Текст книги "Светись своим светом"
Автор книги: Михаил Гатчинский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 26 страниц)
Глава VII
О посмертной бумаге фельдшера прежде других стало известно в Комаровке Кучерявому: про такие дела и положено осведомлять сельского старосту. Ну а от него, само собой, добрую весть принесла Настенька. Она прибежала в амбулаторию веселая. Давно такой не видывала ее Даша.
– Что я тебе ска-ажу! – крикнула она и принялась целовать подругу.
Таким образом, лишь три месяца спустя после смерти Андреяна, Даша узнала, что в бумагах фельдшера нашли и такую, в которой он, словно предчувствуя близкий конец, завещал по духовной свою избенку «Дарье Платоновне Колосовой, крестьянке села Комаровка, Нижнебатуринского уезда, Глыбинской губернии». Выслушав Настеньку, Даша диву далась: почему завещано ей?
– Поди ж ты, а? Каков он, Андреян… Чего намудрил!
– Правильно намудрил! По совести, – одобрила Настенька поступок фельдшера. – Кому же еще? Никакой родни у него. А ты хоть и чужая, однако всегда по-хорошему к нему. За хорошее хорошим и платят.
Даша перебралась в Андреяново обиталище. Богатство не ахти какое, но все же домишко, свой кров. Почувствовала себя как-то тверже на ногах, впервые сама себе хозяйка. В той части улицы, что на скате, возле молодого тополя – его посадил еще фельдшер, – стоит отныне ее избенка, слегка накренившаяся, крытая тесом. Обстановки, почитай, никакой. Что было в ней стоящего, согласно закону продали с торгов, вывезли. Остались ломаный стол, две лавки, которые, как смогла, сама починила, и круглое зеркальце, испещренное пятнами.
На печи нащупала старую, с отломанной ручкой, лампу. Теперь и у нее семилинейная, не хуже, чем у других. Придешь вечером домой, зажжешь – и сразу все повеселеет. Поставишь лампу на стол – так света больше, – откинешь краешек ряднины и присядешь на постель. Спит она на черной половине; в горенке, в той комнате, где удавился Андреян, не решается.
…Май, а по утрам прохлада. Земля затянута кисеей пуха: цветут тополя. Солнце в полудреме стоит над горизонтом. По полям стелется сероватый парок.
Из-за спины Даши, вильнув длинным хвостиком, сиганула белощекая синичка. И солнце, и запах тополей, лип, и синичка, и эта избенка – все нынче ее, Дашино.
Даша поджидала доктора на воле. Наконец со двора старосты выехала двухместная бричка. Поравнявшись, Зборовский подвинулся, освобождая часть сиденья:
– Едем!
Отказалась от протянутой руки, проворно взобралась и села к самому краешку. Раньше и не помышляла, что доктор прихватит ее в объезд по деревенькам. Но накануне с хутора привезли мужика в сильной лихорадке. На сгибе локтя его красноватая бугорчатая сыпь… Оспа! В тот же вечер доктор обучил ее оспопрививанию. Нетрудное дело. Оспопрививательницам платят по пять копеек с каждого двора. Хоть и малые деньги, а деньги, которых она сроду не имела.
За околицей, у самого выгона, дорога кочковатая, в яминах. Вдвоем в бричке тесно, неловко. У развилки лесной просеки, принимая из рук доктора вожжи, спросила:
– Куда поворотить?
– В Шумшино.
– В этакую-то глухмень!
До места добрались сравнительно быстро. Заброшенная деревушка запряталась в самой сердцевине лиственного леса, у небольшого древнего озерца. Избенки рассыпались по берегу, повернувшись к озеру задами: огородами, гумнами. Пойдешь от деревушки вперед – в сосновый бор угодишь, верст на десять живой души не увидишь; подашься вправо – лес заредеет, и раскинется такая выутюженная гладь… Паши да сей себе вволюшку!
Бричка загрохотала по единственной улочке Шумшина. Преют навозные кучи. Хатенки во сто крат хуже комаровских: дымушки, приплюснутые к земле. На дороге, прямо в пыли, среди лепешек коровьего помета, копаются ребятишки. Стайкой вспорхнули и припустились за бричкой:
– Доктор!! Доктор приехавши!
Так нередко бывало: его узнавали те, которые наверняка с ним не встречались. Всегда почему-то угадывали в нем не писаря, не сборщика налогов, не помещичьего сынка, не фельдшера, а именно доктора.
Весть о приезде доктора мигом прокатилась по деревеньке и ближайшим к ней полям. Не прошло и получаса, как веб знали, что из Комаровки прибыли «воспицу колоть».
Он привез с собой все, что требовалось для вакцинации, и кожаный саквояж, с которым ни один земский врач не расстается в поездках.
В углу выбранной наугад избы Даша покрыла стол простыней. Держа в пальцах ланцет, осторожненько чиркает им. Нанесет каплю детрита на крепкую мужичью кожу или худосочную ручонку ребенка и посмотрит на Зборовского: верно ли делаю? Впрочем, он заметил: люди охотнее и доверчивее идут к ней. Потому ли, что своя, сама крестьянского роду?
На мокрой половице жалобно попискивают котята, тревожа покой худущей серой кошки. Стоя возле окон и в дверях, ребятишки бесцеремонно следят за каждым движением доктора и «фершалши». Чумазые, с прилипшими к ногам корками земли, они шмыгают грязными носами и жестоко шлепают по головкам младенцев, безбоязненно перебрасывая их с руки на руку.
Многие вовсе уклонились от прививки: вдруг-де «воспица» в нутро пойдет. Даша побежала по избам уламывать народ. Вернулась всполошенная:
– Там в бане баба помирает. Пособите, Сергей Сергеевич!
Еще в предбаннике они услышали тяжкие, надрывные стоны. Женщина лежала на деревянном полу, устланном ветошью, зажав во рту свою толстую косу. А подле, на скамье, сидела морщинистая старуха, повязанная грязным платком. Зборовский тронул ее за локоть, указав глазами на выход.
– Ладно, сынок, ладно, – повитуха сразу примирилась с тем, что ее выпроваживают.
Дикие, истошные вопли наполняли баньку, которая, казалось, вот-вот рассыплется. Проклятья, посылаемые роженицей. Пожелтевшее, в испарине лицо. Нагота женского тела. Адовы муки. Даша едва успевала выполнять отрывистые приказания доктора, а в мозгу упорно сверлило: «Зря, Настенька, убиваешься, что нет у тебя дитев. И ладно, что нет!»
Но вот услышала крик новорожденного. Сергей Сергеевич передал его ей – скользкого, мылкого, и вызвал со двора отца.
– С чего так, доктор? – спросил тот. – Не впервой вить, четверых рожала.
– Не тот случай, – ответил Зборовский. И чтобы понятнее было мужику, добавил: – Ребенок не путем шел – поперек лежал. Ясно?
Ничего не ясно, но отец испуганно перекрестился. Постоял и вдруг всхлипнул:
– Спасибо за сыночка! Да и за бабу тож. Думал, душу богу отдадут.
Наоборот, еще один страдалец появился на Руси! Хозяин – Игнат Чугунов – бережно унес его в избу, а в ней – ни угла, ни притулья. Пол в щелях, скрипит, прогибается. Душно, смрадно. Даже мухи и те подохли: не вынесли грязи. Только и есть что один чистый утиральник, который откуда-то выволокли для приезжих. На полатях – мальчуган, с головой в медовых струпьях, и остроглазая девчонка.
Поднося домодельную плетеночку с яйцами, Игнат пытается отблагодарить: прими, чем богат.
Зборовский рассердился, но, увидев стоящую возле плетня Дашу, молча указал на нее – ей, мол, дай. Мужик прикрыл свой дар тряпицей:
– Не откажи, любезная.
Даша помнила: когда такое случалось, а подносили всякую снедь довольно часто, Андреян весь подбирался. Только грубый окрик и мог заставить их забрать все обратно. А теперь сам доктор подставляет ее?.. Жалеет? Наотрез отказалась.
Пора. Запрягла лошадь, потуже затянула хомут. Стояла с откинутым на плечи платком, вся залитая солнцем. Чему улыбается? Не своей ли восемнадцатой весне? Что касается Зборовского, он спешит. Завтра обратно в Нижнебатуринск. А в поездках – не дома: устаешь.
В лесу смолисто и сухо. С версту их провожал Игнат. Держась за бричку, уверенно ступал лаптями. Объяснив, как короче на Комаровку, повернул обратно.
Даша посмотрела ему вслед и вздохнула:
– Рожают… А зачем? Бедность. Сколько ребеночков мрет!
Миновали Шумшинский лес. Пошли пустыри. Травка зеленая, сочная, еще не запыленная, не прожженная летним жаром. Тепло, даже слишком: в воздухе парит. В лесу и не заметили, как потемнело. Небо заволокло облаками; одни разрываются клочьями, другие густеют, сливаются. Справа, низко над землей, стоят темно-фиолетовые, почти черные тучи.
Зашумел, завихрил ветер. На лицо и руки упали крупные капли дождя. Лошадь рванулась, почуяв приближение грозы. Даша натянула вожжи, чуть ослабила и хлестнула ими по крупу. Только бы успеть добраться на ту сторону пустоши, укрыться в березняке.
А ливень уже хлестал вовсю. Затаится, и с новой силой – потоки. Небо грохотало. Яркая вспышка света саблей рубанула его. За ней в погоню один за другим – тяжкие раскаты.
Надрывно мычат коровы. То сбиваются в кучу, то бросаются в стороны и, как слепые, тычутся рогами. Чудится, земля расколется пополам под штопором ударившей в нее молнии. И в самом деле, показалось, будто впереди что-то треснуло.
Бричку встряхивает. Зборовский и Даша невольно цепляются друг за друга. Такая гроза доктору-горожанину, пожалуй, в диковинку. А Даше нипочем, она озорно запела:
Дождик, дождик, припусти
На зеленые кусты…
Он чувствует под рукой, как дрожмя дрожит ее промокшее упругое плечо.
Березняк. Здесь тише. Привязали лошадь к стволу, а сами – в кроны погуще. Но, не сделав и десятка шагов, наткнулись на развороченный ствол дуба, чудом оказавшегося в березовой роще. Раздробленный ударом молнии, он лежал повергнутый навзничь, тлел в дыму, несмотря на дождь. Соседние деревца надломлены: это он, падая, погубил их.
«Счастье, что нас-то не было рядом», – мелькнуло у Даши. Счастье?.. Вблизи мертвого дуба, на мокрой траве, – паренек. Ноги босы, портки закатаны по колено, а чуть выше щиколотки на левой ноге – красноватый зигзаг. Лицо – что свеча. Мертв? Рядом в лужице кнут.
Даша присела:
– Молния ударила! В землю его! Земля все вытянет! – заторопила доктора.
Зборовский поднял руку пастушка – упала плетью. Едва нащупал пульс. Встал на колено и начал медленно разводить и сводить тонкие мальчишечьи руки.
– Раз-два-а… три-четыре. Раз-два-а… три-четыре.
Ритмично, не спеша. Вскинет глаза на Дашу и – снова: раз-два-а… Потом его сменила она. Захлюпал к бричке, вернулся со шприцем. Ввел под кожу камфару и опять: раз-два-а… На коленях. В грязи. И все без толку.
– Родненький ты мой, да очнись же! – Даша прижалась щекой к щеке паренька.
Гроза сникла. Гремело глуше. Тучи уходили на восток. Солнце радужно заиграло в дождевых каплях на листьях. Когда, казалось, потеряли всякую надежду вернуть пастушонка к жизни, он едва слышно вздохнул. Грудь приподнялась, шевельнулись ресницы, приоткрылись веки, бессмысленно задвигались зрачки. Безумный, испуганный взгляд его блуждал по небу, по лицам, не находя чего-то утерянного.
Даша взглянула на Зборовского, на его теплые глаза под упрямым изгибом бровей. Столько в ней радости и незатаенного преклонения: какой же он, доктор, умелый в своем деле!
Паренек вдруг начал вырываться. С трудом перенесли его в бричку и выехали на дорогу. Лужи в отблесках красного заката.
«У-у-у», – сквозь пену булькают протяжные стоны. Эхом отдаются они по опустевшему пастбищу. Стадо разбрелось. Только черный бык отозвался одиноким мычанием.
После изнуряющих конвульсий мальчонка вдруг стих, мокрый от дождя и пота. В глазах его – живые вопросы. Опережая их, Сергей Сергеевич спрашивает:
– Звать как?
– Са-анька.
– Живешь где?
– В Ручьях.
– Это близко, – подсказывает Даша, – версты две.
Свернули с дороги. Топь, жидкая грязь.
В деревушке Ручьи охает, шумит толпа. Беды с подпаском никто и не заметил: коровы к дому сами дорогу нашли. А сирота – он сирота и есть. Другое дело Буренка: Буренка двойней отелилась. Вот это диво!
– И живехонькие, и целехонькие, – ликует краснощекая баба. Под холщовой юбкой – столбушки босых ног.
Пастушка свезли в избу к одинокой старухе, где он харчевал нынешний месяц.
Погода разгулялась. Снова березняк. Тот, где наткнулись на полумертвого подпаска. Мокрые волосы Даши не успели просохнуть. Разостлав на коленях влажную косынку, она легонько шевелит вожжами. Опять лесная дорога. Все прямо и прямо. Так бы и в жизни.
«Родненький… очнись…» – еще звучат в ушах Зборовского слова, вырвавшиеся из Дашиного сердца. У него свои мысли, не об этих местах, а о том, куда комаровской Даше и мечтой не дотянуться. Не только Петербург – Нижнебатуринск для нее неведомый мир. Поглядела бы мать на своего уставшего, чумазого сына.
Темнеет. В овражке, за усадьбой Кутаевских, – тишь-тишина. Слышно, как льется из продолбленного бревна прямо в пруд водяная струя. За овражком черемушник. Сонно цокают копыта. Черемуха цветет буйно, рассыпчато. Вокруг бело и дурманяще. Заденет оглобля ветку – цветом посыплет просеку. «Как на сцене декорация», – воскликнула бы его мать, увидев эту красоту. Но о матери мысль пришла и расплылась.
Даша о чем-то спросила. Он не ответил. Щедрой россыпью разметались по темному небу звезды; питерский земец зачарованно глядит на далекие золотые глазочки, которых столько… не счесть. Потому ли, что мир необъятно велик, потому ли, что доволен сегодняшним днем, на душе спокойно, отрадно.
Русые косы Даши расплелись. В волосах – белый бисер лепестков. Из-под густых ресниц глаза ее глядят удивленно, будто впервые видят его. Цветет черемуха. Ночь дышит маем. Лошадь все ленивей и ленивей перебирает копытами. Остановилась, не чувствуя руки человека.
Лицо доктора совсем близко, и от этого кажется большим, незнакомым. Трудно сказать, кто первый из них дрогнул. Случилось самое неожиданное. Только ли для нее неожиданное? Столь же пьянящее и мудрое, как сама природа, окружавшая их.
Ночь. Глубокая ночь. Черемуха осыпа́лась, бросая на их головы горстями лепестки.
Где твоя решимость, Даша, постоять, вступиться за себя?.. В сердце вошло нечто новое, о чем знала прежде понаслышке. Доктор бережно прижимал ее к своей груди. Зачем он тут? О чем он говорит? Нет, она не оттолкнула его, как наверняка бы сделала, если бы кто другой осмелился.
– Вот оно, счастье мое – горе мое, – сказала так тихо, что сама усомнилась, вслух ли произнесла или только подумала.
Из-за кустов, как с неба свалился, юродивый Пронька. Куда только не забредет божий человек! Он полоумно ухмыльнулся, а глаза… глаза пусто смотрели на нее. Екнуло сердце. Пронька постоял минуту-две и пошел вдоль дороги по направлению к Комаровке.
Когда они подъезжали, село просыпалось. Небо мягко голубело, раскрываясь емким шатром над зелеными просторами земли. Слева изогнутой полосой поблескивала река. Из-за дальнего леса частыми всполохами трепетно играла утренняя заря. В Комаровку собирался войти новый день. Он, правда, поначалу как бы размышлял: пора или не пора? Не понимает разве, что люди ждут его?
Глава VIII
Театральный сезон в обеих столицах России нынче прошел, как никогда, оживленно. До двадцати раз при полных сборах шли пьесы «Светит, да не греет» и «Роман тети Ани». Правда, телеграфные агентства на все лады морзили о тревожных событиях. Правда, в центре внимания была война. «Русское общество» горячо сочувствовало героическим усилиям свободомыслящих балканских народов. Но это нисколько не мешало восторженно хлопать примадонне санкт-петербургской оперы Марии Александровне Михайловой. В ложах, в фойе радостно делились слухами о том, что болгары направляются к Стамбулу. «Ах, эти турки! Когда с ними покончат?!» – возмущенно помахивали веерами мило декольтированные девицы.
Непросто им было разобраться, из-за чего, собственно, разгорелся сыр-бор, а кровь уже лилась. Вести противоречивы и путаны. Вскоре стало известно, что Турция, в руках которой остался лишь небольшой клочок земли – Шкодер, Янина, крепость Эдирне, – обратилась к великим державам за посредничеством. Это и привело к перемирию. Впрочем, успокоения не наступило. «Великие» грызлись, плели интриги…
Но что до Балкан супруге известного адвоката? Она далека от политических страстей. Присяжный поверенный Зборовский располагал широкой клиентурой в промышленных кругах города. Неугомонный искатель истины, волевой в адвокатских делах, он в своей квартире на Знаменской, в своей семье оставался покорным мужем. И, по убеждению госпожи Зборовской, всем достатком, уютом и комфортом обязан был только ей. Процесс семи мастеровых, на котором он все-таки выступил, отдалил от него многих влиятельных друзей.
Да, чутье не обманывает ее: вот и сейчас из партера жена председателя окружного суда поклонилась холодновато. Зря, совсем зря муж впутался в эту авантюру! С годами он определенно «левеет». Неудивительно, что и сын такого отца творит глупости.
На голубом плюше барьера бенуара безмятежно покоится белая, холеная рука Верочки. За ее спиной – молодой офицер… да это ж Валентин, Сережин товарищ по гимназии. Какая в нем уверенность в себе, какая выправка! Где же тебя носит, сынок мой? Карьера военного не прельщала? Пожалуйста, будь врачом. А ты? Разве мы не смогли бы открыть тебе собственный кабинет? Во всяком случае, ясно одно: только она, Верочка, если захочет, сможет спасти тебя.
В антракте Верочка заглянула в ложу к Зборовским. Воздушные оборки розового платья. Легкие поцелуи.
– Совсем я, Веруся, расхандрилась без Сережи.
– А он? Как он там?
Спросила будто невзначай, из вежливости, но сердца материнского не обманешь; спросила – значит, интересуется. А интересуется – значит, исполнит ее желание. Напишет, если хорошенько попросить. Матери для счастья сына можно и унизиться. Пусть вызовет его оттуда.
Результатом их заговора и явилось письмо от Верочки, полученное молодым Зборовским. Оно прибыло в Нижнебатуринск в середине июня. В те дни, когда он весь ушел в хлопоты по организации школы сельских сестер. Дело продвигалось куда медленнее, чем хотелось. Очень трудно было подобрать состав. Ездил в самые отдаленные уголки уезда, подыскивая желающих учиться. Поначалу наметили принять человек двадцать, но за два месяца едва набрал девять.
Письмо ожидало его на столе. Не очень длинное и не короткое, как все у Верочки – в меру. Буквы аккуратные, ровненькие, будто подстриженные.
По мере того как читал, все нетерпеливей откидывал со лба назойливо свисавшую прядь. Целый год ни одной весточки, и вдруг…
«Не думай, что мое признание, – писала она, – делает тебя господином положения». Признание… «В последний раз предупреждаю: ты не единственный на свете. Если не надоела роль отшельника, приезжай. Когда любят, хотят быть вместе. Возвращайся! Иначе… Не кажется ли тебе, что я могу решить все по-иному, и тогда рухнет последний мост между нами».
Опять угроза! Если она считает возможным разговаривать таким тоном… для чего же ему возвращаться?
Чтобы мысленно представить пережитое, иной раз требуются минуты. Далекое время их детства. Легкие, шаловливые руки ложатся на его плечи. «Вот я и достала!» Светлые, пушистые волосы. И вся она белая, как черемуха. Черемуха?.. Зачем все так случилось в Комаровке? Даша… Теперь она стоит между ними. Верочка и… деревенская девка… девушка, поправил себя.
В эти дни он шагал по улицам, никого не замечая. Безотчетно отвечал на поклоны, дергал ручки звонков. Прикладывал стетоскоп к груди пациентов. Выписывал рецепты. И снова шел, шел… Задавал и задавал себе бесконечные вопросы: имею ли право не придавать значения тому, что произошло в Комаровке? Оставить Дашу? Просто взять и уйти – по меньшей мере подло.
Рассказал Соколову о письме. Так иногда бывает: таится человек и неожиданно для самого себя все выскажет. Варфоломей Петрович вынул носовой платок и стал неторопливо протирать им шею, лоб. Потом смял платок и сунул обратно в карман.
– Уехать отсюда? Сбежать от мужичков? Что ж, иногда врачи уходят из земства целыми группами. Спрашиваете совета? Молодости легко сглупить. Воздержитесь от поспешных действий. Пусть ваша Вера…
– Павловна, – подсказал Зборовский.
– Пусть Вера Павловна лучше приедет сюда. Собственной персоной пожалует. И здесь церквушечку отыщем для вашего венчания. «Когда любят, хотят быть вместе». Вот и будете вместе.
После этого разговора Зборовский ответил на письмо незамедлительно. Опустил конверт в почтовый ящик, и показалось, что преодолел крутой, очень крутой подъем.
Арстакьян не унывал. «Будильник» действительно появился. Внешне весьма непритязательный, небольшого формата, но на четыре странички. Первый номер газеты Харитон раздавал бесплатно посетителям «Экспресса». Попал он таким образом и в руки Зборовского.
Все как в настоящей газете. Даже в разделе «Театр и искусство» – отзыв о любительском спектакле «Из-под венца в участок». Водевиль, по мнению рецензента, сыгран неважно: артисты все время путали текст, не знали своего места; толкаясь, мешали друг другу; одна застенчивая дама то и дело отворачивалась от публики, другая заглядывала в будку суфлера, что, сокрушался рецензент, совершенно не разрешается.
Несмотря на все потуги на солидность и остроумие, «Будильник», как и ожидал Сергей Сергеевич, оказался неглубокой газетенкой. В разделе «По белу свету» – анекдотичная заметка о женитьбе знатного мавра в Марокко. Во время брачных торжеств, сообщал «Будильник», длившихся два дня, было съедено две тысячи петухов и столько же кур, пятьсот овец, сорок волов и пятьсот пар голубей. За чаем и кофе уничтожено пять тысяч фунтов сахара.
А вот и басенка: «Жил-был на свете бегемот…» Под ней псевдоним: Жора Скорбный.
Перед началом сеанса на сцену поднялся сам Арстакьян. Глядя поверх публики в зрительный зал, заговорил громко и вместе с тем душевно:
– Уважаемые господа! – Выждал некоторое время, пока водворится тишина. – Уважаемые господа! Я позволю на пять минут занять ваше внимание, прежде чем наш механик Иван Иванович начнет вертеть ручку. Я говорю с вами не как владелец «Экспресса», а как издатель нижнебатуринской газеты «Будильник». Прошу, господа, понять меня правильно.
В светлом костюме, ярко освещенный Иван Ивановичем из кинобудки, он походит более на столичного актера и меньше всего на местного буржуа, к каковым безусловно причисляется.
– Путь русской газеты, – продолжал Арстакьян, – усеян не букетами роз, а терновыми венками. Однако я решил идти трудной дорогой и буду сверх меры обрадован, узнав, что нижнебатуринское общество сочувственно встретит «Будильник».
Самое удивительное, что говорит он сейчас почти без акцента.
Далее он сказал о семенах, которые, надеется, когда-нибудь взойдут на этой сухой и черствой почве. Посулил печатать статьи о торговле и ремеслах, сельском хозяйстве, сообщать справочные цены на жизненные припасы. Заметил вскользь, что издание предпринято, несмотря на значительные затраты, и он не ждет для себя особой материальной выгоды, скорее наоборот…
Последние слова прозвучали вовсе фальшиво. Тоже мне бессребреник! – усмехнулся Зборовский.
Выход «Будильника», разумеется, не прошел незамеченным. Но уже то, что в каждом номере печатались аншлаги, которые призывали достопочтенную публику подписаться на новое издание, говорило о ее холодке, равнодушии к добрым намерениям господина Арстакьяна. Кому только не пытались всучить эту газетенку. Харитон и тут пригодился: продавал ее неграмотным крестьянам. Продавал вместе с билетами в иллюзион. Покупали охотно, на завертку или для цигарок.
Ближайшим помощником редактора-издателя был некий Ломов, полноватый человек с выпирающей нижней челюстью и в золотом пенсне. Откуда взялась эта прескучная личность? Откуда выкопал ее Арстакьян?
Примерно через месяц после рекламного выступления Арстакьяна в «Экспрессе» в городской хронике «Будильника» появилось сообщение о предстоящем губернском съезде земских врачей. И о том, что «в организации курсов сельских сестер завидную энергию проявляет земский доктор г. Зборовский».
Что верно, то верно, Сергей Сергеевич положил немало сил, чтобы довести начатое до успешного конца. А теперь он и Соколов окунулись в подготовку к съезду. Выступить? Решимости для такого шага не хватало, но интересно побывать там, послушать. А если будешь слушать, да зная еще деревню, разве не захочется выступить?.. В условиях Петербурга к твоим услугам любая медицинская книга. Ты черпаешь многое, но вкладываешь своего значительно меньше. Не столь самостоятельно думаешь, не столь глубоко анализируешь. Здесь же, в земстве, в каждой твоей думе – личные наблюдения, в каждом выводе – твой собственный опыт. Здесь ты – сама жизнь, и ты ее судья.
