Текст книги "Светись своим светом"

Автор книги: Михаил Гатчинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 26 страниц)

Глава XII

Есть люди, чей авторитет покоится на том, что они никому не мешают. Такие слывут хорошими. Если бы Смагин, поставленный руководить, ограничивался бы тем, чтоб не мешать! Но… «ваша работа, дорогая Олюшка, чрезвычайно актуальна». А сам под всяческими предлогами тормозит, отодвигает ее. И, что совсем абсурдно, в темплан следующего года вписал Глебовой «Обобщение опыта фильтрационных исследований по проектированию подземного контура гидросооружений». Хотя самому хорошо известно, что сделать это, пока не завершится предыдущая тема ее, Колосовой, невозможно.

Лаборатория развивала три основных направления теории фильтрации. За годы, что пробыла здесь Ольга, было опубликовано пять монографий – из них две зимневские, и большое количество статей. В ближайшее десятилетие в стране предстоит построить около ста гидростанций, обводнить миллионы гектаров засушливых земель. И Ольга для включения в план института выдвинула тему, на выполнение которой требовалось три года. Она была одобрена ученым советом, обсуждалась на Всесоюзном координационном совещании. А Смагин срок выполнения сократил до двух лет и на финансирование вместо тридцати тысяч рублей отпустил только десять. Нелепо!

Пользуясь положением председателя секции ученого совета, он тенденциозно подобрал рецензента и добился от него отрицательного отзыва на незаконченную ею работу. Ловила Смагина и на том, что умышленно задерживал ее статьи, чинил глупые препятствия, когда создавала прибор для исследования методом ЭГДА.

Как заместитель заведующего лабораторией, она однажды обещала профессору из Сибири заняться совместной разработкой режима грунтовых и подземных вод Кулундинской степи. Смагин наотрез отказал: «Не соответствует профилю института». Почему не соответствует?

Подобных «почему» возникало немало. Поднимать шумиху? Идти к Гнедышеву? Каждое утро просыпалась она с пакостным чувством: Смагин… Глебова…

– Не ройся в мусоре, – внушала Дарья Платоновна.

К Гнедышеву поднимать шумиху Ольга не шла. Но когда Глебова сочувственно сказала ей: «Вы такая трудяга, такая способная, а Вадим Федорович про вас…», сухо оборвала ее:

– Не интересно, Евгения Владимировна.

А та усердствовала:

– Не будете в обиде, если передам дословно? – И не дожидаясь согласия: – Он сказал о вас: «Уж очень моя замша не импозантна, колесила бы лучше по точкам». Я, разумеется, отругала его. А он: «Говорю тебе не для передачи».

– Зачем же передаете?

– Хочу, чтобы вы знали об этом. Вадим Федорович считает, что ваши эгдавские таблицы никому не нужны, что тема вашей докторской несерьезна. – И, наклонясь, зашептала: – Мы с вами, Ольга Фоминична, должны держаться друг за дружку. Тем более, что ко мне он относится хорошо. Если я попрошу, многое сделает.

– Вам повезло. Ну а я уж так уж… как-нибудь.

Едва закрылась дверь за Глебовой, из чертежной вышла Леночка:

– Не верьте ей, Ольга Фоминична! – гневно, чуть не плача, выкрикнула: – Дрянь она! Перед вами расшаркивается, а ему поет другое. При мне, не стесняясь, внушала: «Колосова тебя терпеть не может. Метит на твое место…» – Леночка покраснела, видимо осознав и свою причастность к наушничеству.

Калькировщица не открыла ничего нового. В одном Ольга абсолютно была убеждена: нужна она Смагину. Он частенько болел, и тогда вся тяжесть заботы о сложном хозяйстве фильтрационной падала на плечи его заместителя, инженера Колосовой. Знал: «неимпозантная» не подведет.

Когда Смагин с Глебовой предложили ей участвовать в подготовке книги о работах лаборатории, поставила вопрос ребром: почему без Зимнева? Оба промямлили: Зимнев-де сам не хочет, а если и согласится – напишет громоздко… Ольга отказалась. Сожгла последний мост. Теперь они в открытую – на разных берегах.

Смагин всегда представлялся ей раздвоенным. Один – знающий специалист, другой – медяк, разменная монета, вроде Глебовой. «Чудачка, да он такой и есть как есть, – давно уже высказал свое мнение о нем Николай. – Отчаянный артиллерист в годы войны, преуспевающий доктор наук – после, и на всех этапах самовлюбленный гусак. Тот, кто подыгрывает ему, может лепить из него что хочет: бога или дьявола, храбреца или хлюпика».

Обстановка в лаборатории становилась все хуже. Глебова забывает, что сама она вовсе не Смагин, всюду действует его именем. А он создал ей все условия: занята только кандидатской, никаких командировок, в ее распоряжение отданы механики, в то время как работы других сотрудников откладываются, интеграторскую приспособил ей под отдельный кабинет. Если она, Ольга, свою диссертацию «выездила», выносила в далеких командировках, то «родовые муки» Глебовой будут несомненно обезболены: и в подборе материала, и в его разработке, и в процессе написания. Даже тема ее – выхваченный фрагмент из чужой докторской. Колосовой же – своему непосредственному заму – Смагин на каждом шагу чинит препоны. Кто знает, если бы он был уверен в поддержке Гнедышева, может быть, сегодня же низверг бы Колосову и возвел на ее место Глебову?

Или взаправду, как журит Гнедышев: «Что-то ершистой ты стала, малышка, ипохондричкой». Несомненно одно: если бы расположение духа измерялось термометром, у нее он засек бы минусовые градусы.

Вдруг, как говорится, «в один прекрасный день», Гнедышев приказал после звонка выталкивать всех из института, всех до единого, под личную ответственность руководителей отделов.

Так рано домой? Поначалу некоторые почувствовали даже неловкость.

– Твой Гнедышев сам бы до этого не додумался. Ждал, наверно, пока сверху прикажут. Наконец-то и у меня по вечерам жена дома будет, – подтрунивал Николай. – Неужто отныне не я, а ты станешь подогревать ужин?

– Я? Не обольщайся. По очереди будем.

«Очередь» чаще нарушала Ольга. Пройдет месяц, второй, третий, и снова – в путь-дорогу. Сетовать не приходится: у каждого свои обязанности. И сам он подчас уезжал по делам комбината. Но все же на душе спокойнее, если дома с сынишкой и матерью оставался кто-либо из них.

Толику пошел тринадцатый. За лето вытянулся, похудел. Сергей Сергеевич говорит: нужен спорт, воздух, а родители парня взаперти держат. Но что поделать, если Толик за город ни в какую? Все мастерит и мастерит кораблики. Откуда такая страсть? Кухню замусорил щепками, винтиками, полы перемазал красками. На городском конкурсе юных техников его модель атомного ледокола «Ленин» признана лучшей и ныне красуется на выставке во Дворце пионеров.

Толик щеголяет дома в красном спортивном костюме и шумно изощряется в полемике с девятилетним пузаном Генкой из соседней квартиры о дальних межпланетных плаваниях: на орбиту в космос запустили еще один искусственный спутник Земли. «Плотные слои атмосферы… невесомость…»

– Эх ты, дурачок! – подтрунивает Толик. – Спутника от ракеты не отличишь.

– Тоже мне Циолковский! – как умеет защищается Генка.

– Сдам-ка я вас обоих в милицию, – укрощает их пыл Дарья Платоновна.

– Его лучше сдайте, – пальцем указывает Генка, – чтоб не задавался.

Спутник… Циолковский… Дарья Платоновна прячет улыбку. Разве девятилетним сейчас девять лет?

…Лето Ольга провела в Кустанае. Возвратилась – на улицах Ветрогорска мглисто. Дождь. Мелкий, зябкий. Садиться мокрой в трамвай – ни малейшей охоты. Но что делать – пришлось. В вагоне старушка уверяет соседа – рослого военного, что атомные взрывы меняют климат, что не следует покупать атлантическую сельдь.

Ольга вышла из трамвая на остановку раньше, а дальше к институту – пешком. У перекрестка столкнулась с Евгенией Владимировной. Пошли рядом. Ольга в болонье, Глебова – под зонтом. Ольга искоса поглядывает на нее, рослую, крупно шагающую. Лицо как у манекена на витрине: гладкое розовое, но неживое – муляжное. И чуть нагловатое.

Срезая путь, подошли к институту не с главных ворот, а с тыла. Вдоль ограды, втянув обнаженную голову в воротник пальто и облапив рукой шею Леночки, прогуливается Петь. Рассекая кистью воздух, что-то горячо ей доказывает. Леночка вся какая-то поникшая, усталая, послушно кивает в ответ.

Гардеробщик принял из рук Ольги шуршащую влажную болонью. Перевесил другие вещи подальше.

Иной день стоит недели, иной, сколько ни понукай себя, прахом проходит. С утра – никаких спешных дел, но снова вывел из строя Смагин.

– Ерундовая работенка, – сказал он о труде Зимнева по кольмонтажу чаши водохранилища, – на выброс в корзину.

– Почему? Ведь его вариант дал огромную экономию!

– Виноват, Олюшка. Забыл, что при вас о Зимневе…

Стычки Смагина с Зимневым участились. Зимнев вышел на пенсию, но продолжает работать без материального вознаграждения. Рано утром появляется он в лаборатории, задумчивый и угрюмый, как всегда. Скупой на слово, как всегда. «Суворов в гидротехнике, и как Суворов прост», – сказал о нем Гнедышев.

Однажды в споре Парамонов указал глазами на его согнутую спину:

– Давайте спросим арбитра: у нас ведь работает такой ученый, пренебрегать мнением которого грешно.

– Он у нас работает на птичьих правах, – усмехнулся Смагин.

– Вы, вероятно, хотели сказать… на коммунистических началах? – холодно отрезал Парамонов.

Время вроде бы подменило Смагина. Незаметно и зло. Зашершавилась сеткой морщин шея, на щеках появились «собачьи ямки». А все гарцует, как цирковой конь. Лупоглазо рыщет: «Женечка, где вы?.. Женечка…» Попался наконец-то на удочку Морской окунь!

В нем обнаружились зависть и подозрительность. Когда Зимнев подарил ему свою монографию, выдвинутую на Ленинскую премию, нехотя взял ее, раскрыл, пробежал предисловие и тут же захлопнул. А после сказал:

– Личное мое мнение, Олюшка, эту книгу нельзя считать достойной Ленинской премии.

– Почему?

– Она отражает всего лишь маленькую долю трудов, выполненных сотрудниками нашей лаборатории.

Но, прочитав ее иронический взгляд, затормозил:

– Лучше было бы никого не выдвигать.

Видно, здорово уязвляет авторитет коллеги, который по творческой направленности гораздо выше его. Во всяком случае, Смагин принимает все меры, чтобы отделаться от Зимнева и обеспечить себе в лаборатории монополию.

У Леночки Елкиной тоже негладко. Что-то явно стряслось у нее. Допускает небрежности, неточности, переводя чертежи на кальку; упрекнешь – озлобляется, что никак на нее не похоже. Поначалу щадила ее: жаль застенчивую девушку. Но вот пожаловались на нее сразу трое. Опять-таки из-за расхождения копий с чертежами.

– Пойдем ко мне, – позвала Ольга, положив ладонь на ее плечо.

Леночка испуганно оглянулась. Тонкие пальцы застыли на кальке.

– Идем, – повторила Ольга и, чтобы не объясняться здесь, в чертежной, ушла к себе.

Сели к круглому столику. На нем графин с водой и стакан. Окно полуоткрыто. Ветки с каплями влаги на редких пожелтевших листьях, раскачиваясь, стегают по стеклу.

Леночка положила перед собой на колени журнал «Огонек». Это, видимо, позволяет ей слушать, не поднимая глаз.

– Стыдно за свою неряшливость, за то, что на тебя жалуются?

Отшвырнула журнал. И вдруг заплакала. Тихий плач ее надрывнее вопля.

– Ну перестань же. Впредь будешь аккуратней, да?

– Я, Ольга Фоминична… У меня все валится из рук. Я… – И после напряженного молчания: – Я… жду ребенка.

Чтобы собраться с мыслями, протянуть время, Ольга вынула из кармана расческу и стала причесываться.

– Петр Сергеевич? – Почему-то неловко было назвать его по фамилии.

– Да.

– Что же ты плачешь?

– Он не любит меня.

Леночка, Леночка, кому ты доверилась? Хотелось сказать ей все, что думает о нем. Но нельзя же причинять новую боль.

– Сколько лет тебе, Леночка?

– Двадцать два.

– Двадцать два. А ему тридцать. – И поняла: сказала глупость. Сказала так, должно быть, потому, что ситуация сложная.

Из цветочного горшочка на стене свисают густо покрытые листиками зеленые стебельки традесканции. Так переплелись, что трудно найти, где конец, где начало.

Нос Леночки припух. Лицо в красных пятнах.

– Он знает?

– Знает, Ольга Фоминична. Уговаривает сделать… Но я не хочу!

– Ты ждешь моего совета?

– Да. – Во взгляде испуг перед неведомым.

Итак, мать-одиночка. Ребенок, обреченный на безотцовщину. Но тут же вспомнила Николая, Дарью Платоновну… И ободряюще пожала Леночкину руку.

– Он, Ольга Фоминична, не плохой… Петр Сергеевич не так плох, как о нем думают…

Она еще пытается его обелить! Когда любят, верят, что любят хорошее.

Глава XIII

В Нижнебатуринске умер местный врач Соколов. В престарелом, надо сказать, возрасте – восьмидесяти семи лет.

Сообщила об этом телеграммой Амеба.

Дарья Платоновна тут же позвонила Николаю:

– Я еду.

– Я тоже. – Соколов не просто «крестный». Его имя – Варфоломей – сопутствует Николаю всю жизнь.

Минут двадцать спустя Николай пришел за матерью в больницу.

– Отцу позвонить?

– Надо бы. Только… не уговаривай его ехать.

Понял: если отец решит проводить старого коллегу в последний путь, неминуема встреча с ней.

Дарья Платоновна вошла в настежь раскрытые ворота. «Бабьего флигелька» как не бывало: на том месте вырос белый трехэтажный корпус с широкими окнами. Отжил свое «бабий флигелек»!

А напротив него… иди, иди, Даша! Видишь? Напротив тот самый домик, в котором некогда жил молодой доктор из Питера. Что ж ты остановилась? Отчего побледнела?

Наискосок, перекрашенное в голубой цвет, здание старой лечебницы. Вот, Даша, окно палаты, в которой ты рожала. В палате – помнишь? – было чисто-чисто: Соколов образцово содержал родилку, не зря во всей губернии она считалась одной из лучших. Могла ли ты тогда думать, что твой беззащитный, безотний младенец станет инженером? Что будет таким красивым и сильным? И ты сможешь опереться на его крепкую руку? Если бы тебя спросили теперь: познала ли счастье? Ответила бы коротким словом: да! Счастлива всем, что есть: трудом своим, людьми, которым удается помочь, сыном, его семьей…

В большой комнате, где установлен гроб, много людей. Венки, цветы. Их тоже много. Даша смотрит на дорогое ей, навеки застывшее, лицо. Щуплый, слабый здоровьем, но в постоянном труде для людей, он прожил долгую жизнь.

Даша видит и тех, кто пришел сюда, молодых и немолодых. Некоторые в больничных халатах. Никто не спросил, откуда, кто она. Жены Соколова давно нет в живых. Где же его дети? И они, конечно, стали стариками.

Гражданская панихида шла к концу. Так искони повелось: живет в подлунном мире человек, незаметно вершит свое будничное дело. Но вот уходит он из жизни, и тогда узнают о нем столько хорошего, что в избытке хватило бы на десятерых…

Вдруг Дарью Платоновну пронзила мысль: а что, если?.. Что, если Сергей Сергеевич тоже здесь? Нет, вряд ли. А почему вряд ли? Мог ведь прибыть тем же поездом, что и они, или самолетом. Обвела глазами собравшихся. Не тот ли высокий седой старик – он? Или тот в углу, сухонький? Или полысевший, в черном костюме, который что-то шепчет на ухо Николаю?

Но вот все задвигались – гроб понесли к выходу. Сначала приглушенно, затем громче заиграл духовой оркестр. Скорбные звуки шопеновского фенебра разносились далеко по Нижнебатуринску. К процессии присоединялись все новые и новые провожающие. Никто не спрашивал, кто ушел в тот мир: знали, кого хоронят, – городишко маленький.

По дороге на вокзал она упорно молчала. В вагоне развернула вдоль полки матрац, надорвала пакет, вынула белье и, шурша простыней, примялась расстилать постель. В купе жаловались: душно, а у нее руки и ноги – ледяшки.

– С кем ты стоял там, мальчуга? – пыталась разузнать.

Николай рассеянно смотрит в окно, молчит.

– Этот человек в черном костюме… Ты говорил, Сергей Сергеевич тоже хотел приехать?

– Собирался…

Бессильно опустилась на матрац: грудь стянуло словно жгутом.

– Что с тобой, мама?

– Ничего.

– Не было там отца!

Когда поезд тронулся, Николай протянул ей нижнебатуринскую газету. Группа товарищей, подписавшая некролог, рассказывала о душевном, отзывчивом к чужому горю труженике, опытном организаторе здравоохранения, о человеке долгого врачебного пути. Фотографию, однако, поместили давнюю, на ней Варфоломей Петрович много моложе. Из черной рамки глядело его лицо чуть ли не времен школы сельских сестер, где вместе с Сергеем Сергеевичем он обучал комаровскую Дашку уму-разуму.

Папуша часто забегает на стройку. Набросится с бухты-барахты на Петра Никитича, на Шеляденко, а разберутся потом – виновата сама дирекция. Но пока он только заказчик, хозяином станет после приемки цехов. И все-таки ставит себе в заслугу, когда на кого-нибудь накричит. Лучше бы он, считающий своим долгом указывать, как не надо делать, указывал – как надо. Люди тогда добились бы значительно большего.

Но для всех было ясно – порядка на стройке стало намного больше. Шеляденко в роли «полпреда» словно омолодился. Похоже, за плечами нет тех тридцати лет, которые отделяют его от закладки первых цехов искусственного волокна в Таборной слободке. Все, как прежде: и лязг металла, и гуд синевато-красного пламени сварки, и скрежет пил (теперь не ручных, а электрических). И песни, и субботники: школьные, студенческие.

Нет, далеко не все, как прежде, Степан Петрович. Прости-прощай загазованные сероуглеродом цехи. В ныне строящихся полная герметизация, а света и воздуха – что на улице.

И Папуша, и Колосов, и секретарь парткома Бережков понимали, что «голуба» никому на площадке покоя не дает. А самому Шеляденко казалось, что здесь он не полгода – целый век. Надень ему на глаза повязку, и тогда бы прошел по новым цехам, как по собственной квартире.

Графики монтажных работ составлены так, чтобы выдать пробную партию вепрона к Новому году.

Домой Николай приходил, вернее едва добирался, поздно ночью. Усталый, сонный. А ляжет в постель – и сон не берет. Глушит себя димедролом. С утра голова тяжелая, мутная.

Что ни день, то новые радости и новые напасти.

Под оцинкованной крышей продолжается сборка. Каждая прядильная машина вровень почти трем этажам. Закончен монтаж четырех, на очереди еще две… Предстоит опрессовка, испытание аппаратов на плотность. Электросхема настолько сложна, что пришлось ему срочно вызывать инженера-электрика из Киева.

Зато во втором крутильном уже прихорашиваются: красят подвесную дорогу. А вот в перемоточном дело хуже: обкатана только половина машин, их там немало, целых четыре сотни…

– Скоро слава ветрогорских химиков шагнет далеко, – подбадривает директора Николай.

– Чего заглядывать вдаль?

– Какая даль? Пуск первой очереди в декабре, так что времени остается совсем малость.

Николай и сам, по правде говоря, волнуется. Крайне медленно монтируют котельную – с этим плохо справляется трест «Котломонтаж» – один из крупнейших «субчиков». Не ладится и с прокладкой линии пневматических транспортных устройств. К тому же оборудование поступает с большим запозданием и, говоря языком техническим, некомплектно. Компрессорная не обеспечена трубами, а без холода какой там вепрон: волокно будет «ползти».

Первым по этому поводу забил тревогу сам начальник стройуправления Петр Никитич. Он даже обратился в арбитраж.

Однако, сколько ни терзали друг друга заинтересованные стороны, несмотря на все неполадки, дело шло к концу. Куда ни зайдешь, всюду радостное напряжение.

Пэ в кубе еще раз подтвердил: в цехи вепрона будут переведены только лучшие из лучших. Если раньше эти слова мало волновали, то теперь, с приближением пуска посыпалось множество заявлений: «Я хочу…», «Прошу перевести меня…»

Нюся Вишня тоже попросилась на вепрон. Главный инженер отказал: синтетика синтетикой, но нет еще и древесине полной отставки.

Бригаде Клавы Коничевой присвоили звание коммунистической. Об этом прежде всего объявили на цеховом собрании и по местному радиовещанию. Затем напечатала «Ветрогорская правда». Из семидесяти крутильщиц, только они, двадцать шесть, работающие в ее бригаде, и были отобраны на новое производство.

При встрече с Папушей, просто к слову, Петр Никитич пожаловался:

– Ох уж этот ваш «голуба»! Все печенки прогрыз. – И тут же рассмеялся. – Тем не менее, отдайте его мне навечно – возьму охотно.

– Не выйдет, дорогой товарищ. А печенки он вам еще попортит.

– Попортит, попортит. Ладно, для дела не жаль.

Разговор этот происходил в присутствии секретаря парткома Бережкова.

– Шеляденко отлично работает, – подхватил он. – К пуску следовало бы как-то отметить его.

– И я им доволен, – произнес Папуша, пропустив все остальное мимо ушей. Поразмыслив, вдруг изменил курс. – Вот подготовим стенд ветеранов комбината и в самый центр влепим портрет Шеляденко. Почтим его.

Вскоре директор и впрямь позвонил на стройку: так, мол, и так, уважаемый Степан Петрович, иди сфотографируйся. В списке ветеранов проставил твою фамилию первой.

– Добрэ. Ось тилькы причипурюсь, – ответил Шеляденко. Но недосужно было – забыл.

Пэ в кубе снова напомнил:

– Бросай все и дуй к фотографу! Мероприятие срываешь!