе. Разве не интересно?! Или, скажем, – в упор к Зборовскому, – Сергей Сергеевич мог бы написать о предстоящем съезде земских врачей?..

– Обратитесь лучше к доктору Соколову, – откликается Зборовский. – Он на съезде будет.

– Буду. И обязательно, Арам Гургенович, напишу. – Соколов зажег потухшую папиросу. – Ваша затея мне по душе. Только берегитесь: отцы города могут устроить вам темную, ежели будете разводить в газете крамольные мысли.

– Бог с вами, Варфоломей Петрович! Не будем, раз нельзя. Направление у «Будильника» определенное: печатать только дозволенное. Никаких статей, враждебных правительству. Никаких ложных сообщений, касающихся должностных лиц. Никаких слухов, возбуждающих общественную тревогу. Ни-ка-кой политики!

– А так можно? – вдруг спросила Бэллочка, и сразу осеклась: все посмотрели на нее.

– Можно. Почему не можно? – Лицо Арстакьяна смягчилось: ах ты, дитятя. И снова стало строгим. – В России, в нашей стране чудес, все можно.

Соколов поднялся, дружески похлопал его по плечу:

– Таких бы живчиков на Руси, да числом поболе, смотришь – и народ подтянулся бы!

Зборовский был немало озадачен: судя по всему, Арстакьян не фантазер. Сам замысел свидетельствует о том, что человек он неглупый, жизнедеятельный и способен осуществить задуманное.

Разговор продолжался. Теперь речь зашла о деревне. Неожиданно для себя, Зборовский тоже принялся распекать смиренника Нефедова:

– Экое у вас дамское представление о русских крестьянах. Им, говорите вы, легче жить: мучица… огородец, коровенка – значит, сыты?

– Сыты? – подхватил Арстакьян и раскрыл портсигар: угощайтесь. – Надеюсь, не от хорошей жизни мужик идет на зимние приработки? На лесопилку, чугунку… За каждую кубическую сажень вынутой земли железная дорога обязуется уплатить подрядчику два рубля шестьдесят пять копеек. А мужику дай бог за то же – восемь гривен. Дешевая сила! Сыты… Вы, господин учитель, утверждаете, что мужичок добрый. Скажите лучше: терпеливый. И все-таки до поры: самый смирный может в зверя превратиться. Все разнести.

– Может быть… может быть… – пошел на попятную Нефедов.

Спорили еще долго. Часто нельзя было понять, когда Арстакьян шутит, а когда говорит серьезно. К тому же Соколов то и дело подтрунивал над будущим «редактором-вестосплетником».

Бэллочка слушала, ничего не слыша. Думала о чем-то своем. Зборовский пересел к ней. В глазах ее мелькнул испуг. Не сказав ни слова, она вышла и больше уже не показывалась. Анна Евсеевна часто уходила в комнату дочери и возвращалась с плохо обозначенной любезной улыбкой. Кривили в этом доме неумело, прозрачно. Зборовскому стало ясно: следует уйти и не бывать здесь более. Зачем мучить девочку? Но он сидел. Сидел, сознавая, что стоит захотеть ему, и Бэллочка, вопреки неумирающей патриархальности семьи, будет с ним.

Говорят, в уездных городишках – чиновничье захолустье, скука, чуть стемнеет – все на бок. Ничуть не бывало. Мало ли что говорят! Не удивляйтесь, если в поздний час вам встретится одинокий прохожий или даже несколько человек. Это не забулдыги, это гости расходятся по домам.

Лишь в провинции умеют так долго засиживаться. Зимняя ночь давно раскинулась над тихими улочками. Сторожа, охраняющие купеческие амбары и лавки, перестукиваются колотушками. Драгунскую улицу, ту, что в лощине, совсем снег упрятал. Трещат от мороза деревянные ворота, плотно сдавленные засовами. А чуть повыше, на Троицкой, где постоялые дворы, ворота всю ночь нараспашку. Каждый час там церковный колокол застуженно отбивает время – вместо курантов, которых в Нижнебатуринске сроду не водилось. Правда, иной раз звонарь спросонья сбивается со счета: то часок недодаст, то в полночь отбухает тринадцать ударов, – бог ему судья…

Из парадной дома провизора вышли доктор Зборовский и Арстакьян. Согретые комнатным теплом, оба приподняли воротники своих шуб.

В окнах столовой купца Гношилина горит розовый огонь. Там начальник станции, супруги Ельцовы и, конечно, следователь Кедров… В зеленоватой полосе света, льющегося из кабинета городского головы, мельтешат снежинки. Там тоже засиделись. Голова любит преферанс. Его партнеры – акцизный надзиратель, владельцы лесопильного завода братья Жуковы и наезжавший из Глыбинска шурин – губернский попечитель детских приютов.

Скованная льдом река Комариха рассекает Нижнебатуринск надвое. Подходя к мосту, Зборовский спросил:

– Куда вы, на ту сторону? Или на этой – в «Экспрессе» переночуете?

– На ту сторону, – рассмеялся Арстакьян.

– Чему вы?

– «Этой стороне» да «той стороне». Видимо, из поколения в поколение те, кто жил здесь, называли левый берег «той стороной», а жители того берега нарекли «той стороной» правобережье. Обычный диалог: «Ты, братец, откудова?» – «На ту сторону в гости ходил». Или: «Замуж дочку выдала, все б ничего, только живет далече, у супруга, на той стороне». И никто до сих пор не додумался дать более точное наименование этим половинкам. «Та сторона», и ладно… Какая леность мысли!

«Он не просто делец», – опять мелькнуло у Зборовского.

– Откуда вы родом, Арам Гургенович?

– Из далеких краев, господин доктор. – Приостановился, вздохнул и снова зашагал. – Есть в Закавказье долина Аракса. Не слыхивали?

У входа в иллюзион электрические фонари погашены.

– А как же сегодня «Экспресс» во время сеансов был… без хозяина?

– Там Харитон, – ответил равнодушно.

По всей вероятности, Харитон щедро оплачивался Арстакьяном. Во всяком случае, пользовался его полным доверием.

Прощаясь, Арам Гургенович неожиданно заявил:

– А все же я недоволен разговором с вами.

– Почему? – несколько опешил Зборовский.

– Потому… потому что хотелось бы нашу беседу продолжить, чтобы она не была последней.