Текст книги "Светись своим светом"

Автор книги: Михаил Гатчинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 26 страниц)

Прошел еще месяц. Олька лишь вчера перелетела на север. Все, что было связано с закладкой новой сибирской ГЭС, в Ветрогорском институте гидрологии и гидротехники значилось под шифром «АН-46». Вопрос о том, где быть створу, стал предметом горячих споров энергетиков. Одни предлагали выбирать площадку для плотины ниже устья главного притока реки, другие – выше. Авторы статьи «Слово старожилов», писала Олька, рассудили хозяйственно: если створ будет выше устья, то не понадобится переселять колхозы, в зону затопления они не попадут. И тайгу расчищать незачем: в верховьях реки ее почти что и нет…

«Да, дивись не дивись, Николай, но хлеборобы, не искушенные в гидростроительстве, представили дельные доводы. Во всяком случае, семь из восьми членов нашей комиссии склонны считать именно так: ГЭС и плотину следует закладывать выше устья».

Когда Олька вернулась в Ветрогорск, свекровь и сынишка были в Комаровке. Николай не ждал ее в этот день. На кухне хоть шаром покати: кроме черствых корок, ничего съедобного.

В институте в числе новостей, сыпавшихся на нее горохом, вдруг узнала, что в фильтрационную лабораторию принят новый сотрудник – Петр Сергеевич Зборовский.

– Любите и жалуйте, – поздоровался он с ней. – Как видите, к вам перекочевал.

А Николай и не в курсе. Должно быть, не виделся с отцом: у Сергея Сергеевича каникулы.

Молодой Зборовский прибыл в лабораторию из ветрогорского лесохозяйственного института после двух лет аспирантуры: дескать, с шефом получился конфликт, подхалимничать не в его натуре, потому и ушел. «Да, сын», – гордо ответил он на вопрос Гнедышева о родстве с профессором Зборовским и после короткой паузы добавил: «Законный». Но Гнедышев его не понял и безо всякой задней мысли, сказал: «Если сын в отца, неплохо».

На собрании, посвященном итогам полугодия, Гнедышев говорил не только об очередных проектах, но и о заманчивых перспективах. Свершится чудо: мы перебросим огромные массы воды в южные районы с далекого холодного севера. Мы соединим Печору, Вычегду и Каму, часть их стока направим дальше – по Волге в Каспий… Мы будем создавать свой микроклимат…

Глядя в завтра, в будущее, Гнедышев становился своего рода поэтом водных стихий, всего, что связано со словом «гидро».

Когда он говорит о новых гидростанциях, каналах, об исследованиях в своем институте, его не остановить. Почему Ветрогорск, отстоящий на тысячи километров от объектов, выполняет работы для Сибири, Средней Азии, Дальнего Востока?.. Почему? Если об этом спросили бы даже меланхоличную калькировщицу Елкину, и та возмутилась бы: «Да знаете ли вы, что такое наш институт?!»

Глава VIII

Из папки с надписью «Работы для V сборника» Сергей Сергеевич вынул статью, коротко озаглавленную: «Аневризмы аорты». Снова пробежал по строчкам, написанным от руки. Фактов Кондаков привел, правда, маловато, зато все доказательно, толково. В одном пункте идет вразрез с позицией клиники.

– Тут ты увлекся, Гриша. Исправь, – предложил ассистенту. Привык называть по имени своего бывшего студента-«терапоида».

– Нет уж, с чем не согласен, с тем не согласен.

– В таком случае, не сердись, статья не пойдет, – попытался, улыбнувшись, пригрозить.

– Ничего не поделаешь.

Будь Лагутин на месте Гриши, наверняка пошел бы на любые исправления, на любые купюры, лишь бы напечататься.

Немало за годы профессорства пришлось повидать врачей. Тому, кто посвятил себя медицине, нельзя быть ремесленником, холодным службистом. Надо воспитывать у студентов фанатичную преданность своей профессии, врачебному долгу. Фанатизм означает тут искоренение дешевого скептицизма, непозволительного для медика!.. Порой среди тех, кто на студенческой скамье далеко не блистал успеваемостью, рождались ученые. А «фейерверки» – те, кто подавал надежду, быстро гасли. Желая во что бы то ни стало взлететь, считали себя обойденными.

Гриша Кондаков очень напоминает Белодуба – живостью движений, юмором, горячностью и острой наблюдательностью. Семь лет «терапоид» врачевал на Кольском полуострове. Затем война, армия, позже – ординатура, кандидатская – большая экспериментальная работа…

Отложив папку, Сергей Сергеевич подошел к окну. Конец марта. Скоро птицы заполонят улицы, скверы и парки Ветрогорска. За оградой больничного сада белеют березы. Полосни их кору – заструится смолистый сок. Весной в Комаровке старухи ведрами собирали его, опаивались, леча скрюченные суставы. А нынче эти русские белые деревья снова в почете: из березового гриба готовят противораковую чагу.

Семимильными шагами идет жизнь. Приблизилась Арктика. Эшелоны молодежи двинулись в Казахстан, в Сибирь, на Урал: обживаются залежные земли. Из проложенных каналов утоляют жажду дышащие жаром пустыни. Воздвигаются новые города. На хлебородном Черноземье, которое еще недавно клокотало под взрывами бомб и снарядов, готовят к пуску первую в мире атомную электростанцию. Ольга рассказывает о ней захлебываясь, так же, как и раньше о Мингечаурской ГЭС.

Упругие, могучие токи послевоенной жизни ощущают теперь в каждой семье, в каждом доме. А ты, Верочка, полная хозяйка своего времени, кроме цельнокроенных платьев, ничего хорошего в новом не видишь. Даже на концертах ворчишь: Шостакович… Прокофьев… Все эти, теперешние, не то…

Впрочем, Николай для тебя уже не прежний «комаровский увалень»? И, кажется, ты начинаешь жалеть, что в свое время расхолаживала Инночку? Тебя страшит, что Инночка одна, что ютится с сынишкой в «коммуналке», таскается по этажам участковым врачом.

Семья… Чего нельзя, того нельзя скрыть: чем старше становились дети, тем больше в доме каждый отдалялся друг от друга. Холодок в отношениях усилился особенно после войны – с тех пор как стал дружен с Николаем.

Чем ближе узнавал вновь обретенного сына, тем острее проникался сознанием невосполнимости потерянного. Почти все эти годы Даша здесь, в Ветрогорске, ходит по тем же улицам, что и он, дышит тем же воздухом. Но что из того? Смешно, когда старика одолевают лирические вздохи, но горько, если этот старик ты сам.

Для проверки здания на прочность строители закладывают в стены стеклышки – «маяки». Если они лопаются, значит, грозит беда. Поначалу не замечал, как стены его дома давали все новые и новые трещины. Семья. Разве она в том, чтобы укрыться под одной кровлей? Обедать за одним столом? Разве мало семей, связанных не любовью, не общностью духа и дела, а совсем другим, как теперь называют, – «жилой площадью»? Не оттого ли, если говорить не кривя душой, торопясь к себе на Александровскую, он больше имел в виду не Веру Павловну, а свой письменный стол.

…В дверь постучали. Нежданный посетитель стоял за порогом, не решаясь ступить дальше. Смотрел на шкафы, за стеклом которых книги и толстые рукописи в переплетах. Потом перевел взгляд на бронзовую скульптуру «Врач и подросток». Похоже, хозяин кабинета его вовсе не интересовал.

Сергей Сергеевич удивился, шагнул навстречу:

– Прошу. Проходите.

Лицо вошедшего показалось знакомым. Вот он сел, обхватил колено руками и «закивал» стопой. По одной только этой позе можно безошибочно узнать в нем… Неужели…

– Белодуб?..

– Да, Сергей Сергеевич. Он самый.

– Давно мы с вами не виделись…

– Пустяки: семнадцать лет.

В кабинет заглянула старшая сестра. Сергей Сергеевич невольно вспомнил другую – жену Белодуба. Вскоре после его ареста она уехала из Ветрогорска. А позже, за год до войны, встретил ее на озере Рица. Она отделилась от шумной компании, радостно протянула руку и, потупясь, сказала: «Тот, крайний слева, в желтой апашке, – мой муж».

– Нет, я ее ни в чем не виню. – Белодуб старается говорить спокойно, но, когда смолкает, его тонкие губы продолжают вздрагивать, словно пытаются что-то досказать.

Из коридора доносится тонкий голосок студентки, собирающей анамнез у больной:

– Аппетит есть?

– Нету.

– Но вы же едите?

– Да что там «едите» – кладу, как в мешочек.

– Что болит?

– Язва.

– Да нет, на что жалуетесь?

– На язву…

Белодуб усмехнулся:

– Представьте, Сергей Сергеевич, а моя язвочка «там» зарубцевалась. – Взгляд его снова потянулся к шкафу, где стоят в переплетах рукописи диссертаций. Читает фамилии на корешках. – Моя рукопись, конечно, изъята?

– Не совсем так, Андрей Карпович. Я унес ее к себе. Припрятал. Плохо припрятал.

И стал рассказывать историю с Лагутиным.

– Что и требовалось доказать, – подвел итог Белодуб. – Ведь это он оклеветал меня.

Лагутин? Зборовский взволнованно зашагал по кабинету, потом подошел к Белодубу:

– В клинике у меня всегда найдется для вас место. Приступайте!

– Исключено, Сергей Сергеевич. Дал уже министерству согласие на отъезд в Улан-Батор. Непочатый там край работы для медика.

Что-то ожило в Белодубе. Пришло в движение. И так захотелось не отпускать от себя этого пострадавшего от подлого навета человека. Во что бы то ни стало помочь ему, помочь вновь обрести радость жизни, радость творчества.

Белодуб ткнул рукой в сторону таблиц, висевших на стене, и хитро подмигнул:

– А вы по-прежнему верны себе: тонзиллы… ревматизм…

Глава IX

От текстильных фабрик к Папуше стали поступать сигналы о снижающемся качестве волокна. Но докладная Колосова ошеломила:

«Исследовательской бригадой при ЦЗЛ установлены случаи искусственного завышения качества куличей путем подкраски их легко смываемым красителем. Цель – скрыть различие в оттенках нитей».

На собрании партийно-хозяйственного актива Пэ в кубе учинил беспощадный разнос. Чьи грязные руки орудуют? Где контроль мастеров?

Во всяком случае, авторитет исследовательской бригады, которую опекал главный инженер, упрочился. В ней насчитывалось теперь пятнадцать молодых специалистов.

Многообещающие свойства полимеров волновали Николая. Лен, шерсть, хлопок – их владычеству угрожают полиамиды, такие, как капрон, нейлон, лавсан. В Клину и Киеве производство капрона уже на полном ходу.

За всю свою жизнь шелкопряд даст всего лишь один кокон, в котором… полграмма нитей. Миллионы гусениц не смогли бы выпрясть такое количество шелка, какое изготовляют в Таборной слободке из сосны и ели за одни сутки. До сих пор сырьем служила древесина. Но химики овладели тайной полимеров. Человек научился приказывать атомам. Отныне будущее принадлежит «чудесным волокнам». И сырье для них – не ель, не сосна, а нефть. Полимеры в значительной степени помогут спасти от пагубы, сохранить лесные богатства страны.

Комбинат искусственного волокна – здесь трудятся около трех тысяч рабочих – слывет в Ветрогорске передовым предприятием. Какие же возможности таятся у него? Что может нового дать комбинат?

Весь год исследовательская бригада искала ответа на этот вопрос. Но в поиске всегда знаешь, откуда едешь, и никогда заранее не знаешь, куда приедешь. Теперь наконец эксперименты осуществились не только в пробирках.

Вот почему рабочий день главного инженера не укладывался ни в какой табель и даже ни в какие ненормированные часы. Вот почему Николай так много времени отдавал исследовательской бригаде. Лаборанты привыкли допоздна видеть его. Что-то титрует, подогревает на спиртовке, рассматривает на свету. Нередко, оставляя ему ключи, наказывали:

– Закроете – передайте в проходную. Не суньте по привычке в карман.

Многие удивлялись его работоспособности, настойчивости, умению терпеливо копить, анализировать факты и брать себя в руки даже тогда, когда опыты опровергали предположения.

Устает? Поздно ложится? Вот, засыпая, ни о чем не думать, гораздо труднее. Этого он не умеет. Ведь так, удлиняя сутки, и стал он в свое время инженером.

Пэ в кубе подтрунивал: «Не зря ли в бригаде колдуешь?»

– Як тильки таку нагрузочку выдэржуешь, – хваля, поругивал Шеляденко. – Батько у мэнэ на станции работал. Грузчиком. Чувал пудив на шесть взвалыть на плэчи и пошол до вагону. Люды аж ахалы! Як-то побывся об заклад, що зразу три чувала подасть. Аж сходни пид ним трищалы. А к утру кровь горлом хлынула: богу душу отдал. От як, голуба!

Вскоре именно здесь, в лабораторных условиях, родилась еще одна синтетическая нить. Этакая легкая, нежная, едва различаемая глазом. Она очень прочна и стойка, эта нить. Похоже, оттеснит и капрон, и нейлон, и лавсан… И ткани из нее обещают быть поразительной красоты. Немнущиеся. Теплые зимой и прохладные летом. Меняющие тома на солнце, в полутьме и при электрическом свете. Отпадет надобность изготовлять тросы из стали. Зачем, если эта нить крепче металла?..

– Назовем ее экстрапроном! – восторженно предложила Вишня.

– Не слишком ли выспренно? – возразил Николай.

– Тогда неопроном.

– Давайте попроще. Отметим нашу Таборную слободку. Или, пожалуй, Ветрогорск: назовем вепроном.

Пэ в кубе уже не подтрунивал: «Зря в бригаде колдуешь»!..

Будучи в Москве, в Госкомитете по химии, Николай рассказал Груздеву об успехах исследовательской бригады. Вепрон? Долго обсуждали они возможности освоения его на комбинате. Велика ведь дистанция от пробирки до массового поточного производства.

Вернувшись, Николай передал Папуше пачку листков со схемами, таблицами, цифровыми выкладками и сказал:

– Видимо, придется нам взять ориентир и на вепрон…

– Новинки, значите – оборвал его Папуша. – А мы, целлюлозники-валежники, выходит, день вчерашний: Экс-короли, так сказать?.. Таборная слободка тебе не Осака, не Соми. А комбинат наш не акционерное общество «Курасики рейон». – Сунул палец в рот и давит, давит десну. Когда у директора обостряется невралгия, все и во всем виноваты. – Как бы твоя наука мне в копеечку не обошлась, не сорвала бы план по вискозе.

– Бывает… на первых порах… Удивляюсь тебе, Павел Павлович: оба мы химики, оба говорим по-русски, а будто нуждаемся в переводчике. Почему ты считаешь, что комбинат должен равняться по тебе: вискоза – и баста? Вискозное производство строилось в устойчивом профиле, надолго, когда едва брезжила заря полимеров. Химия полимеров – день сегодняшний и завтрашний. И очень дальний день. Вот с какой точки, с каких высот ты должен был бы глядеть на вепрон. А ты воюешь в рамках одного измерения, на своем квадратном метре.

– Что это ты сегодня раскуковался?.. Раньше директора не имели диплома и то руководили неплохо.

– Неплохо. Но, не имея образования, они сознавали это, стремились пополнить его. А ты?

В белом тумане морозного дня солнце выпуклое, будто желток глазуньи. От ворот комбината тянется узкая улица. Надобно расширить, выпрямить ее, раскинуть парк, снести начисто десятка четыре деревянных домов, да некуда людей расселить. Огороды с садочками заняли землю до самой железной дороги. План реконструкции Таборной слободки имеется. Скоро придет время, и его воплотят, говоря языком архитекторов, в натуре.

Не поймешь, день ли короче, то ли зимой больше дела, но часы летят быстрее обычного. Выключишь электрический свет к одиннадцати, а к четырем снова зажигай. Николай и не заметил, как уборщица подметала полы, как расставляла стулья, как сам он отодвигался от стола, освобождая ей место.

Вдруг спохватился, что давно не видел отца. Набрал телефонный номер. Никто не отозвался. Часом позже снова позвонил. Неожиданно в ответ:

– Николай? Я сразу узнала твой голос.

– Инна?!

– Приезжай к нам. Сейчас же.

– Сейчас не смогу.

– Зазнался, главный?

– А ты, я вижу, уверена, что у главного инженера времени хоть отбавляй?

Инна нагрянула в Ветрогорск неожиданно. У Игорька бронхаденит. Нужен уход. Взяла отпускай – к деду с бабой.

Ветрогорская квартира показалась ей слишком большой и неудобной. Вещей, что в комиссионке: хрустальных ваз штук сорок, часы в бронзе, часы в мраморе… Будто снова наступило детство. Мать несет в постель стакан горячего молока: «Понежься, доченька!» А второй стакан Игорьку: «Пей, чахоточный». Пухлощекий «чахоточный» за всю ночь и кашлянул-то всего один раз.

– Тяжело тебе, доченька. Может, останешься здесь? – уговаривает мать. – Все-таки не одна будешь, Игорек под присмотром… Знакомых у нас много, смотришь, быть может и…

– Перестань, мама!

Разбирая чемодан, слушала многословные сообщения Веры Павловны о Петь-Петухе, о школьных, институтских подругах. И, думая совсем о другом, терпеливо ждала… Вот оно, главное:

– У Колосовых все хорошо. Николай – персона…

– Персона? – Инна стала примерять платье, которое носила еще до войны. В нем она была в Таборной слободке. Мать радовалась тогда: «Наконец-то ты дала отставку своему колхознику». Если б ты понимала, мама, как был нужен, как всегда был мне нужен этот «колхозник»!

Итак, она увидит его. Каждое лето приезжала с Игорьком в Ветрогорск, но получалось, что именно в этот месяц он отдыхал с семьей в Комаровке.

Дверь ему открыла Инна. Похудела. Золотая пена волос взбита в замысловатый пучок. На лбу – золотые колечки.

– Косы? Ну какие же теперь косы? Не девочка, А что, без них некрасива?

– Да нет же. Совсем нет. Даже хорошо…

В кабинете отца усадила рядом с собой на диване.

Словно кадры на экране телевизора, всплывает прошлое: кресла театрального зала, он держит в своей руке ее руку, а она ноготком по его ладони цап-царап. В этой комнате он сказал ей однажды: «Будешь ты со мной или с другим, я всегда тебе друг».

– У тебя уже большой сын!

– Да, Толику девятый.

– А Игорьку двенадцатый… Трудно мне там одной с ним. Но зато твердо знаю, на что гожусь, к чему неспособна. А в Ветрогорске я не я, я – дочь профессора Зборовского.

В столовой о чем-то весело болтали Вера Павловна и Игорек. А в кабинете Сергея Сергеевича шел немой разговор. Даже Вера Павловна не смогла бы подслушать его.

Мы уже с тобой старенькие, Коля.

Не рисуйся, ты молода.

Посмотри, у меня морщинки.

Не вижу.

А второй подбородочек видишь?

Не вижу.

– Мне давно хотелось поговорить с тобой, Николай, – отвела глаза. – Женское любопытство, должно быть. Сделаем переоценку ценностей?

– Попробуй.

– Почему ты все-таки тогда… сбежал от меня? Почему?.. Имею я право знать об этом?

– Имеешь. Помнишь, ты мне сказала: «Мы с тобой будем жить отдельно. Она у тебя какая-то периферийная. Серая». Помнишь? «Серая». Так ты сказала о моей матери… Разве это услышать от тебя было не больно? Я вспомнил тогда голодную, грязную Комаровку, свое детство. Мама – ласковая и постоянно чуть грустная, а встречные мужики и бабы: «Здрасте, Дарь Платонна!», «Спасибо, Дашенька!» И в Таборной слободке, в больнице то же самое: о ком не заботилась она, за кого не тревожилась, о ком не хлопотала моя мама?.. «Серая…» Недавно она отпраздновала юбилей – сорок лет работы в белом халате. Могла бы отдохнуть, ан нет!

Инна включила настольную лампу, и тени, упавшие на пол, замутили цветные узоры ковра. Со стены кабинета смотрит портрет отца. Не того темноволосого, горячеглазого, который по сей день хранится у матери. Портрет человека в роговых очках, усталого, с остатками седых завитков вокруг гладкого, слишком большого лба… Слава отца, профессора Зборовского, шагнула далеко-далеко. А ты, мать, прошла у жизни совсем другую выучку. И если бы человеку давали ученые степени за все, что он вынес и перечувствовал, за его житейскую мудрость, за доброе для других, то наверняка бы тебе, комаровской фельдшерице, быть по меньшей мере доктором наук!

– Ценность человека, величие его дел определяется не тем, как высоко поднялся он по служебной лестнице, а по тому, чем хорошим запомнился людям. Поняла ли ты это наконец, Инна? Чтобы служить людям, не обязательно быть профессором… «Серая». Видишь, какой я злопамятный.

– «Серая»? Так я сказала? – Инна прошлась по ковру. Села возле письменного стола. Листает журнал. Оба ощущали неловкость. Может быть, даже враждебность? Задумалась.

Подняла веки – в глазах слюдяные пленки:

– Но представь себе, что я не сказала бы тех слов. Как бы ты поступил?

– Будь ты тогда такой… как сейчас… – Он не лгал. От сегодняшней Инны не ушел бы. – Я очень тосковал тогда по тебе.

– А теперь?

– Теперь что ж… Люблю Ольку. Сжился с ней так, что порой не знаю, где кончаюсь я и где начинается она. Люблю сына, люблю жизнь, свою работу. Принимаю их целиком со всем хорошим и плохим. А тебя видеть всегда рад. Никому наши встречи не причинят горя.

«Порой не знаю, где кончаюсь я и где начинается она». Вот каким оно бывает – счастье? Украдкой посмотрела в его глаза, что-то искала в них. Но ничего не найти: все взято. И вдруг некстати расхохоталась:

– Я на грани второй глупости: видела человека всего два раза и, кажется, выйду замуж. Как ты смотришь на такой вариант?

Николай пожал плечами.

– А если с двухнедельным испытательным сроком? Мать «за». Игорьку, говорит, нужен отец. А мне… Скучно мне что-то стало. Впрочем, нет ли у тебя на примете какого-нибудь директоришки?

– Нет. – И бросил, озлившись: – Но есть блестящий маклак.

– Идея! А что, если и в самом деле с другого бока взять жизнь? – Снова хохочет. Хохочет с раскатом, хохочет – похоже плачет. Что-то заставляет ее говорить не то, что думает.

Николай взял ее за руку:

– Перестань, Инна. Ты устала. Ты просто устала. – И, сам не зная того, повторил слова Веры Павловны: – Может, останешься здесь?

– Зачем?

– Ну, по крайней мере, будешь с родными.

– Да что ты, дорогой! Я ужасно люблю пирожные. А нигде нет таких вкусных, как на Невском в кафе «Север». Зачем же возвращаться в Ветрогорск?

Инна, Инна, как же тебе, бедняжке, горько!

Вошел Сергей Сергеевич. Положил портфель на письменный стол. Поцеловал Инну, затем Николая.

– Что ж вы замолчали? Старик помешал?

В столовой захныкал Игорек. Инна вышла. Сергей Сергеевич поглядел ей вслед и протер очки:

– Есть какие вести от Ольги?

– Да. Последнее письмо – с Ангары.