Текст книги "Светись своим светом"

Автор книги: Михаил Гатчинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 26 страниц)

В столовой зазвонил телефон. Спрашивали Николая.

– Мальчуга? – Теперь и Олька называет его этим теплым материнским словом. Сначала – подшучивала, подражая Дарье Платоновне, потом привыкла. – Ты скоро домой?

– Еду.

Николай вернулся поздно, вошел едва слышно. Спрятал в тумбочку купленный в «ТЭЖЭ» пакет.

Олька шевельнулась, но глаз не открыла. Толик разметался во сне, одеяльце в кроватке сбилось к ногам. Ничем не вышибить у него привычку держать палец во рту.

Обычно Николай засыпал быстро. «Проваливался в сон», как говорила Олька. А сейчас не спалось. Мерещился отец – сердитый, усталый. И Инна с сынишкой. Как решилась одна уехать в Ленинград?

Толик вскрикнул, – страшное приснилось, сынок? Встал. Не зажигая света, поднял его на руки. Губы ощущают теплоту ребячьего тельца. Потому ли, что сам вырос в иных условиях – кроме матери, никого не имел, – лелеял, порой баловал сынишку. Хорошо это или худо? Уложил обратно в кроватку. Толик еще долго будет возиться. Привык, что укладывает бабка. Отдав свои молодые годы сыну, она с той же сердечностью заботится о внуке. Достается же ей! Но чтоб оставить больницу и слышать не хочет: «Столько лет халат белый ношу!»

Осторожно ступая, прошел переднюю, кухню и приоткрыл дверь в комнату матери. Лежа в кровати читает. В городской библиотеке она слывет самым активным книгочием. Книга в свое время раскрыла перед ней завесу над тем, что было дальше Комаровки. Будто приподняла на высокую гору, с которой видела все новые и новые дали.

Присел на кровать. Рассказал о раздорах в семье отца.

– Он зря никого не обидит, сынок.

Николай вздрогнул: кто-кто, а мать могла бы утверждать обратное.

– Почему ты такая всепрощающая?

– Ой, нет! Я и не прощала ему. Не считай меня малодушной. – Костяная шпилька, придерживавшая свернутый на затылке узел, выскользнула, упала на пол. Русые, тронутые сединой волосы, прикрыли все еще прямую спину. Разделила их пальцами надвое, потом каждую половину еще на три пучка и начала заплетать косы. – По старым временам отец твой был честнее многих других. Но… питерский доктор и комаровская Дашка? Все равно ни ему, ни мне радости не было бы. Я бы к себе с черного хода пускала комаровских баб в сарафанах да мужиков в сермягах и лаптях, а он свою питерскую знать – с парадного? Фальшь – что бугорок на дороге: рано или поздно споткнешься. Его надо обходить или срезать. – И после небольшой паузы добавила: – Вот мы и обошли.

– Но ведь времена менялись, люди и понятия менялись, ведь отец женился на Вере Павловне после революции?

– Да, после. Что из того? По-твоему, революция так сразу и переделала людей? С тех пор больше трех десятков лет прошло, а разве у тебя на комбинате все одинаковы?

Мать задумалась и будто про себя проронила:

– Не было тогда у него силы в характере. Потому-то неряшливо и решил свою жизнь. – Затем вдруг сказала: – Ходи чаще к отцу. Тяжело ему. Одинок он.

Почему таким видится ей?

Вокруг ее губ едва заметная паутинка морщин – прикосновение старости. Прядки седых волос. А глаза голубые-голубые. Сколько выстрадала эта женщина, нежная, сдержанная, мудрая! Ничто не сгорбило ее плеч.

Мать рассталась с отцом девятнадцати лет. Позади целая жизнь. Но ни разу с тех пор, как перебрались в Ветрогорск, не пожелала видеть его. Зачем? Они встретились на восходе жизни, а закат – закат всегда грустнее. Отец же часто обращался к ней за советом. Как? Да очень просто. Заметив, с каким вниманием она слушает все, что касается Сергея Сергеевича, Николай рассказывал о нем все более и более подробно. Поэтому все удачи и неудачи Зборовского, его думы, домашние заботы, которыми делился с сыном, как бы фильтровались его добрым, оставленным в далекой молодости, другом. Действовал никем и ничем не регламентированный внутренний такт. Невидимые нити связывали этих стареющих людей.

Глава VI

В светло-оранжевом и потому всегда кажущемся солнечным здании все четыре этажа занимает научно-исследовательский институт гидрологии и гидротехники. Здесь, в фильтрационной лаборатории института, выполняют работу для проектируемых, строящихся и уже действующих гидростанций, для плотин, шлюзов и земляных дамб.

С предельной точностью воссоздаются здесь рельефы берегов и дна рек, потоки подземных вод, производятся сложнейшие расчеты по методу ЭГДА – электрогидродинамических аналогий. Этой-то лабораторией и руководит Смагин.

Окончив геолого-географический факультет и став почвоведом, Олька не имела никаких знаний в области гидросооружений, гидродинамики, электрического моделирования, то есть не знала всего того, что требуется при исследовании методом ЭГДА. Но в те послевоенные годы, когда она пришла сюда, даже школьник с восьмиклассным образованием считался бы специалистом, которого с грехом пополам можно приспособить к этим исследованиям.

Нужно отдать должное доктору технических наук Зимневу: немало времени потратил на нее.

Сухощавый, с косо срезанными плечами, с зеленовато-бледным лицом, он был очень суров и странен. О нем знали как будто бы всё, а считали замкнутым, нелюдимым. Знали, что отец и мать у него русские, но родился он почему-то в Дании и вывезен был оттуда шестилетним. Знали, что смолоду потерял жену и с тех пор все свое нерастраченное богатство любви расходует на дочь – к слову сказать, замужнюю – и на решение масштабных вопросов гидротехнического строительства. Крупный авторитет в области исследований фильтраций методом ЭГДА, он до сих пор считал себя учеником – хотя и сам уже имел немало учеников – известного гидравлика академика Николая Николаевича Павловского. Немало нового внес в применение этого метода при расчетах различных сооружений.

Зимнев обучал терпеливо и требовательно. Сам разрабатывал методику, проводил опыты, составлял технические отчеты. Она же поначалу лишь помогала готовить модели и записывать результаты наблюдений – обычная работа техника.

Сложное постепенно становилось доступным, более того – повседневно необходимым. Ей стали поручать, как принято говорить в институте, «ответственное исполнительство». Дальние командировки были интересны. Она побывала в районах Средней Азии, на Кавказе, в Хабаровском крае. Но когда появился сын, Толик, каждая отлучка, пусть даже недолгая, стала тяготить. И хотя добрую часть забот о внуке взяла на себя Дарья Платоновна, подумывала, не перейти ли на работу, не связанную с разъездами?

Как-то Николай сказал Смагину:

– Олька уволится, если ты не подберешь ей оседлого места.

– Никуда от нас не денется, – отмахнулся Смагин. – Кто, как она, влез в ЭГДА, того никаким крапом оттуда не вытащишь. А с мужем, если хочешь знать, разлука бывает на пользу: не мешает чуточку поотвыкнуть, освежиться…

Кабинет Гнедышева помещается в левом крыле этажом ниже. И если в нем свет, уходить домой как-то неловко. Когда шторы на окнах раздвинуты, Ольга видит все, что там происходит: теребит директор пятерней свой зачес – нервничает; дымит папиросой – значит, работа идет полным ходом; стоит возле окна бирюком, бренча пальцем по нижней губе, – что-то обдумывает; сидят рядком у него люди – совещание.

Олька сменила туфли на уличные, прикрыла окно.

Часть двора под тенью, на другой еще солнечно. Николай курортов не терпит: «Сочи, Ялта… один пыльный листик на двоих. А в Комаровке – ходи в чем попало, хоть босиком». Избенка Дарьи Платоновны ветхая, на зиму ее заколачивают, но в летнюю пору – ничего, еще служит. На этот раз с отъездом задержались. Толика отвезет туда «бабка Далья». Потом приедут они.

Собралась было домой – звонок Гнедышева:

– Ты еще здесь, Ольга Фоминична? Очень кстати. Возьми-ка расчеты «АН-46», кальку и давай быстрее ко мне!

Пересекла коридор. По обе стороны на дверях мелькают знакомые трафаретки: «Лаборатория гидротурбинных блоков», «Отдел инженерных конструкций», «Отдел грунтов и оснований»…

Прихлопнула изнутри дверь лифта и сразу же увидела себя в узком зеркале: волосы – успевай только стричься – слева заправлены за ухо, справа прикрывают щеку. Рыжие. Модницы не верят, что свои они, некрашеные. На коже ни единой веснушки. К лету появятся две-три – возле носа, на шее – и то чуть видны под загаром. Не раз подмечала: выйдет девушка замуж, так и голос певучей, плечи круглее, раздобреет, в глазах особая серьезность появится. А ее, Ольку, ничто не меняет. Все тот же шпански задиристый нос, по-девчачьи острые плечи, и неспокойные, очень подвижные руки – таких в кармане не удержишь. Николаю она до подмышек. «Инженер… жена… уже мама… а никакой в тебе солидности», – подтрунивает над ней.

Лифт звякнул и остановился. Первый этаж. Чуть замедлила шаг, чтобы уменьшить стук каблуков. На двустворчатой двери, за полоской стекла, черной тушью: «Директор».

– Роман Васильевич у себя? Один? – сама не зная к чему спросила секретаршу.

– Смагин у него.

Имен и отчеств не признает. У других секретарши молоденькие, с кудельками, с сережками, брошечками. А гнедышевская – седая, остроносая, вечно в одной и той же черной, колоколом, юбке.

Гнедышев вынул из ящика карту, разложил перед собой. Смотрит сочувственно – нехорошая примета:

– Придется тебе, Колосова, снова собираться в дорогу. – И пропел: – «В дорогу дальнюю, дальнюю, дальнюю…»

«Дальняя» означало у него или самолетом, или недели на две-три, а то и больше.

Острием красного карандаша вывел кружок внизу карты, и тут же карандаш метнулся вверх и вправо – нарисовал еще один. Колоссальный прыжок с юга на северо-восток. Из района засушливых мертвых степей Узбекистана под шифром «УС-1» – в точку, помеченную шифром «АН-46», в Сибирь.

– Ты знакома с исходными данными?

– Да, Роман Васильевич. Но я не думала, что обе командировки придется совместить.

– Я тоже до вчерашнего вечера этого не думал. Однако… Надо наконец разрешить спор, где быть плотине для ГЭС. – Подал газету, в которой красным карандашом была взята в рамку статья «Слово старожилов» – письмо группы колхозников. Коротко и довольно убедительно колхозники заявляли, что им не понятно, почему ученые и проектировщики пришли к выводу, будто затопление плодородной долины принесет государству пользу. Вода навечно скроет обжитые испокон веков тридцать тысяч гектаров, на которых выросли и набрали завидную силу десятки колхозов. Нешуточное дело – сселять людей с насиженных мест. Не так-то просто начинать все сызнова.

Сидя сбоку от стола, Смагин с нарочитым безразличием поглаживает ладонью щеку и насмешничает:

– Снова в командировку ее? А семья?.. А муженек?..

– При чем тут семья! – вспыхнув, огрызнулась.

– Вот и ладно. Не будем спорить. Значит, согласна, – подхватывает директор. – Два дня тебе сроку: закончишь расчеты, и счастливого пути!

– Не успеет! – снова вмешивается Смагин. – Уже вечер, а завтра выходной.

– Тем лучше, в запасе целая ночь и день, – улыбается Гнедышев. Когда улыбается, чего для него не сделаешь.

– А если билета на самолет не достану? – пытается отстоять она хотя бы денек.

– Достанешь, достанешь, – укрощает Гнедышев. – Много ли ты места, малышка, займешь, – и, провожая до двери, не дает одуматься: – Не теряй попусту времени, товарищ Колосова!

Вернулась в лабораторию. Вынула из сейфа карту, стала знакомиться с нею. Здесь степь, жарко. А вот здесь тайга. Предстоит работать в комиссии, которая вынесет окончательное суждение о створе будущей ГЭС.

Зажгла свет. Суббота. Толик, должно быть, укладывается, измучает бабушку, требуя: «Сказку… Сказку…» А Дарья Платоновна и рада побаловать внука.

Звонок давно прозвенел, но все равно во многих отделах высиживают. Как-то к слову спросила Смагина:

– Почему вы задерживаетесь?

– А вы, милейшая, почему?

– Вы можете вызвать.

– А меня – Гнедышев.

Признаться, и в самом деле удобно, когда нужный тебе сотрудник и вечером под рукой.

Вынула из сумочки ключи. Закрыла книжный шкаф, сейф, ящики письменного стола. Всегда, уходя из института, уносила в сознании именно эти последние замочные щелчки.

По пути заглянула в чертежную. Ряд потушенных ламп. Ряд столов – доски с них сняты; щиты – как скелеты. В корзинках обрезки бумаг. Рано утром уборщица наведет здесь порядок, а сейчас неприглядно. В углу, под конусом света, над кульманом склонилась Леночка Елкина. Аккордная ли работа или обычная, но каждый день, даже под выходной, уходит поздно. Чертит она аккуратненько, вдумчиво, будто видит не бумагу, не тушь, а каналы, плотины, электростанции. Подперев кулачком подбородок, Леночка нахохлилась – разглядывает кальку. Под тонкой кожицей век глаза сонные-сонные.

– Пора домой, Леночка!

– Еще полчасика, Ольга Фоминична. Доцарапаю и в понедельник утром сдам.

– Так и милого прозеваешь.

В ответ махнула линейкой. Леночку этим не проймешь. Зато в сердце ее матери постоянная тревога: почему дочь такая худышка? Хоть круглый год пичкай ее рыбьим жиром… Опенок! Да и неоткуда быть ей здоровой. Годы роста совпали с войной. Голод. Отец пропал без вести. Через руки матери – контролера сберкассы – проходила уйма денег, но чужих. Большеголовая, со вздутым животиком, девочка молча лежала в постели – для голоса не хватало силенок. И все-таки выжила. Невозможное стало возможным. Леночка окончила семилетку, курсы чертежников. Иные хнычут, недовольны собой: нос велик, зубы желтые, а она и не приглядывается к себе. Не жалкая, не гордая. И о любви не прочь поболтать. Проведет пальцем по краям губ: как это… целоваться?

Ольга спустилась по узкой лестнице в гардероб-полуподвал. На колышках шесть плащей: серый – гнедышевский, габардиновый – Смагина, синий с пояском – Зимнева. Угрюмыш ты мой! Каждый праздник шлет он ей поздравительные телеграммы, а на другой день, встречаясь, хмурится еще больше.

Свернула в боковой коридор, оттуда в вестибюль и, точно школьница, ударилась в шалость – побежала. Домой, домой!

Уже горят фонари. В воздухе пыль. Улица кишит прохожими. Сквозь подметку нога ощущает накаленный за день асфальт. Прохлада охватывает Ветрогорск только ночью. Звенят трамваи, в разинутых дверях, на подножках теснятся пассажиры. Субботний вечер: каждый, у кого есть за что уцепиться, стремится за город, на дачу.

На остановке автобуса цепочкой длинная очередь. Мимо проносятся «Москвичи» с белыми шашечками на боках: ни одного зеленого светлячка – ни одного свободного такси.

Из ворот института вышел Смагин. На улице он кажется и старше своих лет, и ниже ростом.

– Олюшка! – крикнул издали. Так он называет ее с первых же дней совместной работы. Взглянув на толчею у автобусной остановки, поморщился: – Ничего не попишешь, придется переждать. Посидим, Олюшка, в скверике?

Заметив, как она нетерпеливо притопывает, добавил:

– Понимаю: лето… сынуля… муж… а тут уезжай. Кстати, Гнедышев успел заказать тебе билет на самолет. По броне горкома. Просил…

Досказать не успел: к самой панели подкатило такси. Высадилось двое моряков-офицеров. Повезло. Олька села первой:

– Мне дальше, Вадим Федорович.

С радости, что наконец-то едет домой, прижалась к плечу Смагина и тут же отстранилась.

Пожал ее руку:

– Работать бок о бок с интересной женщиной и не приобняться? Смешно, не поверят.

– Если не секрет, сколько их на вашем счету?

– Вы хотите сказать, Олюшка, что для подсчета потребуется кибернетическая машина?

Вот человек, которого никогда не воспринимаешь одинаково. Представила его в армейской форме, отчаянным, неунывающим, каким приходил с Середой и Николаем на Гончарную. В его исследованиях по фильтрации в районе Крутогубской ГЭС много нового и оригинального. А эксплуатация водохранилищ? А орошение земель? Немало ценного внес в эту область. Несомненно талантлив.

«Талантлив? Возможно», – соглашался Зимнев. Но тему для кандидатской подсказал ей не Смагин, а именно он, Зимнев. В разработке материала – нет слов – основательно помогал Смагин. Собственно, это ведь входит в его обязанность. Однажды, упираясь руками в стол, он наклонился над ней слишком близко. Сквозь белую, тонкую апашку заметила южный загар. Холодно спросила его: «Правильна ли схема осушения с вертикальными дренажными колодцами?» Раскинув в стороны руки, Смагин расхохотался: «Схема осушения?..» А на другой же день дал понять, что в нем она что-то потеряла.

Машина идет быстро. Центр города ярко освещен. Спешат люди, автобусы, трамваи. Сверкают витрины, рекламы кино и театров. За окном цветочного магазина – он уже закрыт – корзина крупных ромашек. Сколько таких в Комаровке – охапками набирай.

Смагин вышел из машины на полпути. Дальше поехала одна. Шофер притормозил не как раньше, на углу, где остановка трамвая, а проехав до середины квартала: ГАИ Таборной слободки считает, что так пешеходам безопасней.

Навстречу в переднюю выбежал Толик. Уткнулся мордашкой в колени:

– Мамка пришла! Мамка!

Весь в бабушку. Такой же русый, голубоглазый. А зубки передние выпали.

– Папа дома?

– Ага.

– Разгулялась девка, – хмурится и одновременно смеется Николай. – Похоже, Морской окунь и впрямь задумал нас развести: то в степь тебя усылает, то к белым медведям. Ты же мать, кажется? И, между прочим, жена.

– Утром здесь, к вечеру в Сибири, – вставила вдруг за ужином Дарья Платоновна. – Мы, Олька, с отцом твоим дальше Нижнебатуринска и носа не казали. Не те времена были.

Не те, не те! Несопоставимые. Толик будет воспринимать их, как мы в его годы – эпоху пирамид.

Весь выходной Олька просидела над расшифровками, полученными от Гнедышева. Не впервые уезжает. Но какой бы короткой ни была отлучка, неспокойна за Толика, душа не на месте. Душа душой, а перед «дорогой дальней» надо собраться не только с мыслями. Уложила в чемодан летние платья: в Узбекистане пекло, шерстяное – для севера. И уткнулась в расшифровки.

Николай скомандовал:

– Толик, живо в кроватку!

Ручонки уткнулись ему в грудь. Сквозь сетку-майку Толик с интересом водит пальчиком по втянутому рубцу. Малыш и понятия не имеет, что папка числился инвалидом.

Два часа ночи.

– Олька! – всполошился Николай. – Тебе же выспаться надо перед отлетом.

Но не спалось. Посмотрела на мужа. Широкая спина его согнулась над столом, правое плечо слегка вздрагивает. Пишет. Отодвинул стеклянную створку книжного шкафа. Что-то ищет. Плотно сжатые губы придают его лицу сердитость. Много, слишком много работает. Но иным и не представишь его. Как-то в газете напечатали о нем очерк «Депутат Таборной слободки»: «Всегда в разведке… Корнями врос в завод… Вот он, путь от слесаря до начальника крупного цеха, до депутата – избранника народа…» Любопытно было читать о человеке, который часть тебя самой. Словно заново, со стороны, увидела его, собранного и горячего, мягкого и решительного. И, если отбросить авторскую витиеватость и газетные штампы, написали о нем правдиво.

Скоро пять лет они вместе. Настолько сжились, что порой, кажется, стала понимать в его химии так же, как и он в ее гидравлике. Хорошо ей с ним, единственным из комаровских мальчишек, которого заприметила еще та, шальная Олька.

Почувствовав на себе взгляд, Николай обернулся. Подошел:

– Не хочется бедняжке уезжать?

– Не хочется.

– Спи, Олька. Не шпионь за мной!

Снова уселся за работу.

Звонкая трель будильника возвестила приход раннего утра, расшевелила всех в доме. Самолет отправляется в 7.10. До аэродрома минут двадцать езды. Николай вызвал такси.

Провожают всей семьей. Толику радость: перед ним настоящий самолет. Завтра в детском саду расскажет, какие у «ИЛа» большущие крылья.

Воздушный корабль сделал пробежку, гулко поднялся над землей и ринулся в небо.

– Папка, – спросил Толик, когда его маму унесло высоко-высоко, – а ты умеешь на самолетах летать?

– Нет.

– Эх, ты! А мама умеет.

Глава VII

Главный инженер комбината все реже заглядывал в цехи. Не раз по утрам Николай видел, как медленно-медленно шел он к проходной. Остановится, шумно выбросит синими губами воздух, отдышится, снова идет.

И вдруг главного инженера не стало. Умер. Не от бронхиальной астмы, которой страдал много лет, нет; залихорадил, стал желтым-желтым и сгорел в два дня.

– Я розумию – человек згынув в бою, – рассуждал Шеляденко, – пид бомбами, чи там вид пули. А шоб вид желтухи… манюсенького аж нэ микроба, а як вин звэться, Мыкола?..

– Вирус.

– Точно. Вид вируса сгынуть – обидно! Його и в микроскоп не побачишь. А войдет в тэбэ такый… як його?..

– Вирус, – опять подсказывает Николай.

– Я и кажу – вирус, и нэма людыны. Срам твоему батькови – профэссору Зборовскому и всий наший мэдыцыни!

На обратном пути с кладбища каждый думал уже о живом. Одни торопились домой, другие в столовую перекусить.

Папуша кивком головы подозвал Николая:

– Придется двинуть тебя, Колосов, в «номенклатуру». Хватит ходить в коротких штанишках. Не понимаешь? Завтра же садись в кабинет главного и давай засучивай рукава… Не согласен? Да я о твоем согласии и не спрашиваю. В горкоме решат.

«Номенклатурных» утверждали на бюро горкома. Но прежде как следует прощупывали – не по анкетам, а «во плоти». Так и Колосова: молод, однако прошел путь от слесаря до начальника цеха. Офицер-фронтовик. Коммунист. Депутат.

С заседания бюро горкома Папуша возвращался в приподнятом настроении. Дорогой о чем-то весело рассказывал шоферу. Николай же, упрятав нос в ладони, хмуро молчал. В уме перебрал десяток фамилий людей, которые имели больше оснований занять должность главного инженера. Двенадцать цехов! Нет, надо было отказаться, не по заслугам выдвинули тебя, товарищ Колосов! Сказал об этом директору.

– Брось нудить! – огрызнулся Папуша. – Опять завелся… А я что, по-твоему, Наполеон?

– Ну, вы…

– Что «ну, вы»? Я из рабфаковцев. А ты всему обучен. Даже английский знаешь. Отец твой кто? Профессор.

– Не хотите ли сказать, что я «мальчик из хорошего дома»? Ошибаетесь: деревенский я, комаровский.

– Ну и пусть комаровский. Ты только гайки крепче подкручивай. А машина, как задано ей, сама будет крутиться.

За толстыми стеклами роговых очков глаза Павла Павловича кажутся большими. Улыбается участливо, весело. Душа-человек! Каков же ты все-таки, директор? Припомнились слова Шеляденко: «Я ще нэ раскусыв, що за человек наш директор?..»

Дома Николай рассказал обо всем матери. Ответила пословицей:

– Дела сами не ходят, их надо водить. Когда идешь в гору, прикинь: по твоим ли силенкам подъем? – Заглянула в лицо и добавила: – Боюсь я за тебя, мальчуга, как с людьми уживешься? Характер у тебя неуступчивый.

Проснулся рано утром. Снова кольнуло: главный инженер… Олька, где же ты, в каких каракумах?

На спинке стула – костюм, приготовленный матерью. Не новый, в котором ездил вчера в горком, а будничный, рабочий.

Шеляденко перехватил его возле прядильного и хлопнул по плечу:

– В путь ратный, голуба! Ей-богу, Пэ в куби, выходыть, парень не дурак.

Когда о назначении Николая узнали в доме Зборовских, отец сказал ему:

– Что ж, не боги горшки обжигают: уча других, сам учишься.

– Везет же тебе! – как всегда, по-своему оцепила событие Вера Павловна.

А Петь-Петух пренебрежительно изрек:

– Известно, у кого красная книжечка, тому везде семафор открыт.

Став главным инженером, Николай все больше и ближе знакомился с теми, кто в его подчинении, и с теми, кто над ним. Вначале не хватало решимости. По селектору, на расстоянии, давать распоряжения проще. Но когда начальники цехов сами приходят, их возражения нередко ставят в тупик: может, им виднее?.. Некоторые, Шеляденко например, действуют самостоятельно, не боясь ответственности. Другие, не менее опытные, предпочитают оставаться исполнителями, прячутся за спину главного или директора, часто звонят, а то и приходят из-за сущей ерунды: «Как вы считаете? Как посоветуете?..» Что ж поделать, если технология человеческих отношений куда сложнее технологии изготовления тончайших нитей искусственного шелка.

«Дела сами не ходят, их надо водить…» На отсутствие дела Николай не мог обижаться. С утра направлялся не в заводоуправление, а на производство. Побываешь в цехах – и все становится ясным: как прошла вечерняя смена, как сработала ночная. Два раза в неделю оперативка. Последние годы директор проводит ее по селектору. И всегда к началу разговора главный уже в курсе основных решенных и не решенных на местах вопросов.

Общение с директором стало повседневным. Иногда он поругивал за дело, иногда зря. А в общем – незлобив. С каждым рабочим здоровается за руку, каждого зовет на «ты». Идешь по комбинату и видишь – вот он цапнул монтера за рукав: «Получил путевочку?» Или подойдет к мотальщице: «Кого родила? Мальчишечку?» А потом – в цехкоме: «Эх вы, профработнички, не поздравили. А ну, живо!..»

Чего в этом человеке больше – сердца или показного?

Хлопот хватало. Да и видано ли где, чтобы в работе все шло гладко? Всегда найдутся люди, которые где-то промажут, в чем-то перестараются. В одном месте вывели из строя измельчители, в другом – перепутали растворы. У входа в крутильный цех, в котором с бобин сматывают нить на шпули, к рабочим местам трудно подступиться: всюду раскиданы пустые бобины и шпули. В отделочный продолжают завозить со склада химикаты «на глазок». Бесконтрольно расходуется сульфит натрия.

– Вы бы хоть взяли карандаш да подсчитали, – попрекнул начальника цеха Терешкина. – Неужто отремонтировать весы – проблема?

Терешкин пуглив, сверхосторожен, но злопамятен. О любых вещах, даже самых безобидных, рассказывает шепотом. Принесет курьер из заводоуправления приказ или какую-нибудь инструкцию, Терешкин взглянет на часы – сначала на стенные, потом на свои, ручные, – и проставит на бумаге месяц, число, время – минута в минуту, и после того лишь – «читал» и подпись. Рабочие шутя здоровались с ним на ушко, едва шевеля губами. А Шеляденко посмеивался: «З заковыкой дядько! Попросыв я у нього як-то домашний адрес – поздравить з Новым годом хотив. Вин начав було пысаты, потом пэрэдумав, зачеркнул и каже: на тоби лысток – своий рукой пыши»…

В прядильном у Шеляденко, где не так уж давно сам работал, Николай невольно прислушался к равномерному рокоту машин. Привычный слух наверняка бы уловил посторонние звуки, если б что-нибудь шло не так. По вот обратил внимание на редукторы: пожужживают они еле-еле. Да и простойных мест немало. Желоб сплошь забит «булками» – наростами вискозы. Насосики кое-где на веревочках. Эх, голуба!

– А ну, займись ими, – бесцеремонно подтолкнул Шеляденко инженера Вишню.

– Как она справляется? – спросил Николай, глядя ей вслед.

– Нэ жалуюсь. Смачно робыть… Нэ зря у нэи фамилия Вишня.

Всякий раз, проходя мимо фильерной – специального помещения за железной дверью с дощечкой «Вход посторонним строго воспрещен», – заглядывал туда. На многих в своем цехе сетовал Шеляденко, но никогда на фильерщиц. Имеют они дело с ценным металлом – с золотом и платиной. Однако ни одна на него не позарилась: все там всегда в ажуре.

– Довирю этим дивчинам хоч самого сэбэ! – хвастает Степан Петрович.

Колосов и сам хорошо знал: никакое золото, ни платина, ни алмазы не собьют с пути «дивчин». Потому что есть у них гордая, неподкупная рабочая совесть.

Возле баков – их крышки теперь с автоматическими затворами – Николай всегда ускорял шаги. Многое потускнело, забывается, была война, люди гибли под взрывами бомб и снарядов, в горящих танках, а ЧП с Березняковой не исчезает из памяти; кажется, случилось только вчера.

День на день не приходится. Грубо поправ технологический процесс, в отделочном цехе допустили перегрев сульфита натрия почти до ста градусов. Из-за этого-то на волокне и образовался ворс. Пришлось забраковать суточную выработку. Часть отправили в отходы, часть пустили в пониженные сорта. Вернется Папуша из Москвы, определенно накинется: «Надолго ли отлучился, а вы тут без меня и напороли. Как же ты, главный, прошляпил?»

Обходы цехов Николай стал делать придирчивее.

А вот вчера все шло спокойно. Вел разговор с мастерами, бригадирами, рабочими. Не забыл и того, что в прядильный на подмогу обещал перебросить трех слесарей из химического. Все шло спокойно. И только один раз сорвался: на материальный склад доставили партию тапочек – и все одного, 41-го размера. Почему так? Полтораста мотальщиц оставили без спецобуви. Тут же вызвал начальника отдела снабжения и устроил ему «баню». Тапочки приказал вернуть, а с начальника снабжения взыскать стоимость их транспортировки. Позже узнал: снабженцы тут ни при чем, перепутала фабрика. Наука тебе, Колосов! Спрашивать, требовать – это еще не все; командовать – значит не горячиться, прислушиваться к другим, уметь уступать, иногда и подчиняться.

Из Москвы Папуша вернулся заряженный злостью. На оперативке разрядился: почему, мол, там есть, а у нас нет? Почему они, а не мы? Чем мы хуже? До каких пор?.. И так далее. Результатом его поездки явилась очередная директива:

«При центральной заводской лаборатории (ЦЗЛ) создается исследовательская бригада. Начальникам цехов надлежит выделить туда своих заместителей или технологов. Оперативно бригада подчиняется главному инженеру комбината Н. В. Колосову и работает по темам, утвержденным им же.

Основные задачи исследований:

1. Изучение причин брака и снижения качества волокна, разработка соответствующих рекомендаций.

2. Изыскание путей для расширения ассортимента выпускаемой продукции.

3. Повышение экономичности существующих технологических процессов».

Исследовательская бригада? Неплохо! Даже Шеляденко, не имеющий диплома, во всем однообразном, привычном, что делает, ищет новое.

В течение дня Павел Павлович не раз приходил в кабинет своего главного, либо зазывал его к себе:

– Ну как, начальничек? Запарился?

«Париться» помогал сам Папуша. Придет, расскажет анекдотец и вдруг:

– Тебя просили заглянуть в партком.

А там:

– Созывается районный актив: выступи, Николай Варфоломеевич, расскажи, как у вас работает бриз.

– Пусть лучше Пэ в кубе выступит.

– А Пэ в кубе сказал: пусть лучше Колосов.

Вот и ломай себе голову – какие рационализаторские предложения внедрены, какие «усопшие». Чтобы каждое освежить в памяти, надо перелистать не одну папку.

Что касается самого Пэ в кубе, то в общем он был доволен: план комбинат перевыполняет. Колосов не подводит. И если обойти поговорку «о мертвых хорошо или ничего», то можно сказать, что нынешний главный инженер во сто крат оперативнее своего предшественника. К тому же покладист.

Командировка Ольки затянулась.

В авиаписьмах она беспокоилась о здоровье Толика, подробно сообщала о своих впечатлениях.

В точке «УС-1» – Узбекистане провела десять дней.

«Край здесь удивительный. Представь себе, Николай, степи, степи, степи да пески с зарослями саксаула. Все это оживится долгожданной водой, которая сделает их плодородными. Построят десятки насосных станций – таков замысел, – и между ними, там, где сегодня мертвые земли, будут ходить речные суда. Изыскательские работы на полном ходу, разведка заканчивается. Мне довелось побывать на месте, откуда начнется прокладка нового канала: крохотный кишлак… Гнедышев не придает значения моей непредставительной внешности. Зато я везде при первых встречах, пока не налажу рабочего контакта, ловлю на себе недоверчивые взгляды: „Так вы и есть Колосова?“».

Николай послал в ответ телеграмму: «Дома все благополучно. Толик здоров». А возвратился с почты – снова письмо: теперь уже с Волги.