Текст книги "Светись своим светом"

Автор книги: Михаил Гатчинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 26 страниц)

Его несли, не выпуская из рук.

Если б я был художником, я бы нарисовал картину, на которой изобразил раненого Бориску на руках у солдат, и подписал бы ее одним словом: «Товарищ».

Он скончался на подступах к городу Пушкину. Но настанет день, клянусь тебе, друг, мы будем там. Мы войдем в город, названный именем человека, который сказал, обращаясь к нам: «Здравствуй, племя младое, незнакомое!» Вероятно, таким и представлял он наше племя, каково оно есть на самом деле: непокорным, жизнелюбивым, несгибаемым перед лицом смерти.

К вечеру дождь усилился. Затапливает траншеи. Обволакивает землянки. В двух шагах ничего не видно.

Мне кажется, не дождь идет – небо плачет скорбными слезами. И земля, впитывая эти слезы, тоже плачет, пресыщенная ими.

Небо плачет. Земля плачет. Я разучился плакать.

20 октября.

Абдуллай принес мне сразу четыре письма.

Прочел Наденькино. Сетует: много работы, в химиках острая нужда… Избави меня бог от искушения!

Два письма от Феди. Полевая почта номер… В каких же краях ты воюешь?

Олька не пишет. В другое время задал бы я ей нахлобучку!

Шеляденко, накрепко привязанный броней к заводу, рапортует так подробно о цеховых «новынах», что, сидя в землянке, видишь его, долговязого, смешно приникшего к телефонной трубке: «Вас слухае уважаемый Степан Петрович Шеляденко…» А «уважаемого», «голубу» поминутно дергают за рукав: куличи запороли… щелочи не подвезли… И ни у кого нет зла к этому шумному работяге.

24 октября.

Вчера разведчики-пехотинцы ходили за «языком». Отчаянные ребята так стремительно совершили операцию, что наша поддерживавшая артиллерия не успела открыть огонь.

Привели двух. Одного юный разведчик в такт своей песенке подталкивал в спину автоматом:

 
Мальбрук в поход собрался,
Наелся кислых щей…
 

Пленных окружили артиллеристы. Честно говоря, меня охватило мучительное желание расправиться с фрицами.

Никогда еще гуманизм не проявлялся в таком действии, как убийство. Уничтожить фашиста – значит свершить доброе дело. Но нельзя давать волю чувствам. Пленных мы не убиваем.

27 октября.

Трагическое и героическое переслаивается парадоксами. У «дивизионного многожена» отняли «жену» – Нельку. Перевели ее в другой дивизион. Смагин, «обидемшись», написал глупый рапорт. Добился заслуженного: его направили в отдел кадров с соответствующей характеристикой.

В дивизион пришел новый командир – капитан Рудков. Абдуллай сказал про него: «Та-а-кой красавица!.. Шибка суриозный уртак – раз говорит, два не говорит».

Я его еще не видел.

4 ноября.

Смагина передали в резерв, а Нельку, словно в отместку ему, вернули обратно в наш дивизион. Поначалу она чуралась меня.

– Ты виноват во всем! – резко бросила мне, столкнувшись лицом к лицу. – «Война… не время…» Ты против любви? Не люби. А на других не указывай.

– Почему против? Я верю в любовь, но…

– «Верю», «верю»… – забиячливо передразнила она, сморщив свой коротенький, широкий нос. – А я, если хочешь знать, совсем в нее и не верю. Насмотрелась во как, – резанула ладонью поперек шеи, – на вашу, извините, любовь! – Прикрыла глаза. – А чтоб как в романах, как в кино любили… никогда не видела.

– Но ты никогда не видела и радия, нельзя же из этого делать вывод, что радия не существует?

В тот же день она сама рассказала о себе. Жизнь у нее была – хуже не надо. Если я, рожденный в «незаконном» браке, почитал мать, ценил ее чистоту и мудрость, то Нелька пуще всего ненавидела свою мать. «А за что ее было любить, вечно пьяную? За то, что, не стесняясь меня, девчонки, мужиков к себе водила? За то, что родила?.. Рожать и собака умеет».

16 ноября.

Утром на «КНП» мне позволил капитан Рудков:

– Ищу вас семнадцать минут. В тринадцать ноль ноль вам и арттехнику Середе явиться с вещами в штаб полка. Поедете на курсы.

Не хочется расставаться, но… люди – как поезда.

21 ноября.

Выпал первый «серьезный» снег. Мы уже не в Московской Славянке, а в дачных местах – в деревне под Всеволожской. Лесные массивы наполовину вырублены, и все же это оазис в огненной пустыне Ленинградского фронта. Кое-кто, говорят, с первых дней войны спасает здесь свою шкуру «во имя родины». Эти кое-кто обнаглели, грубость стала их второй натурой. А может быть, первой?

Занятия начались. Люди на курсах в подавляющем большинстве с переднего края, видавшие и огонь, и смерть. Это наложило отпечаток на их характер.

14 декабря.

О том, что я во Всеволожской, Ольке не пишу. Ничего не сообщил о гибели Бориски ни ей, ни Нюре Кирпу, ни матери в Нижнебатуринск. Мама в письмах тоже о погибших – ни слова. Только о живых. Будто все сговорились друг друга щадить.

Побывал в Ленинграде. В тылу полка встретил капитана Рудкова. Всюду – в землянке, на тренировках, и здесь, в городе, – он одинаков: тщательно выбрит, белоснежный воротничок, выправка кадрового военного. А ведь его мирная профессия – инженер.

От Рудкова узнал: наш дивизион, в том числе моя батарея, снялись и заняли боевой порядок в районе «пупка» – на голом пустынном поле. Досталось же им…

Дождутся ли меня?

9 января 1944 года.

Первая запись в новом году. Не знаю, с чего начать.

7 января внезапный приказ: курсантам батарей немедленно убыть в свои части. Такое срочное откомандирование с курсов говорило о многом: видимо, предстоит «драчка».

Проездом заскочил к Ольке. Она лежала на кровати, уткнувшись лицом в подушку. Не слышала, как я вошел, В крохотной комнате тепло. Дрова есть, заметил на кухне старые балки и доски – останки деревянных домов.

– Олька!

Оторвала голову от подушки и медленно спустила ноги. Посмотрела на меня так, словно попрекнула: жив?

На столе конверт. На нем Олькиным почерком: «П/п №… Борису Клямкину». А наискосок на том же конверте: «Адресат убит».

Я не сказал ей о встрече с Бориской, о том, как несли его, раненого, на солдатской шинели. Когда-нибудь расскажу. Если сам останусь жив.

А пока мы оба молчали.

– Ты пристроишь меня до утра?

Какая благодать улечься не на нарах, не на голой земле, а на пружинящем диване, знать, что под тобой простыня. Я отвык от комфорта. Одичал.

Из окна, сквозь белый начес снега, в комнату просачивалась темно-серая ночь. В квартире никого. Тихо. Лишь где-то упорно скребут крысы. Олька вытянула из-под одеяла руку, тоненькую, ломкую, и шлепнула об пол туфлей:

– Ш-ш-ш! – На минуту все умолкло, и снова скребки. – Хотела на фронт – отказали.

– Тебе-то туда зачем?

– Говорят, скоро в наступление наши пойдут.

– Мало ли что говорят.

– Ты переписываешься с ней? – спросила полусонным шепотом.

– С кем?

– С твоей… Инной.

– Редко.

– Ты любишь ее?

Олька! Даже мать не спрашивала об этом. Я притворился спящим.

В полночь над крышей свистнул снаряд и где-то недалеко разорвался. Спускаться в убежище не хотелось.

Утром Олька едва добудилась меня. Стали прощаться.

– Береги себя… – Запнулась, смутившись простодушного смысла своих слов. – Пиши.

Я обнял ее. Олька решила проводить меня до места, где ждала грузовая машина. Снег шумно хрустел под ногами, словно невидимые челюсти грызли сухари.

– Посмотри, Коля, у тебя стекло треснуло на часах. И циферблат стертый. Возьми-ка мои. – Надела свои часики на мою руку. – Ну чего ты ерепенишься? Потом… после войны отдашь.

После войны… Доведется ли?

Я взобрался в кузов и долго помахивал ей рукой. Олька стояла на заснеженной дороге. Печальная и улыбающаяся. Жалкая и сильная.

Дорога запетляла, и я потерял из виду черное пятнышко на снегу. Где-то глухо прогремел разрыв. Не там ли, где Олька?

12 января.

Наш дивизион потрепало. За время моего отсутствия он участвовал в боях за «пупок» и понес большие потери.

Батарея заняла огневые позиции в районе предстоящих сражений. Позиции расположены очень близко от переднего края.

Задача – стрелять прямой наводкой. Но ничего определенного в смысле сроков и серьезности операции для дивизиона мне пока неизвестно.

15 января.

Позавчера по телефону раздался голос командира дивизиона Рудкова:

– Собираться!

Я отдал эту же команду, а сам пошел получать задачу.

Батарея приготовилась к отъезду. Ждали машин, а их все нет и нет. В дивизионе уже сняли телефонную связь.

Машины прибыли только к полуночи. Начинаем грузиться. Наконец тронулись. На дорогах пробки. Огромный, небывало огромный поток пехотинцев, артиллеристов, связистов… Грузовики, пушки. На волокушах – боеприпасы, продукты. Все это направлялось к передовой. Величайший порыв, огромный труд людей понадобились для того, чтобы привести в движение сложный механизм наступательной машины.

Немцы освещали передовую ракетами. Они нервничали.

До зари еще два-три часа. Рассредоточиваемся в районе «пупка», в лощине. Немец бьет по ней артиллерией, обстреливает ружейно-пулеметным огнем. Есть потери. Солдаты перетаскивают на себе пушки, боеприпасы. Через воронки, через траншеи. Пушки поставили в укрытие. Грязные, продрогшие, люди мои втиснулись в какую-то щель, где по колено воды.

Во время остановки начальник штаба дивизиона старший лейтенант Цыганков – и в самом деле как цыган иссиня-черный – знакомил нас, комбатров, более подробно с задачей. Однако день, час атаки и артнаступления не назвал. Я предполагал, что об этом сообщат хотя бы за несколько часов до начала. Но в 10.30 Цыганков прибежал запыхавшийся, взмыленный. Сунул мне таблицы сигналов и другую документацию: в 11.00 я должен открыть огонь.

То и дело смотрю на часы – Олькины часы. Что-то ласковое в них, комаровское.

Осталось десять минут.

– К бою! – скомандовал я.

Артподготовка началась. Грохот все усиливался. Вот-вот к нему должны присоединиться и удары моих орудий. В каждом расчете по пять человек. Сумеем ли? Успеем ли выкатить пушки из укрытия?..

Но чудо свершилось! Каждая пятерка самостоятельно выкатила орудие из укрытия. Где еще найти такой народ?

За день до этих событий в письме из Комаровки мне сообщили, что во время боевой операции Фому Лукича – командира партизанского отряда – схватили фашисты и издевательски казнили его: повесили на дереве головой вниз.

Олька, Олька!.. Я не могу читать твоих писем. Кажется, мое сердце все в синяках. Олька, я отомщу за наше горе, за твои слезы!

И вот за три минуты до открытия пальбы я держу в руках, словно приговор, таблицу огня.

Артподготовка. Мне жарко. Сбросил рукавицы, шинель и остался в одной гимнастерке.

11 часов 00 минут. Даю выстрел из пистолета:

– Огонь!!!

И моя батарея заработала таким темпом, которого не предусматривает ни одно наставление. Снижаю темп стрельбы, чтобы сохранить боеприпасы. Ибо в первый период двадцать минут я должен вести огонь непрерывно.

Немцы пытались отвечать. Но вскоре были вынуждены смолкнуть: их огонь парализован.

Голова гудит от непрерывного грохота. Огромные смерчи земли, кирпича, снежной пыли вздымаются к самому небу. Цели занесло дымом. Земля дрожит. Огонь становится все сильнее и сильнее.

Бойцы работают у орудий как бы в беспамятстве, с гневной одержимостью. Сужу по себе. На меня нашла какая-то буйная торжественность. Почитаю для себя великим счастьем – в этот долгожданный час возмездия командовать батареей. Не косвенно, не символически, а действенно осуществлять месть врагу. Благодарю судьбу за то, что она сохранила меня до этой величайшей минуты, которая ни с чем не сравнима, которая не может быть понята со стороны.

Двадцать минут истекли. Десять минут батарея должна молчать, после этого заговорить снова.

Передышка окончилась, опять мой черед, как говорит Середа, «на сцену».

Пятнадцатиминутный огонь.

Прожорливые пушки! Отчаянные командиры орудий!

Когда доложили о количестве израсходованных снарядов, я ужаснулся: почти нечем стрелять. А ведь необходим неприкосновенный запас на случай контратак.

Грохот канонады не стихает. Панорама впереди лежащей местности неузнаваема: никакого снежного покрова, все, что было белым, стало черным.

Заговорили «катюши», и перед фронтом выросла сплошная, без единой щели, стена огня.

Снова командую:

– Огонь!!!

В шальном угаре приказываю израсходовать остаток боеприпасов. Это было, конечно, неправильно, но я не мог допустить, чтобы в такой момент мои орудия молчали.

Приказываю таскать бесхозные боеприпасы с дороги. Смотрю, мой ординарец Абдуллай занимается тем же по собственной инициативе.

Наш полк действовал на самом левом фланге. Мы должны были во что бы то ни стало оберегать его, как самое чувствительное место. Главный же удар наносился правее, у Пулкова.

Когда кончилась артподготовка, немцы стали понемногу отвечать.

17 января.

На огневых позициях неспокойно. Снаряды на исходе. Посылаю за ними в тыл: из каждого расчета по человеку.

Немцы усиливают огонь. Они пытаются нажать на фланг. Батальон, который мы поддерживаем, понес большие потери. Командир батальона говорит:

– Вся надежда на вас!

Ведем огонь по заявке пехоты прямой наводкой; если сейчас артиллерия будет молчать – это почти самоубийство. Но мы, то есть наш дивизион, ни на секунду не опаздываем с открытием огня.

Теперь уже немцы ведут прицельный огонь. Затворы орудий забрасывает землей, ящики от снарядов взлетают вверх, как спичечные коробки.

Прямым попаданием разбито орудие старшего сержанта Коломийцева. Сам он находился у меня. Бежим на позицию. Навстречу – Шишкин:

– Весь расчет убит!

«Значит, один из этого расчета все-таки жив?» – мелькнуло у меня в голове.

Лучший в батарее наводчик лежит изуродованный, с обугленным лицом. Из-под груды обломков мы услышали чей-то слабый стон. Вытаскиваем осторожно второго – он тоже с обожженным лицом.

– Товарищи… – говорит он едва слышно. – Ноги у меня перебиты, ноги.

Бегу к телефону. Надо открывать огонь, но связь с дивизионом прервана. А до него метров двести.

Вдруг вижу – кто-то ползет по земле. На виду у немцев. Ползет, извиваясь, как большая белая ящерица. Немцы бьют из минометов, а ящерица то замирает, то снова ползет. Все ближе и ближе. Приподнялась: из-под капюшона маскхалата… лицо Нельки. В грязи и царапинах. На руке моток провода: налаживает связь. Дышит тяжело. Увидев меня, шмыгнула носом, улыбнулась. В раскосых глазах – бесовские искры.

Бегу обратно:

– Огонь!!!

Командовал и просто кричал. Кричал: «За наших товарищей! За Козлова, за Зотова… За Бориску… За Фому Лукича… Огонь!!! Огонь!» Нужно было выпустить двадцать снарядов, а когда подсчитали, оказалось – сорок.

В этот день и меня не миновало. Находился я в бронеколпаке. Возле упал снаряд, осколки ударили в броню, забросало комьями снега и земли. Едва встал на ноги, зашатался, ничего не соображал. Потом провел рукой по мокрому лбу – кровь. Повязку наложил Абдуллай. Идти в санчасть некогда.

Нечего пить. С большим трудом Абдуллай наскреб котелок снега. Это зимой-то, «во чистом поле»!

…Некогда дописать: срочно вызывает Рудков. Иду к нему с забинтованной головой.

6 февраля.

Решительно не удается взяться за карандаш. Попробую продолжать. Записываю через пень-колоду. Не сосредоточиться в шуме.

17 января ночью получил приказ сниматься с огневых позиций. На направлении главного удара, несколько правее нас, у Пулкова, войска прорвали оборону противника. Войска Ораниенбаумской группы тоже продвинулись вперед. Заняты Новые Сузи, Александрово, Рехколово, Малое Кобози…

Снимаемся с огневых. Повторяется та же история: тащим орудия через канавы, через траншеи. Двигаемся.

Мы в резерве командующего артиллерией армии. Пулково уже перестало быть передним краем. В том месте, где находилась нейтральная зона, на Пулковском шоссе, – скопление машин. Тысячи зажженных фар.

Начинается походная жизнь. У подножия горы огромные биваки. Пушки, пушки, пушки… Танки… Пехота… Палатки… Костры. Автомашины. Лошади. На носилках стонут раненые. Солдат в маскхалате играет на баяне. Поют девушки-бойцы. Выкрики команд: «Пятая, налево!..», «За мной!..», «Эй, подтянись!» По кружкам разливают спирт. Дымят походные кухни.

Ночью получаем приказ: занять противотанковую оборону на освобожденной земле.

18 января мы впервые вступили на освобожденную землю. Прошли по населенным пунктам, о которых знали как наблюдатели с передовых НП. Заняли противотанковую оборону южнее Рехколово, не доезжая Малое Кобози. Здесь была горячая схватка. Отсюда немец стрелял по Ленинграду. Некоторые орудия брошены врагом. Отход противника на ряде участков превратился в паническое бегство.

21 февраля.

Вот уже месяц с лишним, как мы идем по освобожденной земле, продвигаемся все дальше и дальше. Совершаем марши. Много сменено квартир. Жили в хороших домах, оставленных хозяевами, в кузницах, ригах, в банях, в лесу и просто в поле под открытым небом. Тащим пушки через воронки. Чтобы облегчить проезд, забрасываем канавы немецкими касками, ящиками из-под снарядов… Никогда не забуду этой дороги. Трупов немецких так много, что их не успевают убирать.

Возмездие! Я долго ждал тебя.

События нынешней войны войдут в историю в «спрессованном» виде. Войдут как обобщение, и многое, видимо, будет забыто. Но отдельные ее страницы мир запомнит навсегда. Какой народ способен был бы повторить подвиг Ленинграда? Мне кажется, так часто употребляемое слово «подвиг» лишь в слабой степени отражает героизм великого города.

Наш патриотизм не временный дурман или угар, – это смысл нашего существования. Лично я бы никогда – ни сейчас, ни в прошедшие годы войны – не дал бы согласия на мир с Гитлером, даже если б это спасло меня от смерти: мне было бы позорно жить.

Теперь, когда позади много километров, я оцениваю, с военной точки зрения, немецкую оборону. На чем она здесь держалась? На экономной системе огневых средств, на их маневренности, на прочных инженерных сооружениях, на умении ловко использовать минометный огонь. И еще – беру на себя смелость утверждать – на частных операциях, на жульничестве, на буме.

В Рехколове впервые увидел немецкие вещи военного обихода. Маскхалаты – их можно использовать и летом, и зимой. Маскировочные штаны и куртки – с одной стороны белые, как снег, а вывернутые наизнанку – прекрасный камуфляж летом. Очень удобные, в смысле экономичности затраченных материалов, фляги, тара к боеприпасам, свечи… Вот этой экономности, пожалуй, поучиться не вредно.

15 апреля.

Верба, сплошь верба. Сколько, бывало, ломали ее ребята в вербное воскресенье! Складывали пучками и разносили по избам.

Чем дальше удаляюсь от тебя, Комаровка, тем ближе час моей встречи с тобой.

1 мая.

Комбатры привязали к пушкам красные флажки. Они трепещут на ветерке, зовут вперед.

В Ветрогорске в этот час, должно быть, демонстрация. На улицах толпы. Алые полотнища. Голубые и белые майки спортсменов. А мы здесь: «Огонь! Огонь!» Потные, усталые, в дыму.

Может быть, ты, Инна, сегодня, как тогда, в той же желтенькой шляпке-колпачке? Колпачок сползал набок. Ты злилась, а я посмеивался.

6 мая.

Идем все время на запад. Скоро Белоруссия. Земля, точно свежий пирог, пухлая, душистая. А фашисты пришли да искромсали ее. За что? Убиты дни, месяцы, годы. Убиты, изувечены люди. Если бы время и людей помножить на дело – какие открытия могли бы дать нашей планете!

Мы с Середой обменялись адресами. Обещаем друг другу: в случае «чего-либо» сообщить родным. Он – моей матери, я – его сестре.

27 июля.

Писать совершенно некогда. И сейчас не уверен, удастся ли черкнуть несколько строк. Попробую.

За эти месяцы я уже приобрел основательное понятие о том, что значит «вперед!». Ни один плакат, ни одна газетная статья не могут передать это пронзительное, обжигающее душу чувство – «вперед!»

Белорусская земля. Освободили Глубокое, Полоцк.

Вперед!

Вышли на линию озер Дрысветы.

Вперед!

Готовимся к Минской операции.

Вперед!

Река Свента, взяты города Паневежис, Шауляй…

Вперед!

Вот наша колонна остановилась на пути в Елгаву. Артобстрел. Ранен Коломийцев. Отправляем его в госпиталь. Колонна движется дальше.

Со штурмового мостика сбегает солдат. Весь в грязи, ноги разуты, левая ладонь забинтована, а сам во все горло:

– Впере-е-о-од!

– Ты что?! – прикрикнул на него командир.

– Как что?.. – озадаченно приостановился солдат. – Вою-ю-у!..

– А сапоги, черт возьми, где?

– Сапоги?.. В окопчике. Сичас обратно сбегаю.

– Я те покажу обратно! Вперед!!

Целый расчет четвертой батареи выбыл из строя.

Вперед!

Отстают тылы – два дня не привозят продуктов.

Вперед!

30 июля.

Солнце поднимается нехотя, лениво. Крохотная деревушка. Вернее, бывшая: вся сожжена. Идем на Елгаву. Мы в пятнадцати километрах от нее. Сейчас без пяти минут семь. В 7.30 начнется бой.

Утро свежее. Места хоть и дальние, а всё как у нас, комаровское: банька, плес, лесок, кладбище на опушке, и поля, поля… Только редко где сеяные, ковылем поросшие. В голубом, однотонном небе комочки облачков – похожи на ватные тампоны, которые крутила мать.

Через полчаса бой.

Поймут ли нас когда-нибудь потомки, оценят ли наш труд – труд рядовых в невиданной борьбе? Мы оторвались от родных. Отрешились от ласки, уюта – от всего, что украшает короткую человеческую жизнь. Отрешились, отдав этой схватке сердце, мозг, восторженность молодости и здравомыслие зрелости… Мы служим Родине без всяких условий.

Ни ветерка. Ни человеческого, ни птичьего голоса. Листья, окропленные росой, и те не шелохнутся. Как волнует подозрительное затишье. Как томительны эти минуты перед боем. Как тревожно бьется сердце!