Текст книги "Светись своим светом"

Автор книги: Михаил Гатчинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 26 страниц)

Глава XIV

Наконец настал час, когда празднично прокатился по цехам сигнал: к машинам!

Один за другим вступали в строй агрегаты первой технологической линии вепрона. Успешно прошла прокрутка в химическом корпусе – сначала на холостом ходу, затем под нагрузкой. Потом получили «добро» к пуску перемоточные машины крутильных цехов. Опробовали сушила и холодильно-компрессорную станцию. Начали отладку.

Заработали ловкие руки Клавы Коничевой, а вместе с ними еще двадцать пять пар рук других работниц из ее бригады. И еще сотни, сотни…

Вот он, господин вепрон! Из него изготовляют прочные, самые различные изделия – от дамских чулок до морских канатов и деталей машин. Так что теперь, Олька, натягивая по утрам чулок, ты не станешь ворчать: опять спустилась злополучная петелька.

Объективно ценная и полезная идея сама по себе только замысел. Идея в действии, в осуществленном материальном виде, никогда не бывает точным отпечатком задуманного. И это тревожило Николая. Велика роль исполнителей – ведь бумажный змей и тот требует управления.

Обработанные в цехах шпули с нитью поступили на завершающую цепочку технологии – в ткацкий цех.

Первый моток вепрона Николай положил на письменный стол Папуши в канун Нового года. В ответ не услышал радостного хохотка. С чего бы директор не в духе? Заметил стоявшего у стены Шеляденко – весь ощетинился, бледен, дрожит, рубец на лбу обозначился резче, пальцы сжаты в кулак. Видно, здесь состоялся «разговор».

– Опять воюешь, Степан Петрович? – попытался ослабить накал.

– А ты, Колосов, пидожды смиятыся. Я и при тоби всэ договорю.

Поводом к стычке с Пэ в кубе на этот раз послужил, казалось бы, пустяк. Заглянул Шеляденко в клуб, на щите портреты ветеранов, окаймленные красным материалом, сотканным из тех самых мотков вискозного шелка, какие тоннами проходили через их работящие руки. А его-то, шеляденковского, портрета и нэма.

– Нэ то, щоб морду свою побачить захотив. Но якого биса граешь ты мною? «Дуй к фотографу. Мероприятие срываешь». – Шеляденко шагнул к Папуше и бросил ему прямо в лицо: – Що я тоби, клоун?

Папуша дружелюбно тронул плечо Степана Петровича:

– Ну вот, разошелся. Портрет… какая мелочь.

Шеляденко отстранился и сказал тяжело, гневно, будто каждое слово вколачивал:

– Знай, дирэктор, я тэбэ бачу наскрозь. Чим выще обезьяна лизэ на дэрэво, тим виднэе ее зад… Ты у мэнэ увэсь от туточки, – протянул вперед руку с раскрытой ладонью. – Увесь со всим своим крохоборизмом!

«Крохоборизм… Замечательно хлесткое словцо!» – подхватил мысленно Николай. Шеляденко пригвоздил им самое слабое в директоре: его эгоцентризм, дешевую амбицию, нетерпимость к суждениям других. Люди ведь становятся рабами личных малоценных желаний, когда живут лишь одними потребительскими интересами.

– Портрет… какая мелочь! – снова повторил Папуша, как только Шеляденко, предотвращая попытки к примирению, быстро вышел.

– Мелочь, говоришь? – Вероятно, мало кто на комбинате может судить о директоре так объективно, как он, его главный инженер. – Попирать достоинство труженика – мелочь? Думаешь, не знаю, чем тебе не потрафил Степан Петрович? Знаю: правдой-маткой. Шеляденко весь тут, открыт, сам комбинат – это Шеляденко. А ты, ты, Павел Павлович, весь себе на уме. Несомненно, за ввод первой линии вепрона тебя отметят. И ты смиренно станешь ответствовать: «Не меня – вас, дорогие товарищи, отмечают в моем лице, за ваш честный труд… за ваше…» Размякший, ты, посовещавшись с главным бухгалтером, видимо, раскошелишься премиями. А после снова поведешь себя так, будто только тебе, мудрому директору, комбинат обязан своими успехами. Тебе одному, а не таким, как Шеляденко.

Николай вынул из кармана зажигалку-пистолетик. Подержал в руке, потом, выстрелив огонек, закурил и медленно произнес:

– У некоторых в характере такие черты, что выговора в приказе за них не дашь. А с работы снимать следовало бы.

Пэ в кубе опешил. Никогда не видел своего главного таким исступленно злым. Подыскивал ответ, не теряя надежды превратить разговор в шутейный:

– Довольно. Остынь! – Подтянул поближе к себе моток вепрона и стал внимательно разглядывать его. – Вот это действительно не мелочь – настоящий подарок к Новому году.

Ловкий ход. Знал, что, переключаясь на разговор о вепроне, главный всегда сердцем теплел.

Апрель. Местами панели огорожены, приходится обходить: с крыш сбрасывают снег. Прохожие – кто в чем: в плащах, в демисезонном пальто и даже в шубках. Только лица у всех одинаковые – праздничные: осуществлен полет человека в космос. Красив и мужествен этот поразивший мир человек, первопроходец вселенной. Толик бегает по квартире взъерошенный, сияющий: «Гагарин! Гагарин!» У него уже накопилась коллекция открыток героя-космонавта.

Николай и Ольга собрались в кино. Возле Дома культуры их окликнули два парня:

– Хелло! Нет ли лишнего билетика?

Волосы у них длинные, поповские, бородки подковой, не то биттлы, не то… Николай покачал головой: откуда такие у нас?

Сидя в кинозале, услышал, как в переднем ряду девушка пилила своего парня:

– Опять картина про войну. Надоело…

Вспомнилось, как в Ленинграде весной сорок третьего однажды заглянул в кино. Зрительный зал наполовину был пуст – бескозырки, пилотки, платки, усталые лица. Но с какой жадностью следили эти люди за суровыми кадрами фронтовой хроники!

Впрочем, грешно винить девушку. И сам он, Николай, чубастый мальчуга, когда-то о революции знал тоже понаслышке… А Толик? Дольщиками в лепке характера сына были и Ольга, и бабушка Дарья, и сам он, отец, и детский сад – шумная артель маленьких человечков, и школа… Полгода назад Толик твердил, что хочет стать мореходом. Теперь же переметнулся – зачастил к деду в медицинский городок.

К Ветрогорску прокладывают газопровод. «Незримое топливо» должно прийти издалека по стальным подземным трубам. В городе уже проектируют замену угольных топок заводов и домовых котельных на газовые. Во многих квартирах устанавливают плиты, водогреи, колонки. Магазины сетуют: пал спрос на керосинки, примуса, электроплитки. А санитарно-эпидемиологическая служба уже занялась подсчетом, насколько чище станет воздушный бассейн, когда над жилыми кварталами перестанут стлаться черные шлейфы дыма.

Так уж повелось в Ветрогорске: подключать крупнейшие предприятия к городским хлопотам. Скажем, нужно украсить улицы к празднику, благоустроить стадион или оборудовать в школах мастерские – обязательно начинают теребить шефов.

На этот раз местные власти решили: кому, как не комбинату, следует определить, чем и как можно помочь строителям газопровода?

Папуша отбояривался: потребителем газа станет весь город, не только Таборная слободка. Но вынужден был сдаться.

– Нажимают, Колосов, – сказал после очередного звонка из горкома. – Может, выручишь?

Николай согласился. Пэ в кубе обрадовался:

– Кто ж лучше тебя там разберется? – А сам подумал: в горкоме одобрят, узнав, что на трассу выехал не кто-то из второстепенных, а главный инженер.

…Длина трассы более семисот километров. Стартовать Николай решил с окраины невзрачного городишка – с «нулевого пикета». Так назвали место, откуда берет начало газопровод.

В городке нетрудно было разыскать начальника строительного управления, который охотно прихватил его с собой. Ехали в машине вдоль полотна железной дороги, потом – по берегу реки.

Строителям нелегко: путь преграждают болота, торфяные трясины, реки, холмы, железнодорожные насыпи, леса. Работа на трассе не приостанавливалась даже в лютый мороз, в проливной дождь, и теперь вот – в жару.

Там, где прошли лесорубы, лес уже не шумит. После раскорчевки пней и расчистки вырыты траншеи для труб. В пути все чаще стали встречаться очистные, изоляционные, битумоплавильные установки, трубоукладчики, походные электростанции. Обогнали грузовик, тяжело нагруженный деталями бурильной машины.

Бесконечно тянется черная лента труб – часть их в траншеях, часть еще лежит на поверхности.

На стендовой площадке – монтажники называют ее «магазином» – идет сварка. Работа очень ответственная, ее поручают только дипломированным сварщикам. Один из них, чуть склонившись, включает рубильник полуавтомата, и стальная труба начинает медленно вращаться. Три трубы, сваренные воедино, составляют «плеть». А вот и «плетевоз» – огромная с двумя прицепами грузовая машина.

День кончается, но солнце жжет немилосердно. В раскаленном воздухе – прогорклый запах бензина. К «магазину» подъехал запыленный, заляпанный грязью «газик». Женщина-водитель высунула голову в открытое окошко дверцы:

– А я было к вам направилась.

Начальник управления – худущий, кости да кожа, – заулыбался:

– А я к тебе. Рыбак рыбака чует издалека.

– На сто двадцатом «потолочники» шпарят по две смены. Сколько же можно так? Давайте пополнение.

Не ответив, тот обратился к Колосову:

– Знакомьтесь. Вот эта инженерша – самый дошлый, самый осведомленный человек на трассе.

Не выходя из кабины, «дошлая» вынула из кармашка комбинезона носовой платок. Протерла раскрасневшееся лицо. Потом так же неторопливо протянула руку:

– Здравствуйте, товарищ старший лейтенант!

Раскосые шалые глаза: Нелька?!.

Прошло много лет. Крепким рубцом затянулась осколочная рана. Давно перестал разыскивать канувшую в неизвестность Нельку. Но странно: твердо верил, что когда-нибудь непременно встретит озорную, раскосую, спасшую его от смерти. Но чтобы инженером на трассе?..

– Отдайте мне его. Я ему сама тут все покажу. Садись, Колосов. – Развернула машину и двинулась в сторону видневшегося вдали пригорка. Проехав метров двести, свернула к траншее, тянувшейся вдоль реки.

Далеко за горизонт уходят подготовленные к укладке трубы. Здесь их сваривают в «нитку».

Солнце перекатилось через дорогу и спряталось за елями. Стемнело. Но работа на трассе не прекращается. Зажгли прожектора. Укладку труб, покрытых изоляцией, ведут обычно ночью – в самую прохладную пору, когда слой мастики бывает наиболее прочным.

Руки Нельки уверенно покручивают баранку. В полутьме машины лицо ее незнакомое, не прежнее – спокойное.

– Что молчишь, Нелька?

– Чтобы не мешать тебе думать обо мне.

– Ты, как Мессинг, отгадываешь мысли.

– И, как Мессинг, читаю на расстоянии: «Ты ли это – та ли?» Угадала?

Подъехали к деревушке, разбросанной по обе стороны железнодорожного полотна.

– Гостиниц у нас не водится, так что располагайся у меня.

Квартировала она в бревенчатой избе колхозного агронома.

– Рукомойник к дереву прибит. – Подала пупырчатое полотенце. – И мыло там.

За ужином рассказывала о себе:

– Штрафники, если выживали, людьми становились. Нашла и я, непутевая, свой путь. Мужа моего ты знаешь: Рудков. Не забыл капитана Рудкова, а? Бывало, куда ни шагни, он тут как тут. Я его на смех, а ему хоть кол на голове теши. Я ему про свои грешные дела-делишки, а он: чистая ты. Одним словом, демобилизовали меня по беременности. Уехала. Родила Татьянку. Ему ничего не писала. Потом завербовалась на стройку газовой магистрали. Вечерами – школа рабочей молодежи. Татьянка в круглосуточных яслях. Еще два года прошло: я уже была студенткой Нефтяного, отыскал он меня. Веришь ли, друг мой Колосов, – голос ее дрогнул, – сам приехал: «Как ты, говорит, могла?.. Ни строчки, ни адреса своего?»

Зачерпнув из сахарницы ложечку песка, Нелька подержала ее на весу:

– Думаешь, всем я обязана ему, Рудкову? Нет! – опустила ложечку в стакан. – Я его сразу отправила обратно: иди, мол, попасись еще с годик холостяком. И если уж тогда надумаешь вернуться – будь по-твоему… Уехал… И точно, день в день, через год – снова ко мне. Ну, дальше – все просто: вместе. Он тоже ведь газовик. Сначала прокладывали газопровод на Волге, оттуда на трассу Дашава – Киев – Брянск – Москва, позднее Серпухов – Ленинград, а теперь вот тут… Так и кочуем.

Вынула из сумочки фотографию:

– Хочешь доченьку мою посмотреть? В Воронеже она, у свекрови. Ей уже семнадцать.

Деревенька спала.

Все поведала Нелька о себе. Легко следовала за хроникой событий своей нелегкой жизни. О многих расспрашивала: о Середе, о старшем сержанте Коломийцеве, о связном Абдуллае Тургунджаеве. Одного обошла: нет, не икалось в эти минуты Смагину.

Погода за ночь круто изменилась. Лил дождь. Если металл покрыт каплями воды, продолжать изоляционные работы нельзя: битум не будет держаться.

…За три недели Николай основательно познакомился с трассой. Как и предполагал, строители просили технической помощи. Он делал пометки в своей записной книжке – для докладной в горком: чем может помочь Ветрогорск.

На обратном пути домой Николай все время думал о Нельке. Встреча с ней – встреча с прошлым. И будто снова полынь, снова война, снова губы ее дышат в лицо теплом: «Ты будешь жить! Ты будешь жить!..» Как мог не разгадать ее в те годы? Как мог он плохо думать о ней? Да, жизнь по-разному распределяет роли – у нее своя, смелая режиссура.

Глава XV

Из Приднепровья нежданно пришла недобрая весть. Она ошеломила Гнедышева. Прочитав телеграмму, адресованную на его имя, он сидел несколько минут в оцепенении. Потом вскочил со стула и, открыв дверь кабинета, резко бросил:

– Ольгу Фоминичну ко мне!

– Что сие означает? – язвительно спросил, протянув ей телеграмму.

Ольга стоя читала, а он выжидающе постукивал пальцами по столу. Авторы телеграммы явно не поскупились на количество слов.

– Ну, – произнес тем же ледяным тоном, – кто наломал дров?

– Зборовский. – Красные пятна выступили у нее не только на лице, но и на шее. В лаборатории как-то примирились с мыслью, что серьезных, ответственных работ Петру Сергеевичу лучше не поручать, что перепроверить его никогда не мешает. Гнедышев – в этом она не раз убеждалась – знал его с этой неприглядной стороны. Но ведь ни разу не пригрозил ему, как другим: «Расставаться будем, дорогой товарищ! Расстава-аться!» Хотя редко приводил свою угрозу в исполнение.

– Зови его сюда, – перебил ее мысли Гнедышев.

– Он выходной. Отгул.

Гнедышев снял телефонную трубку и протянул ей: звони ему домой.

Набрала номер Зборовских. Голос Веры Павловны:

– Кого?.. Петра Сергеевича? – Слышно, как брякнула трубка. Шлепки шагов. И снова ее голос: – А в чем дело? Из института? – Снова шлепки шагов. – Его нет дома.

Короткие гудки отбоя. Гнедышев встал из-за стола:

– Медлить нельзя! Как бы там не размыло плотину.

Несмотря на окрики секретарши, люди то и дело врывались в кабинет. О чем-то спрашивали, что-то уточняли. Совали на подпись какие-то заявления, ведомости. Трещали телефоны: местный, городской и «вертушка». Гнедышев – не похоже на него – отвечал раздраженно, рывками. Потеряв терпение, набрал по одной цифре на местном и городском аппаратах и положил трубки на стол, чтобы не гудели. «Вертушку» не тронул – звонки особой важности. Потом подошел к дверям и повернул ключ в замке.

– Как быть? На расстоянии судить трудно. Тем более, что в телеграмме есть неясности. – И Гнедышев решил направить Колосову в Приднепровье.

Утром она вылетела самолетом. Воздушный лайнер «ТУ-104» домчал ее туда в несколько часов. А поздно вечером уже звонила прямо на дом Гнедышеву, рассказала о результатах проверки. На месте все прояснилось: в исследованиях фильтрации гидроузла и в разработке для него дренажных устройств, гидроизогипсы[5]5
  Линии, соединяющие точки с одинаковым уровнем стояния грунтовых вод.


[Закрыть], данные Зборовским, не соответствовали натуре. Его рекомендации привели к заболачиванию территории на одном берегу и к опасной фильтрации на другом.

Когда вернулась в Ветрогорск, Гнедышев похвалил:

– Оперативно, толково разобралась. Сколько тебе надо дней на переделку?

– Если отложить все другое? – Прикинула: – Две недели, не меньше. – И, вздохнув, добавила: – Почти до конца июля…

– Что ты? Не хочешь ли сказать, что собираешься в отпуск?

– Да, Роман Васильевич. Имею я в конце концов право на отдых?

– Безусловно. По крайней мере, такое право гарантирует тебе советская Конституция. – Увильнул от прямого ответа. – Переброшу-ка тебе на подмогу из третьей лаборатории.

– О, тогда мы значительно сократим срок.

– И все-таки до меня что-то не доходит, чтоб ему пусто было! – Это уже относилось к Петру Сергеевичу. – Почему у него ошибка за ошибкой? У нас тут столько генералов: и директор института, и заведующий фильтрационной, и замзава, и старшие, и младшие научные сотрудники.

Почему у него ошибка за ошибкой? Почему со многими Петь не в ладах? Почему в его репликах столько фискальства и критиканства? Стоило, например, приступить к электроизмерениям, как он на всех перекрестках стал утверждать, что предложенный лабораторией метод непригоден. Почему непригоден? Без каких-либо на то оснований, лишь бы внести сумятицу. Все подвергает он сомнению: верность в любви, статистические данные, правительственные законы, гнедышевские приказы… «Но ведь это же анархизм!» – сказала однажды ему. «По мне, Ольга Фоминична, называйте как хотите – предпочитаю жить без контроля».

На политзанятиях, которые она проводила в присутствии заведующего отделом пропаганды райкома партии, Петь-Петух нарочно – всем это было ясно – выискивал каверзные вопросы, чтобы поставить ее в затруднительное положение. Принялся вдруг доказывать, что в Швеции «шикарно» живут. Но как только она стала рассказывать об истинном положении в этой стране – демонстративно ушел.

Столько лет носила в себе слова Николая: «Жаль отца, узнает – огорчится, расстроится». А потому все скрывала не только от Сергея Сергеевича, скрывала от мужа. Даже умолчала о Леночке, родившей мертвого сына.

В этот вечер дома Толик шутя упрекнул:

– Меня ты совсем забыла. Учти: за воспитание детей ныне взыскивается строго. Даже, если мама…

Но она посмотрела на него так хмуро, что сын невольно осекся.

Вернувшись из поездки на трассу, Николай сразу же связался с исследовательской бригадой. Что нового может дать комбинат с приходом природного газа в Таборную слободку?.. Вепрон себя оправдал. Правда, трикотажная фабрика вначале забраковала две партии нити: недостаточно извиты, слишком блестят. И Папуша стонал: «Пропади он пропадом, этот вепрон, электроэнергии жрет вдвое больше, чем вискоза!..» Кто знает, может быть, теперь Таборной слободке удастся выдать такой полимер, такое волокно, какого еще не знают ни Япония, ни США.

Исследовательская бригада постепенно обособилась от центральной заводской лаборатории. С развитием синтетики любой технологический процесс и не мыслится без содружества с учеными. Ученые ветрогорской Техноложки пришли в Таборную слободку. В договоре с Папушей они оговорили себе право освоения новых разработок на существующих в цехах установках. Они создали курсы переподготовки для инженеров, техников и рабочих. Как ни противился Папуша, все же отвел исследовательской бригаде в главном корпусе пол-этажа. Теперь там не пятнадцать человек, как было поначалу, – целых сорок: по сути, филиал Техноложки.

– И хорошо это, и плохо, Николай Варфоломеевич, – одолевал сомнениями Пэ в кубе. – То ли Техноложка при нас, то ли комбинат стал экспериментальное базой? На виду будем: чуть что новое в химии, придется «отведывать».

– А это что, тоже плохо?

Почему Папуша не хочет понять, что вепрон всего лишь этап? Что пришло время, когда можно начать программировать такие полимеры, которые по своим волокнообразующим качествам оставят и вепрон далеко позади.

– Не артачься, Павел Павлович! В Ленинграде, на Пороховых, получили еще одно синтетическое волокно – винол. Он гигроскопичен и прочен. Случись дождь, и первые сорта хлопка становятся третьими, а винолу – что с гуся вода: не портится. Чтобы изготовить тонну шерсти, нужно четыреста человеко-дней, штапеля – шестьдесят, а этому полимеру – всего-навсего тридцать. Да и оборудование несложное. К тому же обходится винол недорого: исходный продукт – поливиниловый спирт, получаемый из природного газа, которым станет так богат Ветрогорск.

– Отстань. Снова перестраиваться… А там еще и еще…

– Ну и что из этого? Теперь, имея в виду день завтрашний, и строят химические заводы так, чтобы оставить резерв площади для будущих полимеров. А нам с тобой надо чуть потесниться, и только…

– Здоровье мое дрянь, – уныло тянет Пэ в кубе, – в голове щипчики щелкают… давление сто сорок на девяносто.

– Сто сорок на девяносто не страшно. У Шеляденко бывало выше, – пытается отвлечь его.

Но Папуша слушает плохо. В хмуром взгляде, в медлительных жестах – полное безразличие к давлению Шеляденко, к газовой магистрали, к винолу, ко всему, о чем говорит ему главный.

– Зачем свои зрелые годы превращать в затянувшееся школярство? Смотри, седина на висках обозначилась. Жить-то нам осталось, Колосов, вот столечко! – притиснул ноготь к ногтю.

Совсем иных принципов придерживался Николай. Слово «мало» всегда подстегивало его. Встречая в цехах студентов-дипломантов, в каждом узнавал себя смолоду, свое жгучее желание открывать доселе неведомое.

Изо дня в день столько лет видится с директором, но сейчас лишь заметил, что прежний седой клок волос его уже затерялся в сплошной седине. Раздобревший, он и в самом деле стал похож на калач – на папушу.

Незадолго до обеда Николай пошел по цехам. За глянул в крутильный вепрона. И здесь добром показала себя Клава Коничева. Ее способ заправки нити экономит сырье и время, сокращает отходы. Вот она идет вдоль машины, туда и обратно по маршруту. Без суеты, без лишних движений. Остановилась: обрыв. Заправила нить на патроны. И снова пошла.

– С благополучным приземлением! – встретила его в старом прядильном Вишня. В ней появилось что-то шеляденковское – щетинистость, настойчивость.

– Что слышно хорошего?

– Хорошего?.. Мы тут отвальную закатили.

– Кому?

– Как это – кому? – Но, прочитав на его лице полное неведение, ошарашила: – Степана Петровича сплавили… На пенсию. – В ее острых глазах вспыхнул недобрый огонек. – Представить себе не могу комбинат без «голубы» и «голубу» без комбината.

Почему Папуша обо всем этом ни слова?.. Если и вправду сплавил, то…

В тот же вечер пошел к Шеляденко. Окна его квартиры всегда отличишь: обвиты плющом, балкон – что цветник. Цветов на нем столько, что, кажется, затемняют они комнату. А войдешь – светло, и сразу тебя охватывает чувство какого-то спокойствия, отдыха.

– Он как раз дома, – обрадовалась его приходу Светлана. На ней пестрый сатиновый халатик и беленький фартук. В руке – кухонный нож. Понизила голос до шепота: – Не в себе он. Слоняется из угла в угол. Бывало – помните? – ворчал: времени «нэма» побренчать на гитаре. А теперь времени вдосталь, но в руки ее не берет. Даже в театр к себе не заманишь.

– Здорово, пенсионер! – с напускной веселостью приветствовал его Николай. – Чем занимаемся?

– Бублыками торгуем!

Пальцы у Степана Петровича холодные, вялые. В глазах обида. Николай продолжал стоять, а хозяин и стула не предложил.

– Нам с тобой, Степан Петрович, за новое нужно браться. Придет газ – будем осваивать новые волокна.

– Ваше дило.

– «Ваше»? А почему не твое?

– Мое тэпэр що? Знаньив по нынешним временам у мэнэ нэ густо. С вискозой привычно, зубы на ний зъив. А полимэры, изомэры… Мэни в ций науке трудно. Нэхай хто молодше одолевають.

– Новую песню поешь, Степан Петрович. Скрытничаешь?

– Ну и що? Правды домогаешься? Ось она дэ правда, – показал кукиш. – «Заслуженный отдых…» Я розумию, вызвав бы мэнэ Пэ в куби, пристойносты ради, пожал бы ручку, на тоби цидулку на прощанье и гэть, катись. А вин? А вин: «Що цэ у тэбе в штапельном грязища? Люди тобой недовольны». А хоч бы хто ему про мэнэ слово поганэ сказав. А вин кричить: «Развал! Работу развалил!! На пенсию пора!» Тридцать лет я в Таборке отмахав. А Папуша – на тоби: «Снять!» За що, я тэбэ спрашиваю, снять?

Озлоблен. Боеспособный человек уходит в глубокий тыл. Все свои сознательные годы провел на переднем крае, жил работой.

– А ну, не унывать, Степан Петрович! – обнял его. – Мы еще покажем, на что способен товарищ Шеляденко. – И почувствовал, как вздрагивают под рукой плечи старого мастера.

– У мэнэ тэпэр нэрвы нэ выдержують доброго слова, – смущенно оправдывался Шеляденко, вытирая платком лицо.

Слезы молодых – на ресницах, слезы старых – на сердце ложатся.

На другой же день Николай остановил Бережкова:

– Как же ты, секретарь, допустил?

– А сам он что молчал? Маленький?

– Давай теперь вместе распутывать.

Не впервые Николай вникал, вторгался в чужую жизнь. К нему, депутату городского Совета, поступало много писем и устных просьб. Чаще речь шла о жилищных неурядицах, торговых неполадках, о перебоях в работе трамвая, автобуса… И даже о семейных размолвках. Пенсионеры. Никто из них ни разу не жаловался ему. Может быть, иные, как и Шеляденко, молчат из гордости? Для одного остаться не у дел – отдых, для другого – непоправимое зло. В газетах пишут: многим рабочим-ветеранам оставляют пожизненные пропуска на заводы. Суть тут не только в уважении к тому большому, что было сделано этими людьми: для них рокот машин и молния электросварки – родная стихия, то, что вызывало желание прежде срока возвращаться из отпусков.

– Согласен, Павел Павлович: молодых надо выводить на широкий простор, – сказал Николай, когда остались в парткоме втроем. – Но кто дал тебе право гнать с производства людей с опытом? По-хамски гнать?

– Никто их не гонит. Сами уходят.

– Одни сами уходят, других «у-хо-дят», – подчеркнул Бережков. – Стрижешь под гребенку? Так можно нанести ущерб производству. Дело не в одном Шеляденко. Чрезмерная любовь к нивелировке по существу свидетельствует о неумении обобщать. Нельзя сплавлять на пенсию людей, которые отнюдь не в обузу, наоборот – еще работали б на полную катушку. Не круто ли берешь, товарищ Папуша?

– Ше-ля-ден-ко… – певуче протянул директор, прохаживаясь по кабинету. – Не вижу тут ничего принципиального. Одним словом, жалобу можно закрывать. Пусть возвращается. Дам приказец «во изменение».

А когда ушли от Бережкова, Папуша выругался:

– Ни черта, Колосов, не пойму! Зачем старичков задерживать?..

Не встретив сочувствия, набросился:

– Что у тебя, язык отняло?

– Я-то, брат, понимаю, за что ты невзлюбил Шеляденко!

– За что?

– За прямоту. А вот тебе моя правда: если у нас человек, полный сил, впадает в уныние, становится озлобленным… кто виноват? Я считаю, что каждый такой случай надо расследовать тщательней, нежели любую производственную травму. Незаслуженно обидеть человека – преступление. И, если хочешь знать, по-моему, за это следует судить. Судить как за преступление политическое.

– Эк куда загнул: по-ли-ти-чес-кое… Не допекай меня, Колосов. А то раздумаю и о восстановлении Шеляденко никакого приказа не дам.

Николай побагровел, потом вдруг захохотал:

– Книга приказов! Держи ее крепче, Павел Павлович. Обеими руками держи. Не вырони! В ней твоя сила. – И, глядя в упор, процедил: – Это страшно, когда книга приказов попадает в руки таких, как ты.

Николай обвел глазами стены директорского кабинета, стеллажи с моточками нитей и квадратиками тканей – образцами изделий комбината. Посмотрел на люстру, на деревянные часы. Провел пальцами по фацету настольного стекла. Все в этом кабинете на месте: и письменный стол, и кресло. Не на месте только сидящий в кресле человек – сам директор. Да, такие не растут, такие занимают должность. Вот когда можно ответить на вопрос Шеляденко: «Що такэ Папуша?»