Текст книги "Светись своим светом"
Автор книги: Михаил Гатчинский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 26 страниц)
Нет, встреча все-таки освежила. Прошлое потянуло к зеленым берегам Комарихи. Взглянуть бы на те места. Остановить такси – и на вокзал, до Нижнебатуринска, до Комаровки. К Даше. Николай говорит – ни добром, ни злом не вспоминает она его. Никак. Лучше бы злом, чем никак.
Уйма вопросов. Как на процессе старосты Кучерявого. Но тогда удалось установить истину – кто занес топор над молодой женщиной. У судьи были вещественные доказательства, логика. А где логика в его отношениях с Дашей и Верой?
Прежде из Комаровки поступали к нему редкие письма – сухие отчеты: сын вырос на столько-то сантиметров, сын учится хорошо, перешел в пятый… шестой… седьмой класс. Четкие, круглые буквы. И всегда одна и та же подпись: Дарья Платоновна. Официальная, строгая, она напоминала о меже, которую не переступишь. С тех пор как Николай в Ветрогорске, Комаровка молчит.
Глава VIII
Если Николай учился в Ветрогорске, то Фомкиных детей, сначала Федю, потом и Ольку, занесло еще дальше – в Ленинград.
Сразу же, в день ее приезда, Федя начал знакомить сестренку с городом. Аничков мост с четырьмя бронзовыми юношами, укрощающими коней; Дом книги – шесть этажей с башенкой, а над ней стеклянный земной шар, вот-вот скатится; напротив – Казанский собор. Олька меж колонн – что птичка меж дубов.
Все выше, и выше, и вы-и-ше
Стремим мы полет наших пти-и-ц…
Голосок ее взвился под самую верхотуру.
Олька в Ленинграде прижилась. Впрочем, в первый день оконфузилась, вскочила на подножку идущего трамвая и постучала из тамбура в дверь вагона: «Можно войти?» Пассажиры заулыбались. Так же с разбегу вошла она в непривычную для себя жизнь большого города.
В восьмиметровую комнату на седьмом этаже, где жил Федя, соседка внесла вторую кровать. Железную, с пружинным матрацем.
– Сына моего, Витьки, постелька, он у меня на летчика учится. Приедет – познакомитесь.
Соседка – инвалид. В квартире ее зовут кондукторшей. Трамвайной кондукторше отрезал ногу трамвай.
Целыми днями Олька в Университете. Учится на геолого-географическом. Реки… подземные потоки… горные породы… С Витькой-летчиком она познакомилась. Ездила с ним на каток, ходила в театр. Витька – по уши в нее. А она: замуж – ни за что! В квартире на Гончарной разные люди, а девушек – она одна. Олька для всех оставалась Оленькой. Тоненькая, но уже не тощая, щеки румяные, а веснушки?.. Так они же к зиме начисто стираются, что резинкой карандаш с бумаги.
Почтовому отделению на углу их дома хлопот прибавилось – со всеми ребятами-земляками в переписке: и с теми, кто в Комаровке, и с теми, кто в Глыбинске, Ветрогорске, Москве, Томске… Опустит в щелочку почтового ящика конверт и, куда бы он ни был адресован, прошепчет: «До скорого свидания!»
Но Комаровка не пустела. Один уедет, другой народится. На районной конференции работников здравоохранения Дарья Платоновна не утерпела, взяла слово: «Ни яслей у нас, ни консультаций, зуб заболит – тащись за десять километров в Зайково. Как лекпом, как депутат райсовета, считаю…»
Сколько раз в райздраве Соколов вежливо выпроваживал ее за дверь: «До свиданья, Дашенька! Иди». А она – снова в дверь. Зато Комаровке и ясли, и зубного врача обещали.
О своем сыне Дарья Платоновна знала теперь не больше других матерей, чьи дети вылетели из родного гнезда. Письма. Короткие отпуска. Иногда приезжал с ним гостить однокурсник Бориска. Ходили на дальние, затянутые тиной озера, где допоздна квакали лягушки; забирались в полуразрушенную церковь, что вблизи нижнебатуринского тракта. Иногда раннее утро заставало их на грибных урочищах. Ягод и грибов в Комаровке тьма. Подходил к концу август. И снова сын уезжал в Ветрогорск. Как-то спросил: «Тебе, мама, без меня тут одиноко?»
Когда сын впервые уехал в Ветрогорск, ему шел восемнадцатый, ей едва перевалило за тридцать шесть, И то, что люди называют личным счастьем, конечно; нашла бы… Одиноко? Кругом ведь люди. Все, кто с детства знал ее, кто помнил «фершалшой», уважают, «нашей докторицей» зовут. Она любит людей, люди любят ее. Да нет же, нет у нее одиночества! Только однажды, тысячу лет назад, случилось так, что человек крепко обидел ее… Ее это обида, больше никого не касается.
Разлука терзала сердце. Будь сын учителем, врачом, агрономом – наверняка бы вернулся домой. Но что делать химику в Комаровке? В Ветрогорске, пишет Николай, есть завод «нужного профиля». Упрашивает: приезжай, мама, комнату завод даст. Поехать? Но как бросишь здесь все? И как скажешь мальчуге, что Ветрогорск пугает ее? Что боится встречи с некогда близким человеком? Дети не понимают, что их отцы и матери тоже имели свою юность, без единой морщинки и седого волоска.
Все же решилась…
Снова, как тогда, в девятьсот тринадцатом, заколотила окна и двери своей старой, прошлым летом подновленной, избы. Тут шла ее жизнь. Тут наливалась соками и сыновняя юность.
В кабину автомашины села озабоченная, взволнованная.
– Счастливо оставаться!
– Счастливый путь!
От станции Зарайское до Нижнебатуринска два раза в сутки ходит «подкидыш». Из Нижнебатуринска до прибытия поезда дальнего следования успела дать телеграмму Николаю. А на следующее утро на станции Ветрогорск-2 он встретил ее.
– Мама!.. Наконец-то!
– Мальчуга!
Рослая, но чуть ниже его, она стояла, спокойно улыбаясь. Драповое синее пальто, серый пуховый платок, высокие резиновые сапоги. Вокруг глаз – раньше не замечал – легкая сеточка морщинок.
Ветрогорск не Комаровка. Асфальт улиц блестит, будто нарочно вымыт к ее приезду дождем. На стоянке такси очередь: пропускали машину за машиной.
– Трудно мне будет здесь, – сказала мать. – Привыкла к тихой жизни.
– Какая там уж «тихая» она у тебя, сельской фельдшерицы? И по ночам будят, и днем не присесть.
Комната у Николая просторная. Большое окно, балкон. Живет, как все холостые: железная кровать с тюфячком, два стула да вешалка. К самому подоконнику придвинут стол. На нем чертит, тут же и ест.
Она привезла с собой яблоки – рассыпчатый апорт, комаровский, крупный – ладонями не обхватишь.
– Эти – тебе, а эти свези… ему.
Вечером за ужином заявила:
– Денька два отдохну, осмотрюсь – и на работу устроюсь.
– Хорошо бы посоветоваться с Сергеем Сергеевичем.
Решительно воспротивилась:
– Не вздумай! Нынче в медицинских сестрах всюду нужда. – И тихо обронила: – Ты ему, мальчуга, обо мне – ничего. Понимаешь? Мы с тобой все будем решать вдвоем. Как и прежде.
О своей встрече с Сергеем Сергеевичем и разговора не допускает. Только спросила:
– Он что… такой же?
– Я его другим не знаю.
– Да, правда. Волосы зачесывает как там, на фотографии?
– Нет. У него лысина.
– Лысина?.. Так рано?
– Ему под пятьдесят.
– Ах да, под пятьдесят.
Узнав о приезде Даши, Зборовский собрался было к ней: в одном городе жить и не видеться? Прошло столько лет, что добрыми-то друзьями можем остаться.
Потом предложил:
– Я буду ждать ее в «Уголке», – называть по имени уклоняется.
…Он долго ждал. Створки входных дверей неслышно открывались и закрывались. Русые, на прямой ряд, гладкие волосы, легкий румянец и, как у Николая, голубые глаза. Такой была Даша. Давно. Двадцать четыре года назад.
Подошла официантка, подала меню. Заказал кофе, бутерброды, пирожки.
Во время нэпа здесь, в полуподвале «Уголка», размещался ресторан «Аист». Жирные, лоснящиеся шеи торговцев. Галантные ювелиры. Вихляющие бедра. Духи «Коти», «Ореган»… Фокстрот. Чарльстон. Все это саднило сердца тех, кто завоевывал революцию. В годы первой пятилетки в «Аисте» открыли столовую «Уголок»: для итээровцев. Кормили по талонам. После отмены карточной системы вывеску столовой сменили на другую: «Кафе „Уголок“». Небольшой сводчатый зал мягко освещался электрическими лампочками в позолоченных желобках: они тянулись по карнизу потолка. Единственное кафе, где столики не раскинуты врассыпную, а прячутся в кабинах за ширмами. В простенках узкие зеркала. Стулья обиты красным плюшем. На высоких тумбочках в китайских вазах летом и зимой живые цветы. И во всем Ветрогорске не сыскать таких, как в «Уголке», слоеных пирожков.
Кофе остыло, затянулось морщинистой пленкой. Даша не пришла.
Потом не совсем ловко Николай пытался объяснить:
– Отказалась. Ну как бы вам сказать… Наотрез отказалась.
– А что, она очень сдала?
Проще было бы показать отцу ее фотографию. Как-то заговорил об этом с матерью. Вскинула на него свои помрачневшие глаза:
– Зачем ворошить минувшее?
Пусть Сергей Сергеевич никогда не увидит меток, которые оставили на ней неумолимые годы. Она помнит его таким, каким засекло сердце: молодым… красивым. Пусть лысеющим, пожилым знает его другая… Взглянула на себя в зеркало: на четко очерченный нос, лоб без единой бороздки, скрученные в узел густые волосы. Такие профили нередко выводят школьницы, едва возьмутся за карандаш. Улыбнулась себе: забыть о своем паспорте, какая бы дата рождения в нем ни стояла, право не грех. Но больше тревожило ее не то, что думает Сергей Сергеевич о ней, а то, каким находит он Николая. Всю себя вложила в сына. Удалось ли вырастить из него человека?
Совсем другие тревоги одолевали Веру Павловну.
Снова Петь-Петух набедокурил. Директор вызвал ее и сказал: «Поступок вашего сына недостоин ученика советской школы». – «В чем дело?»
Преподаватель оговорился, назвал Лермонтова Юрием Михайловичем, а Петь подхватил, стал в переменку глумиться: «Хвастает, что вышел из пастухов; оно и видно – далеко от пастуха не ушел». «Глупым назвать вашего сына нельзя. Но он высокомерен, забывает, что сын профессора вовсе не сам профессор».
Пустяк, а раздули: «Недостоин… советской школы». Вернулась домой. В передней, стягивая боты, увидела: на вешалке пусто – ни одного пальто.
Домработница Маша развела руками:
– Сергей Сергеич, пообедамши, отбыл на ихнее ученое общество. Петь-Петух – на каток. Инночка с Николаем сначала в кабинете папашином сидели, а потом заторопились: «Мамочке скажи – в теятр уходим»…
Ушла. Опять с «сынком» из Комаровки. Два дня назад «Хованщину» слушали, еще днем раньше ходили на лыжах за город… Зачастил! Годы студенчества идут к финишу. Неужели тебе, девочка, не ясно, что пора прекратить этот флирт, что твоя дорога совсем с другим?
За окном мельтешит снежок. Зубчатый край тюлевого занавеса тенью лежит на стекле. В комнате тепло, но Веру Павловну знобит.
Возвратился Сергей Сергеевич:
– Николай не приходил?
Не ответив, спросила:
– Ты, Сережа, ничего не замечаешь?
Косматые брови шевельнулись. Что-то в ее словах почудилось настораживающее.
Сейчас запрется в кабинете, и снова не поговоришь. Заторопилась:
– Ты вроде не муж, а сосед по квартире. Инночка носит твою фамилию. Ты обязан думать о ней!
Что ж беспокоит Верочку? То, что Инна, которая носит его фамилию, не будучи его дочерью, и Колосов – кровный сын, который носит фамилию своей матери, сдружились? Что ее сердит? То, что он в какой-то мере старается возместить Николаю его безотцовщину в детстве?
Вера Павловна чуть остыла, продолжает осторожнее:
– Уверяю тебя, он не из тех, кто может сделать Инночку счастливой.
– Ты успела и ей это внушить?
В передней раздался пронзительный звонок: Петух.
Вера Павловна задернула портьеры на окнах: отгородишься от улицы – и кажется, будто в доме дружнее. Почему, когда у детей что-нибудь плохо, винят мать?
– Горе ты мое, сынок!
– Скажи лучше, чем будешь кормить свое «горе»?
В мягких тонах рассказала мужу, что было в школе. Но он все угадал:
– Не удивлюсь, если его вообще выгонят.
– Ну что ты, об этом и речи нет. Но неловко ему будет после всего… в той школе.
– Тебя только это беспокоит?
– Что ты взъелся на Петь-Петуха? – Взгляд у нее желчный. – Он же твой кровный сын. За-кон-ный!
Покосился на жену. Почему у одного, которому ничего доброго не делал, причинил зло, – столько хорошего? А к другому, который с пеленок рядом, – липнет дурное? Да… Можно быть ученым и не научиться воспитывать собственных детей.
Глава IX
Они стали часто встречаться – секретарь райкома Черных и профессор Зборовский. Во второй половине дня, этак в третьем часу, из одного кабинета в другой, обычно профессорский, раздавался телефонный звонок: «Вы скоро? Свободны? Жду». Сергей Сергеевич звонить не любил – всякий раз попадал впросак: у Черных то заседание бюро, то совещание с секретарями партячеек, то у него на приеме какой-то директор завода, то где-то выступает или выехал на стройку. А его секретарша, мужеподобная, с острым кадыком, дотошно выпытывала: «Кто? По какому делу, товарищ? Какой номер вашего телефона?» Не ответишь же ей: не по делу, а так просто, повидаться хочу.
Встречались они в «Уголке».
– Да-а-ра-а-гой пра-а-фессор…
– Да, господин Арстакьян?
Так, подшучивая, за чашкой кофе начинали разговор и мысленно переносились в далекое пережитое. В те годы их связывал крохотный городишко. Что же сближало теперь? Каждый, должно быть, искал свое отражение в мареве прошлого. Свидетель твоей молодости как бы делал ее неувядаемой.
Но вскоре темой их бесед стали не воспоминания, а события, которые в какой-то мере представляли обоюдный деловой интерес. Медицинский городок рисовался секретарю райкома фабрикой здоровья и в то же время – фабрикой, пополняющей в стране армию врачей. Казалось бы, больного имеет право лечить только самый чистый, самый честный человек. Но, выходит, и во врачебных коллективах не всегда все гладко. Среди тех, от кого ждут исцеления, подчас бывают и карьеристы, и любители наживы, и падкие на козни. Не преследуя никакой цели, Зборовский приподнимал перед ним завесу, которой вряд ли бы кто другой коснулся при официальных встречах.
– Чтобы идти в ногу с достижениями в терапии, приходится переучиваться чуть ли не каждый год. А мой Бурцев лежебока.
– Лежебока в науке? Тогда чего ради, Сергей Сергеевич, маетесь с ним? Почему не ставите вопроса об отчислении? Не понимаю!
Когда завел речь о Белодубе, Черных перебил:
– Мне о нем давно рассказывали. Хотел даже перетянуть его к себе в райком. Вспыльчив, горяч, говорите? Он и сам мне в этом признался. «Ну, какой, заявил, из меня инструктор! Чуть что – нервы». А с больными, с персоналом, спрашиваю его, у вас тоже нервы? «Не жалуются». А с профессором, директором института? «Всяко бывает…» – Черных подмигнул: – Бывает, Сергей Сергеевич?
– Бывает. – И поспешно добавил: – Только оставьте его мне. Не сманивайте. Он докторскую готовит.
– Не сманю… А как директор с Белодубом?
– Цапается. Говорит: как выбрали Белодуба в партком, зарвался, начал грубить.
– Так, так. Но Бурцев, вероятно, не грубит директору?
– О нет!
– Даже «о нет!» Ну, конечно же, нет.
Такие беседы происходили между ними не раз.
Лагутина Черных подсознательно недолюбливал:
– Что-то медленно «остепеняется» ваш заневестившийся аспирант. Куда его больше клонит – к поискам или только к званию ученого мужа?
Зборовского удивляла способность Черных точно оценивать даже тех людей, которых и в глаза не видывал.
Иногда в атаку бросался Сергей Сергеевич:
– Директор просит давать больше лекций, студенты – побольше семинарских занятий. Профком печется о вневузовской работе: МОПР… ВОКК… Сбор утильсырья… Куда только вы, – говоря «вы», имел в виду партию, – куда только вы не гоняете студентов! Вот и совмести успеваемость с… утилем.
Черных оставался верным себе: о серьезном говорил шутливо, в шутках искал серьезное.
– А вы как считаете? Не посылать их за утилем? Ну и, пожалуйста, отмените.
– Почему я должен отменять?
– А почему я?
– Вы же райком.
– А вы кто? Кто вы?
– Мое дело готовить врачей.
– Ну и готовьте.
– Вневузовская работа мешает.
– Отмените ее.
– А вы взвоете: «Нам не нужны голые академисты!»
– А вы считаете, такие нужны? Получается, как с чапаном: «Я с тобой шел? Шел. Чапан нашел? Нашел. Я тебе его дал? Дал. Ты его взял? Взял. Так где ж он? Что? Чапан. Какой?.. Я с тобой шел? Шел…»
– Я серьезно.
– И я серьезно. Сорвать лекцию и послать студентов на сбор тряпья, не спорю, нехорошо. Но, скажите, Сергей Сергеевич, для кого они собирают? Для фабрики. Писчебумажной. С бумагой у нас плохо? Плохо. Будет бумага – будут студентам учебные пособия. Сколько у нас пооткрывали вузов, втузов и техникумов! Ребята и сами понимают: стране трудно, надо помочь. К нынешнему студенту следует относиться с величайшим уважением. Пусть грамотности, интеллигентских тонкостей и еды у него маловато, зато жадности к знаниям хоть отбавляй. Это и есть культурная революция, о которой писал Ленин! Побольше дать стране пролетарских специалистов – вот она, наша большевистская программа.
Черных, разумеется, не склонен был читать профессору Зборовскому лекций. И все же получалось так, что он как бы старался наверстать упущенное нижнебатуринским Арстакьяном.
Однажды Зборовскому пришлось вылететь в Донбасс. Там он услышал емкое слово «сбойка»: двигаясь под землей с противоположных сторон, горняки пробивали породу; последние метры, и вот наконец их встреча, дружеские рукопожатия. Такая «сбойка» состоялась и у него в эти годы с Черных.
Познакомившись с Николаем, Черных заговорил с ним так, будто хорошо знал его и прежде:
– Вишь какой парень из тебя вымахал!
И продолжал беседу как с равным. Удовлетворяет ли Техноложку завод искусственного волокна как учебная база? Много ли у комсомольцев их факультета академических «хвостов»?
О приходе Клямкина по поводу анонимки секретарь райкома ни словом не обмолвился. Однажды он спросил Сергея Сергеевича:
– А Вера Павловна как с ним… с Николаем?
– Да так… Я, мол, выше всяких предрассудков. Не мешаю. Но дистанцию, не сомневайтесь, соблюдает.
– На позиции, так сказать, нейтралитета? Однако не включает в родословную Зборовского и сыном его, конечно, считает только второго, младшего?
Летом пустеют не только аудитории, пустеют палаты – сердечники Ветрогорска уезжают за город: «Вас, Сергей Сергеевич, не будет, а без вас…» Капризы больных. Они склонны считать, что без профессора клиника лишается целительной силы. Не понимают, что лучший врач – обыкновенный палатный врач, тот, который постоянно рядом.
Лето самой природой дано для обновления сил, а его расслабляет. На даче, в Филимоновке, куда добирался пригородным поездом, одолевала зеленая скука. Работая, мечтал об отдыхе, отдыхая – о клинике. Только возьмешься за перо – Верочка: «Отпуск так отпуск, работа так работа!»
В воскресные дни Филимоновку осаждали толпы горожан. Тогда вовсе становилось шумно. «Не ломайте кустарники!», «Берегите зеленые насаждения!», «Не разводите костров!» – взывали плакаты. Но после каждого выходного на лесных полянках и вдоль озера – клочья газет, пустые папиросные коробки и консервные банки.
Иногда навещал Белодуб, оставался с ночевкой. Чуть свет, захватив Петь-Петуха, уходили втроем на рыбалку. Петь самолюбив и завистлив: «Поменяемся местами, папа… Поменяемся местами, Андрей Карпович». Нарочно кричит – пугает рыбу. Надо ломать его характер.
Однажды Белодуб прихватил с собой Лагутина. А профессор Рогулин нагрянул сам по себе. За обедом, глядя на Белодуба, Рогулин сказал:
– Светлая голова ваш ассистент. Большому кораблю – большое плаванье!
Лагутин поперхнулся: ест, а ко всему прислушивается.
Но вот лету конец. Снова обходы, лекции; по средам заседания общества терапевтов. Снова книги, журналы, записи. Снова бессонные ночи. И опять, опять раздумья, сомнения. Нельзя отдавать предпочтение новой теории, не проверив ее на опыте в клинике. Утверждая новое, ты не уверен, что завтра не возьмешь своих слов обратно. Нередко жизнь заставляет ученого вернуться назад, восстановить зачеркнутое, чтобы снова идти вперед.
Зима ворвалась на этот раз неожиданно. Осенью не было ни одного дождя, стояли сухие, солнечные дни. И вдруг утром повалил снег, белые гребни застлали дорожки.
Директор института вызвал к себе:
– Белодуб из ассистентов отчислен. Пристройте, Сергей Сергеевич, к кому-нибудь его студентов. Белодуб – враг народа.
– Белодуб? Враг народа?
– Да, арестован органами НКВД. На квартире. В три часа ночи.
– За что? Что он мог натворить?
– Надо полагать, органы разберутся.
– А сами вы не считаете нужным вмешаться? – Напряженное молчание. – Он не может быть ни предателем, ни вредителем. Не могу поверить!
– Не знаю, не знаю. Ни за кого, дорогой Сергей Сергеевич, не ручайтесь. Даже за собственного сына.
Что-то внутри засосало, в памяти пронеслось: «Где Белодуб – там анекдот, где анекдот – там Белодуб…» Ляпнул лишнее? Сострил в какой-нибудь компании? «Большому кораблю – большое плаванье!..» Доплыл.
Перед лекцией старшая сестра принесла на смену чистый халат. Губы ее сжаты, в глазах – испуг: за что, за что его?
Дважды в институт приходила мать Белодуба. О чем говорила с директором, никто не знал.
– Похлопочите, дорогой Сергей Сергеевич, – тихо просила его, придавленная горем. И ни одной слезы, – на слезы сил не хватало.
Надо бы встретиться, посоветоваться с Черных. Позвонил.
– В отъезде, – ответила секретарша.
Как назло!
Сверхосторожный Юрочка, демонстрируя заботу, предостерег:
– Зря, зря, Сергей Сергеевич, изъясняетесь с матерью Белодуба и со старшей сестрой. Повредить себе можете.
