Текст книги "Фабрика кроликов"

Автор книги: Маршалл Кэрп

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 35 страниц)

Маршалл Кэрп
Фабрика кроликов

Посвящается Эмили – лучше ее со мной ничего не случалось – и Адаму с Сарой – лучше их ничего не случалось со мной и с Эмили

Часть I
Убить кролика

Глава 1

Эдди Элкинс легкой походкой шел по бульвару Фантазий. Костюм белого кролика демонстрировал чудеса вентиляции, и Эдди, находившийся внутри костюма, наслаждался свежим ветерком.

Нечего и говорить, что стоял апрель, самый приятный месяц в Калифорнии. В июле и августе в кроличьем костюме будет невыносимо жарко, но Эдди не пугали подобные перспективы. Оно того стоило.

Шесть недель назад Эдди, прибегнув к обману, подлогу и взятке, получил лучшую в мире работу. Он стал Кроликом Трынтравой, самым знаменитым мультяшным персонажем из всех, кого за свою долгую жизнь породил Дин Ламаар. Иными словами, суперзвездой парка развлечений «Фэмилиленд», созданного Ламааром.

Эдди фланировал по безразмерному тематическому парку, приветливо махая лапой попадавшимся по пути малышам. Время от времени какой-нибудь отвязный подросток делал в его адрес неприличный жест, но большинство детей любили Кролика.

А он любил детей. То есть до такой степени любил, что, в соответствии с законом Меган,[1]1
  Закон Меган был принят в Нью-Йорке после того, как в 1994 г. досрочно вышедший из тюрьмы преступник изнасиловал и убил семилетнюю Меган Канку. Закон Меган требует, чтобы фотографии и адреса всех лиц, совершивших преступления на сексуальной почве, были размещены в Интернете


[Закрыть] был обязан отметиться в полиции Лос-Анджелеса, дабы последняя могла уведомлять добропорядочных налогоплательщиков о перемещениях Эдди в пространстве.

Однако Эдди не отметился. Прежде отмечался, а тут не стал. В Бостоне он подчинился правилам, и что? Ирландский недоносок, живший напротив, заблокировал его машину, располосовал шины да вдобавок положил собачьего дерьма в почтовый ящик Эдди. Эдди пытался объяснить ирландцу, что маньяки-психопаты и законопослушные ребята вроде Эдди, которые и мухи не обидят, – это две большие разницы, но кто его слушал?

А потом Эдди совершил непростительную ошибку – сказал «привет» десятилетнему сыну соседа. В ту же ночь окно его спальни прошили две пули.

Эдди переехал в Род-Айленд и отметился в полицейском участке славного города Вунсокета. В Род-Айленде было полегче – никто не хотел убивать Эдди; правда, никто не хотел и принимать его на работу. По крайней мере на ту работу, на которую Эдди претендовал. В конце концов его взяли продавцом в магазин, торгующий снаряжением для пейнтбола, и у Эдди появилась масса времени, которое он проводил в размышлениях о превратностях судьбы.

Эдвард Уоррен Эллисон родился в Трентоне, штат Нью-Джерси, окончил университет Рутгерса по специальности «английская литература», никогда не увлекался ни спортом, ни женщинами (хотя с четырьмя все же переспал). Говорили, что он похож на Бадди Холли или по крайней мере что Бадди выглядел бы как Эдди к тридцати шести годам, если бы не авиакатастрофа. Эдди специально, для усиления эффекта, носил очки в черной роговой оправе.

Он честно пытался изменить свое отношение к детям, особенно после первого приговора. Ему попался толковый психотерапевт, однако остановиться было не так просто, как выходило со слов врачей. Эдди вовсе не хотел причинять детям боль – ну так от ласки и не больно. Промаявшись в Род-Айленде три месяца, он решил, что в большом городе легче будет найти хорошую работу. Особенно если не отмечаться в полицейском участке.

Эдди перебрался в Лос-Анджелес. Получить новую фамилию и новое удостоверение личности оказалось проще, чем он предполагал. Эдди не один был такой умный – в Сети уже имелось целое Сообщество Завязавших. Ближайшим другом Эдди стал некто ВэндиЗЗЗ, которому Эдди чуть не каждый день слал электронные письма.

Вэнди был разведен и имел двоих детей. Вот уже двенадцать лет он занимал должность директора школы в Теннесси. «И я так же мыкался, пока не сделал новое удостоверение личности», – не уставал Вэнди твердить своему другу по переписке.

Так Эдди Эллисон превратился в Эдди Элкинса. Он подыскал себе чистенькую квартирку и стал позиционировать себя в точном соответствии с инструкциями Сообщества Завязавших. Усилия были вознаграждены коренным переломом – новые друзья рассказали Эдди о Калео.

Энтони Калео был законченным, и при этом незаменимым подлецом. Работал он не кем-нибудь, а менеджером по персоналу в «Фэмилиленде». В обязанности Калео входило проверять информацию о соискателях. Не то чтобы Калео беспокоила судьба Завязавших, скорее его беспокоила собственная обеспеченная старость. Эдди участие Калео обошлось в шесть тысяч баксов.

За эту скромную сумму Калео снял подозрения с фальшивого резюме Эдди и подготовил последнего к похожему на допрос собеседованию с Марджори Макбрайд. Так Эдди получил работу своей мечты.

В первый же день Эдди зашел в костюмерную. Мелкая болтливая мексиканка по имени Прови (если верить бейджику) помогла Эдди напялить белый и пушистый костюм Трынтравы, предусматривавший в том числе широченные штаны, сшитые в доходчивой красно-бело-синей гамме. Прови щебетала о своем о девичьем, но Элкинс ее почти не слышал – он ликовал.

Подумать только, теперь Эдди – Кролик Трынтрава! Фигура более узнаваемая, чем президент Соединенных Штатов. А то и сам папа римский. Дети будут в прямом смысле на нем виснуть. За такое большинство знакомых Эдди не пожалели бы левого яичка.

– Элкинс?

Эдди открыл глаза. Прови частым гребнем расчесывала белые и пушистые кроличьи лапы. Голос же принадлежал типу росточком с Дэнни де Вито и с мускулатурой Арнольда Шварценеггера. Помятое лицо и коротко стриженные седые волосы намекали на полтинник с хвостиком, в то время как тело, облаченное в черное трико и черный плащ, выдавало чемпиона колледжа по реслингу.

– Я – Данте, твой инструктор, – произнес коротышка. – Давай-ка посмотрим, какой из тебя Трынтрава. Погоди, голову пока не надевай. Пройдись.

Прови нанесла последний штрих гребнем и посторонилась. Элкинс сделал глубокий вдох, бодро тронулся с места – и зацепился мысом одной огромной лапы за пятку другой лапы. Тотчас напомнила о себе сила тяготения, и Элкинс плюхнулся пятой точкой на хлопчатобумажный хвост, а хвостом – на прорезиненный коврик. Прови разразилась писклявым «ай-ай-ай».

– Вот почему я велел тебе не надевать голову сразу, – объяснял Данте, помогая Элкинсу подняться. – Этак на вас голов не напасешься.

– Моя собственная голова, выходит, никого не волнует? Могли бы и предупредить.

– А смысл? Чем больней упадешь, тем быстрей научишься, – возразил Данте. – Ты какой размер обуви носишь?

– Десять с половиной.

– Теперь тебе придется носить кроличьи лапы двадцать четвертого размера и восемнадцать фунтов меха в придачу. Давай тренируйся. – И Данте отошел к стене.

Элкинс доковылял до инструктора и обратно, изловчившись не упасть.

– Ну как?

– Впечатляет, сказал бы я, будь у тебя мышечная дистрофия в последней стадии, – ответил Данте. – Да успокойся: все неплохо, только живости не хватает. Ты должен прыгать, а не ковылять. – И Данте запрыгал по комнате. – Не волнуйся.

К концу смены ты у меня будешь пируэты выделывать не хуже Нуриева.

По прошествии десяти часов Данте сказал:

– Завтра я научу тебя ориентироваться в парке. Затем мы перейдем к Правилам обращения с детьми. Тут ошибок не прощают. Детей нельзя пугать, нельзя ронять, а главное, нельзя трогать в неположенных местах.

Они тренировались на куклах. Эдди ничего не стоило не трогать кукол в неположенных местах. В последний день занятий Данте представил ученика приземистой круглолицей женщине с копной грязно-желтых волос, дюжиной крохотных золотых сережек по обеим сторонам головы и глазами, не оставлявшими сомнений в том, что пространство между двумя шеренгами сережек девственно-чисто.

– Познакомься: Норин Стубьяк, – сказал Данте. – Она будет твоим наблюдателем.

Калео об этом предупреждал, но Эдди изобразил счастливое неведение:

– Кем-кем она будет?

– Каждому персонажу полагается личный наблюдатель. На всякий случай. Например, на тебя может напасть группа подростков. А Норин будет тут как тут.

Эдди изобразил улыбку.

– Значит, вы мой телохранитель. А пушка у вас есть? Норин произвела носом всхрюк, который Эдди идентифицировал как смешок.

– Свои идейки, Элкинс, прибереги для кого другого, – вмешался Данте. – У Норин имеется рация. Если на тебя нападут, она немедленно свяжется с охраной.

Эдди догадался: Норин приставлена шпионить. Перспектива всю дорогу находиться под присмотром Эдди не приколола, однако очень скоро он понял, что Норин – персона в высшей степени инертная, дважды разведенная и залежавшаяся на складе законченных лузеров. Мечта, а не наблюдатель. Стубьяк, решил Эдди, в переводе с польского означает «бестолочь». Впрочем, одно качество Норин с лихвой компенсировало все ее недостатки – отвлечь девушку было как делать нечего.

Эдди стал каждые несколько дней покупать своему наблюдателю небольшие подарки: то диск, то набор заколок для потравленных перекисью волос, то флакон ее любимой туалетной воды «О де Уолл-март». Порой Эдди казалось, что Норин догадывается о причинах его щедрости, а иногда он думал, что такие умственные потуги ей не по силам. Как бы то ни было, Норин молчала.

Несколько недель, прошедших со дня вступления Эдди в должность, были самыми счастливыми в его жизни. Четырежды в день, наряженный Кроликом Трынтравой, он появлялся на проспекте Роликовых Коньков и направлялся к Городу Непосед. Именно там играли малыши. В тот день Эдди заметил прелестного китайчонка лет шести, ну, может, семи. Самый возраст. Мальчик был немного смущен, однако вовсе не испуган.

Эдди помахал китайчонку. Китайчонок помахал в ответ. Эдди изобразил несколько неуклюжих кроличьих па. Китайчонок улыбнулся. Эдди прошелся, нарочно заплетая огромные кроличьи лапы. Китайчонок засмеялся.

Эдди протянул руки в белых пушистых рукавицах, и мамочка сама толкнула сыночка в объятия Трынтравы. Эдди просунул левую лапу между ног китайчонка, а правую положил ему на затылок. Розовым кроличьим носом он коснулся крохотного вздернутого носика и был вознагражден еще одним заливистым смешком мальчика и счастливым возгласом мамочки.

Папочка тем временем потянулся за фотоаппаратом.

– Не могли бы вы чуть отступить, чтобы в кадр поместился и памятник? – произнес папочка на неожиданно чистом английском.

Нежа в кулаке крохотные гениталии, Эдди пошел к тридцатифутовому бронзовому Дину Ламаару, при определенном освещении действительно проявлявшему некоторое сходство с покойным. Папочка сделал снимок. Затем еще один. «Вот и на моей улице праздник», – думал Эдди, пристраивая левую лапу так, чтобы большой палец оказался между половинок сливочно-карамельной попки.

«Работать Кроликом, – развивал мысль Эдди, – в сто раз лучше, чем крутить баранку школьного автобуса. И зарплата – мама не горюй, и весь пакет льгот, да еще родители сами вручают тебе своих отпрысков, чтобы ты щупал у них промежности».

Жить Эдди оставалось меньше часа.

Следующие двадцать минут Эдди провел в Городе Непосед, затем они с Норин направились к туннелю, который вел в Кроличью Нору – подземное Зазеркалье, скрытое от глаз посетителей «Фэмилиленда». На поверхности земли находился мир сказок; под землей была суровая действительность, воплощенная в сотнях миль электрокабеля, водопроводных и канализационных трубах и, конечно, бессчетном количестве раздевалок, кафешек, туалетов, душевых и прочих помещений для шести тысяч двухсот работников, благодаря которым сказки оживали.

До конца рабочего дня оставалось еще полчаса, а Эдди хотелось курить. Не успели они с Норин войти в туннель, как он стащил кроличью голову.

– Мне нужно кое-что сделать, прежде чем переодеваться, – сказал Эдди. – До завтра, Норин.

– Спокойной ночи, – как всегда невпопад отвечала Норин. – Еще раз спасибо за диск.

Эдди всего за два доллара отрыл на блошином рынке старый фильм с участием Брэда Питта.

– Не стоит благодарностей, – скромно улыбнулся Эдди. – Я же знаю, как он тебе нравится.

Вся территория Кроличьей Норы считалась зоной, свободной от табачного дыма, но Эдди знал местечко, где можно было покурить без страха зафиксироваться камерами видеонаблюдения. Он сделал несколько поворотов в соответствии с коленцами водопроводных труб и с наслаждением уселся на прохладный пол, выложенный керамической плиткой. Монструозная кроличья голова расположилась поодаль. Эдди достал «Мальборо» и зажигалку, глубоко затянулся, откинулся на толстенную трубу и медленно, с наслаждением выпустил кольцо дыма.

Последнее свое кольцо дыма.

Удавка взялась бог знает откуда и врезалась ему в шею. Эдди попытался крикнуть, но из легких ничего не вырвалось. Эдди попытался вдохнуть, но в легкие ничего не ворвалось.

Тридцать семь секунд спустя Эдди Элкинс, он же Эдвард Эллисон, насильник, совратитель малолетних, судимый педофил, поимел последнее в своей жизни – мысль.

«Боже, я был так счастлив! Почему именно сейчас?»

У него хватило ума не подумать: «Почему именно я?»

Глава 2

Периодически я жалею, что больше не курю. Бывают ситуации, с которыми легче справляться, вдыхая смертоносные токсины. К таким ситуациям, например, относится вскрытие ежемесячного письма Джоанн. На беду, я бросил курить семь лет назад, поэтому пришлось прибегнуть к другому способу самоистязания, тоже проверенному. К утренней зарядке.

Я сорок пять минут крутил колеса Велотренажера, вымучил сто четырнадцать приседаний и забрался под душ, где стал играть горячим краном, варьируя температуру воды от невыносимой до адской. Я задействовал холодный кран за секунду до того, как кожа на спине пошла пузырями.

Кофе кончился, однако со вчерашнего дня на барной стойке осталось полкофейника «Хуана Вальдеса» мельчайшего помола и деликатной обжарки. Я налил чашку и залпом выпил. Вкус больше походил на мочу Хуанова мула, но в семь утра я и не такое способен потребить, лишь бы кофеин был.

Затем я налил целую пиалу молока и насыпал туда овсяных колечек «Чериос». Андре услышал, как я жую, и не преминул явиться, предвосхитив мое первое глотательное движение.

– Очередь, – объяснил я. – Твой номер – два. За мной будешь.

Андре не силен в математике, однако суть уловил и развалился на полу, терпеливо ожидая, когда выкликнут его номер.

Я прислонил конверт к коробке с колечками. Девчачьим почерком Джоанн на нем было выведено мое имя. Плюс номер шесть. Только Джоанн не написала его по-человечески, цифрой – на конверте стояли шесть неровных черточек, будто она делала зарубки.

Не сводя глаз с конверта, я ел колечки. Андре, в свою очередь, не сводил глаз с моей ложки, оставаясь на расстоянии почтительных двух футов.

– Объясни мне, – обратился я к Андре, – почему во всех рекламах «Чериос» фигурируют исключительно счастливые мамочки со стоячими сиськами, папочки, на днях получившие повышение в своих гребаных офисах, и тинейджеры без признаков злоупотребления наркотическими веществами? Почему бы хоть разок не снять реальную, а не мифическую семью, ну вот вроде нас с тобой? Почему бы не задействовать вдовца не первой молодости и его пса, подсевшего на «Чериос»?

Андре изменил позу – теперь он лизал свои причиндалы.

– Если ты будешь позволять себе подобные выходки за столом, – назидательно произнес я, – мы с тобой точно никогда не попадем на телевидение.

Я всегда лью молоко щедрой рукой – пришлось прихватить еще пригоршню колечек, чтобы восстановить в пиале молочно-овсяный баланс. Все еще не набравшись духу разорвать конверт, я принялся изучать коробку, и мне открылось, что колечки «Чериос» могут снизить уровень холестерина, если в борьбе за здоровое сердце я включу их в свой ежедневный рацион. Еще я решил не заказывать по почте фирменную футболку «Чериос» всего за четыре доллара девяносто девять центов и задумался о том, что заставило руководство компании поместить на коробке пометку «Не более четырех футболок на одну семью». Неужто есть семьи, нуждающиеся более чем в четырех футболках? А если есть, почему «Дженерал миллз» ограничивает их в правах?

Я оставил молока на дюйм и с две дюжины колечек, плававших на поверхности, и подсунул пиалу Андре под нос. Он тотчас забыл об удовольствиях сексуального характера и с головой ушел в борьбу за здоровое сердце.

Я подождал, пока Андре доест, и убрал пиалу с пола – иначе Розе, моей домработнице, пришлось бы идти в церковь и вымаливать для меня прощения за то, что я кормлю собаку из дорогой посуды моей бедной покойной жены.

Покончив с завтраком, Андре вновь занялся своими причиндалами, а я поставил пиалу в раковину, пошел в спальню и почти упал в большое кресло. Чтобы открыть конверт, я воспользовался ножом для торта, составлявшим предмет особой гордости Джоанн. Dios mio; молись за меня, Роза.

Мой дорогой Майк!

Наверно, мои письма сводят тебя сума. Полная чушь, верно? Я никогда прежде не умирала; теперь с каждым днем мне все понятнее становится, каково это. Так тебе и надо: нечего было жениться на старшей дочери в семье, родившейся под знаком Близнецов и страдающей перфекционизмом.

Если предположить, что ты следуешь моим наставлениям и читаешь письма по известным тебе числам (если нет, я буду преследовать тебя в кошмарах), сейчас идет шестой месяц. Надеюсь, Роза не уволилась – иначе на сегодняшний день в доме скопилось уже 180 пар грязных носков, а в спальне на полу высится куча грязного белья.

Первые пять писем я написала между курсами химиотерапии. Сегодня, написав очередной абзац, я еле успеваю склониться над тазиком – меня рвет. Так что будь снисходителен.

Мне тебя жалко. Самое тяжелое в выпавшем мне испытании не тот факт, что я умираю (хотя, поверь, одна эта мысль отнимает силы). Нет, самое тяжелое – представлять, как ты будешь без меня.

Как ты будешь просыпаться без меня – такой лохматый, такой помятый и такой возбужденный? Как без меня воскресными вечерами ты будешь резать пиццу с колбасой и ананасами и откупоривать очередную бутылку красной испанской кислятины? Как я буду без тебя? Как ты будешь жить – без меня?

Не знаю, сколько еще писем мне осталось. Завтра напишу № 7. Просто чтобы подогреть твое любопытство: обещаю, в нем я открою тебе мой самый-самый большой секрет. И смотри не жульничай: письмо можно будет прочитать только в следующем месяце.

Майкл, возлюбленный мой, я знаю: получать письма от обожаемой покойной жены – все равно что получать открытки из отдела костюмов для Хэллоуина. Но я не в силах не писать. Я уже смирилась с мыслью, что не сумею удержаться за свою собственную жизнь. Однако я не могу не цепляться за твою жизнь, хотя бы за часть ее.

Я буду любить тебя вечно. Передай от меня Большому Джиму и Андре по крепкому мокрому поцелую. У тебя получится.

Джоанн.

Я закрыл глаза и подождал, пока влага впитается обратно. Затем прочитал письмо еще раз. Я собирался прочитать его по третьему разу, когда маленький бесплотный, но голосистый зануда, что, не заботясь об арендной плате, живет у меня в голове, велел мне засунуть чертово письмо сам знаю куда.

Не тратя силы на пререкания с внутренним голосом, я извлек из провисшего зеленого кресла свою особу, причем продемонстрировал такую грацию, какую только возможно продемонстрировать, извлекая сто восемьдесят фунтов из чего бы то ни было.

Я подошел к туалетному столику Джоанн и взял серебряную рамку сразу для двух фотографий, которую Джоанн подарила мне на нашу первую годовщину. Слева красовалась наша свадебная фотография с надписью от руки: «Моему обожаемому Майку. Для нас все только начинается. С любовью, Джоанн».

Справа находилась та же фотография, только отредактированная. С помощью фотошопа Джоанн состарила счастливых новобрачных на пятьдесят лет. У меня волосы были седые и заметно поредевшие; впрочем, спасибо Джоанн и на том, что они вообще были. Я стал фунтов на тридцать увесистее, а лицо мое избороздили не морщины, а настоящие расщелины.

С собой Джоанн обошлась еще более жестоко. Убрала талию, посеребрила прекрасные соломенные волосы и не пожалела морщин и пигментных пятен для своей восхитительной кожи. Только глаза она не изменила. Да, во внешних уголках Джоанн нарисовала гусиные лапки, но оттенок глаз остался прежний. Я называл его Синий Янс. Мой отец по выходным водит тренировочный самолет, а на жаргоне пилотов ЯНС – аббревиатура определения летной погоды: «ясно, неограниченная видимость». Для меня это самый синий оттенок синего, синее не бывает.

– Знаешь, даже обидно. Ты считаешь, что я не умею обходиться без Розы. Что я прямо-таки зарасту в грязи, если она перестанет ходить за мной по пятам, – произнес я, обращаясь клевой фотографии. – К твоему сведению, недавно меня официально чествовали за Отличное Ведение Домашнего Хозяйства. Между прочим, мужчин, которые постигли искусство собирать свои грязные носки и трусы в одном месте, на нашей планете по пальцам можно пересчитать. А ты думала, я без тебя жить не смогу.

В спальню вбежал Андре. Для справки: Андре – чистокровный черный французский пудель шести лет от роду. Признайтесь, вы иначе представляли себе четвероногого друга настоящего копа. Впрочем, у Андре интуиция Шерлока Холмса, а навыки общения лучше, чем у целого выводка пресловутых Лэсси.

Андре поднял крупную курчавую голову и окинул меня одним из самых своих серьезных взглядов, уместных только в сугубо мужской компании. Я без труда уловил посыл: «Ломакс, я слышал, как ты разговариваешь, а теперь вижу, что разговариваешь ты с фотографией покойной жены. Старина, твое поведение начинает меня тревожить».

Я уже хотел поставить фотографию на место, но поспешно прижался к ней губами. Я положил, а не поставил рамку и приник щекой к удачно оказавшему рядом зеркалу. Андре, осознав, что стал свидетелем глубоко интимной слабости, а также что ему ничего не обломится, поплелся обратно в гостиную.

Зазвонил телефон. Это был мой напарник, Терри Биггз.

– Привет, Майк. У нас живчик.

Живчиками Терри называет жертв киллеров. Глупая шутка, вдобавок повторенная уже далеко не дважды.

– А теперь спроси, мужчина это или женщина, – продолжал Терри.

Терри у нас несостоявшийся комик, только он никогда не уверен, той ли репликой собирается уложить зал, вот и просит друзей подыграть. У меня настроение было из тех, когда проще согласиться, чем объяснить, почему отказываешься.

– О'кей, Терри. И кто же – мужчина или женщина?

– Кролик. – Терри явно ожидал реакции более бурной, чем мне удалось вымучить. – В смысле чувак в костюме Кролика Трынтравы. Его убили в «Фэмилиленде».

– В «Фэмилиленде» Ламаара? – переспросил я. – Неужто на земле не осталось ни одного благословенного уголка?

– Похоже, отморозки расширяют поле деятельности. А значит, мы с тобой без работы не останемся. Заеду через пятнадцать минут. Будь готов.

Я повесил трубку, в левой руке все еще держа письмо. На туалетном столике стояла деревянная шкатулка – я нашел ее, всю в фольге и бантиках, в ящике комода, под своими сорочками, через несколько дней после похорон.

На медной табличке было выгравировано «Майк и Джоанна… пока смерть не разлучит нас». В шкатулке хранились письма. Я положил № 6 обратно. Нераспечатанных оставалось три.

Я взял пистолет и полицейский жетон и снова обратился к фотографии:

– Джоанн, тебя очень тяжело читать. Не удивляйся, если вечером, придя с работы, я спущу все твои письма в унитаз.

«Не будь идиотом», – пропищал зануда, за сорок два года не оплативший ни единого дня пребывания в моей голове.