Текст книги "Светись своим светом"
Автор книги: Михаил Гатчинский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 26 страниц)
Но от Бурцева прямого ответа никогда не добьешься. Он настолько «конкретен», что на вопрос, сколько будет два плюс два, способен ответить: «Немного больше трех и меньше пяти».
Женщина застонала. У больных чутье обостренное. Уловила нерешительность врачей.
– А вы что скажете, Белодуб?
– Живот – корзинка сюрпризов… Как можно перитонит не оперировать?
– А если инфаркт?
– Отчаянное состояние больной требует отчаянных мер. Надо идти на риск!
Женщину везут в операционную. За каталкой следует Белодуб, на ходу надевая марлевую маску.
В кабинете стало прохладно. В раскрытую форточку теперь уже робко залетает талая крупка первозимья. На листке настольного календаря – вчерашняя запись: «Послать на завод насчет гастроскопа». Чертовски много у нас инстанций, с которыми надо согласовывать даже изготовление такой пустяковины. Бумажки, резолюции… они съедают недели, месяцы.
Кого бы послать? Бурцева? От точки до точки разжуй ему – все равно вернется ни с чем, скажет: «Главного инженера на месте не было…» А директора? «К директору вы не направляли…» Послать Белодуба? Еще хуже: откажут – взорвется, нажалуется куда-нибудь. Патологически честный человек! Разве что аспиранта Лагутина?.. Этот тонко, ровненько всех, кого надо, обойдет, ни одного угла не срежет.
В дверь постучали и тут же ее приоткрыли. Лагутин. Вежливость соблюдена, а то, что вошел, не дожидаясь ответа, неважно.
– Вы завтра будете на заседании ученого совета, Сергей Сергеевич?
– Очевидно.
– Завтра защищает кандидатскую врач из Института переливания крови… Он очень волнуется.
– Волнуется? А, собственно, почему вас интересует защита?
– Этот врач – муж моей сестры.
– А-а…
– Он очень способный.
– Это покажет завтрашний день.
Юрочка играет в мальчика. Но неподвижное лицо его со сглаженным переносьем не вяжется с ребячеством.
Зборовский взял со стола листок-конспект и быстрым шагом направился к двери: пора на лекцию.
– Прихватите, пожалуйста, Юра, эту кипу, – здесь двадцать четыре истории болезни, отдайте их старшенькой, пусть снесет в архив. Мне они больше не потребуются… Так ваш родственник, говорите, очень взволнован?
– Да. Боится вашей эрудиции.
Проходя по коридору, в дальний его конец, не сразу оторвался от слова «эрудиция». Собирался этим польстить? В клинике балуют Лагутина. Наркомздрав спустил директиву: усилить руководство аспирантами. Юрочке она в самый раз – разомлел: выхаживайте меня, я еще маленький. А Мечников в его годы стал профессором…
В аудитории амфитеатром уходят вверх ряды откидных парт. Удобно и лектору и студентам. Все, что пишешь на доске – она во всю стену, – видно каждому. И каждого видишь ты сам. Можешь обратиться персонально: товарищ третий справа из десятого ряда, прошу сюда… Или – товарищ из… не мешайте слушать соседке. И все-таки для четвертого курса аудитория тесна: двести пятьдесят человек. Душно, как в бане.
На подвесном штативе – таблицы. Доску прикрыл белый экран. Напротив волшебный фонарь. Весь первый ряд заняли Бурцев, Белодуб, Лагутин и остальные: присутствие всей кафедры на лекциях обязательно. Таков твердый порядок, заведенный еще профессором Разуваевым.
…Сегодня – ревматизм. Другие темы иногда поручал читать Бурцеву или Белодубу. Но ревматизм! Слишком глубоко увяз в этой проблеме, чтобы уступить ее другим.
Итак, начнем. Ревматизм.
Тяжелым, неразгаданным недугом шагает он по земле, унося миллионы жизней. Вопрос, который издавна не дает покоя ученым. Этиология заболевания до сих пор неясна. Полагают, что вызывается оно не одной, а совокупностью многих причин.
Пути и методы его ранней диагностики, как и прежде, остаются загадкой. Начало болезни легко проглядеть. Врачи жонглируют диагнозами: «плеврит», «грипп», «туберкулез». Важно не то, что ошибаются, а что могут прозевать поражение сердца. Что мы имеем для вспомогательной диагностики?.. Другое дело – тиф: посеял кровь, выросла палочка Эберта – пиши в историю болезни: «брюшной». Увидел в мазке крови спирохету Обермейера – пиши: «возвратный». Поставил человека под рентгеновский экран – сразу видишь: каверна или абсцесс, плеврит или крупозка. Все ясно.
Усмехнулся про себя: и тут далеко не всегда все ясно. Но для студентов нужно читать проще. Лекцию строить по известному принципу: читать не так, чтобы можно было понять, а чтобы никак нельзя было не понять. Аргументировать не абсолютно всем, что тебе известно, дискуссионным, проблематичным, а надо учитывать, какая перед тобой аудитория, правильно ли преломляется главное, суть темы в голове слушателя.
Если идти к истокам ревматизма, то борьбу нужно начинать с решения проблемы очаговой инфекции: хронически воспаленных миндалин – тонзиллита. Пока представляется лишь один путь – кропотливо выявлять и обезвреживать эти своего рода бомбы замедленного действия.
…Читать еще оставалось двадцать минут. Лагутин перешел из общего ряда, сидит отдельно на стуле. Странная манера выпячиваться! Андрей Белодуб перешептывается с ассистенткой Вишневецкой. Лицо ее постоянно смеется – ямочки, ямочки. Белодуб в терапии находка. Диссертация у него на сносе, еще полгодика и – яичко: доктор медицинских наук. Бурцева опередил! У доцента никаких новых работ, пятьдесят шесть стукнуло, а дальше кандидатской ни с места. В пятом ряду очкастый студент листает трепаную книгу, а возле него девушка посматривает на тяжелые стрелки стенных часов. Значит, лектор монотонен? Затянул? Утомил? Чтобы расшевелить, разжечь, нужен наглядный пример.
– Привезите больного!
Из боковой двери старшая сестра вкатила коляску. С покатого порога колеса завертелись быстрее и, ткнувшись в край стола, остановились. Больного шатнуло, он откинулся к спинке, поморщился. Поморщился и Бурцев. Гримаса такая же – значение разное: у больного она тут же сменилась улыбкой, мол, не тревожьтесь, профессор, демонстрируйте меня; а у Бурцева: все у вас, новоявленный шеф, не так; вот при Разуваеве…
После лекции – нудный осадок. Налил из водопроводного крана стакан воды: в кабинете ни пылинки, а вот напоить столетник на окне Шурочка запамятовала…
И все-таки учебный год радует. Радует, что метод преподавания изменен: повысилась самостоятельная подготовка студента. Лекции подкрепляются практикой – семинарами. Вузы нынче выпустят пять с половиной тысяч врачей. Их старт – дальние места, поедут в деревни, села, кишлаки, в тундру, тайгу. Да, состав студентов не тот, что прежде. Кто сидел на лекциях в Юрьевском? Сын столичного князя Грабовского, брат саратовского купца Елизарова, чадо его преосвященства Богомолова? А теперь в медицинском городке, три четверти – из рабочих и крестьян. Отцы семейств, рабфаковцы, лекпомы. Раньше – одна стипендия на полторы тысячи студентов, сейчас же денежки платят всем: учись, дорогой, учись, только будь человеком… «Даша, хочешь человеком стать?..» Эх, если б тогда ей да нынешнее время!
– Разрешите войти, профессор?
– Инка?
Инка и Николай.
– Мы на Утесова собрались, – говорит Инна. – Хочешь с нами?
– Что ты, джаз – на любителя.
– Надо перевоспитывать тебя, папка. Надо любую музыку знать!
– Ишь ты… пролеткультовка! – щелкнул ее по носу. – А как Николай? Заодно с тобой?
Тот приподнял плечи и, почесывая то за одним, то за другим ухом, изобразил простачка:
– Я – что ж… мы и за Утесова, мы и за Чайковского.
– Выходит, и вашим и нашим?
Девочка взрослеет. Густо накрасила губы. Подал ей ватный тампон:
– Сними акварель, красавица.
Отвернулась: молодость щепетильна. Тараторка перемахнула на второй курс. В коричневом полупальто, отделанном полосками норки, в берете с меховым помпоном, шаловливая, она похожа на Верочку тех далеких путаных дней. Только, как все нынешние, – побойчее.
Стоя у таблицы, Инна объясняет Николаю большой и малый круг кровообращения.
– Но все-таки почему, если палец разрежешь, кровь течет красная, а не синяя? – допекает он ее.
– Да чего с тебя взять: хи-и-мик! Молекула! – злится Инна.
Какие необычные ситуации рождает суматошная жизнь – создатель острых сюжетов. Юнцы дружат. У Веры на этот счет свое мнение, ее материнское сердце коробит: зачем дочь таскается по городу с «комаровским увальнем»?
– Опаздываем! – неожиданно срывается с места Николай, Взглянул на часы, крупные, тяжелые, они шире его запястья. – До свиданья, Сергей Сергеевич!
Никогда не назовет просто отцом. Если даже наедине. Как, бывало, и Даша – по имени-отчеству и на «вы»: «Сергей Сергеевич… Сергей Сергеевич…»
Инна приласкалась, провела ладошками по бритой щеке, как бы пытаясь смахнуть усталость с него.
– Так мы пошли, папка?
Проводил до вестибюля. Чуточку постоял, потом опять поднялся к себе. Подошел к окну. Во дворе, за штабелями недавно выгруженных дров, студенты облепили сарай. В нем кролики: уши шустрые, высокие, торчком, мордочки белые; глиняные кормушки. У крольчатника Инна схватила Николая под руку и потянула к воротам. Пересекли мостовую. Молодые, порывистые. Плечом к плечу идут по тротуару, помахивая портфелями в такт шагам. Взрослые, совсем взрослые – живой счет прожитых лет.
В кабинет быстрым шагом вошел Белодуб. Вынул из папки листки бумаг, зажатых скрепкой, положил их на стол и бухнулся в кресло.
Говорят, каждый профессор имеет на кафедре своего «первого человека». Назовите его «правой рукой», «любимчиком», как хотите. Он может быть доцентом, ассистентом, аспирантом, даже обыкновенным студентом. Но этого «первого» всегда отличишь от других: по тому, как сидит вполуразвалку, по легкости ли беседы его с шефом, потому что именно его, а не кого другого, просят быть ходоком к профессору.
Белодуба в медицинском городке нарекли «вице-Зборовским», хотя повода к тому никакого. Сергей Сергеевич сдержан, всегда опрятен, каждой нянюшке кивнет. Андрей же Карпович Белодуб что ураган: все бегом да бегом и «здравствуйте» не заметишь, сказал или нет. Гордый? Ничуть. Просто весь до макушки в делах. А не появится в клинике день-другой, профессор без него, что без дудки пастух: и врачей не дозваться, и семинары срываются, и вроде не знает, кого из больных вне обхода осмотреть, кого на лекции демонстрировать.
Белодуб сидит бледный. Ранние ломаные морщины. Клочья не разбери-бери как зачесанных волос. Нос мокрым платком вытирает.
– Загрипповал?
– Да. Целых две главы отгрипповал. – Указал глазами на рукопись. Поджал левое колено к животу. – И язвочка обострилась. – Правую ногу вытянул вперед, вертит ботинком, словно Чаплин на экране.
Нет, «вице-Зборовский» ничем не походит на шефа, не похож ни на какого «вице».
– Вы что-то хотите сказать мне, Андрей Карпович?
– Хо-тим, – едко скривил губы, – хочу сказать, что номер с Куропаткиной вам не пройдет.
– Почему «номер»?
– Потому, Сергей Сергеевич, что блат противопоказан даже профессорам.
– Насколько мне известно, вопрос об аспирантуре Куропаткиной решен в ее пользу. При чем тут вы, Белодуб?
– При том, что комиссия по распределению направила Куропаткину на Дальний Восток. А она отвертелась: «Сами поезжайте! Я же из Ветрогорска – никудышеньки». Еще бы!.. Папочка – профессор, дружок их дома – директор института, а добрячок Зборовский предоставляет аспирантуру… Лафа!
– Не скрою, охотно беру ее: диплом с отличием, знает английский. Отец ее действительно просил меня…
– Уже три часа, Сергей Сергеевич, – объявляет, входя, Бурцев. Такое открытие доцент делает ежедневно. Оно означает: «Ухожу». Всякий раз ровно в три, ни минутой позже, появляется он в кабинете, вынимает часы из карманчика брюк, считая своим долгом доложиться. Но вовсе не для того, чтобы узнать, нужен ли шефу.
– Придется задержаться.
– Почему?
– Будем составлять план научных работ.
– Я уже продумал свой план на будущий год.
– А не лучше ли… начнем с того, что сделано вами в нынешнем?
– Вы имеете в виду методику лечения абсцессов легкого?
– Хотя бы.
– У меня теперь другое на уме: решил заняться новокаиновой блокадой при… Кроме того, собираюсь…
– Одним словом, Виктор Михайлович, как всегда? И тэ дэ, и тэ пэ?
Доцент Бурцев в каждой новой теме – ни одной не доводит до конца – заранее авторитетно предрешает исход поисков. Трудно воспитать в себе равные отношения к людям. Вместе с кафедрой унаследовал от Разуваева Бурцева и Белодуба. Первый из них вежлив, голоса не повысит, а ты весь кипишь. Второй же наговорит кучу дерзостей – зла на него никакого. С ассистентом легко, но доцент… Здесь он или нет его – клиника сама по себе, доцент сам по себе.
– Чуть не забыл, – спохватился Зборовский. – Загляните-ка, Виктор Михайлович, сегодня вечерком ко мне домой. На часик. Набросаем вчерне расписание лекций и семинаров на семестр.
– Помилуйте, Сергей Сергеевич, дня, что ли, мало? Этак ни в театр, ни в баньку не сходишь…
Белодуб неприязненно взглянул на доцента:
– Завидую вашему свободному времени и вашим свободным мыслям. Впрочем, – добавил он со свойственной ему откровенностью, – не завидую ни тому, ни другому.
Глава VII
Николай идет к одноэтажному белому зданию, где размещаются профком, партком и комитет комсомола. Обледенелая дорожка посыпана песком. Ветерок предвещает близкую оттепель.
…Невольно к этим грустным берегам
Меня влечет неведомая си-и-ла…
Вчера в театре Инна, коснувшись губами уха, прошептала: «Смог бы ты меня обмануть, как князь?»
Улыбнулся: «Это князья такие вредные. У меня совсем другое социальное положение». Чудачка! Зачем обманывать? Смешно – живя в одном городе, они переписываются, адресуя свои послания «до востребования». В письмах она откровеннее. А встречаясь, говорит о чем угодно, но только не о том, о чем пишет.
В коридор комитета комсомола свет проникает сквозь тусклое стекло двери. Но даже в темноте прошел бы не споткнувшись: столько хожено этим путем!
– Салют, Нюрочка! – приподнял руку над головой.
Не ответила. Ворохом собрала лежащие на столе бумаги и сунула их в ящик. Положила на стол руки, сцепила пальцы.
– Что за церемония? Может, я адресом ошибся? Может, здесь не комитет ВЛКСМ, а… Лига наций?
– Плоско, Колосов! – На бледном лице Нюры ни улыбки. – Видишь ли… Давай, Колосов, начистоту: профессор Зборовский тебе родственник? – Смутилась, и оттого, что он заметил это, смутилась еще больше.
– А тебе-то что?
– Увиливаешь? Отец он тебе?
– Ну отец.
Несколько раз сжала и разжала кулак, словно показывая, что сильна.
– Выходит, ты, Колосов, профессорский сынок? А факт этот в своей биографии скрыл? Получал стипендию, имея обеспеченного папашу? – Лицо-каравай стало плоским, как блин. Белые ресницы, белые волоски там, где место бровям… – Почему прячешься за фамилией Колосов?
Николая охватила гневная дрожь. По лицу и шее растеклись красные пятна.
– Да чепуха это! Понятно? Чепуха! Я сын матери!
Ушел не попрощавшись, предоставив все самотеку.
Еще в раннем детстве знал, что на всей земле единственный самый близкий друг у него – мать. Одна мать. Даже не подозревал, что, как и у других детей, у него есть отец. Учился уже в третьем классе, когда мать впервые открыла ему то, что так нелегко, видимо, утаивала. «Поедем к нему!» – обрадовался. «Подрастешь – свидишься, – ответила. – А пока нельзя». Почему нельзя, не укладывалось в его головенке. Мог ли он, мальчишка, знать, что в человеческой жизни бывает и так: где-то есть, здравствует кровный отец, а сыну дорога к нему заказана.
Когда поступал в институт и слесарем на завод, анкетные вопросы не смутили, рука легко вывела: «Отца не знаю, живу с матерью». Как быть теперь?.. Что связывает его со Зборовским? Очень немногое. Мать уговаривала навещать Сергея Сергеевича. Теперь он ближе знает его. И зла к нему нет, и жалость какая-то появилась.
А Нюрка? Неужто она в самом деле сухарь, машина законностей, не вникающая в человеческую сущность?
Возникло «дело».
Унизительно доказывать, что ты не верблюд. Что есть вещи, которые не втиснешь в анкету. Что ни одна анкета ни в какие годы не давала исчерпывающих данных о живом человеке. Зборовский существует? Да. Николай Колосов его сын? Да. Получал стипендию? Да. Мог отец-профессор прокормить сына-студента? Да. Со стороны все соответствует истине. И тот, кто состряпал анонимку, – а кто кстати? – попал в самую точку, знал, во что целил.
– Самосуд себе учиняешь? – узнав обо всем, возмутился Бориска. – Черт знает что! Не принимай близко к сердцу.
– Иначе не умею! Я говорю Нюрке: дай взглянуть на письмо. Не показывает: «На бюро будем разбирать».
– На бюро? По анонимке? Брось валять дурака! Анонимка – документ трусов.
На заседании комитета комсомола Бориска вспылил:
– Хватит косточки перемывать: Колосов – Зборовский, Зборовский – Колосов… Фамилии сути дела не меняют. Вы чего добиваетесь?
Все же Бориска забеспокоился. Хорошо знал Нюрку Кирпу, эту бесстрастную флегму, охочую до судилищ. При такой святоше дело может обернуться всяко. А Николай озлоблен, выбит из колеи. Зачем, говорит, идти на судилище, если приговор вынесен авансом? Плюну на все, и – айда в Комаровку.
И Бориска не стерпел, отправился в райком партии.
Скинул в раздевалке пальто, – из протертой подкладки вата торчком. Размотал вигоневый шарф, вытер ноги – и прямо в приемную. Секретарь райкома Черных случайно вышел туда же. Сел рядом.
– Перегнули? Безобразие, товарищ Клямкин, – возмутился секретарь. – Беда в том, что иногда у нас делают не то, что важнее всего, да еще с тупым верхоглядством. – Дорисовал на листке бумаги домик в три окна, крылечко, дорожку и солнце за горкой. – А Колосову, твоему другу, передай: пусть не тревожится, живет себе и здравствует. В институт я сам позвоню. Нет, напоминать мне не надо.
Сидя на корточках, Зборовский роется в шкафу. Рукописи, рукописи, результаты наблюдений, реферативные обзоры…
Больные спят, бесшумно ступают сестрицы и нянюшки. Мертвый час. Час, когда никто не мешает. Можно заняться картотекой, править. Но писать, готовиться к лекциям привык только вечером и дома.
Сипло зазвонил телефон. Сергей Сергеевич нехотя обошел письменный стол, сел и лишь тогда снял трубку:
– Слушаю. – Никакого ответа. Вероятно, звонят из телефонной будки? – Монету опустите!
– Кха-кха…
– Ну говорите же! Я слушаю вас.
– Можно профессора Зборовского?
– Это я.
Снова: «Кха-кха…» Затем:
– В-вы?.. Вы и есть товарищ Зборовский?
– Да.
– Сергей Сергеевич? Кха-кха…
У человека, очевидно, бронхиальная астма. Переждав, спросил:
– Что вам угодно?
– Сергей Сергеевич?
– Еще раз спрашиваю: что вам угодно?
Невидимый собеседник хохотнул:
– Милейший профессор, хотел бы на вас взглянуть.
Что за фамильярность?! Незнакомец просил встречи, безотлагательно, сегодня же, сейчас, где-нибудь поблизости, хотя бы в итээровской столовой «Уголок».
Зачем встречаться, объяснить не хочет. Забавно, однако. Попросил назвать фамилию.
– Узнаете при встрече, – услышал в ответ.
Неведомо почему потянуло на более чем странное приглашение. Верочка сказала бы: «Ведешь себя как мальчишка. Ты же, не забывай, профессор».
– Ну что ж, давайте встретимся. Поговорим.
Голос в мембране оживился:
– Нам действительно есть о чем поговорить.
Надевая в вестибюле пальто, подумал: куда и зачем ты идешь? Нелепо.
За поворотом стоянка такси. Отсюда до «Уголка» ходу минут пять.
Незнакомый высокий человек ждет там, где условились. Медленно прохаживается, заложив руки в прорезные карманы коричневого кожаного пальто. Фетровые бурки. Седые виски. Сразу видно – номенклатурная единица.
– Я Зборовский, – протянул ему первым руку. – Кто вы?
– Зря назвались, узнал бы и так вас. Ей-ей узнал, Сергей Сергеевич.
Голос очень знаком, как в теплую ванну окунул он в далекое, давнее.
– Что, не ожидали такой встречи? А ведь она могла состояться значительно раньше.
Мы браним, пушим провинцию, а покинув ее, вспоминаем не без грусти. Да, был пыльный уездный городишко. Крохотный вокзалишко. Хирург Соколов. Семья Лемперт. Следователь Кедров… Кто же оставил о себе недобрый след? Владелец иллюзиона «Экспресс»… Вспомнил экстренное сообщение, расклеенное на столбах Нижнебатуринска: «Арстакьян – аферист», «Арстакьян – шпион». Кто знает, может быть с того дня, как прочел это, и поколебалась вера в людей?
Теперь уже не сомневался, что перед ним…
– Если не ошибаюсь, вы – Арстакьян?
– Именно. Древний знакомый.
«Знакомый-го знакомый, но ты, брат…»
– Да, шпион, – громко рассмеялся тот, угадав его мысли. – И вам такое про меня слышать доводилось?
– Кажется, после ареста вы совершили побег?
– Последнее несомненно: побег состоялся. Итак, давайте знакомиться заново: я – Черных.
Не зная, почему Арстакьян и Черных – одно и то же лицо, Зборовский ждал объяснений.
– Совершим, уважаемый профессор, экскурс в дни нашей с вами молодости. В царские времена мне довелось скитаться по многим местам и под разными кличками.
Два-три раза обошли они кварталы. Два-три раза возвращались на одно и то же место – к итээровской столовой.
Нет, это не сон. Молодой питерский земец Сергей Зборовский даже и не подозревал, что следователь Кедров, «буржуа» Арстакьян, бесцветный работяга Харитон и – кто бы мог подумать! – даже лубочный мужичок из Комаровки Фомка… все это были люди одной партии, одной идеи, люди большевистского подполья, о которых теперь пишут в мемуарах. А «Будильник» – эта балаганная газетка просто служила ширмой для нелегальной типографии, где по ночам печатались листовки и рассылались в ближние города.
– Почему же вы избрали для этих целей Нижнебатуринск? Ни заводов, ни фабрик в нем. Рабочих – раз-два и обчелся.
– Узнаю вас, Сергей Сергеевич. Ученым стали, а все та же наивность. Что представлял собой в те годы Нижнебатуринск? Городок-болотце. Мелкие дворянчики, сытенькие мещанишки. Даже вы, «третий элемент» – земские врачи, агрономы, статистики… – только и делали, что руками размахивали. Рабочий класс там был не силен? Как раз на руку: хорошая маскировка. В тринадцатом, после забастовки в Баку, я бежал. Партия направила меня в Нижнебатуринск. Поручили типографией заняться.
Так Зборовский узнал, что Арстакьян был вовсе не Арстакьяном, а саратовским студентом Александром Черных, изгнанным из университета за «неблагонадежность». И ни в какой долине Аракса он никогда не жил. Кедров устроил его побег из тюрьмы, все о нем знал, А его, Зборовского, в это не посвятил. Харитон, расклеивавший афиши на заборах сонных улочек Нижнебатуринска, и тот ведал больше. Проснулось нечто похожее на обиду: самое важное, значительное в те годы проходило мимо. Сам сторонился? А ведь какой-то участок жизненного пути он шагал с ними по-соседски рядом.
– Как видите, да-а-ра-гой Сергей Сергеевич, не все старое плохо?
– То есть?
– Старая дружба, например.
Пролегли версты многих лет. Никаких следов от того «инородца». Ничего общего с нижнебатуринским аристократом. Секретарь райкома. Он весь переполнен хлопотами, живет в постоянном цейтноте: забот по горло – времени шиш. Продуктовые карточки отменили, с промтоварами, друг, затор; торгсины людей развращают; индустрия индустрией, а все же надо подумать и о том, чем пуп свой голый прикрыть. Строим суконную фабрику. Вы что, не заметили?
Вечерний город после трудового дня. Улицы освещались скупо. «Экономьте электроэнергию!» – призывала пятилетка. Горсовет дал указание отключить световые рекламы, уменьшить количество фонарей.
Пронзительная трель милицейского свистка спугнула торговку-частницу. Она поспешно прикрыла свою корзину старинной, в зеленую клетку, шалью.
– Фью-ить! – озорно присвистнул ей вслед Черных. – Видал спекулянточку? Тоже свой план выполняет. Повсюду царь-капитал, царь-нажива силки расставляют. На днях злостного перекупщика арестовали, жена его в дрянненьком пальтеце, а в сундуке – норковая и каракулевая шубы, чернобурки. В стене кухни заштукатурены бриллианты, кольца, рубли царской чеканки, слитки золота. А зачем они им? Сам да жена. Три века живи – всего не проживешь.
Постаревший, но порывистый, по-прежнему неугомонный Арстакьян.
– Есть у меня вопросы, профессор.
– Пожалуйста, Арам Гургенович.
Черных засмеялся.
– Вопрос номер один: известно ли вам, как я напал на ваш след?
– Нет, конечно.
– Вопрос номер два: кем вам доводится Колосов?
– Колосов?.. Мой сын.
Арстакьян всегда поражал его своей осведомленностью.
– Здесь он? В Ветрогорске?
Да ведь знает же, бестия, что здесь!
Затем Черных рассказал о Клямкине, о «деле Колосова»: что ж, бывают такие горячие, вернее тупые, головы – рубят с плеча. Убавил шаг:
– А как она?
– Кого вы имеете в виду?
– «Дашурку».
Бесчестное остается всегда при тебе.
– У меня другая семья. Еще сын… И дочь.
– Задним числом могу теперь сказать: неважнецкая душонка была у доктора Зборовского. У того… в паутине условностей. – Сказал, будто приговор объявил. – Тинку, Августину Николаевну, помните?
– Помню. Вашу жену?
– Ну, положим, тогда она еще не была женой, а выполняла партийное задание, чтоб придать моей личности престиж семьянина. Но потом мы действительно поженились. Так вот, у Тинки сердце зашалило. Стали мы интересоваться врачами, и тут выплыла фамилия профессора Зборовского. Не тот ли? Я, конечно, слышал, что какой-то Зборовский принял разуваевскую кафедру, но и в голову не пришло, что это вы, тот самый патетический нижнебатуринский Цицерон, который не прочь был пустить слезинку в защиту мужичка.
Патетический Цицерон! Вот каким выглядел питерский земец в свои лучшие молодые годы. В памяти, одна за другой, сменяются картины: рассуждал с Андреяном, спорил с Соколовым, даже с Бэллочкой пытался философствовать. И только Даша понимала: не о себе он печется – о таких, как Марфа Воробушкина, которая желвак на ноге серпом срезала; о таких, которые либо в банях «родют», либо богу душу отдадут. Он, доктор, терял веру в себя, а Даша верила в него.
Свернули на боковую улицу. Преследуемый неотвязной мыслью, Зборовский спросил:
– Почему же вы, те, кто был ближе к истокам революции, кто готовил взрыв старого мира, чуждались «патетических Цицеронов»?
– Да-а-ра-гой мой пра-а-фессор, – сымитировал армянскую речь. – Честный ча-аловек рано или поздно не мог не прийти к революции. И вы ее приняли. Мысль приобщить вас к активным делам, конечно, созревала в нашей группе. Мы приглядывались. Ну а тут меня арестовали… Грянула война… Потом революция… Вот вы и сами пришли к партии.
– Я беспартийный.
– Это сути не меняет.
Подошли к улице Декабристов, где жил Черных.
– Зайдем? – предложил. – Августина Николаевна будет очень рада.
Узкая лестница. Маленькая квартирка. Ни бронзовых часов, ни мрамора, ни ковров – ничего нижнебатуринского. Фанерный шифоньер. Такой же буфет. Трехподушечный диван, обитый зеленой в ромбиках тканью.
Черных пропустил гостя вперед, не успев назвать его имени.
– Зборовский? – воскликнула Августина Николаевна.
– Узнала, Тинка?
– Ну как же! Бородка, бровищи и вообще… Давайте шляпу.
Заговорили легко и просто. О всяком. О разном.
– Потолстел, постарел, даже противно. – Стояла в цветастом фартучке, вопреки ожиданиям стройная, с пышной – нет, не прической – копной подстриженных волос. – Помните «Экспресс»? А вашу злосчастную «Каплю молока»? А мое варенье? – Подмигнула мужу: – Хорошей я мадам Арстакьяншей была?
Вместе бежали они из вятской ссылки. Год прожили в Женеве. Встречались с Лениным. Командуя батальоном, Арстакьян дрался за Советскую власть под Псковом, а она работала в Чека. Потом с дехканами громили басмачей. По выжженным палящим солнцем степям Сурхан-Дарьи; по предательским горным тропкам, где лошадь ступала с опаской; по оторванным от мира кишлакам – до самой Афганской границы.
– А помнишь, Саша, Сангардак? Целый бунт там подняли, как увидели меня, женщину без паранджи. Весь кишлак по пятам ходил… А налет басмачей возле Тюльпак-Чинара? Вся Советская власть там была всего-то: Саша – уполномоченный ГПУ, начальник милиции и шесть милиционеров. Возвращались мы с гор, ночь тихая, лунища огромная. Остановились. Рядом – ущелье. Смотрим: на дне его костер, вокруг – басмачи. Штук пятьдесят.
– Так-то вот и подсчитала, пятьдесят, – засмеялся Черных. – А как тебя схватил бай-басмач, не рассказываешь? Как в пески пытался увезти? Едва отбили. Смотришь, украсила бы своей особой ханский гарем.
– А помнишь, Саша?..
О пережитом рассказывали весело, с юмором. Хотя, кому не ясно, как трудно складывались такие биографии. Все это было, все это пройдено.
Саша, Тинка. Тут все настоящее, тут – счастье.
– Ну а вы как, Сергей Сергеевич?
Черных остановил ее глазами. Набросив на спинку стула пиджак, сдернул с гвоздика телефона листок и стал его читать: там, видимо, записывалось, кто, когда и зачем звонил.
– Кого из нижнебатуринцев встречали? – спросила она за чаем и тут же прибавила: – А знаете ли, кто Арстакьяна в Нижнебатуринске раскрыл? Предал?
– Нет.
– Нефедов.
– Нефедов? Этот учитель-коротыш?
– Но каков, подумайте только, был этот кропач: сам все организовал – и донос, и свидетелей. Заявленье в жандармское управление написал крупным каллиграфическим почерком, а свою подпись поставил в самом низу листа, где-то сбоку, махонькую-махонькую. Фотокопию сего документика нам из архива переслали друзья.
Черных снял со стены мандолину и, затренькав, весело запел:
На горе самовар,
Под горою чайник.
Меня милый полюбил —
Милиции начальник.
– Ну и вкусы у тебя, секретарь райкома, – качнула головой Августина Николаевна.
Вспомнили Кедрова. До сих пор живет в Нижнебатуринске.
Время позднее – второй час. Черных записал ему номера своих телефонов – домашнего и райкомовского:
– Звоните.
Пожимая руку Августины Николаевны, Сергей Сергеевич счел нужным сказать и ей:
– У меня… другая семья. Не с Дашей.
– Что ж поделаешь.
Зборовский возвращался домой тихими улицами и переулками, на которых ранее никогда не бывал. Шел по расчищенным от снега асфальтированным и плиточным тротуарам, по булыжным мостовым. Попадал в тупики. Что думают о нем Черных и Тина? Не сомневается: думают плохо. Он испытывал какую-то самим не разгаданную боль, будто что-то очень важное упустил а своей жизни. Конечно, есть цель у него: медицина, наука… Она уносит часы, дни, годы… Чего же больше на его пути – потерь или находок?
За длинным складским зданием – театр имени Горького. Двое рабочих, стоя на подвесной люльке, подтягивают вверх огромный портрет. В кайме электрических лампочек знакомый силуэт писателя. На полотнище: «К 40-летию литературной деятельности А. М. Горького». Сбоку, у входа в театр, – афиша: «Егор Булычов и другие».
Пересек дорогу в неположенном месте, в середине квартала. Мимо прошла молчаливая парочка. Два часа ночи. А Вера и не спросит, где пропадал.
Счастье. Сейчас все спорят о том, как понимать счастье. Диспуты устраивают. И судят о нем по-разному, каждый со своей колокольни. Что ж, и у него семья как семья: Верочка, с которой вместе рос, к которой привык; Инночка, острая живая девочка, мешая, она никогда не мешала; удочеренная, всегда оставалась своей, близкой. Есть шалун Петь-Петух, с которым не хватает времени возиться, – им всецело завладела Верочка. Она считает, что с воспитанием сына все идет благополучно. Но вот на днях на перемене Петь ударил девочку ногой в живот. Напуганный, сбежал домой и прикинулся больным… А в общем, семья как семья. «Саша», «Тинка», – попробовал съязвить, но тут же понял: глупо.
