Текст книги "Восточные страсти"
Автор книги: Майкл Уильям Скотт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 32 страниц)
Паника охватила ряды мятежников. Их предводитель перед лицом неминуемого позора бросился на собственный меч. Трое его ближайших сподвижников, тоже включенные в черный список, последовали его примеру, предпочтя быструю и относительно безболезненную смерть часам пыток в пекинских застенках.
Потери, особенно среди воинов императора, были невелики. В корпусе сражались опытные солдаты, знавшие, как вести себя в бою. В результате на двадцать человек пришлось не более одного пострадавшего, причем ранения были неопасные.
Мэтью занялся перевязкой ран и мелкими операциями. У Линь, чьи обязанности теперь уже не могли сводиться исключительно к переводу, довольно быстро уяснила, чем она может помочь доктору, и дальнейший инструктаж ей уже не требовался.
Однако ни один из китайских врачей не подошел к шатру Мэтью.
Наконец выдалась небольшая передышка, и девушка ненадолго исчезла. Вернулась она с невеселыми известиями.
– Генерал Бу Цунь тяжело ранен, – сообщила она. – Вы же знаете, он сам повел солдат в атаку, и восставшие постарались сразить его.
– Где он сейчас? – спросил Мэтью, уже забывший о междоусобице с генералом.
– Врачи изгоняют злых духов из его тела.
Мэтью оцепенел.
– Что-что они делают? – спросил он.
Она повторила свое сообщение.
– Бред какой-то, – пробормотал он и схватил свой чемоданчик. – Сейчас же ведите меня к нему.
Немного поколебавшись, она подчинилась. Они быстро прошагали через весь лагерь и подошли к большой палатке в дальнем его конце. У Линь, опасаясь заходить внутрь, только указала на нее доктору.
Мэтью откинул клапан палатки, но тут же закашлялся, едва не подавившись. Воздух в палатке был насыщен парами курительных благовоний. Несколько голосов выводили какую-то монотонную мелодию. Ему не требовался перевод – было и так понятно, что китайские врачи призывали «злых духов», которые овладели телом Бу Цуня, уйти восвояси. Примитивная, нелепая процедура так называемого исцеления внезапно вывела его из себя. Он отодрал клапан палатки и стал яростно топтать костер, тлеющий рядом с изголовьем нар. На нарах лежало бледное, неподвижное тело Бу Цуня. Он был ранен в голову и, если судить по кровавым подтекам на одежде, в брюшную полость.
Мэтью с ходу принялся за дело. Он отер кровь с лица и тела генерала тряпкой, которую намочил в бренди, а затем принялся рыться в саквояже в поисках лекарства.
– Принесите побыстрей стакан воды, – приказал он У Линь, которая набралась мужества и вошла за ним в шатер, – и бросьте туда вот это.
Он протянул ей пакетик с опием, известным болеутоляющим средством.
– Потом как можно быстрее влейте это ему в рот. Он почти без сознания, но, думаю, что пить он сможет. Я собираюсь прижечь эти раны, как только опиаты окажут действие, а дальше посмотрим.
У Линь вполне успешно справилась с заданием. Мэтью принялся за работу, быстро и проворно прижигая раны генерала.
Однако все старания его были напрасны. Слишком долго китайские врачи выгоняли из его тела «злых духов». Слишком много было потеряно и крови, и сил: он уже не мог бороться со смертью. И она пришла в тот момент, когда Мэтью еще корпел над его ранами. Генерал вдруг осел на своем ложе, вздрогнул и испустил дух.
Мэтью был всегда грустен и растерян, когда умирал его пациент. Но теперь к его грусти примешивался гнев.
– Этого не должно было случиться, – сказал он У Линь, бредя по направлению к своему шатру. – Эта вздорная затея по избавлению от злых духов ослабила несчастного, и к тому времени, когда мы подоспели, боюсь, уже ничего нельзя было сделать.
Войска императора одержали полную победу. Цзинань вынужден был безоговорочно капитулировать. Генерал Вень Бо немедленно взялся за сочинение оды, прославляющей его ратный подвиг, а в Пекин послали нарочного с добрыми известиями. Победители медленно расходились по лагерю. Поварихи готовили ужин более обильный чем в обычные дни, и Мэтью, уже свободный от работы, решил, что ничто не мешает ему и У Линь немного подкрепиться. Потому он и оторопел, когда внезапно к нему подскочил молодой офицер, что-то протараторил – так что Мэтью не понял ни слова, – а потом схватил и начал вязать ему за спиной руки. Когда Мэтью наконец стал отдавать себе отчет в том, что же происходит, руки были накрепко скручены цепями и соединены с тяжелым металлическим хомутом, который водрузили ему на шею.
У Линь глотала слезы.
– Это ужасно, – сказала она, – врачи обвинили вас в убийстве генерала Бу Цуня. Они припомнили спор, который был у вас с ним, и теперь говорят, будто вы, его злейший враг, убили его, воспользовавшись поводом для операции.
– Это просто бред! – запальчиво воскликнул Мэтью.
– Конечно, это бред, – ответила она, уже не в силах сдерживать слезы, – но они заручились поддержкой генерала Вень Бо, и тот лично подписал приказ о вашем аресте. Теперь ничего уже нельзя сделать.
– Я потребую, чтобы меня отвели к генералу, – сказал он.
Она покачала головой.
– Вы не понимаете, он не будет вас слушать и не захочет вас видеть. Вас отвезут в Пекин как самого обычного преступника.
Больше ей ничего не удалось сказать. Двое вооруженных стражников подбежали к ним и оттащили ее в сторону. Теперь она не могла приблизиться к пленнику.
Цепи все еще оставались на кистях и шее американского доктора, когда армия вместе с многочисленными обозами двинулась обратно в Пекин. Мэтью пришлось идти пешком. Стоило ему немного замешкаться или споткнуться, как хлесткий удар бича заставлял его вставать и продолжать путь.
Дни и ночи слились воедино и стали одной нескончаемой пыткой. Стражники держали его впроголодь, избивали его просто потому, что им доставляло удовольствие само это занятие. Он был совершенно беспомощен, и ему начинало казаться, что подмоги ждать уже неоткуда. Ни к генералу, ни к штабным офицерам ему обратиться не разрешали, а длительное отсутствие У Линь могло означать только одно – ей было запрещено видеться с ним. И действительно, врачи, зная о том, что У Линь является фавориткой двора и, не раздумывая, направится к принцессе ходатайствовать о судьбе западного доктора, не спускали с нее глаз и даже решили наложить на нее карантин, запретив видеться и разговаривать с посторонними.
Наконец растянувшееся на несколько миль войско подошло к Пекину. Тысячи жителей выбежали на улицы, чтобы приветствовать победителей. Вид закованного в цепи белого человека был, разумеется, зрелищем не из обычных, и Мэтью разглядывали и поносили все, кому не лень.
– Фань хуэй! Заморский дьявол! – кричали ему люди и швыряли в него отходы и булыжники.
Мэтью затащили в подземную темницу, расположенную где-то в тюремных казематах разросшегося дворца. О том, что дверь захлопнулась, он мог судить только по лязгу засовов. В сыром каменном мешке, где он оказался, не было ни свежего воздуха, ни дневного света. Сырость, казалось, разъедала тело.
Он вскоре потерял счет времени. Иногда он забывался в тяжелом сне. Больше занять себя все равно было нечем. Несмотря на темноту, он пытался делать кое-какие физические упражнения, но затхлый воздух камеры отбивал всякую охоту к таким занятиям.
Однажды дверь камеры распахнулась, и перед узником низко склонился чиновник в длинном желтом халате.
– Император Поднебесной, – провозгласил он, – выражает глубочайшее сожаление и извиняется, что с лекарем из западной страны обращались не должным образом.
Двое стоявших за его спиной китайцев прошли в камеру, взяли Мэтью под руки и помогли ему выйти в коридор. С их помощью он одолел крутые ступени каменной лестницы. Яркие лучи солнца совершенно ослепили его. Его подвели к зеркалу. Открыв глаза, он увидел незнакомое, костлявое чучело в грязных лохмотьях.
Затем в большую мраморную лохань налили горячую воду, Мэтью освободили от его полуистлевших одежд и усадили в роскошную ванну. Появился императорский брадобрей, но Мэтью предпочел сам овладеть бритвой, и брадобрей почтительно уступил ему лезвие. Потом его облачили в китайские одежды – включая тунику, брюки из желтого шелка и желтое длинное мандаринское платье, которое отныне ему предлагалось носить в качестве верхнего облачения. И даже сделанные из мягкой кожи ботинки, которые неожиданно ему оказались в самую пору, тоже были выкрашены в желтый цвет.
Его отвели в другую залу, где перед ним торжественно поставили большое блюдо с дарами моря, мясом и немыслимым количеством разнообразных овощей. Над блюдом витали дурманящие ароматы, но он заставил себя есть не торопясь и умеренно, так как понимал, что его пищеварительная система с трудом справится с обильным обедом после долгих дней почти полного отсутствия еды. Он понемногу стал приходить в себя и усмехнулся отражению в зеркале, подивившись своему китайскому наряду.
Открылась дверь, и в залу без предупреждения вошла У Линь. На лице ее можно было прочесть глубокую озабоченность, но, увидев Мэтью, она вздохнула с облегчением и улыбнулась.
– Вы немного похудели, но выглядите неплохо, – сказала она наконец.
– Я прошел небольшой курс голодания, – сказал он. – Чему я обязан столь внезапным поворотом в своей судьбе?
– Я... я довела до сведения принцессы случившееся, – сказала она. – Императорские лекари пытались помешать мне переговорить с ней и почти добились своего, наложив на меня карантин, но я сумела перехитрить их. Я послала ей записку, где говорилось, что мне надо срочно увидеться с ней. Она и император в бешенстве оттого, что с вами так обращались. Завистливые врачи, виновные в этом заговоре, приговорены к мучительной смерти. Их казнят сегодня же. Вам будет приятно услышать, что справедливость восторжествовала.
– Справедливость? – язвительно переспросил он. – Да в этой дремучей стране никто не знает, что означает это слово.
– Вы ошибаетесь, – искренне воскликнула У Линь. – То, что с вами произошло, является одновременно оскорблением принцессы. Даже на особу императора Поднебесной брошена тень позора. Они до сих пор не появились здесь лишь потому, что считают себя не вправе это делать, пока зло не будет посрамлено, а те, кто ответствен за него, казнен.
– А я думаю, что и без того достаточно наказаний и казней, – проговорил Мэтью. – Не понимаю, чего можно добиться пытками и казнью врачей, которые считали, что действуют ради собственных насущных интересов и интересов своей страны! Поэтому я говорю – хватит!
Гнев, внезапно овладевший им, был так силен, что она не знала, как и что отвечать. С видимым усилием овладев собой, Мэтью заговорил снова:
– Я благодарен вам гораздо сильнее, чем смог бы когда-либо выразить, и более признателен, чем могу объяснить. Вы сделали почти невозможное, и я оказался на свободе. Я – ваш должник, и долг мой велик. Надеюсь, что когда-нибудь я смогу вернуть его. Возможно, мне удастся выслать вам какую-нибудь диковинную для вас вещицу из Соединенных Штатов.
У Линь смотрела на него, недоумевая.
– Из Америки?
– Я долго об этом думал. Больше мне все равно делать было нечего, и я пришел к выводу, что должен известить Джонатана Рейкхелла о провале своей миссии и о своем намерении как можно быстрее вернуться в Новую Англию.
– О нет! – Девушка была сражена.
– Я должен признаться вам, что приехал в Китай с вымышленными грезами и ложными идеалами, которые в жизни мне никогда не удалось бы реализовать. Как бы то ни было, я не вижу сейчас возможности заниматься здесь медициной – так, как я это понимаю.
У Линь замотала головой, пытаясь выразить категорическое несогласие.
– Я стал врачом потому, что, сколько я себя помню, хотел лечить больных. Здесь я оказался в кольце предрассудков, а кроме того помимо собственной воли втянутым в нелепую политическую борьбу. С меня достаточно, и я намерен отправиться домой. Я собираюсь написать Молинде в Гонконг, и, может быть, она отправит меня на первом же клипере «Рейкхелла и Бойнтона» прямиком в Новую Англию.
У Линь побледнела и была, казалось, совершенно сломлена. С трудом она выговорила несколько слов.
– Значит, вы больше никогда не будете оказывать помощь больным в Срединном Царстве?
– Ни за что на свете, – огрызнулся он.
– Тогда, может быть, вы согласитесь провести со мной этот вечер?
От неожиданности Мэтью несколько растерялся.
– Вы только что благодарили меня за то, что я смогла заручиться помощью принцессы и императора и вы обрели свободу. Я ничего не прошу взамен. Только несколько часов вашего времени. Я бы хотела, чтобы вы посвятили мне этот вечер.
Он пожал плечами и согласился.
Не теряя ни минуты, У Линь повела его куда-то по длинному коридору. По пути она зашла в большой, внушительного вида кабинет и о чем-то вполголоса говорила с его сановитым хозяином.
Мэтью не расслышал содержания разговора и лишь понял, что чиновник, судя по всему, дал У Линь согласие на что-то и тут же принялся отдавать какие-то распоряжения подчиненным.
У Линь не скрывала своего удовлетворения результатами этой беседы, однако едва она подошла к Мэтью, лицо ее опять приняло печальное выражение. Они двинулись дальше и наконец пришли во внутренний дворик, где их ожидало несколько лошадей с желто-оранжевой попоной. К ним тут же присоединился небольшой отряд молодых офицеров в форме императорского гвардейского полка. Затем, без дальнейших проволочек, все тронулись в путь и постепенно перешли с шага на легкий галоп.
– И куда мы едем? – поинтересовался Мэтью.
У Линь, очевидно, не расслышала его вопроса. Так или иначе, она не ответила.
Они проскакали через открытые ворота, которые вели из Запретного города в Имперский, а затем выехали и из него. Теперь они продвигались по одному из тех кварталов, где жили и трудились простые люди. Сколько мог различить глаз, в стороны разбегались бесконечные ряды убогих хижинок: некоторые из них были сооружены из камня, другие – сложены из дерева, третьи и вовсе из выброшенных за ненадобностью обломков досок, камней и разного тряпья.
Невероятная скученность – вот что поражало сильнее всего. Повсюду кишмя кишел народ: женщины варили что-то в открытых котлах около своих лачуг, мужчины сновали туда-сюда, стараясь промыслить какую-нибудь дощечку и бревнышко для растопки. Тут же играли и дрались голые дети, и Мэтью заметил, что животы многих раздулись от недоедания.
У Линь, по всей видимости, руководила этой диковинной экспедицией. Она что-то шепнула одному из офицеров – и всадники, построившись клином, стали углубляться в лабиринт улиц. Облик У Линь мало вязался с этим местом – на ней были шелковый чонсам и изящные туфельки с высокими каблуками. Однако она держалась так, будто вела всю группу к себе домой. Внезапно она остановилась и знаком приказала Мэтью спешиться. Они подошли к маленькой лачужке, в которой, к удивлению Мэтью, оказалось немало людей. Свет проникал туда через маленькое открытое окошко, которое, когда холодало, можно было заткнуть полурваной тряпкой. На земляном полу сидели мужчина и женщина, прислонившись спиной к каменной стенке. Оба были седы и уже немолоды. Второй мужчина, помладше, возможно, их сын, толок зерно в примитивной деревянной ступке. Одного взгляда на его работу было достаточно, чтобы понять, что много зерна натолочь ему в этот день не удастся. Снаружи, около кипящего котла с рисом, у огня, разведенного в ямке, хлопотала женщина примерно тех же лет. Рядом боролись два маленьких, совершенно голых мальчика.
У Линь быстро заговорила на диалекте провинции Хэбэй; мужчина и женщина отвечали ей односложно. Она повернулась к Мэтью и заговорила с потрясшей его горячностью:
– Эти люди любезно разрешили нам осмотреть их дом. Как видите, они живут вместе со стариками-родителями и четырьмя детьми. Двое из них сейчас на работе. Одному десять, а другому двенадцать. Эти мальчики на следующий год, а может быть, и раньше, тоже отправятся на работу. Я показала вам эту семью, потому что она типична для городского населения Китая. Женщина варит рис. Если ей повезет, ее сыновья отловят крысу или мышь, и тогда к ужину сегодня будет подано мясо. В противном случае ничего, кроме риса, им сегодня есть не придется. Они ели это вчера, они будут есть это сегодня. То же самое они будут есть завтра.
– Но ведь в конце концов, – пробормотал ошеломленный доктор, – когда столько членов семьи имеют работу, они могут позволить себе...
– Они могут позволить себе только то, что появляется у них на столе, – перебила его У Линь. – Мальчики за долгие часы работы получают пригоршню медяков. Этот человек работает на стройке, и платят ему мало. – Она обратилась с вопросом к главе семейства, и он что-то пробурчал в ответ. – Он встает до рассвета и работает по двенадцать часов ежедневно, семь дней в неделю, – сказала У Линь, – а за это ему платят пять юаней.
Мэтью был потрясен.
– Пять юаней! – воскликнул он. Это же почти голодная смерть!
– Если он не будет работать за эти деньги, действительно может умереть с голода, а занять его место найдется немало желающих.
Они снова вышли на улицу и пошли вдоль хижин. Мэтью увидел, что за ними следует толпа любопытствующих, которая с каждой секундой становилась все больше.
Наконец У Линь остановилась у другой лачуги и спросила разрешения войти внутрь. Семья здесь была еще больше, причем одним из ее членов был калека, разбитый параличом, а две женщины, одна средних лет, другая помоложе, содрогались от страшного, чахоточного кашля. Тут же ползали трое детей, распухшие животики которых говорили сами за себя. У Линь не стала задавать вопросов и тронулась дальше. Теперь ему становилась понятной цель их перемещений. Всюду он видел уродливую картину нищеты и нездоровья.
Но У Линь не обрывала путешествия. На одну-две минуты останавливались они у лачужек, и картины, которые суждено было увидеть в тот день Мэтью, врезались в его память на всю жизнь. Он никогда уже не забудет густо накрашенную девочку в плотно облегающем чонсаме, похожую на ребенка, которого взрослые взяли на бал-маскарад. Но то был не маскарад, и они вскоре узнали, что в свои одиннадцать лет она уже опытная проститутка с двухлетним стажем. Они видели семьи, чей рацион уже много лет стоял из лапши и риса. В некоторых домах одна кровать служила ложем для восьми человек, которые попарно сменяли друг друга. Они видели семью, где у трех братьев была только одна рубашка и одна пара штанов, и потому они могли лишь попеременно выходить из своей хижины на улицу.
Осмотр жилищ рядовых столичных жителей длился около полутора часов. За свою жизнь Мэтью уже порядком нагляделся на человеческие страдания, но такой поголовной нищеты он нигде не видел.
Прогулка неожиданно оборвалась, и вскоре они уже молча ехали верхом к Запретному городу. Здесь У Линь провела его в свою заставленную книгами гостиную и, повернувшись к молодому доктору, заговорила прерывающимся от волнения голосом:
– Вы можете вообразить, будто то, что вы сегодня видели, является чем-то исключительным. Но это не так. Трущобы – непременная часть всех городов Срединного Царства. Те дома, что вы видели, можно считать еще вполне приличными. Я бы могла вам показать гораздо худшие образцы, потому что и сама я выросла именно в таком доме. Если бы Чарльз Бойнтон не взял меня с собой в Америку, а потом в Англию, чтобы приглядывать за его сыном Дэвидом – ребенком моей сестры, – мне бы никогда не узнать, что на свете существует какая-то другая жизнь.
Мэтью хотел было что-то ответить, но У Линь не дала себя перебить.
– Вы видели подданных императора, народ Срединного Царства. Они влачат убогое существование в грязи и невежестве. Им часто нечего есть, нечего надеть. Их предрассудки, с которыми непросто бороться, еще более зловещи, чем драконы из нашей мифологии.
Душевные силы, казалось, в этот момент покинули ее. Руки безвольно повисли, она смотрела на него в упор и, казалось, не видела его.
– И это, – прошептала она, – Срединное Царство, которое вам угодно оставить навсегда. Никто не спорит, что вам пришлось здесь не сладко. С вами обошлись ужасно, но эти люди поплатятся за свое злодеяние жизнью.
В этот миг она была столь беззащитна и беспомощна, что Мэтью не выдержал и спросил ее:
– Что же вы ждете от меня, У Линь?
– Вопрос не в том, чего я от вас жду, – ответила она. – Вопрос в том, для чего вы сами приехали сюда из Америки. Больные вопиют о помощи, и теперь вы, так долго терпевший, наконец-то получите возможность оказать их помощь. С вредительством императорских лекарей, которые мешали каждому вашему шагу, отныне покончено. Император Поднебесной и его сестра вполне осознали те трудности и опасности, которым вы подвергались, и готовы теперь оказывать вам любую помощь. Без вас прогресс просто остановится, и стрелки часов будут идти почти незаметно. Пока вы здесь, вы можете помочь выздороветь многомиллионному народу. Вы сможете воплотить то, что было не под силу сотням врачей, приезжавшим в Китай до вас.
Он не мог не видеть, что она говорит искренне и вряд ли преувеличивает. Все зависело от того, сможет ли он забыть те оскорбления и несчастья, которые ему пришлось испытать на пути к заветной цели, ради которой пришлось обогнуть половину земного шара. Он вздохнул и задумался.
– Я не напрасно боялась, – продолжала У Линь, – что вам захочется уехать. Я высказала свои опасения принцессе Ань Мень, и она уполномочила меня тратить половину своих рабочих часов на оказание вам посильной помощи – в том случае, если вы решите остаться. Я сделала все, что в моих силах, чтобы убедить вас. Я хотела показать вам, как благородна ваша миссия, как нужны вы здесь. Больше мне добавить нечего; последнее слово за вами.
Совершенно обессилев, она почти упала на стул с тремя ножками и понурила голову. Сложив руки на коленях, она приготовилась смиренно принять его решение.
Мэтью слишком уважал себя и как доктора, и как мужчину, чтобы, не завершив начатого дела, уехать из Китая. Значит, надо как-то забыть, выбросить из головы память об унижениях, через которые он прошел. Это просто необходимо сделать ради здоровья миллионов, которых он мог спасти.
– Вы прекрасно понимаете, – сказал он, – что никуда я поехать не могу. Я остаюсь в Китае.
Она подняла голову и посмотрела на него. Глаза ее светились.
Взгляды молодых людей встретились. И сразу же исчезло чувство подавленности, он вдруг понял, что может быть доволен собой. Постепенно его душа наполнилась счастьем от принятого решения. А с ним пришло и простое понимание того, что на него повлияло не только желание оказать помощь китайской бедноте. В той или иной степени, но виновницей оказалась У Линь. И он знал, что ему хорошо на душе именно потому, что им предстоит теперь вместе трудиться над одной и той же задачей.
III
Весь Лондон облетела сенсационная весть. Корабль, только что доставивший из Индии партию чая, был остановлен таможенной службой ее величества. Выяснилось, что, помимо чая, в трюмах корабля находилась большая партия опиума.
Это был первый случай, когда промышляющий наркотиками корабль был захвачен британскими властями, и потому дело получило широкую огласку в прессе. Казалось, вся Англия следила за развитием событий.
Чарльз Бойнтон, отец которого до сих пор не вернулся с острова Джерси в Ла-Манше, где понемногу поправлял свое здоровье, по-прежнему был перегружен делами. И, однако, он посчитал своим долгом выступить на суде свидетелей.
– Я, правда, чувствую себя не совсем в своей тарелке, эдаким экспертом-фармакологом, – говорил он Руфи однажды за поздним ужином, в очередной раз прийдя с работы ночью. – У меня нет лишнего времени, но и Джонни, и я отдали столько сил тому, чтобы остановить опиумную торговлю, что, если я не дам показания следствию и не расскажу о том, что знаю, – я буду чувствовать себя беспринципным человеком.
Он обратился к королевскому обвинителю с просьбой выступить в качестве добровольного свидетеля-эксперта, на что тот дал охотное согласие. Заявление, которое сделал Чарльз, звучало резко и категорично.
– Опиум, – заявил он, – исключительно опасный наркотик, который воздействует на человеческий мозг. К нему легко привыкают, и в конце концов он убивает тех, кто привязался к нему. Он разрушает аппетит, естественные склонности человека, его волю. Человек чахнет и угасает.
Адвокат защиты предпринял отчаянную попытку повернуть дело в пользу владельцев корабля:
– Мистер Бойнтон, вы, очевидно, выводите свои заключения из личных наблюдений за китайцами, которые быстро впадали в зависимость от опиума.
– Частично да. Я видел очень много китайцев, которые употребляют этот наркотик, и дальнейшую их судьбу я только что описал.
– Я обращаю внимание уважаемого суда на тот факт, что все эти люди были китайцами, – заявил представитель обвиняемых. – Суд отметит для себя, что среди них не было ни одного белого человека, и уже тем более ни одного англичанина.
Чарльз быстро парировал его выпад:
– При всем уважении к присяжному поверенному, не могу не заметить, что он старается нас убедить, будто действие опиума не распространяется на белого человека, и в особенности на англичанина. Но это утверждение – сущий вздор.
В зале суда пронесся ропот, и судья в парике постучал молоточком, чтобы навести порядок.
– Опиум не различает людей по расе и национальности. Я заверяю вас, что он превратит самого жизнеспособного и интеллигентного англичанина в калеку с нечленораздельной речью, и произойдет это так же легко и быстро, как и с каким-нибудь китайским кули[26]. Конфискованный опиум – это опасный наркотик, и английское правительство очень правильно поступило, что задержало корабль. Вы же не захотите, чтобы ваш ребенок или жена стали играть с огнем. А стало быть, ни один разумный человек не позволит им употреблять в любой форме опиум.
Выступление Чарльза настолько потрясло присяжных, что опиум был приравнен к смертельным ядам, а капитану и владельцам груза был вынесен самый суровый приговор из тех, что закон предусматривал за это преступление.
Руфь с полным на то основанием гордилась своим мужем, сумевшим выполнить свой долг, несмотря на то что свидетельские показания отняли у него массу времени и в последующие две недели ему пришлось работать больше чем обычно.
Однако вскоре он был вознагражден. Он получил письмо, тисненное на пергаменте, в котором он и его жена приглашались в воскресный полдень на чай в Уиндзорский замок королевой Викторией и принцем-консортом. Это приглашение было монаршим повелением, и в назначенный срок Чарльз и Руфь явились с неофициальным визитом в жилые апартаменты Виктории и принца Альберта.
Королева Виктория утратила свои точеные формы младых лет и превратилась в полную матрону с несколько расплывшимися чертами. Ее муж был по-прежнему худощав и сохранил безукоризненную осанку. Чарльзу было достаточно бросить один взгляд на монаршую чету – с которой он вел знакомство уже не первый год, – чтобы убедиться, что королева и принц все так же страстно влюблены друг в друга.
Пока продолжался обмен любезностями, королева разливала чай в скромно обставленной небольшой гостиной в королевских покоях. Она пришла в ужас, узнав о кончине Лайцзе-лу Рейкхелл.
– Какая жалость, – промолвила она. – Это была удивительная женщина.
Руфь и Чарльз горячо поддержали ее. А принц Альберт решил вернуться к недавним событиям.
– Мы искали возможность, мистер Бойнтон, – сказал он с легким немецким акцентом, – поблагодарить вас лично за тот сокрушительный удар, который вы нанесли опиумной торговле.
– Действительно, – добавила королева, – именно вы, а также мистер и миссис Рейкхелл первыми открыли нам глаза на опасности, связанные с опиумом, и мы теперь прилагаем все усилия, чтобы сделать торговлю опиумом невозможной. Ваше выступление в суде произвело на всех очень сильное впечатление, и я надеюсь, что наши подданные отныне не позволят себя приучить к этому наркотику.
– И если это все-таки произойдет, то лишь потому, что они пренебрегут вашим очень внятным предупреждением, – назидательно добавил принц-консорт. – С этих пор вся нация у вас в долгу, мистер Бойнтон.
– Благодарю вас за столь высокую оценку, ваше королевское высочество, – ответил Чарльз, – но свой поступок я вижу в несколько ином свете. У меня есть маленький сын, который однажды примет из моих рук дело, и мне приходит в голову, что на мне лежит обязанность перед ним – так же как и перед его будущими детьми – рассеять все сомнения относительно губительных качеств опиума. Долг отца играет здесь главную роль. И уже потом – долг английского патриота.
– Относитесь к этому сами как хотите, – сказала королева, – но вы совершили прекрасный поступок. Мы надеемся, что вы и миссис Бойнтон воспользуетесь правом навещать нас в любое время, не дожидаясь формального приглашения.
– Вы так добры, ваше величество... – прошептала Руфь, понимая, что она и Чарльз удостоились величайшей чести, которая редко кому выпадала.
– Когда же подрастет маленькая дочь миссис Рейкхелл, – не помню, как зовут это дитя, – я надеюсь, вы напомните ей, что та же привилегия распространяется и на нее, как когда-то она распространялась на ее мать.
– Ее зовут Джейд, ваше величество, и мы непременно доведем до ее сведения, что ей всегда будут рады в этом доме. Она не останется безучастна к оказанной ей чести и так же, как и мы, будет глубоко ценить ее.
Проведя больше года на острове Джерси в Ла-Манше, сэр Алан Бойнтон в сопровождении супруги вернулся, наконец, в Лондон. Он сразу направился в кабинет доктора Федерстоуна, и тот после длительного осмотра объявил, что легкие сэра Алана, доставившие ему столько неприятностей, вполне поправились.
Доктор, однако, посоветовал не оставлять болезни никаких шансов и с этой целью направиться вместе с миссис Бойтон на месяц в деревенскую усадьбу в Суссексе.
В тот же вечер вся семья Бойнтонов собралась за одним столом. Чарльз впервые за многие месяцы сумел пораньше вырваться из конторы, чтобы присутствовать на семейном торжестве, а Руфь приказала повару приготовить ростбиф.
Сэр Алан оглядел стол и улыбнулся.
– Вы и представить себе не можете, как же хорошо вдруг снова оказаться с вами.
– Этот день каждый из нас может назвать счастливым, – добавила Джессика.
Сэр Алан принялся рассказывать, что сегодня ему сообщил доктор.
– Я горел желанием вернуться в офис и протянуть тебе руку помощи, Чарльз, – сказал он, – но, боюсь, придется еще немного повременить.
– Честно говоря, я не очень этому удивлен, – сказал Чарльз, – доктор Федерстоун намекал, что ты не сможешь вернуться к делам так скоро, как рассчитывал.
– Поэтому мы, можно сказать, были готовы к этим известиям, – добавила Руфь.
– Когда ты хочешь ехать в Суссекс, папа? – спросила Элизабет.
– Думаю, через два-три дня. Надо дать слугам время проветрить дом и приготовить его к нашему приезду.
