Текст книги "Светись своим светом"
Автор книги: Михаил Гатчинский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 26 страниц)
Глава X
Прежде чем завизировать чертежи, Ольга решила выверить их. Вынула из шкафа связку рулонов с биркой на шпагате: «Исследования фильтрации в сооружениях Кирского гидроузла». Гнедышев поторапливает с отправкой – заказ срочный.
Распластала на чертежной доске кальку, вторую, третью. На четвертой карандаш в ее руке засуетился, пополз слева направо и, задержавшись, что-то пометил. Тонкие брови Ольги сдвинулись.
Приоткрыла дверь в соседнюю комнату:
– Зайдите ко мне, Петр Сергеевич.
– В чем дело, Ольга Фоминична?
Ткнула тупым концом карандаша в пометку, сделанную на кальке.
– Ошибка? – захлопал веками, как нашкодивший школьник. – Я тут ни при чем, Ольга Фоминична. Должно быть, напутала калькировщица Елкина.
– Елкина?.. Позовите ее.
Глаза у него черные. У Николая голубые. Всегда искала в Петь-Петухе хотя бы внешнего сходства с братом и почему-то радовалась, что не находит его.
Леночка вошла, но одна. Приблизилась к чертежной доске. Белый гипюровый воротничок, нарукавники из синего сатина. Вынула из кармашка очки в тонкой металлической оправе – носит при себе постоянно, а на людях пользуется ими редко: стесняется.
– Ты всегда такая аккуратная, а тут…
– Я, Ольга Фоминична, точно снимала с миллиметровки.
– Принеси черновик.
Принесла. В миллиметровке придраться не к чему – все правильно. Однако в том месте, где ошибка, бумага шершавится и цифры жирноваты – кем-то подправлены…
– Так здесь и было, Леночка? Заглянула:
– Не помню… Н-наверное… – Покраснела. Чего-то не договаривает.
– Петр Сергеевич! – приоткрыв дверь, снова позвала Ольга.
Ушел. Значит, только что втихую переправил цифры и смылся: не пойман – не вор. Зачем же Леночка покрывает его?
– Я сделаю заново. – Леночка свернула кальку трубкой и, сунув ее под мышку, вышла.
Ольга продолжала рассматривать чертежи. Пятый год молодой Зборовский в фильтрационной, а будто посторонний. Смагин провел его в младшие научные сотрудники и отдал «под начало Колосовой» для исследования фильтрации гидроузлов. Гнедышев охотно утвердил.
«Деверек, говоришь? – не соглашался Гнедышев с ее рьяными протестами. – Зато у него налицо три очень важных качества: первое – мужчина, второе – молодой мужчина, третье – холостой мужчина». – «Выходит, я институту никак не подхожу?» – «Нет правил без исключения. Ты у нас та самая курочка, которая золотые яйца несет. Вот и возьми его, птенца, под свое крылышко».
Под крылышком Петь-Петуху не сиделось. Он соблюдал только форму – своевременный приход и уход. Но в течение дня слонялся по другим лабораториям, отвлекал болтовней. Усядется у чертежниц и откроет «форум»: «В кино показывают сплошную дрянь – станочки, сделает Ванька гаечку – страсть как люблю его, не сделает – к Степке переметнусь». А то вдруг на субботнике, отряхиваясь от пыли, Петь злобно объявил: «У нас люди только и делают, что самоотверженно ишачат. Жить-то когда начнут?»
«Мой братец, как я понимаю, для лаборатории не находка, – сказал ей Николай. – Может, очухается, выправится?.. Жаль отца огорчать».
Это-то и вынуждало Ольгу скрывать огрехи Пети от мужа и Сергея Сергеевича, брать на себя немалую толику дел молодого Зборовского. Чтобы как-то заинтересовать его, подключила к своим опытам по исследованиям фильтрации Гольского гидроузла. Работу на две трети выполнила сама, остальное – вместе с ним. Сама подготовила и отчет. Но на титульных листах рядом со своей подписью ответственного исполнителя поставила и его фамилию.
«Спасибо», – поблагодарил Петь, а за спиной кое-кому нашептывал: «Все дочиста выполнил я, а Колосова, пользуясь моим подчиненным положением, присоседилась».
Вначале получалось так, что все его промахи оставались достоянием немногих, в том числе Смагина. Она знала о них меньше. Но, став непосредственным руководителем «деверька», волей-неволей вынуждена была вникать во все его работы. По результатам целого ряда исследований, выполненных им в разное время, пришла к выводу, что действует он на авось: авось проскочит. Постепенно он привык к тому, что работу его подправляли, дотягивали. Дух иждивенчества, как короед, проникал в него все глубже и глубже.
Впрочем, некоторые симпатизируют молодому Зборовскому. Та же Леночка, например, или инженер Глебова, которая старше его лет на пять.
Чрезмерно общительная, Евгения Владимировна Глебова с приходом в лабораторию внесла в нее то, чего прежде там не водилось: трескотню о новых прическах, об импортных жакетках, о полированных сервантах… Щедрая на ласковые «кисанька», «деточка», «ласточка», Евгения Владимировна умела, как говорят проектировщики, прокладывать переходы на разных уровнях. Под «честное мое слово – никому!» вытягивала из каждого то, что «ни за что не скажу». А о себе – о, болтунья! – рассказывала такие интригующие подробности, что многие сомневались в их достоверности.
Только болтуньей инженер Глебова не была. Задания выполняла охотно, оперативно. И в беседе с Зимневым Ольга даже как-то заметила:
«Не чета ленивцу Зборовскому. С нею мне легче».
«Не торопитесь с выводами, – охладил Зимнев. – Время покажет».
«Будьте уверены, та́я бабочка!» – потряс растопыренными пальцами возле своего уха Парамонов.
Старший научный сотрудник Парамонов в институте лет двадцать. Вот уж кто ни о ком никогда худого слова не скажет; но сказал же про Глебову?
Приглядывалась. Стала замечать, что Евгению Владимировну меньше всего интересует суть проектируемого, и радость доставляет ей не то новое, что вносит в жизнь их труд, а сознание, что «скачала работу». Вскоре и рекламации от заказчиков начали поступать именно за счет Глебовой. Но все ей сходило с рук, прощалось, как и то, что сходило с ее языка. И, что, правда, мало кого удивило, она сумела расположить к себе Смагина. Готовила на него атаку исподволь. Вскользь сокрушалась, что ее майор Глебов солдафон, вечно на полигонах, а она – правда, ведь? – ничем не походит на полковую даму. Во всяком случае, ведет себя Глебова вызывающе. Откровенно намекает, что имеет на Смагина большое влияние.
Трудно сказать, чем импонирует ей Петр Сергеевич Зборовский. Узнав, что он в дальнем родстве с Колосовой, ахнула:
«Какие вы, однако, полярные!»
А Петь пренебрежительно:
«На одном солнышке онучи сушили».
День 8 Марта женщины комбината потребовали отпраздновать в Доме культуры Таборной слободки. С гостями и родными.
– Пойдем, Олька? – предложил Николай.
– Давай лучше к нам – с институтскими.
Решили: сначала к Ольге, где сбор назначен к пяти, а оттуда – в Таборную.
Нижний зал института похож на фойе: колонны, хрустальная люстра, хрустальные бра.
– Что же ты, Ольга Фоминична, не знакомишь с муженьком?
Парамонов пришелся по душе Николаю. Мускулистый, смугловатый, с мерлушкой черных волос, он, если бы надел расшитую крестом рубашку, – истый болгарин. Пожали друг другу руки и сразу – разговор:
– Комбинатский? Нам бы по блату сделать из синтетики для лаборатории…
Олька поздоровалась с каким-то высоким худым стариком. Наверно, Зимнев. Что-то рассказывает ему, по-мальчишески почесывая затылок. Но вот Гнедышев оттащил ее и силком усадил возле себя: не отпущу! А она указывает рукой – муж, дескать, там брошен.
Николай почувствовал себя не совсем ловко. Вроде сам он здесь экспонат, который каждый вправе разглядывать.
– Здоро́во, браток! – вдруг дотронулся до его плеча Петь-Петух. – Где Ольга Фоминична?
Николай кивнул в сторону Гнедышева.
Петь передернул плечами:
– Боюсь я его!
– Почему?
– Не знаю. Чем-то смахивает на отца.
– Значит, ты и отца боишься?
– Нет. Просто оба они фанатики в работе. Мои антиподы.
Смагин немного запоздал. Пучеглазый, с тонкими, до ушей, губами, он еще больше стал походить на морского окуня.
– Все такой же, Колосов, – бодро поздоровался, – не меняешься. Ну ясно, как говорится, не куришь, не пьешь… Про Середу слышал? Получил заслуженного.
– Перепутал, дорогой. Он уже народный артист. Надо бы нам списаться всем да собраться. Однополчане ведь.
– Неплохо бы, – ответил тот рассеянно и отошел.
Смагин привел на вечер жену. Наталья Дмитриевна чуть раздобрела. Но в глазах, в ямочках на щеках сохранилась детскость. Многие, глядя на нее, зашушукались. А он, словно в отместку, подозвал Глебову, познакомил с женой и усадил их рядом. Циник.
Глебова одета и скромно и броско: закрытое черное платье, в ушах подвески – бирюза с серебром, брошь – тоже бирюза с серебром.
Николай знал немало семей и всегда мысленно сопоставлял с собственной. Чем дальше идет их совместная жизнь с Ольгой, тем крепче цементируются чувства. Время «схватывает» цемент, делает его нерушимым. Никогда ни он, ни Ольга ни с кем не делились о своих отношениях. Но почему-то все угадывали их, даже самые отпетые скептики.
Торжественная часть была короткой. Когда зачитывали список женщин, отмеченных благодарностью в приказе, а в их числе по фильтрационной назвали и Глебову, Парамонов басисто протянул:
– Вот уж эту-то ни к чаму…
К плечу Ольги доверчиво прижалась Леночка. Робеет, когда к ней оборачивается Петь. Каким видится он ей? Впрочем, для калькировщицы Елкиной он не Петь, а инженер Петр Сергеевич Зборовский. И главное в нем – спокойная уверенность в себе, уверенность в том, что все, что ни делает, – делает правильно.
Ольга внимательно заглянула ей в лицо: да нет же, ты, пожалуй, красива.
На концерт не остались: уговор, Олька, едем!
В вестибюле их нагнал Петь:
– Отчаливаете? Куда так рано? – Узнав, напросился: – Может, и меня прихватите?
В Таборную слободку повез случайно подвернувшийся шофер-«левак».
Николай приоткрыл боковое стекло машины. Ветрогорск разрастается не столько ввысь, сколько вширь. Кварталы новостроек. Никак не понять: каковы же принципы местной архитектуры? Почему в этой части города двухэтажные коттеджи, хотя тяготеющие к ней улицы исстари застраивались трех– и четырехэтажными домами? Не надо быть зодчим, чтобы увидеть это несоответствие. Три года назад в городском Совете наконец спохватились: зачем коттеджи? Неэкономично, ничем не оправдано. Пересмотрели планировку, и вскоре рядом, вперемежку, возникли многоэтажные здания. Получилось вовсе нелепо: высокие корпуса заслоняют своих малорослых соседей. Зимой полбеды, а летом с утра гиганты забирают на себя все солнце… И все-таки люди рады: были бы квартиры.
Петь ни разу не бывал в этом Доме культуры, хотя слышал, что такой «очаг просвещения» построен в Таборной слободке.
У дверей зрительного зала толпятся опоздавшие. За трибуной на сцене – бригадир из крутильного цеха Клава Комичева. Обычно пронзительный, голос ее сел, едва слышен. За столом, покрытым красным бархатом, сегодня почти сплошь женщины. И только в центре их Папуша. Он расправил на весу носовой платок, вдруг сообразил, что на него смотрят, смял и упрятал его в карман.
Выступает Пэ в кубе. Зал аплодирует. Речь его и правда трогает душу. А вот он, Николай, совестно признаться, говорит постно, говорит всегда гораздо хуже, чем пишет.
Работая рука об руку с человеком, легче подмечаешь в нем то, что не видно другим. И все же на вопрос «що такэ Папуша?», как и Шеляденко, пока вразумительного ответа не дал бы.
В перерыве комбинатские растеклись по всем этажам. На первом – баянист с «массовичкой», на втором – струнный оркестр и танцы, на третьем – шахматные баталии. Гудят, позвякивают стаканами буфеты.
– Здесь что, цвет комбината? – спросил Петь.
– Если по твоей терминологии, – да, – ответил Николай.
– Колхозные бабехи!
– А на тебе какая сорочка?
Удивился вопросу:
– Белая… в клеточку.
– Так вот: твоя белая, в клеточку, сорочка сшита из шелка, сотканного нашими «колхозными бабехами».
Папуша вышагивает медленно, вытянув руки по швам. Как и многие, ростом обиженные, чуть пыжится. Не представишь его иначе, как в директорских доспехах: зимой в синем кителе, в коричневом кожаном пальто и фетровых бурках; летом – в сером кителе. Но никак не вообразить его в домашних туфлях.
– Ты где, Варфоломеич, пропадал?
– Да вот, – обнял Ольгу за плечи и выдвинул вперед, – не отпускает одного.
– Правильно делает.
Петь-Петух захандрил: и дернуло же притащиться в Таборную слободку. Помышлял было распрощаться с милыми родичами, но короткий разговор с подошедшим к ним простоватым мужчиной изменил его намерение.
– Послухайте мою Свитланку, – сказал тот. – Шестым номером выступает.
Когда на афишах оперного театра прочтешь, что поет Светлана Шеляденко, – торопись, иначе не достанешь билета. Но чтоб у нее был такой отец?..
– Приемный отец, – подсказала Ольга.
Николай покосился: отец, и все тут.
Артисты выступали вперемежку с участниками самодеятельности. «Самодеятельные» оплошничали, но публика аплодировала им тоже громко и дружно.
– Светлана Шеляденко! – объявил наконец конферансье. – У рояля…
Платье из парчи. Оголенные руки.
У любви, как у пташки, крылья,
Ее нельзя никак поймать.
Тщетны были бы…
Страстная хабанера доносила жар солнечной Испании. А Николаю вновь представилось: морозная ночь, баки, Березнякова…
Степан Петрович смотрит то на сцену, то на свои большие рабочие руки и вертит головой, не смущаясь бьющей из него во всю отцовской гордости. О днях, когда в театре поет его дочь, прядильный цех узнавал и без афиш: Шеляденко стихал, становился уступчивей. Все, что писали о ней газеты, он вырезывал и наклеивал в специально купленный для этого альбом.
После концерта Светлана подошла к отцу. В сером костюмчике, совсем обыкновенная.
– Я – Зборовский, – вместо приветствяи произнес Петь. Тридцатилетнему баловню этого казалось вполне достаточно, чтобы привлечь к себе внимание девушки.
Светлана вынула из сумочки кулечек и стала угощать конфетами. Все брали по одной, по две. Петь-Петух отказался.
Глава XI
Директора и главного инженера вызвали в Госкомитет по химии. Хотите, не хотите, заявил им Груздев, а в план будущего года впишем комбинату сдачу в эксплуатацию первого производственного потока волокна вепрон. В январе – феврале дадите пробную партию для Ветрогорской трикотажной фабрики, во втором квартале – промышленный выпуск. Торопитесь, друзья, до ввода комплекса осталось недолго, девять-десять месяцев.
– Но позвольте, – горячился Папуша, – там и конь не валялся. Строителям работы по горло. Толком еще не начат монтаж.
– А ты пошевеливай, на то ты заказчик. Помогай. Не будь сторонним наблюдателем.
И хотя комбинат не раз пользовался доброй поддержкой Груздева, спорить не пришлось. Директора-химики знали его повадку: приказывать не приказывал – просил. Но просьба – приказ.
– Любопытно получается, – задним числом шумел Пэ в кубе, – ему-то что: вепрон ускоряй! А вискоза пусть трещит?
…Дорога от заводоуправления до стройки что черное месиво. Не зря шоферы костят ее.
По ту сторону улицы уже развертывается строительство цехов вепрона. Бульдозерами снесены деревянные домики, сглажены огороды, а люди – большинство их рабочие комбината – кто с радостью, кто с ахами да вздохами переселились за два квартала отсюда в новые дома. Кому что: одним счастье – балкон, водопровод и ванна, другим – огород да колодезь.
– Товарищ Колосов! – кричит ему кто-то сверху, с лесов.
Закинул голову – оттуда смех. В предсумеречном закате маячат чьи-то кирзовые, облепленные глиной, сапоги.
– Не признаете?
По голосу угадал: Катюша, дочь начальника участка. Ох и девка! Никакой высоты не страшится. Над новым химическим корпусом возвели башенку. Вылезла из нее через окошко и свесила ноги. Малярит – загляденье: что кистью, что краскопультом.
Приложил ко рту рупором руки:
– Какого черта без страховки? Лихачествуешь?
– А вы чем отчитывать да ругаться, Николай Варфоломеевич, полезайте-ка лучше к нам. Стратосфера тут шик-модерн.
Увидел начальника участка, блондина лет сорока пяти, бесстрастно глядевшего вверх, и зло метнул в него:
– Ваша дочка когда-нибудь шлепнется оттуда. А вам хоть бы что!
– Ничего не сделается. Ей бы верхолазом, а не маляром работать.
Растерев ногой окурок, Николай стал подниматься с этажа на этаж по скрипучим дощатым настилам.
С лесов раскрывается панорама строительства. За ходом его, казалось бы, можно следить и отсюда.
На обширной площадке – строители, механизаторы. Экскаваторы роют котлованы. Пазухи фундаментов засыпают тысячами кубометров бетона. Идет кладка корпусов. На леса подаются кирпич, растворы, железные балки… Неподалеку возводят стены холодильно-компрессорной станции: вепрон требует определенной температуры, холод и будет нагнетать эта станция. А на заборе, огораживающем огромную площадку, красный плакат: «Сдать вепрон в срок!»
По сути создается еще один завод, оснащенный новейшей техникой. Проект предусматривает и разбивку сквера.
– Скверик… клумбочки… фонтанчик… Да пошел ты, главный, к черту! – разозлившись, утянул его с лесов Папуша. – Вот увидишь, с монтажниками не оберемся хлопот, столько горюшка хлебнем.
Тем временем на площадке частично уже идут отделочные работы, и хозяевами положения понемногу становятся монтажники. Они поторапливают строителей, ломая собственные графики. Медленнее подвигается монтаж в прядильном и химическом цехах вепрона, где, попросту говоря, строители запарились. Местами неправильно выполнена кирпичная кладка. Беспокоит и кровля: полмесяца позади, а ни метра брони не уложено. Медленно, крайне медленно остекляются цехи.
Да, главного инженера здесь недолюбливают – частенько срывает он прогрессивку. А тут еще, при выборочной проверке, контролеры Госбанка, финансирующего строительство, обнаружили немало приписок. Ряда работ, числившихся выполненными, в натуре не оказалось. Заказчик, доверившись бумаге, переплатил. Кое-кого за это в строительном тресте наказали, и попутно всыпали… кому? Директору комбината.
Надо, обязательно надо усилить контроль. И Папуша принял решение отозвать Шеляденко из прядильного, назначить его «полномочным представителем» на строительную площадку.
– Та що ты, голуба, – отнекивался Степан Петрович, – я в новом производстве, в полимерах… сам знаешь.
– Не прибедняйся.
– Зачем его туда? – заступился было Николай. – Не найдется, что ли, другого, помоложе? В его годы…
– Ты мени брось про годы! – взорвался Шеляденко и, к удивлению Николая, тут же дал согласие.
А потом сказал ему:
– Думаешь, Мыкола, нэ розумию що к чему?
– А тут и нечего разуметь. Надо быстрее пустить вепрон, вот и все.
– Человек ты головастый, а нэ кумекаешь. Хлопчика для порки – от що Папуше треба. Сам отвечать не хоче, а Шеляденко в случае чого можно и пид цэ мисце. – Закинул руки за спину, показав «мисце». – Нэ доглядел, мол, вин… Хитро?
Николай рассердился:
– Да нет же, тут без подвоха! Тебе доверяют технический надзор. Не каждому его поручишь.
– Що ты на бога мэнэ берешь?
И ненароком поделился озадачившим Николая казусом. Слесари ремонтировали центральные насосы. Разобрали и собрали их заново, но вместо обычных железных или чугунных деталей установили на растворители каустика бронзовые. А под каустик – кто не знает! – бронзу ставить не положено. Шеляденко разошелся: «Погибели на вас нэма! Я ось покажу вам… Хай вас бис…» Но тут послышался – принесла же его нелегкая – громовой директорский окрик: «Ты что на людей орешь?» – «Мени и тоби за тэ и платять гроши, що мы сволочь-начальство», – неудачно пытался отшутиться Шеляденко. «Значит, я, по-твоему, сволочь-начальство?!» – не поняв шутки, заревел Папуша. «А ты чого гавкаешь на мэнэ? Я хоч рабочему грубо, затэ правду-матку в очи. А ты лыбишься, щоб добреньким слыть: заробляешь соби дэшэвый авторитэт?» – «Вот как ты о директоре?» – «А що? Думав в плэчико цилуваты буду?».
Каждому свойственна своя слабость. Слабость Папуши, как и Шеляденко, в голосовых связках. Но что позволено Юпитеру, не позволено быку. Теперь можно понять, почему последнее время на оперативках директор игнорировал начальника прядильного цеха.
– «Полпрэдом» на стройку? – едко усмехнулся Шеляденко, следуя рядом с Николаем по дороге, вытоптанной тысячами ног. – Насолить хоче?.. Нэхай. Нэ для Папуши – для комбината туда пойду. – И деловито спросил: – Так що скажешь, главный инженер, когда цех сдавать? Кому?
– Надо подумать.
– Чого ж думать-то? Хай Вишня командуе. Баба-козырь.
Николай повернул к котельной. Цехи стоят почти что впритык. Те, кто в давние годы строил в Таборной слободке завод, поскупились на территорию, хотя вокруг земля пустовала. Словно предвидели, что придет век полимеров и надо будет закладывать новые корпуса.
– Так ты скажи Папуше, – крикнул издали Шеляденко, – нехай Вишню на мое мисце передвигает. Тебе вин послухае, а як що я скажу – назло по-своему зробыть… Можешь передать йому: Шеляденко на стройке не проштрафиться. Докажу!
– Докажи! Докажи! Все мы тебе спасибо скажем.
– Я человек слова!
Над рабочим словом смеяться нельзя. В крутильном цехе бригада Коничевой решила работать полтора дня в месяц на сэкономленном сырье. Худо-бедно, а это дополнительно пять тонн шелка. В цехе подшучивали: «Красиво поете…» В конце месяца подсчитали – бригада выдала пять тонн и еще вдобавок шестьсот килограммов. На цеховом собрании Клава Коничева вышла и начала говорить, чуть пошаливая глазами: «Пять тонн, бабоньки, уже мало! Можно все восемь. – Повела головой, кого-то отыскивая. Нашла и выкрикнула: – Слышишь, Солодовникова? Не ты ли по два раза на день подходила ко мне с усмешечкой: «Не забудь, бригадирша, пять тонн обещала…» На тебе, получай пять шестьсот!» – «Не бахвалься! – отозвалась Солодовникова. – У других не хуже будет». – «Никак у тебя?» – прогромыхал в ответ дружный хохот: в цехе знали, что Солодовникова довольно часто мотает шелк не так, как положено – в две нити. Кто-то из девчат крикнул: «С твоими привычками в коммунизм ходу нет». – «А куда ж меня тогда?» Снова раскатистый смех.
…Когда Колосов назвал кандидата на место Шеляденко, Папуша удивленно переспросил:
– Кого? Кого ты наметил?
– Вишню.
– А что это за ягода? Мужик или баба?
Груздев при встрече в Москве мигом узнал в инженере Вишне бывшую фильерщицу. А Папуша не первый год видит ее в прядильном, пожимая ее руку, расплывается в улыбке, а фамилии – фамилии не помнит.
Если бы Папуша заглянул в трудовую книжку Шеляденко, сразу бы уразумел, почему тот согласился идти на стройку вепрона. Мог бы уточнить, например, что Степан Петрович из числа тех, кто закладывал первые кирпичи в ныне действующие корпуса вискозного производства. Это он перестраивал под цехи солдатские казармы. Это он рыл котлованы, готовил бетон в те годы, когда не водилось ни башенных кранов, ни экскаваторов, ни отбойных молотков. В то время монтаж агрегатов вели иностранцы. Своих спецов-химиков было мало. Во главе цехов ставили людей подобных Шеляденко: теоретических знаний шиш, зато – рабочая сметка. Это он пустил первую прядильную машину и стал свидетелем рождения пробной партии искусственного шелка. С той поры в Степане Петровиче умер каменщик, но родился химик… Вот почему и теперь Шеляденко все-таки решился оставить свой цех: хотелось приглядеться к тому новому, что сулил вепрон. Никакие учебники не позволят узнать технику так, как непосредственное знакомство с ней на месте.
Вместо Шеляденко в прядильный назначили Вишню. Она согласилась при одном условии: временно и ненадолго.
– Временно, временно, – успокоил ее Николай.
Как и прежде, Степан Петрович появлялся на работе очень рано. Но шел не через проходную, а сквозь калитку, прорезанную в высоком деревянном заборе, ограждавшем строительную площадку.
Первое, против чего он ополчился, – это страшная захламленность: ломаные бетонные кольца для подземных прокладок, груды кирпича-половняка, кучи стружек, шлака. Пока еще снег прикрывал – куда ни шло. А подоспела весна, снег стаял, и все выперло наружу.
– Так, голуба, дальше не пидэ, – теребил Шеляденко начальника строительного участка. – Звони в свой трест. Требуй машины.
– Не горит. Успеется, – с неохотой ронял тот слова, точно за каждое платил из собственного кармана.
– Звони, звони! – стоял на своем Шеляденко. – А то в газэту напышу: пидишлють сюды корреспондэнта, запрыгаешь.
Угроза подействовала: начальник участка стал медленно набирать на телефонном диске нужный помер. Сначала пошутил с какой-то «милочкой», потом попросил ее срочно соединить с Петром Никитичем. Того на месте не оказалось. Тогда сказал, что желает говорить с Иваном Федоровичем. И этого не было.
– Нет так нет, – все так же безмятежно произнес в трубку. – В другой раз позвоню, – и нажал рукой на рычаг.
«Другой раз» наступил на следующий день. И опять-таки под нажимом Шеляденко. Петр Никитич оказался на месте. Шеляденко не слышал, что говорилось на другом конце провода, но определенно начальник участка выслушивал нотации вышестоящих:
– Есть, Петр Никитич. Куда перебросить? Понятно! Отправим. – Прижимал мембрану к уху, а там, где-то далеко, трубку уже повесили.
– Так що вин, дае машину? – спросил Шеляденко.
– Дудки тебе «дае». Я ему про машину, а он – насчет компрессора. Не в духе сегодня.
– Хто? Компрэссор?
– Не компрессор, а Петр Никитич…
Но вдруг начальник участка заворковал:
– Будь другом, Степан Петрович, почему бы тебе не подсобить нам транспортом? Мусора тут…
– Сами копылы усю зиму, сами и очищайтэсь, – отрезал Шеляденко, показав ему спину. – Нэ дасть машину Папуша. И прав будэ.
Прошло еще три дня – на площадке без перемен. У торцовой части корпуса Б-2 после перекладки стены выросла еще одна груда строительных отходов.
Шеляденко пришел к Николаю:
– Нажми и ты.
– Дай им сроку неделю: не приберутся – вытащим в горком.
Шеляденко акклиматизировался быстро. Вникал во все мелочи, все схватывал на лету, не давал спокойно жить строителям, поторапливал монтажников. До всего ему было дело. И как-то само собой получилось, что и те, и другие привыкли к его придирчивости и даже к слову «голуба».
Никак не мог Степан Петрович примириться с громоздкой системой трудовых отношений, которые существовали на площадке. Сложное дело – создавать современный химический завод. Немыслимое без участия десяти, а то и пятнадцати различных организаций. Строительные работы ведет один трест, отделочные – другой, электропроводку – третий, теплофикацию – четвертый, холодильные агрегаты устанавливает пятый… Все это называется специализацией. По идее, возможно, и правильно, но что толку, если между ними неразбериха?
Обратился по этому поводу к главному инженеру.
– Вот как поступай, – посоветовал Николай, – от каждого подрядчика требуй графики. И подпись под ними. На словах иной три короба наобещает, а вот если свою фамилию проставит – дело другое. Заставляй побольше расписываться.
– Запомни: ты представитель заказчика, ты за все и в ответе, – добавил Папуша.
– А ты всэ ж, Павел Павлович, информируй Ветрогорскстрой: трестов и людей прорва, а никакой согласованности!
– Переговорю, – пообещал директор и обязал его раз в неделю докладывать о состоянии работ.
Но все оставалось, как и прежде. Колосова послали в командировку в Барнаул, а Пэ в кубе либо забывал снестись с кем надо, либо там – вполне может быть – отмалчивались.
В глазах Шеляденко пестрело от графиков и цифровых выкладок. А начальник участка принес ему на подпись денежные документы для оплаты работ по химическому корпусу. Стал Степан Петрович читать их, ничего не понять: где же эта метлахская плитка? Где масляная краска, которой – если верить нарядам – покрыли лестничные клетки?
– Липу подписувать нэ стану. Платим за тэ, що зроблено.
– Чудак! – качнул головой в ответ. – Какое сегодня число?
– Калэндарь на столи: тридцятэ!
– Тридцатое? Значит, кварталу конец. Закрываем наряды. Чего не успели – доделаем.
– От куды гнешь? Ну тоди и гроши получишь.
– Ты что, очумел? Надо уважать строителей!
– И государство трэба уважать. Нэ пидпишу липу.
– Как хочешь. Ссориться не станем: подпишет директор.
«Полпреда» вскоре вызвал Папуша:
– Подпиши. У них свои расчеты с банком, формальные моменты.
– Нэ имею права. Нэзаконно.
– Следующий раз проучишь их, а сейчас – оформляй. Люди не должны страдать.
– Яки люды?
– Ясно какие: плотники, паркетчики, облицовщики… Да что ты канитель затеял?
Но Шеляденко так и не подписал. Поехал в горком. А через два дня нагрянула комиссия, человек десять. Шарили по всем уголкам стройки, разговаривали с рабочими, записывали загрузку, простои. Инженеры из Госбанка сделали замеры, и без особого труда подтвердили липу.
Никто не понимал, откуда подул ветер.
Потом, чему Шеляденко порадовался, прибыл сам начальник Ветрогорскстроя. Он терпеливо выслушивал каждого, быстро принимал решения и, если кто заслуживал того, осаживал. Приехал наконец и Петр Никитич, начальник строительного управления, рослый, в роговых очках.
Какие выводы сделала комиссия, Шеляденко не знал. Однако неожиданный налет всех всполошил. Петр Никитич, являвшийся генеральным подрядчиком, стал приезжать каждое утро, созывал своих руководящих работников и субподрядчиков – «субчиков», как называл их. После третьего совещания обратился к Шеляденко:
– Строим для тебя, а ты нам, батя, не хочешь платить? Что верно, то верно: требуй, тряси нас. Но…
– Вас потрясешь! Трэба було б тоби, голуба, – глянул на высоченного Петра Никитича и впервые запнулся на любимом слове. Поправился на ходу: – Трэба було б тоби, товарыщ, раньше сюды навидатыся.
Совещание дружно смеялось. Смеялся и сам Петр Никитич.
Потом Петр Никитич стал появляться реже, по вторникам. Снимал свой коверкотовый мантель, облачался в рабочую робу и сразу же уходил в бригады: ловко лазал на леса, спускался в подвальные помещения, где цементировали полы. Возвращался, сбрасывал робу и, приняв душ, отбывал.
Дело заметно двинулось вперед.
