Текст книги "Светись своим светом"
Автор книги: Михаил Гатчинский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 26 страниц)
Глава IX
На второй версте от Комаровки к зеленому берегу прибило тюк, содержимое которого до смерти напугало купавшихся крестьянских ребятишек. А перед заходом солнца выше по реке мужики набрели в ложбине на спрятанный под кустом холщовый мешок, обмотанный пеньковой веревкой. В нем оказались завернутые в полотенце человечьи руки и ноги.
Где и с кем приключилась беда? Кого, чью душу приняла ты, Комариха? Чей грех покрыла? Если бы могла поведать река…
Следователь Кедров вместе с урядником и доктором Соколовым прибыли в Комаровку только назавтра в полдень. Тут же направились к берегу.
Еще издали они услышали многоголосый гул. Толпа мужиков, баб и детей. Часть берега огорожена натянутой на колышки веревкой. На земле, под простыней, лежит то, что вчера или третьего дня еще было живым человеком.
Страшная загадка! Кедров строил всевозможные предположения, однако не находил ничего, что хотя бы чуть-чуть пролило свет на это событие. Не впервые он расследовал дела, связанные с убийством. Но они обычно были куда проще: за гульбу жены, поножовщина в пьяном виде, случалось – убийцы сами приходили с повинной. А тут? Никаких сообщений о несчастных случаях из ближних деревень не поступало. Одно без труда удалось установить: в тюке в грубую шерсть завернута часть туловища женщины. Остальное, кроме головы, – в холщовом мешке.
Сквозь толпу пробилась согнутая в дугу, вся в черном, старуха.
– Гошпода нашальники! – зашамкала беззубым ртом. – Кто тута старшой? Внушок мой сбег из дому. Рябонький такой. Не он ли, покажьте…
Кедров преградил ей дорогу:
– Нет, бабка, тут не мальчонка.
Бабка облегченно перекрестилась и скрылась за спинами.
В упор на белую простыню смотрит молодой крестьянин. Заостренное лицо, плоские уши. Картуз с лаковым козырьком надвинут на самые глаза. Зборовский легко признал бы в нем Ефима, старостина сына, того, что трубкой курительной бахвалился.
– Ты что уставился? – подозвал его Кедров.
– Женка Наська третьего дня теку дала от меня. Думал, шутки шутит. Ан не вертается… Пошел к ейной подружке – тут неподалеча, к Дашке. А и той нет в селе. Обе как скрозь землю провалились. Почему так? Ни той, ни другой? Слышу, народ на реке. Я, стал-быть, сюда.
– Молодая жена-то? Какую одежду носила? Ростом высокая она? Черная? Рыжая? – забросал его вопросами Кедров.
– Молодая. Токмо, – обиделся, – не рыжая. Светлая она.
Следователь хотел было приподнять простыню, по раздумал. Что там опознаешь, когда все с неистовой силой искромсано. Разве что по тряпью?
– Ее? – указал на кучу тряпья.
Ефим медленно нагнулся:
– Не-э… Не Наськино! – обрадовался, выпрямляясь. – Не она. Слава тебе господи, не она! Нет, не она! – повторял, словно заклиная.
– Не наша Анастасия, – подтвердил пришедший вслед за Ефимом отец его, Кучерявый, и вытер рукавом лицо. Довелось же людям повидать старостову слезу, прошибло значит: невестушку пожалел. Кучерявый обнял за плечи сына и повел. Толпа, хлынув навстречу, взяла их в кольцо. Оба улыбались: беда обошла сторонкой. А то, что, может быть, скоро вместо них придет сюда другой и узнает жгучее горе… это не трогает. Это чего ж там?.. Чужое.
К вечеру из Нижнебатуринска проводник привез доберман-пинчера, собаку-ищейку. Рано утром решено было приступить к розыску.
Вышли из села втроем: Кедров, коротконогий проводник и собака. На улице ни души – мужик спешит на поле спозаранку: не осыпалось бы зерно.
На берегу, где урядником охранялась страшная находка, собаке дали понюхать останки и вещи:
– Ищи!
Покружившись у камня, около воды, продолжая обнюхивать все по пути, взяла направление в сторону редколесья: оно прилегало к ржаному полю. Привела к ложбине.
– Ищи! – проводник ослабил поводок.
Пошла дальше – к околице. Задержалась возле какого-то плетня. Прыжок – перескочила через него, прямо в лохматую картофельную ботву. Разгребает лапами землю; Кедров пошарил рукой в гуще зелени и вдруг по-мальчишески присвистнул: вытащил топор.
Из избенки, стоявшей напротив, вышел высокий седой бородач в белой, по-толстовски подпоясанной рубахе.
– Дедка, – подозвал его следователь. – Кто живет здесь?
– Че-о? – старик почесал бока и стал медленно переходить дорогу. Остановился у обочины, с опаской косясь на собаку. – Убери свово зверя.
Проводник попридержал пинчера за ошейник.
– Я спрашиваю, чья изба? – повторил Кедров.
– Известно чья. Поначалу фершалова была, Андреянова, теперича – Дашкина, Даши Колосовой.
– А сама-то она где?
– Вчера чуть свет на телеге за ней приехали. Куда-то увезли. Нонче у нас Дашка-то и за фершала, и за доктора.
Пинчер стоял выжидающе. Когда проводник отпустил ошейник, побежал. Поначалу было сунул морду в чью-то подворотню, потом пересек наискось дорогу. Ищейка вела, часто дыша, ускоряя бег. Обогнула угол недостроенной избы и – рывком на огороды. Под рослым подсолнухом, глазевшим на солнце желтым блином, остановилась. Дальше, как ни понукал проводник, не пошла.
Возле амбара на кольях сушатся опрокинутые вверх дном чугуны, глиняные горшки, дойник и даже четвертная бутыль. Деревянные кадушки, наново стянутые обручами, ждут свежих посолов. Длинный ларь уставлен ситами, решетами, одно на другом. Сколько их всего-то нужно в хозяйстве? А тут – штук двадцать – тридцать.
Возможно, потому, что подошел сюда не прямыми путями, а теми, что вела собака – через огороды, – следователь не сразу узнал крепкий бревенчатый дом. Лишь увидев на гребне черепичной крыши деревянного петуха с воинственно поднятым хвостом, сообразил: старостин дом.
Время подходило к полудню. Комаровка полыхала жаром. Необычный приход людей с ищейкой ни у кого в соседних избах удивления не вызвал: на то и староста, чтобы к нему всякие власти ездили. И только Фомка Голопас соскочил с воза, доверху набитого снопами, и, любопытствуя, задержался около калитки.
Кедров постучал в ставню ближайшего окна. Никто не отозвался.
Загремела цепью огромная овчарка. Завидев надменного черного пинчера в сопровождении неведомых пришельцев, на миг обалдело уставилась на него, затем угрожающе зарычала. Собачий лай был охотно подхвачен в соседних дворах. Пинчер отскочил назад, оскалился: присутствие еще одной собаки раздражало его.
Закудахтали куры.
За дверью – зычный бабий голос:
– Чего расшумелись? – Узнав пришедших, Кучерявиха смягчилась: – Пожалуйте, дорогие гости, проходите. А я вовсе к утру расхворалась.
Кедрову стало не по себе: больна, а они тут…
Темные сени отдают запахом перебродившего кваса. Старостиха отдернула одеяло, которым было занавешено окошко горницы. Пыльная полоса света легла на пол, на красный комод, на стол, покрытый скатертью в крупную клетку. Окаймленный вышитым полотенцем лик спасителя глядит уныло, слезливо. И сама Кучерявиха, словно родственница ему, скорбно вскинула глаза под образа.
– Не взыщите, милые люди, за непорядок.
Быстро сдала крепкой крепости старуха: бегство невестки, видно, не прошло бесследно. Такие события на деревне редки. Неладное черным пятном легло на дом старосты: почему молодица ушла? Может, муж ейный порченый?
– Ославила нас, вертихвостка. От законного супруга сбегла… Куда? К кому? Людям срам признаться. А Ефимушка, дурень, убивается, что угорелый мечется. – Кряхтя, ухватилась рукой за косяк двери и, пошатываясь, вышла в соседнюю комнату.
Пришел Соколов. Следователь кивнул ему: пройдем к ней.
Кроме кровати, кованого сундука и самопрялки, во второй комнате ничего лишнего. Старостиха лежит, утонув головой в подушках.
– Что болит, хозяюшка? – спросил доктор.
– Все косточки перебирает, вся больная.
Смутился ли старушечьего тела, или кружевной рисунок чем-то приглянулся, но Кедров вдруг пристально уставился на подзор. Всерьез взял себе в голову, что найденные части трупа, топор в картофельной ботве близ Дашиной избы и бурые пятна на кружевах подзора имеют связь между собой.
Ищейка привела к избе Даши Колосовой и сюда… Произвести обыск? А вдруг подозрения напрасны? Незаслуженно опозорить старосту. Или того хуже – беззащитную сироту?
И все же следователь рискнул…
Урядник, проводник, двое понятых: кузнец с соседнего двора и пришканделявший с улицы Фомка. Кузнец стоял в сенях напуганный и самый разнесчастный, а Фомка не спускал глаз со следователя и ищейки, словно с экрана иллюзиона, куда, случалось, задарма протискивался по дружбе с Харитоном.
Полдня Кедров, урядник и проводник пробыли в избе у Колосовой и у Кучерявого. Изрыли щупами землю в сараях, на огородах, в амбаре. Все перерыли в комнатах, кладовках. Осмотрели табуреты, стулья, кровати, комод и даже… золу в печи. Кое-что уносили в чулан дома старосты и складывали там. Чулан урядник тут же замыкал на замок.
– Ищи!.. Ищи!.. – снова и снова понукал проводник собаку. Она тыкалась носом то влево, то вправо. Зорко наблюдавший за ней Фомка впервые проникся уважением к этому вышколенному представителю песьего рода.
Потом, как полагается, произвели опись всего, что могло бы стать «вещественными доказательствами».
Вернувшийся с поля староста гаркнул на шарахнувшихся в сторону мужиков-понятых. Но, заметив в своем доме следователя, осекся. Потом, обнаружив разор, вскипел:
– Обыск? – Выпятил грудь. – Не к добру, господин следователь, пошел на такое. Али какой наговор на меня, на старосту, имеешь?
В воротах – Ефим Кучерявый. В том же самом, с лаковым козырьком, картузе. Смотрит на всех недоумевающе, приложив руку к глазам, хотя солнца уже и нет.
Вечер подмял Комаровку. День, похоже, припас для нее столько тепла, что хватит до новой зари. Урядник ушел за лошадьми: они пустырничали на краю села, возле мельницы. В хлеву мычали недоеные коровы, терли задами дощатые стены, не тронув кормушек. Староста неподпоясанным сидел на опрокинутом вверх дном бочонке. Потряхивал кисетом, но курево, видно, не шло в нутро.
Бархатисто-черная, остромордая, с рыжими веками и умными, очень умными глазами, ищейка лежала в траве чуть поодаль от избы. Помахивала коротким хвостом. Вытянув передние лапы, положив морду на ноги дремавшего проводника и высунув язык, посапывала: притомилась.
Стоя в обнимку на крыльце, обе дочери старосты о чем-то шептались.
…Старуху повез на телеге Ефим. Он сидел у ее ног на передке и хлестал лошадь вожжами. А староста, не проронив и слова, примостился к изголовью. В двух саженях от них ехал Фома. Его возок, нагруженный всяким хламом, изъятым при обыске, жалостливо поскрипывал. Следом шла бричка – в ней следователь и урядник. Они прихватили с собой «груз», при мысли о котором к горлу подступала тошнота. Последним в таратайке ехал проводник с доберман-пинчером.
За околицей, у развилки дорог, стоял старик-бородач в белой рубахе, теперь уже вроспуск. Потирая друг о дружку босые ноги, рассказывал окружавшим его мужикам и бабам, что большущая «ищейная» собака скоро сызнова вернется и будет искать убивцев по всему уезду.
Глава X
Радея о медицинской помощи сельскому населению, Глыбинская губернская земская управа при всем том всячески стремилась урезывать и без того небольшие средства, которые отпускала на подготовку фельдшеров. Путь к экономки подсказал Соколов: школа сельских сестер. Все в ней управу мирило: и то, что вместо четырех лет обучения – один год; и то, что такие сестры будут ближе больным – сами из сел и деревень.
Готовились открыть ее в помещении коммерческого училища, Зборовский запросил у губернского земства подробную программу для фельдшерско-акушерской школы. Просмотрев, убедился: не совсем то, что нужно. И вместе с Соколовым они наметили сначала проводить теоретические занятия применительно к работе на участках, потом совмещать их с практикой в лечебнице. Надо мало-мальски познакомить будущих сестер со сведениями по анатомии, физиологии, гигиене. И, что особенно важно, дать им понятие об источниках и путях распространения инфекции, о предохранительных мерах. Главное же – научить оказывать лечебную помощь, научить уходу за больными.
Официальное открытие школы должно состояться через неделю. И вдруг – страшное событие в Комаровке. Зборовский пал духом: будто все это имело к нему непосредственное касательство.
– С чего вы, Сергей Сергеевич, взяли, что неопознанная – Даша Колосова? – пробовал разубедить его Кедров. И хотя был скуп на подробности, уверенно добавил: – Загадка будет разгадана. И, вероятно, очень скоро.
Жизнь земского врача – в санях да в телеге. С невеселыми думами подъезжал Зборовский к Комаровке. Давно не вел здесь приема. Уже много четвергов по его просьбе ездил сюда другой врач… Можно хитрить с кем угодно, но только не с самим собой: намеренно уклонялся от встречи с Дашей. Однако чем больше отдалялась та ночь после грозы, тем сильнее тревожился. Вспомнил успокоительную фразу Кедрова. Но почему Даши не оказалось на месте? Почему Кедров тут же не разыскал ее? Своенравная и беззащитная… Он ждал от нее любой выходки. Она ведь из тех непонятных ему деревенских существ, чьих поступков никак не угадаешь.
Летние сумерки в Комаровке самое бойкое время. Вдоль дороги – столб пыли: возвращается стадо. Бабы медовыми голосами зазывают скотину во двор. И вот уже в ведерцах звенят молочные струи.
Походив вокруг да около, он вдруг решительно обогнул колодец и, не дав себе отступить, направился к фельдшеровой – Дашиной избе. В окне бледный свет. Переступил порог. Его длинная тень, переломившись, легла на стену, где веером приклеены вырезанные из «Нивы» картинки. Он стоял в комнате, той самой, где осматривал мертвого Андреяна. Припомнились цепкий мороз, поясной ремень, багровая шершавая борозда на короткой шее самоубийцы, распростершегося возле кровати. Кровати фельдшера уже нет. И вообще ничего не осталось от прежнего. Дашина рука чувствуется во всем – в выбеленных стенах, в марлевых занавесках на окнах, и даже в накрытом белым лоскутом ведре воды.
Вот она, живая. Не такая, какой знал ее в амбулатории. Совсем домашняя: сидя расчесывает длинные русые волосы.
Даша поднялась точно в беспамятстве, а в глазах… такая сила упрека в ее глазах! Что сказать ей? Как объяснить, зачем он здесь? И можно ли вообще что-нибудь объяснить?
– Так-то, – ответил вслух собственным мыслям.
– Да, так…
Говори она больше – ничего большего не сказала бы. Ни словом, ни единым словом не укорила. Варианты надуманных оправданий вылетели из головы. Понял, как тяжело пережила все. Если Настенька, законная жена Ефима, убежала из Комаровки, то каково же здесь Даше? Хорошо еще, ее ворота дегтем не вымазали.
Даша слушала слова, каких ни один комаровский парень не сумел бы сказать. Сквозь толщу волос своих чувствовала холод его пальцев. Оттого ли, что давно никто ее не жалел, слукавила, не отстранилась, продолжая плакать; потому что, остановись она, притихни, – доктор тотчас уберет руку.
– Не все, Дашурка, в жизни положишь на весы, – твердил шепотом. Казалось, если будет говорить громче, слова дойдут до посторонних ушей. Целовал ее губы, лоб. Она осторожно отвела руку и посмотрела сурово:
– Идите, доктор! И без того маетно. Непочто вам приходить. Оно так-то и лучше будет.
Подалась было в сторону. Он снова обнял ее.
…Утро. Ни с чем не сравнима незапыленная свежесть летней рани.
– Даша, – Сергей Сергеевич подсел к ней. В эту минуту у него созрела мысль, которая раньше почему-то в голову не приходила. – У меня разговор серьезный. Хочешь человеком стать?
– А нешто я не человек?
– Одним словом, на сестру медицинскую учиться хочешь? Уедешь отсюда в город. Там у тебя все по-другому пойдет.
В самом деле, решил неожиданно для себя, почему ее, сироту, не зачислить в школу сельских сестер? Набирает ведь он туда со всего уезда. А она вполне подходит для школы: с детства работала на фельдшерском пункте у такого толкового человека, как Андреян Степнов. Немножко грамотная. Все, что требуется.
– Ну как, надумала?
– Не поеду я, доктор. – Упорно продолжала называть его доктором. – Тут родилась, тут и помру. – Ехать? Зачем? Только себя обрела. Своим домом зажила… Он хочет помочь ей? Ну конечно, не бывает разве людей доброй души? Не все же волки друг другу.
Зборовский видел, как рушатся его добрые намерения. Вот она встала. Рослая, спокойная. Усмехнулась уголочками рта. Горько, незлобно. Чуть растягивает слова. И ничего в них нет наигранного… Верочкиного. Дашка, сиротка, случайно пригретая сельским фельдшером, держит себя с каким-то поражающим достоинством. В то же время настолько просто, что он, доктор, в чем-то ощущает ее превосходство.
– Не тороплю. Подумай. Время на это еще есть.
Да, они вышли вместе. Доктор и Даша. Никого не стыдясь, не боясь пересудов. Она накинула на голову расписанный мелкими розочками платок, подарок Андреяна.
Сергей Сергеевич направился в амбулаторию. Даша чуть поотстала.
– Что ты, Дарьюшка, доктора свово посереди села бросила? – окликнула Агриппина.
– Не твоего ума дело.
Языкастая Агриппина дала отбой:
– Да ты не серчай; и пошутить нельзя. Я те про то, что гляди в оба: неспроста доктор с тобой якшается.
– А ты, зубоскалка, и радехонька подглядывать?
По расчетам Зборовского, нижнебатуринская школа, при бесплатном обучении в ней, должна была обходиться земству в 1600 рублей в год, включая выплату стипендий пятерым ученицам. Так что Даше причиталось бы получать четыре рубля в месяц, не считая больничного харча, положенного ей как хожалке.
Соколов был очень доволен: не ошибся, передоверив заботу о школе молодому доктору. И учениц тот подобрал подходящих – мало-мальски грамотны, и все в возрасте от семнадцати до тридцати лет. Не подозревал Варфоломей Петрович, что Зборовским теперь руководила не только «высокая идея». Примешалось личное.
Последние дни перед отъездом в город Дашу не покидало гложущее беспокойство. Зачем оставляет место, где родилась, где столько вынесла, перестрадала. С чем свыклась либо примирилась. Зачем бросает злую и добрую, тихую Комаровку?
Грузил ее рухлядь Фомка. Он и перевез Дашу. Для такого случая прицепил колокольцы к дуге – и мы-де не лыком шиты! На дороге поклевывали куры; вздернув мясистый гребешок, черный петух подмигивал белесоватым веком.
Лошаденка… Скрипучая телега…
Прощаясь, Фомка пожелал:
– Не кручинься, Дашк. Не рюмь. Зря сырость разводишь. По-деловому задумала. Может, в люди выйдешь.
Перенес вещички и сказал:
– Пойду-ка я в люзион. Тута недалече. И обратно к тебе, за лошадкой.
Не было случая, чтобы заездом в Нижнебатуринск Фомка не заглянул в «Экспресс». Особенно приохотился он до комедийных картин, – потому ли что сам мало веселого видел в жизни? Харитон пристраивал его на балконе: не жалко, гляди! Дружба завязалась у них на базаре, когда помощник Арстакьяна «делал кассу». Забавная дружба! Один в лаптях, другой в хромовых ботинках. Хоть и колченог, густо заляпан веснушками рыжий Фомка, а силач. Харитон же сухопар, сутул, редковолос. Кто кого затаскивал в харчугу, не понять. Только видели их там либо мирно беседующими за кружкой пива, либо схватившимися в каком-то горячем споре. Пошто препираются, в чем несогласны?
К работе Даша приступила на вторые же сутки после прибытия в Нижнебатуринск. По просьбе Зборовского Соколов предоставил ей место хожалки с тем, чтобы жила при лечебнице. Нянюшек-хожалок там было семеро, все пожилые, одинокие. Новенькую приняли доброжелательно. То ли подкупала ее молчаливость, то ли молодость. «Пригожая сиротка, справная», – отзывались о ней. Поначалу немного дичилась. Особенно робела перед кастеляншей, которой по счету сдавала белье: полотенце, простыня, сорочка… Вдруг недосчитает чего? Кастелянша – Амеба – не шла, а всей своей массой переваливалась по коридору. Хожалки во всем к ней подлаживались. Можешь хуже работать, дежуря – соснуть, но, упаси бог, не почтить ее: заживо съест. Выделяла тех, кто не скупился гостинцами одаривать.
Худо ли, нет ли, но пути назад отрезаны. А вперед? Кто умеет без промаха угадать, каким оно, неведомое, станет?
Распорядок дня строился так, что на учете каждая минута. Чуть свет – мытье полов, уборка в палатах; протрешь окна, двери, едва успеешь перестлать койки больных, подходит время завтрака; напоишь, накормишь их… «Нянюшка, принеси…», «Нянюшка, забери…» – просят больные. «Живей, Даша!» – торопит сестрица. «Сбегай», – торопит и доктор. Всяк тобой понукает. Хоть разорвись. А в двенадцать – учение, школа. Вечером – домашняя подготовка.
Бывало, в рабочую пору встанет с петухами – и на поле. Ни косьба, ни молотьба, ни огороды не утомляли. А сейчас придет на занятие и сразу вся вянет. Другие записывают, а ей – не поспеть! Лекции… Веет от этого слова чем-то мудрым-премудрым. Сколько новых неслыханных слов: «септический», «гуманный», «криминальный». Клином врубаются слова эти в голову, чужие, посторонние. Переспрашивать, что они означают, стыдится, еще засмеют. Своим умом доходи. А как дойдешь? Стала выписывать непонятное на отдельный листок. Потом попросит кого-нибудь растолковать – фельдшерицу или старенького доктора, доживающего свой век в лечебнице. Однажды отважилась остановить самого Соколова:
– Прощенья прошу, господин доктор… Кто такие меридианы и параллели?
– Не кто, а что, Даша! Ну как бы тебе проще объяснить? Параллели – это плоскости, которые идут по земному шару в таком направлении, – провел в воздухе рукой слева направо, – а меридианы…
С головы до ступней словно кипятком окатило. На губе ее проступили росинки пота:
– А я-то, дуреха, думала, что меридианы и параллели – это люди.
– Люди? – Соколов изучающе глянул в подвижное, смущенное лицо любознательной хожалки. Тонкая нежная кожа, а на щеках деревенский яркий румянец. Повел ее к себе в кабинет. Вынул с верхней полки застекленного шкафа толстую, в тисненном золотом переплете, книгу и протянул ей. – Возьми. Если не поймешь какое-нибудь слово – ищи его здесь и читай все, что к нему относится. Если еще подробней захочешь узнать, приходи ко мне без стеснения, спрашивай. Что прочитано – твое, что нечитано – ветром пронесло.
Так впервые в своей жизни Даша узнала, что существуют на белом свете словари. Поняла, что умный человек никогда не скажет: «Какой у тебя глупый вопрос!»
– Эх, Сергей Сергеевич, если бы Колосовой да образование! – как-то сказал Соколов.
Зборовского искренне радовало, что его подопечная, несмотря на слабую грамотность, успевает не хуже других. Многое усваивает даже быстрее.
В грамоте Даша действительно отставала. Зато памятью брала. Крепко запоминала услышанное. Прикроет глаза во время уборки, и лекция слово за словом перед ней.
Поначалу, сидя над книгой, с непривычки засыпала. Но тут же вскакивала, колотила себя по голове:
– Дубина! Балда! Никакого толку из тебя не выйдет!
Мало-помалу брала себя в руки, приучалась сначала понимать, что написано, а уж после заучивать. Шаг за шагом раскрывались тайны человеческих недугов. Хребтина позвоночником зовется. Печенка – печенью. Рука – верхней конечностью. Сердце, артерии, кровь… Кровь живет своей жизнью в бесчисленных шариках. И повсюду врагом человека – зараза, микробы… Сыпь не спутать бы: крупнопятнистая на фоне белой кожи – корь, мелкоточечная на фоне красной – скарлатина. Пол обрызгивают хлоркой. А руки чем моют?
На дежурствах отдыхала. Все в палатах спят, и только полуночничают она да сестрица. Заглянешь в палату, прислушаешься, как дышит больной, и снова читай. В глазах резь – не потому, что клонит в сон, а от огня лампы, на который, отдавшись своим мыслям, уставилась. В Комаровке тоже ночь. Люди, как колосья, скошены благодатным сном. И только на Красную горку в воскресенье девки выйдут на гулянку – приглаженные, до блеска намытые духовитым мылом. Начнут круги водить, песни протяжные петь. Старикам не уснуть, а помалкивают. Молодость свою вспоминают.
Да, что-то в Комаровке все пошло кувырком. Столько негаданных бед! Андреяна не стало, на дом старосты пагуба нашла: Кучерявого упрятали в Нижнебатуринский острог, сказывают, будто Кучерявиха в Глыбинской тюремной больнице померла – на том свете кается. И выдумают же люди! А Ефим где? Уж не забежит Настенька, как прежде. Поди, свою дорогу нашла… А моя дороженька куда приведет?
И еще беда в Комаровке: за поджог усадьбы Кутаевских засадили Агриппининого Ваську. Получил три года тюрьмы: покушение на святую собственность – все одно что на царскую власть. Сгори усадьба – поплатился бы каторгой. По тому же делу Фомку чуть не упекли. Высылкой грозили. Но сам следователь Кедров взял его под защиту: показал, что Фомка в ту ночь возил его в Зарайское.
В деревнях неспокойно. Крестьяне не те, что раньше – взбудоражены, какую-то революцию хотят делать. Хотят сжечь все барское, а землю поделить меж собой. Жутко!
И видится ей: Комаровка криком шумит. Вокруг усадьбы Кутаевских толпа и, должно быть, десять, нет, двадцать стражников. И этого мало, коль хлынет толпа. Разные толпы бывают. Каждая свою душу имеет: одно дело толпа при пожаре, другое в базарный день или на ярмарке. Толпа любопытных зевак – мирная. Но ежели народ соберется чего-то не допустить или требовать – такую толпу ни нагайками, ни саблями не разгонишь: все в клочья разорвет, все по дороге сметет.
Даша убавила огонек лампы и снова настороже.
…Лето пропитывает Нижнебатуринск густыми запахами варений – клубничного, вишневого, черной смородины… Хозяйки неистово изощряются в усердии. Во дворах, около таганков, над блюдцами со сладкими пенками гудят и хороводят мухи. Крыши домов устланы железными и деревянными листами со сморщенными на солнцепеке кружочками яблок. В уездных городишках жить любят с запасами.
Город. Так и не видела ничего Даша, кроме бакалейной лавчонки на Узловой улице. И рядом, в переулке, – еще одной, с вывеской: «Керосин». Вспомнилось, как девочкой с благоговением раскрыла букварь, прочла в нем по складам где-то в конце слово «ке-ро-син». И даже закрыла в испуге глаза, будто дотронулась до чего-то святого, запретного. Все печатное – великое таинство. И люди, причастные к этому таинству, казались особенными, очень умными.
Возвращаясь в лечебницу с тяжелым бидоном керосина, всматривалась в лица прохожих: ждала, что обязательно встретит комаровских. Но вот уж сколько времени как она оттуда, а никого! Похоже, зарок дали ее обходить.
В это лето лечебницу одолело мушиное нашествие. Потом – откуда взялись? – тараканы. Во всех палатах, коридорах и даже в кабинете Соколова – ленты мухоморной бумаги. Что касается бурых прусаков – им был объявлен бой французской зеленью.
Среди босоногих, с подоткнутыми юбками хожалок, Зборовский едва узнал укутанное по самые глаза во влажное полотенце лицо Даши. В руках – совок и метелка.
– Не каешься, что переехала?
– Сама не пойму.
– Ничего, привыкнешь.
– И то думаю, обвыкну, господин доктор.
По тому, как высвободила плечо из-под его руки, понял: с тем, что было между ними, решила покончить… Уж не считает ли, что, пристроив в школу сельских сестер, он пытался от нее откупиться? Где-то в глубине души ощутил досаду: на то ли, что не находит в этой… прежней, комаровской Дашки?
Не знал, что его холостяцкая квартира зорко просматривается из окошка флигелька, уходящего полами в землю. Сквозь расщелину в марлевой шторке. Да и к чему молодому доктору запоминать оконца хожалкиных комнатушек? Только кликни, сбегутся такие, как и она, сирые бездомки, на кусок хлеба, на этот незаметный, непочитаемый труд.
Не догадывался, что Даша непрестанно думала о нем. Блеснул было в ее жизни свет, ослепил и… снова мрак. И все же зареклась: жива не буду, а впредь не оступлюсь, воли себе не дам. Кто она ему и кто он ей? Барин, и все тут. Барин… Чего ждать от него? Чужой он.
