Текст книги "Светись своим светом"
Автор книги: Михаил Гатчинский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 26 страниц)
Глава XIII
«Будильник» шумел, уделяя немало места трагедии в селе Комаровке. Газета печатала выдержки из писем Настеньки, подробно излагала читателям ход предварительного следствия, не поскупилась местом для судебных отчетов. И письма, и комментарии редакции приподнимали завесу над дикостью и ужасами деревенского быта уезда.
Зборовский как бы по-новому увидел Комаровку. Конечно, он и сам понимал: драма Настеньки – драма многих медвежьих уголков. Но любопытно, что местный буржуа – «просветитель» армянин Арстакьян дает почувствовать это читателю. Пожалуй, он прав: «Дело выходит за рамки уезда».
Газетные строки, само собой, не могли рассказать всего, что происходило на судебном процессе и как отзывалось каждое слово обвинителя в сердцах публики. Еще скупее в печатных столбцах сообщалось о том, какие страсти бушевали в толпе простонародья у здания коммерческого училища. Но из Глыбинска, успокаивал «Будильник», прислали наряд полицейских…
Зачем? Чего напугались местные власти?
«Будильник» подробно описывал последний день суда. «Учитывая пожилой возраст подсудимых», их приговорили к семи годам каторги.
Еще неделю-две Нижнебатуринск жил былями и небылицами о процессе Кучерявых. Пронесся слух, будто сельчане пустили красного петуха – подожгли избу старосты. Но Даша узнала от Фомки, что все это вздор: изба, амбары, рига и конюшня, обнесенные дощатым забором, как и прежде, стоят нерушимо. Стало быть, богатое хозяйство старосты перешло теперь к сыновьям. Вот он, «выдел», о котором так мечтала Настенька!..
Вскоре нижнебатуринцы переключились на другое: заговорили, что доктор Зборовский, получив отказ от дочери провизора, в отместку ей спутался с хожалкой. Другие же болтали, что он якобы из социалистов, потому и связался с мужичкой. Хожалки шушукались, уверяли Амебу, что Дашка приворожила доктора: запекла ему в пирог иглу.
– Рот кумушкам не заткнешь, – унимал тревогу Даши Сергей Сергеевич.
…«Бабий флигелек» расселяли. Его перестраивали под заразный барак.
– Жить она будет у меня, – решительно сказал Зборовский, назвав имя Даши.
– Да?.. Не ждал от вас такой прыти. – Соколов потуже перевязал у запястья тесемки халата. – Что сие значит? В списке восемь хожалок. Почему же ваш выбор остановился на Колосовой? Именно ее хотите приютить? – И начал предостерегать: – Зная нравы нашего города, премного опасаюсь всяческих пересудов.
– Меня это не беспокоит. Притом буду откровенным: я готов на ней жениться.
– Готов! Извините, дружок, но, право, смешно: вы заявляете «готов жениться» вместо того, чтобы сказать «женюсь». Это огромная разница. – И стал без обиняков развивать свои доводы: – Жениться нетрудно, зато раскаиваться бывает горько. Иногда и поздно. Как бы ошибка не стала роковой для обеих сторон. О судьбе девушки следует особенно серьезно подумать. А гражданский брак с… крестьянкой быстро станет достоянием горожан и может основательно повредить вашей врачебной репутации. В провинции каждый чих громким эхом отдается.
Будь что будет!
Даша перебралась в квартиру доктора. Ушла рано утречком, чтобы никто не заметил, хотя хожалки все равно начнут судачить: гляньте, куда наша Дашка переметнулась. Последуют вопросы, надо будет отвечать на них. Его, конечно, никто не осмелится пытать о вещах сокровенных, а ее?.. Впрочем, рано или поздно, город заинтересуется ими обоими. Питерский доктор не такая фигура, чья семейная жизнь пройдет незамеченной. Одни будут дивиться, другие хаять, третьи поедом есть. Сплетни. Толки… Что они могут изменить? Ничего.
Так началась их жизнь под одной кровлей. Взволнованная новизной положения, Даша сидела на своих вещичках, стянутых узлом.
– Устраивайся, новоселка!
– О-о-иньки! – На мгновенье представила себя бредущей за гробом матери. Девочкой в армячке, подпоясанном бечевкой. Тогда и услышала, как кто-то в толпе сказал: «Еще, вишь, одна новоселка на тот свет шуганула».
Сергей Сергеевич осознал всю серьезность сближения с Дашей, неловкость повседневной совместной жизни, когда женатого не считают женатым только потому, что брак не освящен церковью. И вправду, с какой стати медлить? Разве, засыпая в поездках, на случайных ночлегах, не ловит себя на мысли, что думает о ней? Венчаться? Лицо ощутило холод обручального кольца, как в детстве, на пальце матери, когда умывала его. Пусть те, кому его Даша не по нраву, отвернутся. Для него же, собственно, все определилось.
И радостно ему, что Даша с ним, рядом, и в то же время нет-нет, да и всплывет разговор с Соколовым, который, уверен, ничего худого не желал.
Женившись на Даше, конечно отсечет себя от всей питерской родни. Отец – тот, пожалуй, примирится. Но мать – ни за что: «Позор!», «Деревенская девка!»
Наконец написал в Петербург о своем решении узаконить то, что уже есть. Мысленно представил себе: вот почтальон поднимается по лестнице их парадной, вот конверт в руках матери, она надевает пенсне, отодвигает листок на такое расстояние, с которого лучше видит: сын намерен заняться хирургией? Оч-чень хорошо! Сын работает в заразном бараке? Может заразиться! Мать читает… читает… и вдруг зрачки ее расширяются: «Мальчишка!!! Сумасшедший! Позовите, Даша, ко мне мужа! Слышите, Даша? Не-мед-лен-но!» Горничную тоже зовут Дашей. Безусловно, мать не уступит.
Как ни странно, но твердое сопротивление своим намерениям Сергей Сергеевич встретил… у самой Даши. Под венец? Про то и мысли у нее нет. Крайне удивляло ее упорное нежелание оформить законным браком их отношения. Девушка из Комаровки оставалась непреклонной. А может быть, права: что изменится, если поп возложит на их головы брачную корону?
Тем не менее домой он сообщил, что женился на Даше и что церковь скрепила их семейные узы. В ответ получил полное упреков письмо от матери и вслед за ним – сдержанное, отцовское поздравление. В Питере переполох. Письма матери стали приходить чуть ли не ежедневно, злые, обидные для Даши. Он ответил непочтительно, грубо, – Питер замолчал. Затем, спустя месяц, дал о себе знать коротким листочком. О Даше в нем ни слова. Так-то и лучше.
Оторвавшись от привычной обстановки, Даша ничего не нарушила в своей жизни. По-прежнему вставала чуть свет: школа, уроки, дежурства. Свободного времени выкраивалось немного. Зато по воскресеньям, когда Сергей Сергеевич не в разъездах, весь день она с ним.
Нынче зима не зима. Раз пять на день погода обманывает: то заснежит, то тает, то гололед, то снова капель. Прочный снег лег настом лишь к январю.
За дверями мороз, солнце в дымчатом кольце, на кухоньке запах березовой коры. Трещат в топке поленья, отбрасывая раскаленные угольки. На плите румянится греча. На коврике брюхом вверх развалился Колдун; не выгнать из дома на стужу.
Вместе с Дашей пришла обжитость. Привык к ее тихим шагам, ровному голосу, к скупой, незатасканной речи. Только вдвоем, а не скучно. Даже когда они молчат – разговаривают. Будь он один, никогда бы столько не читал. А теперь, с ней, даже давно читанное воспринимаешь иначе, по-новому, оно как бы очищается ее житейским фильтром. Иногда сама возьмет книгу. Не спеша, по нескольку раз, перечитывает вслух то «правильное», что совпадает с ее мыслями.
– Что ты тянешь? Продолжай, Даша.
– Не умею я бегом читать.
Увидит портреты ученых, притянет книгу поближе. Гиппократ, Ломоносов, Забелин, Мудров, Боткин… Всматривается в лица: бородатые и безбородые, лысые и длинноволосые… Разные. Разные и чем-то одинаковые. Может, благожелательством? Добрым участием к людям?.. «Врачебное учение начинать с врачевания вас самих: вашей наружности, взглядов, слов, действий, душевных свойств…» «Зная взаимные друг на друга действия души и тела, лечить душевными лекарствами, кои врачуют тело…» «Ты достигнешь той премудрости, что не будешь здравия полагать в адских только склянках. Твоя аптека будет вся природа…» «Легче предохранить от болезней нежели лечить их…» Удалить больного «от забот домашних и печалей житейских, кои сами по себе суть болезни…»
– А как удалить? – прерывает Даша. – Если, к примеру, у мужика что ни день, то печаль и забота. Может, земские доктора надумают по рецептикам денежки выдавать? Отводить хворь… А в Комарихе скотину купают, белье полощут, и из той же речушки воду пьют. Не выходит по-печатному.
На семь лет Даша младше, а подчас кажется, что с жизнью знакомит не он ее, а она его. Много ли времени прожито вместе, но что-то в Даше меняется – крепко и безоговорочно. Глаза ее не просто смотрят, радуются или грустят. В них родилась мысль. Какую титаническую работу проделывает ее мозг, чтобы одолеть, осмыслить поток новых впечатлений! Хочется постоянно объяснять, втолковывать ей то, что не до конца поняла.
Одного она никак не осилит: не осмелится сказать ему «ты». Он вроде ее и не ее.
– Чудачка, Дашурка. Понимаю, если говоришь мне «вы» в палатах или в школе сестер, но дома?.. Никак не вышибить из тебя этого… комаровского.
Чего «комаровского», не спрашивала. И даже думу отбрасывала, что он может произнести слово, которого ему не простит. Многого ему не объяснить. Не поймет, почему она отказывается уходить из хожалок; почему скрупулезно кладет – копеечка в копеечку – свое махонькое жалованье в ящик письменного стола возле докторских ассигнаций; почему отчитывается в домашних расходах – «мусорит мелочами мозги».
– Скучаешь по Комаровке? – спросил ее.
– А то как же! – Пошуровала красные уголья в топке. Жар обдал запахом большущих, не чета здешним, караваев ржаного хлеба. Вздохнула. – Тамочки теперь снег сгладил дороги, к избам не подойти. Люди тулупья повынимали.
– Не «тамочки», а там. Не «тулупья» – тулупы.
– Там… тулупы… – повторяет машинально, видимо привыкнув в школе сестер к поправкам Сергея Сергеевича как педагога.
Зборовский заметил: какое ни на есть – все «тамошнее» ей родней родного. Ужели места, где горе мыкают, дороги человеку?
Постепенно все дальше и дальше отходит от нее лапотная забитость. Пугливая, многотерпимая. А почему? Доктор загородил, защитил ее своими широкими плечами. Случись прежде, даже месяца два назад, очевидно, не осмелилась бы так вот, вдвоем, выйти на люди в город.
В «Экспрессе», куда Зборовский привел ее, Даша перехватывала язвительные взоры обывателей. Возможно, преувеличивала интерес к себе? Нарочито усмехалась – пусть примечают ее бескручинное лицо, пусть думают, будто ничто не задевает ее. В ту же минуту поймала на себе иной взгляд – два жала: дочка аптекаря. Может, зло этой барышне причинила? Может, здесь его судьба была?
– Что же вы, Сергей Сергеевич, не познакомите меня с вашей женой? – Так Арстакьян и сказал «с женой», не выразив при этом ничего такого, что могло бы смутить кого-либо из них. Сам протянул ей руку, первый из горожан, признавший Дашу. Говорил с ней как давний знакомый. Охотно, просто. И Даша не замкнулась, призналась, что в «Экспрессе» никогда не была и вообще не представляет себе, что такое иллюзион.
– Завтра жду вас у себя, – взял с них слово Арстакьян. – Никаких отговорок! Кстати, приехала моя жена. Вот такую жирнущую рыбину – усача из Саратова привезла, язык проглотите.
В гости? Даша растерялась. Не было навыка ходить по гостям. И все же пересилило любопытство, которого, как у всякой женщины, у нее не в обрез.
Все в квартире Арстакьяна показалось не явью, а продолжением вчерашней картины в иллюзионе. Бронзовые часы на полированной тумбочке, каждые пятнадцать минут вызванивающие музыку. Полуобнаженная девушка из мрамора. Ковры. В углу низенький столик с лампой под кружевным абажуром. Статная, с тонкими пальцами и грустными складочками в уголках губ, Августина Николаевна. Шелест ее шелкового платья. Белый костяной гребень в волосах. На столе – чашки чая, варенье и та самая рыбина, которую нахваливал Арстакьян.
Августина Николаевна, светловолосая, спокойного нрава, он – жгучий брюнет, кипяток. А в паре под стать.
Разговор вчетвером. Про всякую всячину. Арам Гургенович чудит. Вспоминает, как Тинка – так и называл жену Тинкой – варила варенье.
– Бухнула в таз с водой шесть фунтов клубники да три сахара. Варит, варит – не густеет: компот, а не варенье.
Даша смеется, на душе хорошо. Только руки прячет. На ночь смазывает их вазелином, чтобы кожа смягчалась, но нет, не быть ей такой шелковистой, как у Августины Николаевны.
Арстакьян скоблит ложечкой по дну розетки. Подхватывает размякшую ягодку:
– Что вы мне сказки сказываете, доктор. «На земском съезде много внимания уделяли медицинской помощи». «Строятся приюты для бездомных детей преступников». Лучше задайте себе вопрос, почему в России так много преступников? Кто в этом виновен?
Ягодка падает на скатерть. Августина Николаевна молча снимает ее салфеточкой.
– Россия, – продолжает он, – чем-то напоминает мне уснувшую в берлоге медведицу. Так и жди, зарычит. Не сомневаюсь, что изнанка мужицкой жизни вам, доктор, виднее. Правильно говорите: грязь, антисанитария, микробы… Но в жизни есть кое-что и позлее. Такое, которое видишь ежечасно простым человеческим глазом, а не в микроскоп.
Даша слушает внимательно, хотя не все ей понятно.
Арстакьян не унимается:
– Право, меня удивляет: отец ваш вел в Петербурге «дело семерых», а вы? В студенческие годы вас что-то волновало: сходки, высокие цели… а сегодня?
Зборовский встал: откуда он так осведомлен? Чего добивается? А сам? Что делает сам? Выручки от «Экспресса» и «Будильника» подсчитывает?
Так подумал, а вслух:
– По этому поводу вы меня и пригласили? Чтобы нотации читать?
Даша нахмурилась.
Хозяин укоризненно качнул головой и тут же добродушно усмехнулся. Попридержав ладонью плечо доктора, усадил его обратно:
– Не только поэтому. Я ясно сказал: хочу угостить усачом. Неужто не понравился? Позвал вас еще затем, чтобы ближе познакомиться. И… просить вас написать кое-что для «Будильника»! Хотя бы о сельских сестрах – дело у нас новое. Насколько известно мне, другой такой школы в губернии покамест нет. Вам близки уезд и эта школа. Вы душу в нее вложили… – подмигнул Даше, – и сердце.
– О нет, Арам Гургенович, не ждите, не напишу, – поддавшись его веселому тону, Зборовский улыбнулся. – Неужто считаете, что напечатанное в «Будильнике» кто-то принимает всерьез? Никогда я статьями не занимался. А если и попытаюсь, уверяю, ничего не получится. Увольте. Писатель из меня никудышный!
– То есть не граф Лев Толстой, не знаток русского деревенского быта Иван Бунин.
– Вот именно. Вы совсем не по адресу обратились.
– Редакции вольно самой, на свой вкус, выбирать корреспондентов. Не отказывайтесь, Сергей Сергеевич. Пусть в губернии пошевелятся, почувствуют, что мужик тоже человек.
Уступая энергичному натиску, Зборовский дал согласие.
Тем временем у Даши с Августиной Николаевной шел разговор о комаровских детишках. Корь, дифтерия, золотуха…
Глаза у Августины Николаевны сумрачны:
– Поля, леса, свежий воздух и – такой мор?
– Ничего тут диковинного. – Мыслями Даша ушла в сонную заснеженную Комаровку, в покосившиеся избы, к горемыке Проньке-дурачку. – Чему удивляться, ежели у иных матерей в груди ни капли молока… Богатые – те мамку, кормилицу подыщут, а бедные?
«Капля молока». Вот тема, которая тоже очень и очень интересует Арстакьяна:
– Дорогой доктор, было бы весьма желательно иметь ваше авторитетное суждение по поводу «капли молока».
Черт возьми, каким образом он разгадывает его замыслы? «Капля молока». Вот действительно то, о чем не хотелось бы молчать! «Капля молока» – так называют земские врачи учреждения для бедных, которые кое-где робко начинают создавать в помощь матерям, не имеющим грудного молока.
В передней Арстакьян напомнил:
– Итак, договорились, за вами две статьи: о школе сельских сестер – раз, о «Капле молока» – два.
– Вы очень настойчивы, редактор. Теперь я понимаю, как залучаете в свою газету авторов.
– Что ж поделать, приходится. Приходится заманивать то строгостью, то лаской…
Возвращаясь темными, пустынными улочками, Даша приникла головой к плечу Сергея Сергеевича:
– А вить Августина Николаевна и Арстакьян – тоже, как и мы, – без церкви.
– Во-первых, не «вить», а «ведь», а во-вторых, откуда ты знаешь?
– Сама со мной поделилась. Выходит, не обязательно?
Глава XIV
Зима нехотя убиралась из городка. Да и плохо ли ей тут? Сугробов не убирают, они лежат на улицах до тех пор, пока не растревожит их весенняя оттепель. Ребятишкам в Нижнебатуринске раздолье – лепят вволюшку задастых снежных баб, ставят их рядком по обочинам дорог, словно злых сплетниц.
Однако весна – бывалый дворник – растопила снег. И изошли те бабы слезами, потекли вдоль улиц. С последним морозом отошел март. Галки накричали тепла. Потянул ветерок с юга, вскрылась Комариха, и во дворе не весна – сразу лето: теплынь, ласточки шныряют у самых окон.
Приехал Фомка. Он по-прежнему обслуживает комаровского фельдшера. Но восторгов по его адресу не расточает:
– Не чета Андреяну. Не того характеру: жмот. Голоштанники, говорит, в твоей Комаровке живут, что ни изба, то пустые стены да тараканы. А сам: курочку поднесут – премного благодарен, заплесневелый пятак – и на том спасибо, яичек в платочке – тож пригодится. Ничем не брезгает. Хозяйством обрастает. Бабу свою Авдотью величает «Дусёк… Дусёк…» Настоящий живоглот. Шкура! Ну да мы еще ему покажем!..
– Кто «мы»? – спросила точь-в-точь как Сергей Сергеевич Арстакьяна. Фомка пропустил вопрос мимо ушей. Поднял Дашу цепкими, сильными руками и встряхнул, как пышный букет:
– Ох, девка, какая ты авантажная стала!
– Отвяжись! – вскрикнула и испуганно оглянулась, не вошел ли доктор. – Ишь залестник выискался.
Она потчевала земляка. За обедом расспрашивала о комаровских новостях. Фомка хлебал торопливо, упрямо зачерпывал ложкой макаронинки, а те непослушно соскальзывали обратно в тарелку.
– Слышал, Дашк, ты тут… ну, в общем, у доктора… Так ежели он к тебе с плохим, откройся напрямик. Мы ему перцу зададим.
Зарделась.
– Чумовой! Жена я ему, понял?
– Венчанная?
– И все-то тебе знать надо?
Даша сбегала в погреб за квасом. Земляк. Односельчанин. Любой оттуда – нужды нет, что сбоку припека – самый близкий тебе. Потолкуешь с ним, и словно наведалась на родное пепелище. Земляк… До Комаровки рукой подать, а далеко, ох как далеко. Не семьдесят – вся тыща верст.
Когда возвратилась, застала Фомку в кухне на том же табурете: перематывал порыжевшие от дорожной пыли и пота портянки.
– Верно, что Ефим порешил себя? – спросила.
– Бабы балабонят, а ты и уши развесила. Никуды такие, как Ефим, не деваются. Одно точно: людям на глаза не кажется… Про Ваську – это истина: по сей день в остроге. Была у нас передряга. Беспокойство, кутерьма в округе. Сама знаешь, каково на сплаве-то гнуть горб. У Кутаевского не шибко разжиреешь, а все ж – приработок для мужика. Платил грош да еще надумал сбавить, ну вот плавщики и озлилися, пошли скопом к нему: плати по закону, как нанималися. Орут, свистят. На барина страху нагнали, тот стражников кликнул, мужики – в разные стороны. Кто опосля ночью подпалил усадьбу – бес его знает. А только забрали Ваську, потому как буян он. И еще троих, которые поотчаяннее. Таперича жди, покуда разберутся.
О себе – ни слова. С виду Фомка простак, дуралей, рыжий, а в глазах плутоватость. Засунул руку в мешок, приваленный к стене:
– Дашк! У меня к тебе разговор… сурьезный… Только сумлеваюсь я… как встретишь?
– Ну вали, выкладывай.
Вынул из мешка завернутый в клетчатый платок узел:
– Припрячь до времени. – Опасливо покосился на окно. – Да поживей.
Взяла узел. Что в нем? Сунула под стол.
– Ошалела! Подальше, Дашк, куда-нибудь убери. Да, смотри, уговор: пущай никто, даже доктор твой про то не ведает.
Выйдя за ворота, он огляделся по сторонам и зашагал через дорогу в харчевню. Что за притча? Это после ее-то сытного обеда?
Отнесла узел в кладовку. Туда Сергей Сергеевич не ходок. Краденое? Фомка не вор, нет у него такой повадки. На худое не пойдет. И все же ее обуял искус. Размотала потихонечку клетчатый платок, ослабила шпагат и вынула из пачки ровнехонько обрезанных бумаг листок. Приоткрыла дверь, на свету прочла напечатанное крупным шрифтом про то, как мужики с Волыни и Подолии, из прибалтийских губерний подаются на чужую сторону, в заморские края. За счастьем. Ищут его, да напрасно… «Надо побольше общаться с сознательными городскими рабочими, – перебирала она похолодевшими пальцами белый листок. – …Совместно с борющимся за право всего народа городским, фабрично-заводским рабочим русский крестьянин найдет в себе силы развязать путы, которые на его руках и ногах, – путы бесправия, голода и темноты.
Тогда будет действительно хорошая жизнь и у себя на своей земле, которая пока что является не матерью, а злой мачехой».
Один за другим перед глазами ее прошли сельчане. Мало кто сытно жил. Одни шли на приработки к Кутаевскому, другие – подавались к зиме в города: плотничать, бондарить. Кто же те добрые души, заглянувшие в бедняцкие избы? Получается, что о комаровских где-то думают – о ней, Дашке, о Фомке Голопасе, о солдатской вдове Агриппине, батрачившей на барских огородах? О тех, кого жизнь не гладит, а мнет.
Положила листок обратно, затянула шпагатик, свернула узел и пихнула его подальше за старую плетеную корзину с тряпьем. Ох и накличет Фомка беду! Нехорошо таить от Сергея Сергеевича, но раз взяла, значит, слово дала. А все же страшновато…
Сергей Сергеевич вернулся домой раздраженным. Швырнул ботинки в угол и завалился на диван лицом к стене. Ровно в комнате вовсе нет ее, Даши. В другую минуту подошла бы, а тут – и навязался же этот Фомка! – может, Сергей Сергеевич проведал про то, что приходил он, и дуется: почему сама не расскажет. Доктор ты мой доктор! Расскажу. Сейчасочки вот и расскажу.
Подошла. Не поворачиваясь, он протянул назад руку и сжал ее, Дашину, у запястья: не беспокойся, мол, все будет в порядке.
Что же случилось?
А случилось возмутившее его до крайности.
Зборовского вызвали в полицию. Пристав с паточно-сладкими ямочками на щеках, не в пример другим людям своей профессии, добродушен. Окутанный плотной завесой дыма, он сидел при закрытых окнах в насквозь протабаченном кабинете.
– Присаживайтесь, господин доктор. Вы сочинитель сих творений?
Злосчастный «Будильник»! В нем действительно напечатали его статьи, причинившие немало неприятных минут. Обе помещены в одном номере. Вот первая – «Сельские сестры». Здесь он, доктор Зборовский, рассказывает о большой, благородной миссии, которая ждет питомцев школы в царстве дикости, варварских способов лечения, где иногда фельдшера не дождаться месяцами. Пусть же сельские сестры смело противостоят знахаркам! Пишет, как трудно найти желающих обучаться. И еще не легче изыскивать средства: в земской управе не очень охотно идут на расходы. Но есть уверенность, что начатое будет доведено до конца.
На другой полосе газеты вторая его статья: «Слово о „Капле молока“». В нескольких местах фразы подчеркнуты красным карандашом: значит, даже эту газетку тщательно прочитывают полицейские чины?.. Он пишет о том, сколь нерешительно и робко прокладывает себе дорогу в нищей России все новое. Он ратует перед земством о создании детского лечебного учреждения «Капля молока» – для неимущих матерей, которые лишены возможности кормить грудью своих младенцев. Такие пункты нужны, чтобы дети могли получать молоко, взамен которого грудников морят соской из жеваного хлеба. Почему бы Нижнебатуринску не показать достойный пример? В качестве доводов приводит данные и факты, обнародованные в свое время в разных источниках, – как выяснилось, неведомых нижнебатуринской полиции. Вопрос о «Капле молока», пишет он, нельзя рассматривать оторванно от той чудовищной обстановки, в которой растят младенцев. Их гибель стала величайшим бедствием. Даже туберкулез уносит меньше жертв…
Кто, как не врачи, знают, что высокая смертность детей-грудников есть горькая привилегия России, ибо в нашем отечестве – бедность и невежество. «Ничто так тесно не переплетается, как болезни и неправильные социально-экономические условия».
Последнюю фразу приписал Арстакьян И именно она, должно быть, пришлась не по вкусу приставу.
Рядом со статьей о «Капле молока» – лаконичная заметка: во Франции некая восьмидесятилетняя старуха развелась со своим девяностотрехлетним супругом. Причина? Непочтительное отношение мужа к жене.
Возможно, подобные заметки и помогали «Будильнику» вербовать новых подписчиков, но напечатанная в близком соседстве с рассказом о страшной участи вымирающих малюток, эта выглядит кощунственно.
Пристав поднялся со своего кресла:
– Ну-с, извольте сообщить, откуда вы брали сведения относительно… Вы утверждаете, что детская смертность от неправильного питания уносит куда больше жизней, чем туберкулез. Сообщаете довольно сомнительные данные.
– Почему – сомнительные?
За спиной пристава – громадный, во всю стену, в золоченой раме портрет благополучно здравствующего государя императора. По обеим сторонам – все древо российского императорского дома, начиная с Михаила Федоровича, кончая Николаем II и его императорским высочеством наследником цесаревичем и великим князем Алексеем Николаевичем… Очевидно, портреты висят с прошлого года, со дня торжественного юбилея – трехсотлетия царствования на Руси дома Романовых.
– Почему сомнительные? – Пристав вынул из кармана и встряхнул сложенный вдвое, нет, вчетверо, большущий носовой платок. – Да потому, что эти цифры, извините, плод вашей фантазии. Смертность велика там, где плохие врачи. Да, да, доктор, вы нас крайне огорчили своей публикацией. Вы утверждаете, что на девяносто пять миллионов населения европейской России, в ее пятидесяти губерниях, ежегодно умирает почти миллион двести тысяч детей в возрасте до одного года. И виной тому якобы низкое материальное благополучие народа. Ахинея! Откуда взята такая цифра? По вашему соображению, выходит, Россия отдает богу душу?.. И далее как понимать: у нас, утверждаете вы, «неправильные социально-экономические условия». А какие, позвольте спросить, правильные? Что хотите предложить взамен?
– Открыть пункты «Капля молока».
– Ха-ха-ха… Шутите?
Почему он хохочет?
Только дома, лежа на диване, понял наивность своего ответа. Когда его отчислили из Московского университета, он впервые с глазу на глаз встретился с жандармскими офицерами. Они грубили. Нижнебатуринский же вел беседу или допрос без нажима. И на вопрос, чего же, собственно, от него, доктора, хотят, ответил:
– Да, пожалуй, ничего. Рад убедиться, что вы интеллигентный молодой человек. Искренне к вам расположен. – Сверкнул золотыми зубами. – Но учтите: молодость – простушка, которая легко подпадает под влияние говорунов, фразеров. А жизнь нам диктует свое. Уж вы мне поверьте, вам следует, господин доктор, осмотрительнее выбирать себе друзей. И, разумеется… идеи.
– Благодарю за рекомендации, господин пристав. Разрешите идти?
– Еще минутку задержу. – Прочистил длинным ногтем мизинца расщелинку между зубами. – Не нравится мне, извините, ваша… греховодность. Человек из петербургского бомонда и такая непристойная связь… с мужичкой…
Не дослушав, ушел. Навстречу по коридору трусцой семенил скромник – учитель Нефедов. А он зачем здесь? Никто из них не счел нужным поздороваться.
О беседе с приставом Сергей Сергеевич решил Даше ничего не рассказывать. И она смолчала о том, что только что приходил Фомка.
