Текст книги "Светись своим светом"
Автор книги: Михаил Гатчинский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц)
Глава II
В пятиугольной аудитории «В» стоит пулеметный треск: хлопают крышки парт, взлетают и бьют по затылкам бумажные голуби. Гул голосов, громкие вскрики и визг студентов поднимаются к самому своду, к прорезанным под самым потолком узеньким окнам.
Что было раньше в этом помещении? Церковь? Веет чем-то старинным-старинным. На парте вырезано: «Ляля + Миша = ∞».
Крепкая рука схватила Николая за чуб, а по спине дубасит кулак:
– Ты что ж это, сам затеял культпоход на «Фауста» и сам же смылся?
Николай расцепил на своей голове чьи-то пальцы. Обернулся:
– Нюрка!
Бледное, безбровое лицо Нюрки Кирпу что ком теста – никакого выражения! В мужском пиджаке и сапогах она неуклюжа, груба. А рядом смеется Наденька – губешки крохотные, вредненькие. На щеках мошкарой черные родинки; кружевной воротник, каблучки-столбики. Нюрка и Наденька, – что связывает их? Но постоянно шепчутся, постоянно вместе.
Тишина в аудитории устанавливается не сразу. Может быть, потому, что вперемешку с немолодыми рабфаковцами за партами сидят вчерашние школьники-озорники. Профессор Малыгин, читающий курс неорганической химии, имеет свою методу преподавания: втянув голову в плечи, он, едва появится в дверях, сразу же на ходу что-то бубнит.
– Что он там говорит?
– Тише!
– Ни-ч-чего не разобрать!
Так, постепенно набирая мах, как жук перед полетом, профессор среди наступившей тишины начинает лекцию.
Как ни блестяще читает Малыгин, Николая клонит в сон. Ночные смены на заводе все же выматывают. Часов до двенадцати еще сносно, а дальше – начинает пощипывать веки, рот бесстыже растягивается в протяжном сладком зевке. Семинары – те отвлекают суетой и опытами. А вот лекции…
У окна сидит и держит карандаш над раскрытой тетрадью Ичин Харло. Лицо ее смуглое, раскосые бурятские глаза медленно скользят по аудитории. Кивнул ей. Полные губы Ичин ответили застенчивой улыбкой. Показала пальцем в окно, на запорошенный снегом огромный блин ипподрома: тренировка там только-только началась. Ему, сызмальства любившему лошадей, не оторвать взгляда от разномастных рысаков – рыжих, буланых, серых, вороных и пятнистых. Тонконогие, гордые, горячие, они нетерпеливо бьют копытом, вздрагивают мускулистым крупом и трепетно к чему-то прислушиваются.
На «Камчатке», погрузив щеки в ладони, дремлет Костя. Болтушки – Нюра и Надя, глядя на него, хихикают.
Заложив палец в кармашек жилета, Малыгин прохаживается вдоль доски. В рокоте его голоса Николай вдруг услышал свою фамилию и…
– Пожалуйте сюда.
Николай чертит мелом на доске формулы. В аудитории холод, но он не чувствует его, взмылен не меньше рысака.
– Назвался химиком – полезай в колбу: в ней найдешь ответ, – подразнивает профессор. – А ну, молодой человек, подержите-ка эту колбу. Зажгите спиртовку. Та-ак… Теперь подайте мне штатив с пробирками. Поосторожней! Видите, кристаллики оседают? Это соль…
И кажется, что не о знаменитом покойном химике Викторе Мейере, а о Малыгине говорилось: простую реакцию он умел так мастерски обставить, будто с реактивами сам влезал в пробирку и копошился в ней вместе со всеми молекулами.
В коридоре судорожно звякнул колокольчик: два часа дня. Дверь аудитории рывком распахнулась. Юноши, девчонки и студенты постарше – все бегут в столовку. Рысью, вприпрыжку.
– Общую тетрадь забыла! – кричит кто-то во все горло.
– Разиня!
– Не забудьте, ребята, ровно в четыре заседание в комитете комсомола.
Бориска нагоняет Николая:
– Обожди меня.
Возле студенческой столовой – длинный хвост. Костя примазался к передним и уже сует свои талоны кассирше:
– Суп-горох, треска. И еще биточки.
У раздаточного окошка стучат вилки и ножи. Костя уминает за двоих – ест быстро, давясь непрожеванными кусками. Рослый Бориска не столь алчен в еде, он предпочитает одежку, хотя одежки у него тоже нет. Зато фантазии не обобраться.
– Куплю синий бостоновый костюмчик… галстук в косую полоску, лаковые ботинки… Понравлюсь таким? – оборачивается к болтушкам.
– Мещанство! – передернув плечами, отрезала безбровая Нюрка.
Наденька в ответ ни слова. Она в контрах с Бориской. А раздружились они так. На курсе прошел слушок, будто она втрескалась в Клямкина. Когда ему сказали об этом, Бориска с самой что ни на есть серьезной миной подошел к ней:
– Ты влюбилась в меня? Если – да, я не против, идем в загс!
Ляпнул, конечно, просто так, для смеха: нелепо представить их рядом – щеголиху и обтрепанного гиганта.
Надя действительно была влюблена. Но в том-то и дело, что не в Бориску. Слезами, конечно, подушек не обливала, ночи спала хорошо, худеть не худела – жила сытнее многих других. В общежитии стены до половины покрыты коричневой масляной краской, как ни приберешься – казенно. А у родителей Наденьки отдельная квартира, у нее даже своя комната. И одевается нарядно, все лучшее – на ней. Ассистенты навязывались в провожатые, а она, глупая, ни за что ни про что втрескалась в Николая.
Заметила его сразу после первой же лекции: защитного цвета юнгштурмовский костюм, ремешок через плечо – комсомолец. Стоял скучный у перил лестницы. Она заправила челку под красный беретик и с тех пор – только об этом парне. Вся последняя страница ее общей тетради исписана одним и тем же: «Николай», «Коля», «Коленька».
Потом его избрали старостой. Все голосовали «за», только она воздержалась. «Почему?» Ответила: «Я еще не знаю, какой он – хороший или плохой». Так и занесли в протокол: «Избран единогласно при одном воздержавшемся». А Бориска Клямкин насмешливо спросил: «Ты что, колхозному крестьянству не доверяешь?»
По сути, Николай делал то же, что и в школе: вел учет посещаемости, снабжал товарищей учебными пособиями. Только здесь все они повзрослее, а то и вдвое старше. В год его поступления в Химико-технологический институт вместо четырехлетнего обучения ввели пятый курс и трехбалльную систему оценок. При распределении стипендий стали учитывать не только общественную работу, но и «академику» – успеваемость.
В актовом зале, над сценой, развернут оборотной стороной рулон обоев. На нем красными буквами:
«Растет, ширится пролетарская культура. Да здравствует вторая пятилетка! Стране нужны свои надежные специалисты. Профессора! Преподаватели! Студенты! Боритесь за лучшие показатели подготовки советских инженеров-химиков».
Времени для домашней самостоятельной работы дают теперь достаточно. Но заниматься он предпочитает отдельно. В небольшом читальном зале заводской технической библиотеки, если открыт. Или в Центральной городской библиотеке, где шум шагов и отодвигаемых стульев поглощается ковровыми дорожками, где на всех столах электрические лампочки с одинаковыми зелеными колпачками, где отгоняются посторонние мысли. Впереди затылки, затылки, затылки. На столе – раскрытая книга. Пиши и думай. Думай и запоминай. И то, что обычно не выучишь за неделю, здесь откладывалось в голове за день-два.
Заводскую библиотеку закрыли на ремонт. В городской – длиннущая очередь. К тому же ребята еще с вечера канючили: «Не уноси тетради с лекциями… Готовься с нами в учебке».
В учебке общежития на стене трафаретка: «Соблюдай тишину!» Но где там! Все без зазрения совести громко спорят, считая, что ничуточки не мешают друг другу. Едва сосредоточишься, как кто-то затормошит:
– Объясни, почему…
Николай встревожен: чем больше занимаешься, тем меньше оседает в мозгу. Как бы хорошо ни ответил, всегда кажется – мог бы лучше.
– Притвора! – подзуживает Костя. – Тебе ли паниковать!
На зачетах Костя торгуется, пререкается, даже если неправ. Позавидуешь умеющим говорить, независимо от того, какой глубины мысль и присутствует ли она вообще.
Началась зимняя зачетная сессия.
Увидев Бориску в учебке с гантелями в руках, Николай рассердился:
– Провалишься – стипендию потеряешь!
Но тот невозмутимо ответил:
– Перед смертью не надышишься. Как и мускулов в один день не нагонишь.
Его крепкая шея полого переходит в мощные плечи. Учится он легко. Запихнет кусок хлеба в рот, жует и смотрит в книгу. Вдруг ткнет в страницу: «Хорошо… Хорошо сказал старик!» Все трудные понятия в учебниках он усваивал так, словно сам вступал в полемику с автором. Этой особенностью усложнял себе подготовку к зачетам.
Первые испытания у первокурсников. В узком коридоре перед дверями кабинета профессора – пробка, столпились студенты. Кто сидит на туго набитом портфеле, кто лихорадочно листает тетрадь, отыскивая в записях забытое, а забыто, оказывается, немало.
Крохотуля Наденька прилипла к замочной скважине.
– Ну как там? Гоняет? – пристает к ней Костя Рязанов.
Ужели глазом услышишь, какие вопросы задает профессор?
– Игнатьева! – вызывает по алфавиту ассистент.
Хорошо, у кого фамилия на «щ» – войдет в числе последних, профессор к тому времени устанет – тоже ведь человек; быстрее отпустит.
Нюра окаменела. Следующая она – Кирпу. В глазах – ни единой мыслишки.
– Чего боишься? – подталкивает ее Бориска. – Иди, поговоришь хоть с умным человеком.
Скрылась за дверью.
– Ну как? – спрашивает он, едва Кирпу вышла обратно из кабинета. – Умный?
– Не вынесла такого впечатления.
– А отметку какую вынесла?
– «Тройку».
Николай стоит, прислонясь к стене. Ему завидуют: сразу видать, не волнуется. А у него сердце как на качелях: то замрет, то расправится. В голове – кутерьма. Приняли его в институт без экзаменов. В том году никто их не сдавал. Тем более, командированные сельсоветами. В школе был Дальтон-план, учились звеньями. В звене было четверо: две девчонки и двое мальчишек. Девочки занимались лучше, выручали. Бывало, напишут сочинение – «пятерки» проставят всему звену. Зато мальчишки «своих девчонок» спасали по физике и алгебре.
За две недели – четыре зачета. Худо, если принимает доцент, – хочет выказать себя. Профессора добрее. Спрашивают не так въедливо, проще ставят вопросы. Правда, каждый в своей манере. Мартынов по органике, например, вызывал студентов по двое: одного с конца алфавита, другого с начала. Так что «середнячкам» поспокойней, присматриваются. Малыгин собирал всех гуртом в аудитории. Выудит пальцем студента и давай гонять. Николай чуть не срезался у него: попытался вывести формулу – не вышло, попробовал второй раз, третий… Малыгин посмеивался и всем своим видом давал понять – ты-де все равно ни бельмеса не знаешь. И вслух обронил:
– Да-а… химия не по вас. Вы, как я понимаю, попали в институт по папкиным заслугам.
Почему по «папкиным»? Положил было мелок, но неожиданно заметил на доске «Fe2+» – двухвалентное.
– Вы не ошиблись, профессор? – нерешительно спросил. – Может, трехвалентное железо имели в виду?
Малыгин вскинул глаза поверх серпастых очков:
– Да, да, конечно. Я допустил описку. Можете не продолжать. Садитесь.
В аудитории – тишина. Потом с «Камчатки» вырвался свист. Его подхватил еще более пронзительный с боковых рядов. Студенты поднялись с мест. Малыгин прихлопнул журнал и вышел в коридор.
«Треугольник» курса вызвали в деканат.
– Как вы допустили, староста?
– Что именно? – напружинился Николай.
– Такое буйство! На кого обрушились? На профессора.
– А чем наши «папки» не угодили Малыгину?
Декан пригладил ладонью и без того гладко зачесанные волосы. Как человек и коммунист он целиком на стороне «бунтовщиков». Но как декан не может допустить махаевского отношения к советскому профессору, хотя и старой формации. Декан искал компромиссного решения.
– Бесспорно, вы, ребята, правы. Но вести себя так необузданно нельзя. Не дети! – Взглянул на рослого парторга курса Клямкина. – Женихи, я сказал бы, если не отцы семейства. Придется вам от имени курса принести извинения Малыгину.
– Нам?.. Ему?.. – Бориска выпучил глаза. – Ни за что! Он называет нас, бывших рабфаковцев, недоучками. С какой стати реакционно настроенные господа преподают в советских вузах?
– С какой стати? Эх ты, партийная голова! – озлился декан. – Понимаешь ли, что значит профессор Малыгин? Шестьдесят шесть научных трудов. Много ли у нас пока специалистов, чтобы ими бросаться?
Уходя из деканата, Бориска не унимался:
– Интересно посмотреть на малыгинского папочку. Определенно из «бывших».
Извиняться отказались.
Последний зачет – диамат. Юм – так прозвали доцента кафедры – басисто приглашал:
– Кто готов, шагай сюда!
Входили по двое, по трое и больше. Тех, кто плел околесицу, – усаживал послушать ответы других, знающих. «Тройки» ставил с оговорками: «Под аванс, за каникулы подтянитесь – снова побеседуем». Но и «пятерками» зря не швырялся. Юма любили. Даже те, кто получал «под аванс», расплачивались сполна.
Вот наконец и все. Николай прячет матрикул в боковой карман, и кажется, греет он грудь жарче летнего солнца.
Бориска – круглый отличник. И хотя речь его с изъянами, картавая, ответы – что надо, блестящие. Отстающих на курсе семеро. В числе хвостистов Костя. Не нагонит за месяц – отчислят: «вечных студентов» нынче не водится.
Экзамены позади. Возвращаются из Техноложки всей группой. Сыплется снег – без устали, густо. Легкие хлопья играют на свету окон, за которыми угадывается чей-то домашний уют. Сад отдыха под белым кружевным шатром, без музыки, без запаха левкоев, без парочек в укромных аллеях. Зима – время студентов и школьников. Их голоса, их смех наполняют улицы. Каждый день несет им новое. А впереди то будущее, из-за которого сегодня радуют «пятерки» и так удручают «тройки».
День рождения Нади.
Бориска сорвал с головы своей ушанку и, смяв, запустил ее вверх. Веселый, шальной, волосы на ветру косматятся.
– Хорошо бы, ребята, отпраздновать! Приглашаешь, Надя?
– Приглашаю.
– В складчину?
Студенческая складчина… А на какие шиши? Кто чем отоварился: один колбасой, другой – маслом, а те, кто проел талоны вперед, набрали у лоточницы ирисок. В каждой руке по кульку. Так Николай оказался в числе шумных гостей Наденьки.
Отец виновницы торжества – низенький, с лицом архангела и, как ни странно, председатель какого-то профсоюза, коммунист. А вот у мамаши весь вид сугубо беспартийный.
– Гости?! Студентики… Ах, батюшки! – Ушла она в другую комнату, потом объявилась одетой не по-зимнему, в васильковое крепдешиновое платье.
Паркетный пол в Надиной комнате отливает глянцем. На этажерке розовые ракушки. Кроме студентов-химиков в компании одна посторонняя – медичка Инна, школьная подруга. Инна села за пианино с бронзовыми подсвечниками и потрескавшимся от времени портретом Моцарта. Крутанулась на винтовом стуле и, вырвав из клавишей несколько аккордов, запела:
Ах, эти черные глаза
Меня пленили.
Их позабыть не в силах я…
Голос переливчатый, с рокотком. Две вызолоченные косы – короткие, тугие.
Внимание Инны что прибрежная волна: ударит и… обратно. Задержалась взглядом на белой с синими горошками косоворотке Николая. Под полуприкрытыми веками – бедовые огоньки. Закружилась с Бориской. Тонконогая, верткая.
Звонок. В передней шаги. В дверях – вертлявый толстячок: выбритые до отказа щечки, острые складочки брюк.
– Студенты? Очень приятно. Инженер Тюлькин, – жмет руку Инны.
– Инженер Тюлькин, – жмет руку Кости.
– Инженер Тюлькин, – обходит всех по кругу, до приторности довольный собой.
Пухлая ладошка инженера застряла в лапище Бориски. Тряхнул ее раз, другой.
– Сапожник Клямкин!
Лицо Тюлькина скривилось от боли. Смех. Смеются все. Даже смущенная Надя. Смеется, поглядывая на других, и сам Тюлькин. Смеется мелко, с остановочками.
Выбираться из района холмов не просто. Трамваи уже не ходят. Но даже в этих местах Ветрогорск освещается щедро. Еще бы! Здесь закладывают металлургический завод. Среди строительных лесов висят оголенные лампочки. День и ночь – яркие вспышки электросварки. Дробно стучат грохота. Грузовые машины что-то сбрасывают, что-то увозят.
«Очевидно, и тут бывают жертвы», – мелькнуло у Николая. Жизнь Березняковой на волоске. То, что в справочном бюро больницы ежедневно против ее фамилии проставлено «суточный пропуск», говорит о плохом. Заводская комиссия основными виновниками считает механика Ершова и сменного инженера Бирюкина.
– Березнякова? – переспросила Инна, когда он, не зная почему, вдруг рассказал ей о ЧП. – Куда ее поместили?
– В медицинский городок. В хирургический корпус.
– К профессору Горшкову? Хорошо, я узнаю о ней. Позвоните мне завтра домой.
Тень от полей фетровой шляпки ложится на ее лицо. Она рассказывает, что с детства занималась в хореографической студии. Но отец задразнил: «Век индустрии и балет? Ногами ты работаешь хорошо, попробуй-ка головой». Задел за живое. Побоку туфли-пуанты, пышные накрахмаленные юбочки полетели в сундук. Балерина – и вдруг… врач. Не напрасно ли?
– По мне хоть лапти плести, если душа к тому тянется, – ответил Николай. – А балет… – Чуть приподнял ее за локти и тут же опустил. – Балет, Инна, это же здорово!
Голоса студентов бесцеремонно будят ночь. Приближаясь к фонарю, две тени – короткая и длинная – уходят назад. На свету сливаются, потом снова убегают, Инна, смеясь, топчет ногами его тень. Ее звонкий голос перекрывает голоса остальных.
Проводил до самой парадной.
– Вот моя деревня, вот мой дом родной, – пропела, протянув руку в варежке. – Так позвоните мне насчет Березняковой? Только вечером, попозже. Телефон номер… Имя знаете, а фамилия – Зборовская.
Инна Зборовская?..
Она все подробно узнала. Но он не позвонил. Незачем: Березнякова скончалась. И все же дважды подходил к деревянному аппарату, висевшему в коридоре общежития. Вертел ручку, прикладывал к уху мембрану, называл телефонистке номер и… малодушно вешал трубку.
Глава III
Под ногами хлюпает снег. Жеваный и грязный, несмотря на февраль. Дворники чертыхаются: то ли лопату брать, то ли метлу. Липкие крупинки тают на лице, затекают за ворот.
Николай поднял воротник. На улице серо. Мостовая изрыта – прокладывают водопровод: кучи земли со снегом чернеют, как комья мака, пересыпанного сахарным песком.
Медицинский городок, что вширь, что вглубь, – на квартал. Две студентки в белых халатах идут по очищенной асфальтовой дорожке. Идут в обнимку под одним пальто и напевают что-то бойкое, частушечное. «Кадры людей, охраняющих здоровье страны». Так сказал о медиках Горький. «Сюда, в медицинский, ни за что бы учиться не пошел, – подумал Николай. – Сейчас инженеры нужны. Химия – вот оно, настоящее».
Мимо пробежала женщина в белом халате с круглым зеркальцем на лбу. Остановил ее:
– Корпус факультетской терапии, где он?
Нет, теперь уже не к Березняковой держал путь Николай. Перед дверью из толстого стекла на миг заколебался, потом решительно нажал на нее плечом.
Просторный вестибюль. Пол каменный, узорчатый. Слева – гардероб.
За барьером старушка, в шерстяной косынке и тоже в белом халате. Возле, на тумбочке, клубится стакан горячего чая.
– Тебе куда?
– К профессору… – Чеканя каждый слог, назвал его имя, отчество, фамилию.
Широкая, пологая лестница. Чем выше, тем больше замедляет шаги. Трусит? Чепуха. Блестят, слишком блестят его русские сапоги. Вынул из кармана брюк кругленькое зеркальце, пригнулся, пытаясь втиснуть в него лицо: черные волосы взъерошены, ни одна гребенка не берет их. Не волосы – войлок!
На широких дверях – надпись: «Зал имени В. И. Ленина». Мысли снуют зигзагами. Вспомнился школьный спектакль. Выступала «синяя блуза» – старшеклассники. Малыши заняли места ближе к сцене. Сидя во втором ряду, он смотрел во все глаза на сложные гимнастические пирамиды. Внезапно занавес опустился. Вышел директор школы и коротко объявил: «Умер Ильич… Владимир Ильич Ленин!» Лампочки в зале гасли одна за другой. Родители и учителя поторапливали учеников к выходу.
Без Ленина уже девять лет…
За столиком – старшая сестра. Черные, строгие брови. Колоколом косынка.
– Тише, товарищ! К профессору? Неужели до завтра нельзя отложить? – Просунула голову в кабинет: – Тут к вам еще один студент. Настойчиво добивается. Можно?
За дверью мерные шаги.
Вот он: в бородке серебряные нити, на висках излучинки бугреватых жилок. Лысеет со лба, потому лицо кажется длинным. Но вовсе не стар.
Незнакомый человек, которого увидел впервые, приобнял и повел его за собой. Николай следовал за ним послушно, стараясь не стучать сапогами.
В глубине кабинета трое студентов. Под мышкой у каждого пачка тетрадей.
– Итак, договорились, – заключает прерванный разговор профессор. – За успеваемость отныне вместе со мной отвечает треугольник курса. С бригадным методом, к счастью, покончено. Каждый должен работать сам – с книгой. Ничего, ничего, привыкнете. Кстати, не забудьте: на той неделе заседание СНО…
Ушли. Может, и ему драпануть за ними? Найти предлог и… фьюить. Шкафы… Книги. Папки с рукописями. Трубкой свернутые таблицы. Кожаный диван, прикрытый белой простыней. Сбоку от окна – бронзовая скульптура: человек в докторском халате приник ухом к груди полунагого подростка.
Профессор указал на стул, а сам сел за письменный стол:
– Слушаю. Что у вас?
Так начался их разговор. Обыкновенный, деловой. А он-то, идя сюда, все думал и думал, какое первое слово произнесет этот человек?
Из окна глухо доносятся гудки автомашин, грохот проезжающих трамваев. На улице через дорогу – красный особняк: широкие ступени, по бокам высеченные из камня два серых льва, широкогривых, с цепями в зубах.
– Что вы сказали? – переспрашивает профессор, одновременно читая отпечатанные на пишущей машинке листы.
– Я?.. Ничего. То есть я…
Профессор поднимает голову и видит: черные вихры, густые, с изломом, брови и голубые… голубые глаза.
– Ты?.. – Профессор отодвигает свое кресло.
Они сидят друг против друга. Их колени почти соприкасаются. Вот он, отец, которого не было у него никогда, которого мать приучала не хулить, даже когда мальчишки дразнили ублюдком.
Сгущаются сумерки. Стрелка стенных часов продолжает привычный круговорот.
– Вот ты какой… взрослый.
– А вы… на фотографии у вас такущая шевелюра!
– Да, да, была. Рассказывай, рассказывай: как там в Комаровке? Впрочем, не сейчас, потом, дома. Идем. Никаких отговорок!
Снова вестибюль. Снова гардеробщица.
– Долгонько он засиделся у вас, Сергей Сергеевич.
– Отгадай, Фенюшка, кто этот молодой человек?
– Чего ж гадать, известно: студент.
– Сын.
– Сын?
– Да. Мой старший сын.
Зборовский шагает молча, крепко держа локоть своего юного спутника. Прошли широкую улицу – Липовую аллею. Безлистые липки. Их посадили весной, когда пыл озеленения охватил многие города.
Круглая площадь. Бывшие барские особняки заселены рабочим людом. От площади – радиусами четыре улицы. На ближней пролегает трамвайная линия. В вагоне профессор поглядывает на выпуклый лоб, на смелый размах широких бровей: сколько таких пареньков, городских и необструганных сельских, прошло через его руки. Он сживался с ними, как с родными. А этот? Родной и непонятный… не окажется ли чужим?
Пока ехали, в городе зажглись вечерние огни. Часы «пик»: ушанки, платки, широкополые шляпы, береты – людской поток движется по панели.
Николай досадовал: и дернуло же затеять всю эту антимонию? Зачем поплелся к нему?
– Может, неудобно мне с вами… а? – пытался отыскать лазейку для бегства.
– Неудобно?.. – Зборовский поймал себя на мысли: переспросил намеренно, чтобы затянуть ответ.
На каждой площадке Николай машинально прочитывал фамилии жильцов, заглядывал в цветные стекла окон: каменный колодец двора представлялся то в красном пожарище, то солнечно-желтым, то зеленым. Ряды металлических кнопок на черной обивке двери. Сколько добротных портфелей можно понаделать из такой кожи.
Беленькая пуговка, придавленная пальцем профессора, горланисто прозвенела. Лязгнула сброшенная цепочка. Щелкнул замок. На пороге… Инна.
– Папка, папочка, ноги вытри: полотер был.
«Папка… папочка…» Снова заползает в душу что-то похожее на робость.
– Проходи, дружище.
Инна удивлена: почему они вместе, этот – в косоворотке, и отец? Никак в медицинский перемахнул? Но первокурсники на дом к профессору не заглядывают, уж если приходят, так с четвертого или пятого. Должно быть, он к ней шел и на лестнице столкнулся с отцом? Чудила! Обещал звонить – не звонил. А тут ввалился. И отец какой-то суетливый.
– Позови, Инночка, маму. А мы сначала зайдем ко мне в кабинет.
На широкой тахте сидеть слишком низко, ног некуда девать. Николай поднял с пола клубок серой шерсти и положил возле себя. Рыжий – чудовище с крючковатыми когтями – зло царапнул его руку: зачем отобрал забаву? С минуту мрачно наблюдал, как поведет себя дальше незнакомый человек, но, убедившись в его лояльности, вильнул хвостом, неслышно ступая, отошел и уселся в дальнем углу.
– Вера Павловна. Моя… – Зборовский раскрыл портфель, вынул книгу, сунул ее обратно и скороговоркой продолжал: – Ну, в общем, Верочка, знакомься: это Николай… Ты о нем знаешь. Полгода, безобразник, в Ветрогорске и только сегодня объявился. Учится в Технологическом.
Вера Павловна всем своим видом как бы успокаивала мужа: не волнуйся, Сергей, я, мол, женщина передовая, смотри, никаких семейных сцен не учиняю.
– Рада познакомиться. – Белые волосы – плойкой, будто только что из-под горячих щипцов.
Рада? Будто?
– Когда молодой человек здоровается с дамой, положено вставать. – Небольшая рука сжала его пальцы и потянула вверх. Другой бесцеремонно провела по его заросшей шее: – И подстричься не мешает.
Перевоспитывает, отметил про себя Николай. Но вспомнил наказ матери – быть терпимей к отцу и к той… этой. Не винить людей, которых ему «теперешним умом» не понять. Мать писала: зайди к отцу, а дальше – как хочешь. Почему так устроено женское сердце: прощает самое непрощаемое? Почему, имея основания ненавидеть, она сохранила к нему уважение? Профессор Зборовский… Подумаешь! Кто такой Зборовский? Личность, бросившая свою семью.
– Ты не обращай внимания, Николай, на всякие мелочи здесь. Держи себя как умеешь, говори о чем хочется. Главное, знай – ты дома, ты тут такой же, – Сергей Сергеевич кивнул головой в сторону двери, – как и они. Мой.
В квартире профессора все профессорское. Тяжелые зеленые портьеры и в тон им такая же обивка мебели. Хрусталь. Салфетки. Надушенная жена, не работающая, домашняя, с которой не знаешь, как и о чем говорить. «Ты тут такой же, как и они… Мой». А попробуй-ка, как Петь-Петух, всей пятерней взять орехи из вазы? Допустим, промолчат, но про себя обзовут: мужик, колхозник.
Сергей Сергеевич сделал несколько ленивых глотков. Как ни голоден, ограничивается по вечерам лишь чашкой горячего кофе. Мысли его мотыляли далеко, и то, что происходило за столом, воспринималось туманно.
– Тебе, Сергей, из горсовета звонили. Фамилию забыла, – сказала Вера Павловна.
– Да?
– Журналы принесли – «Клиническую медицину» и «Терапевтический архив».
– Да?
Неболтливый от природы, Николай сидел за огромным квадратом обеденного стола, отделываясь односложными ответами. Как ни заставлял себя держаться проще, напряженность ни на минуту не покидала. Никогда не быть ему в этом доме своим. Что спутанная лошадь: прыг-прыг, а связан. Отколол ложечкой – не вилкой – кусок котлеты. Поймал на себе пытливый взгляд Веры Павловны: внебрачное чадо, посторонний, непрошеный. С какой стати в давние времена молодости ее муж спутался с мужичкой? И против собственной, вопреки материнской воле, Николай ощутил прилив неприязни ко всем домочадцам человека, который признал себя его отцом. Отец?.. Какой он мне отец? А голос из Комаровки шептал: «Колька, ты с ума сошел! Ты же его кровный сын».
Шестилетний Петь-Петух, глядя на широкие плечи гостя, пристает:
– В футбол играешь?
– Играю.
– А в лапту?.. А плавать умеешь?..
Под глазом у Петуха синяк.
– Посмотри, – жалуется Вера Павловна мужу. – Опять во дворе мальчишки… Прибежал, бедненький, весь в слезах. Сходи в жакт.
– Не беда, все ребята такими растут.
Вера Павловна надулась:
– Если я даже не права, ты об этом не при детях должен… – А сама говорит при них же, не замечая злокозненной усмешечки Петуха.
В длинном платье Инна кажется тоньше и чуть взрослее.
– Куда вырядилась? – окинул ее взглядом отец.
– С братиком знакомиться, – объяснил Петь-Петух.
…Дом уснул. В кабинете розоватыми глазами смотрит сова-ночничок. Сергей Сергеевич прикрыл газетой колпак лампы. Но как-то сегодня не работается. В плетеной корзинке все больше и больше комочков смятой бумаги.
Прошлое – он ушел от него. Прошлое – оно снова явилось к нему. Сыновья. Один за стеной в спальной комнате, белокурый, совсем на него не похожий, весь в Верочку. Второй – никогда под одной крышей с ним не живший, даже с фамилией другой – Колосов, – все унаследовал: и рост, и черные волосы, и выпуклый лоб, и такие же, как у него самого, густые брови; и зубы – с расщелинкой посредине. Упрятав голову под одеяло, Николай спит сейчас здесь, на диване. Широко разметался, свесив до пола руку. «Незаконнорожденный». Как случилось, что оставил ее с ребенком в глухом Нижнебатуринске? Одну. В такую трудную для нее пору.
Эхо далекого времени.
Балканы. Фронт. Кошмар, именуемый «война». Мировая война. Бессонные ночи. Убитые, раненые. Солдаты, сходившие с ума. Потом плен. На итальянской земле немало русских. Они надрываются в шахтах, прокладывают тоннели. А из России просачиваются слухи о революции. Убрали царя. Тысячи людей ринулись с чужбины обратно на родину. По сутолочным, торным дорогам. Так и он, военный врач Зборовский, прибыл из Италии в Австрию. Русские солдаты бесчинствуют. Срывают кокарды. Убивают офицеров. Называют себя большевиками. «Долой старый, прогнивший мир!» Зачем и какая она, революция, – толком не понять.
Домой, домой! Шагают пешком. Цепляются ко всему, что имеет колеса. Домой! По галицийским перевалам, горным проходам, холмам, равнинам, вдоль рек; в Венгрию и Польшу поезда не ходят.
Издерганный, обтрепанный, жалкий, как юродивый Пронька («На небе был?..»), вернулся он в Петербург. Следовало бы, не задерживаясь, ехать дальше, к ней, в Нижнебатуринск. Обязательно туда, к Даше! А он надумал высадиться… На перроне вокзала все двигалось, шумело, грохотало. В залах ожидания, как в теплушках: на полу вповалку ноги, руки, мешки, головы в буденовках и в платках, ребячьи чумазые мордашки. Все сонное, усталое.
Петербурга не узнать. Петербурга не стало – есть Петроград. Опустели улицы. На торцовом Невском сугробы. Где же они, питерские дворники? С метлами, с бляхами на фартуках? Где ж они, степенные бородачи, здоровенные и медлительные, куда подевались?
Дикая Россия, что ты наделала?! Мороз. Рваная шинелишка. Береги, товарищ, уши, пошевеливайся. Голод. Но, говорят, на Николаевском вокзале продуктов скопилось десятки вагонов. Достопочтенных буржуа мобилизуют на выгрузку. Национализированы Черниговские холодильники и склады Растеряева. Объявлено: для домов, не имеющих электрического освещения, отпускают керосин; норма – фунт на месяц. Пролетарии получают мебель, реквизированную в барских особняках. В сквере на Манежной сняли памятник Николаю Николаевичу. Больнице при Крестовоздвиженской общине сестер милосердия присвоено имя Чудновского, борца за рабоче-крестьянское освобождение…
