Текст книги "Площадь отсчета"

Автор книги: Мария Правда

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 31 страниц)

НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ РОМАНОВ, ФЕВРАЛЬ (КОНЕЦ)

Матушка по–прежнему считала, что виновных, особливо активно участвовавших в беспорядках на Петровской площади и в Черниговском полку, надобно судить военным судом в 24 часа, а затем расстрелять без промедления. Таковых людей более шестидесяти человек набиралось. С ее мнением был полностью согласен военный министр, старик Татищев, который каждый день председательствовал следственной комиссией, собиравшейся в крепости. На этих заседаниях он в основном подремывал. Руководить действиями комиссии, таким образом, должен был Михаил Павлович, который по молодости и неловкости своего положения предпочитал, в отличие от Татищева, заседания пропускать. Неловкость ощущалась Великим князем в том, что он как раз и был олицетворением власти, на которую подняли руку мятежники, соответственно, не считал возможным их самолично судить.

– Вообрази, любезный Ника, – говорил он брату без свидетелей, – что горожанин украл калач у немца–булочника. Вора судят за покражу, но не сам же немец руководит следствием?

– Да, но ты, как никто иной, можешь заменять меня там, где я присутствовать не имею возможности, – говорил Николай Павлович, – а без самоличного надзора я оставить следствие не могу!

В результате Михаил Павлович старался быть милостивым и великодушным, олицетворяя правый суд. На деле же не олицетворяли, а вершили его совсем другие люди – энергичные генералы Чернышев и Левашов, новый военный губернатор Петербурга Голенищев – Кутузов, и наконец – старательнейший из смертных генерал Бенкендорф. Все эти генералы с удовольствием покрикивали на заключенных, но без подготовительной работы секретарей ничего сделать бы не смогли. И поэтому, если бы не такие люди, как скромный правитель канцелярии военного министра Александр Боровков, генералы оказались бы бессильны. Именно Боровков и его помощники–канцеляристы составляли допросные пункты, сводили вместе бесчисленное количество бумажных дел, следили за тем, чтобы в комендантском доме вовремя топили, приносили закуски, свечи, перья и бумагу – вся черная работа была на них.

Тем не менеес Михаил Павлович не упускал случая пожаловаться на свою безмерную занятость.

За семейным обедом в покоях императрицы–матери он только об этом и говорил. Еженедельный этот обед всем, кроме Марии Федоровны, был в тягость. На этот раз обед был особенно неудачен, поскольку никому не хотелось есть. Николай после семи почти никогда не ел, чтобы не клонило в сон за вечерней работой. Шарлотта, так и не вжившаяся в роль Александры Федоровны, была в постоянной меланхолии и тоже не ела – молодая императрица похудела так, что уже стеснялась появиться на дворцовом приеме в открытом платье. Приступы нервические, начавшиеся в достопамятный день возмущения, так и не оставили ее. Малейшая усталость или дурное самочувствие – и голова у ней вновь начинала заметно трястись. Она даже перестала носить длинные серьги, дабы не подчеркивать своей болезни.

Более всего императрица Александра тосковала по своей прежней великокняжеской жизни, она говорила, что монарший сан отнял у нее мужа – в эти два месяца они с Николаем почти не виделись. Великая княгиня Елена, супруга Мишеля, к жалобам его на усталость относилась с едкой иронией. Они с Мишелем в последние недели постоянно ссорились, и даже при посторонних взаимное раздражение было заметно. Все пятеро, собравшиеся за маленьким столом у Марии Федоровны, с удовольствием обедали бы в другом обществе и в другом месте, однако матушка и слышать не хотела о том, чтобы обеды эти отменить. Она наслаждалась заведенным в незапамятные времена ритуалом. Блюда у нее подавались всегда золотые. Сначала камер–пажи приносили сами блюда, на которые дамы клали перчатки и веера, каковые затем уносили. Потом блюда приносили пустые, а на каждое из них ставили фарфоровые тарелки, с которых ели. Потом, после шестикратной перемены тарелок, золотые блюда снова служили подносами для перчаток. Николай Павлович, тяготясь потерей времени, смотрел по сторонам и очевидно ждал, когда закончится обед. Не улучшало настроения и то, что все они были в глубоком трауре – намедни в столицу наконец прибыл гроб с телом Александра Павловича – никому более не нужный покойный император дожидался своего часа уже три месяца и должен был ожидать еще – похороны были назначены лишь на 7‑е марта. По придворной традиции дамы были во всем белом, мужчины с черными повязками на рукавах. Ставшая привычной смерть Александра была теперь лишь тяжелой ритуальной обузой.

Михаил Павлович возмущенно передавал факты, только что выведанные комиссией. По его словам, полковник Пестель всерьез рассматривал убийство всех членов их семьи, для чего планировалось формирование некоего отряда обреченных, la cohorte perdue. Отряд этот из двенадцати, что ли, человек, должен был истребить всех Романовых, после чего члены общества должны были убийц казнить, объявив, что мстят таким образом за императорскую фамилию.

– И этих вы собираетесь щадить, Николай? – раздраженно вопрошала Мария Федоровна. Возражать здесь нечего было, но тон матери в последнее время вызывал в Николае Павловиче желание спорить. Он поднялся из–за стола и стал, по своей привычке, ходить по обеденной зале взад–вперед.

– Во–первых, маман, мы должны совершенно достоверно выявить намерения бунтовщиков. О cohorte perdue лично я слышу впервые, – он недовольно покосился на Мишеля, который напрасно затеял столь неприятную беседу за столом. – Во–вторых, мы должны думать о том, как отнесется к нашей политике общество.

Заплывшие маленькие глазки императрицы–матери недовольно забегали.

– Вы отравлены идеями Сперанского, Николай, – воскликнула она, – вспомните о том, что сей низкий человек сидел и ждал победы этих злодеев! Теперь он вас настраивает на снисхождение к этим… к этим… – все молчали. Шарлотта смотрела в свою тарелку – на ее осунувшемся лице появились красные пятна. Елена, сощурившись, смотрела в сторону. Мария Федоровна обратилась к ней.

– Вы ничего не едите, Элен, вам это нездорово! – в тоне матушки была притворная заботливость – Великая княгиня была весьма заметно беременна. Впрочем, сменив тему, императрице не удалось изменить унылое настроение, царившее за столом.

– Я все время ем, маман, – лениво ответила Елена, не глядя на свекровь, – мне надоело…

– Ничего–ничего, мадам Мишель, – Николай Павлович подошел к столу и с улыбкой потрепал ее по плечу, – исполняйте свой долг! Родите нам рыжего вояку!

Невестку он любил. Она много читала, следила за политикой, и с ней можно было поболтать и посмеяться, когда она была в духе. Будучи не в духе, белокурая миловидная Елена становилась сущей мегерой. Муж ее откровенно боялся.

– Она ест по ночам, когда все спят, – попытался сострить Мишель, – днями она ест меня!

Елена закатила глаза и ничего не ответила.

– Прошу прощения, но мне нездоровится, – вдруг сказала Шарлотта, положила салфетку и быстро вышла, шурша белым шелковым платьем. Мишель значительно посмотрел на мать и оба они – вопросительно – на Николая Павловича. Тот, опустив голову, продолжал ходить.

– Что сие означает, Николай? – бестактно поинтересовалась Мария Федоровна, высоко подняв нарисованные коричневые бровки.

– Сие означает, дорогая маман, что моей жене нездоровится, – сухо ответил Николай. Повисла пауза. Всем стало неловко.

– А знаете ли вы, кто сегодня был у меня? – вдруг очнулась императрица. – Юстина! Она просила за своего несчастного сына! Мне все нынче докучают, весь Петербург. Впрочем, я всегда хорошо относилась к бедняжке… Я, может быть, отправлю ей денег!

– Кто такая Юстина? – поинтересовался Мишель, уныло болтая ложкой в ненавидимой им ботвинье. Стол у императрицы нынче был постный.

– Юстина Кюхельбекер, вдова директора Павловских…

– А-а, Кюхельбекер, – отозвались хором Николай и Мишель.

– Я сказала ей, что мне очень жаль, что у нее такой сын, но я ничем не могу ей помочь… Такая милая семья! Они нам с императором покойным так нравились… Юстина даже кормила кого–то из моих детей… так я ей доверяла!

– Кого из нас, маман? – поинтересовался Николай Павлович. – Не меня ли?

– Мишеля, – после паузы, но уверенно сказала императрица и с увлечением погрузилась в ботвинью.

Николай и Мишель, улыбаясь, смотрели друг на друга.

– Лет ему, ежели я точно помню, от роду 27, – сказал Николай Павлович, – как и тебе!

– Матушка, а ведь преступник Кюхельбекер – мой молочный брат! – радостно сообщил Мишель. – Ведь это забавно, правда, Элен? Ну скажите, забавно?

Элен пожала плечами. Матушка сердито жевала кусок рыбы и не ответила.

ВИЛЬГЕЛЬМ КАРЛОВИЧ КЮХЕЛЬБЕКЕР, МАРТ

На сегодня назначена была очная ставка его с Пущиным. Во всю ночь Вильгельм не спал, ворочался, вскрикивая на клопином своем ложе, молился. Молитва не укрепила его, только растревожила до необычайности. В ушах у него звенело, а еще когда вытащили его под руки на улицу, где хлынули на него после смрада и темноты камеры солнечный свет и свежий воздух, он и вовсе ослабел и тяжело повис на руках солдат. Ему завязали глаза грязным табачным носовым платком, предложенным комендантом, – платок тут же смок от слез. Его вели по мокрому грязному снегу, но даже и сейчас Вильгельм понял, что во дворе уже весна, и птицы поют, и так сладко, так неожиданно дохнуло на него свободой, что он и вовсе расквасился, как сказал у него за спиной кто–то из охранников. Посадили его в сани и так, в оковах и с завязанными глазами, привезли в комендантский дом, где заседала комиссия. Он путался скованными ногами на высокой лестнице, к тому же дурнота все сильнее накатывала на него. В просторной зале с деревянными полами и большим столом, где бывал он и раньше, платок сняли. Он стоял, всклокоченный, заросший бородою, дико озирая чисто одетых господ за столом. Многих из них видел он и ранее. Михаила Павловича не было, что ободрило его – всякий раз при одном только взгляде на Великого князя, который неизменно смотрел на него с неподдельной жалостью, Вильгельма охватывало столь острое чувство вины, что говорить он не мог. Во главе стола сидел старик Татищев, в белом парике, по–екатеринински, и сладко спал, уронив голову на грудь, тесно увешанную орденами. Полковник Адлерберг, по своему обыкновению, увлеченно рисовал какие–то кудрявые каракули на листке бумаги и вовсе не смотрел на вошедшего. Один только усатый энергичный генерал–адъютант Левашов, казалось, проявлял к нему интерес.

– Коллежский асессор Кюхельбекер!

– Я… – прошептал Вильгельм.

Левашов посмотрел на него внимательно, потом шепнул что–то часовому. Солдат отлучился в другую комнату и принес Вильгельму стул, на который тот благодарно рухнул как куль с мукой. Ноги у него и точно подкашивались.

– В присутствии сего высочайше учрежденного комитета, по отрицанию коллежского асессора Пущина, дана ему очная ставка с коллежским асессором Кюхельбекером, – громко читал Левашов по бумажке. – Привести коллежского асессора Пущина! – У Вильгельма сердце так и ухнуло вниз. Пущин выглядел на удивление хорошо, шел твердо, был выбрит, цепи свои нес легко, аккуратно подвязав их за среднее звено белым платком. И что самое удивительное, Иван улыбался и кивал ему!

– Жанно… – прошептал Вильгельм чуть слышно и уронил голову на грудь.

– Коллежский асессор Кюхельбекер, – продолжал читать Левашов, – утвердительно показал, что во время происходившего на Петровской площади 14 декабря неустройства, он, Пущин, вызвал его ссадить из пистолета Его высочество Михаила Павловича, в которого он и целил, будучи уверен, что пистолет его не мог произвести выстрела. Пущин же напротив сего отвечал, что господин Кюхельбекер напрасно вышеизложенное показывает на него и что он никогда сего и в мыслях не имел. Таковы ли ваши показания, господин Пущин?

– Именно таковы, ваше высокопревосходительство, – твердо отвечал Иван.

– И вы отрицаете показания господина Кюхельбекера?

– Отрицаю, генерал.

– Не имеете ли чего добавить?

– Добавить не имею и сколько бы ни испытывал память и совесть свою, но не могу сего взять на себя, поскольку и мыслей таковых не имел, – четко, как по–писаному отвечал Пущин.

Вильгельм задыхался, глаза его были полны слез. Его нравственные мучения достигли апогея. С одной стороны, ему хотелось сейчас броситься на колени перед Иваном и перед следователями, просить у всех прощения, говорить о том, как он забывчив и безумен, и все, что он показывал до этого, ему просто почудилось, но с другой – совесть кричала ему, что Иван лжет, а он прав, и назад этого взять уже никак невозможно…

– Господин Кюхельбекер, продолжаете ли вы уличать господина Пущина? – спросил Левашов.

Вильгельм судорожно сглотнул и перевел дыхание. Он поднял голову и посмотрел на Ивана. В ясных глазах Пущина не было ничего, кроме сострадания.

– Я? Да. – выдохнул он.

– Утверждаете ли вы это с уверениями чести и клятвы?

– Я? Да. – Вильгельм закрыл глаза, и две крупные слезы одна за другой скатились по его щекам.

Остальные детали очной ставки он потом помнил смутно, как во сне. Его, кажется, подвели к столу, сунули в руку перо и заставили подписать протокол. Потом Иван оказался с ним совсем рядом и прошептал что–то вроде: «Держись, Кюхля!» Потом повели его обратно по лестнице, где он чуть не упал, потом на улицу, потом в сани. А потом он и вовсе обеспамятел…

…После того как заключенных увели, генерал Левашов встал из–за стола, достал свою любимую короткую трубочку и отправился в другую комнату к камину, где уже сидел и курил комендант крепости генерал Александр Сукин. Левашов всегда был с ним преувеличенно любезен – в основном из сострадания к носителю столь неудачной фамильи. К тому же Сукин был изранен в боях за отечество, вследствие чего имел вместо ноги деревяшку.

– Вот что, генерал, голубчик, – обратился к нему Левашов, раскурив трубку, – был у нас сейчас заключенный Кюхельбекер… Совсем он у вас плох, вид цинготный… Еще немного, он и до суда не дотянет.

Сукин хитро прищурился.

– Так ведь, Василий Васильич, содержим всех одинако…

– Содержим–то одинако, – задумчиво говорил Левашов, устроившись в кресле у камелька, – а люди–то все разные. Я же не говорю, генерал, что у вас за людьми уход плохой. Вот намедни был капитан Бестужев – свеж, хоть сейчас в Петергоф на гулянье, да и дерзит отменно – стало быть, здоров… Вы бы этого Кюхельбекера подкормили, Александр Яковлевич… Великий князь к нему всячески благоволит, – добавил он, понизив голос.

– Понятно, – без тени удивления отвечал Сукин.

– Помните, как мы на войне солдат лечили? Луку зеленого, да рюмку водки на ночь… может, и мясца свежего из комендантской кухни прислать…

– А у нас, Василий Васильевич, насчет мясца–то… Великий пост! – улыбнулся Сукин.

Левашов встал и аккуратно выбил трубку об стенку камина.

– Это у нас с вами, любезный, Великий пост, – сказал он сухо, – а в тюрьме да на войне поста не держат. К плавающим они и к путешествующим приравниваются…

НИКОЛАЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ БЕСТУЖЕВ, МАРТ

После достопамятного вечера, когда он вдруг услышал голос брата Миши и узнал, кто сидит с ним рядом, Николая Александровича не покидало хорошее настроение. Одиночество его кончилось! На следующий же день, часов эдак в шесть утра, он усышал стук с Мишиной стороны. «Та–та, та–та–та!» – негромко, но отчетливо стучал Миша. «Доброе утро», – пробормотал Николай Бестужев, взял оловянную ложку и тоже ритмически постучал в ответ. Обменяться приветствием с братом было приятно, но еще приятнее было бы обменяться с ним парой слов. Да только как? Мысль о том, чтобы составить азбуку, посредством которой возможно было бы общаться, немедленно пришла ему в голову. Однако что пользы в шифре, ежели нельзя передать собеседнику ключ? Подвергать опасности жизнь добрейшего Соколова, который бы уже, наверное, согласился передать записку, было нехорошо. «На что человеку голова? – бормотал Николай Александрович, расхаживая взад–вперед по камере, – думайте, капитан, думайте!»

Ключ к шифру, таким образом, должен был быть заведомо известен и Михаилу, и ему. Таковой константой являлась последовательность букв в русском алфавите. Ежели взять аз за один, буки за два, а веди за три, то уже можно передавать послания друг другу, но уж очень это громоздко! Букв в алфавите до сорока набирается, стало быть, на одно только мыслете придется стучать 13 раз!

Николай Александрович подсел к столу, взял перо и на припрятанном ранее клочке бумаги написал весь алфавит с нумерами, а потом безжалостно вычеркнул из него лишние буквы. Последним он выбросил ять. Следующим на выброс стояло ща, но он пока решил от него не избавляться. После подобной чистки осталось 28 букв. Все равно много! На то же самое неизбежное мыслете все равно уйдет 12 ударов. Думайте, капитан!

Бестужев перебрал в памяти все известные ему морские сигналы, в основном фонарные и флаговые – все они были рассчитаны на восприятие глазом, а не ухом. К тому же это был набор условленных сообщений, а не азбука. Что–то там, кажется, существовало у древних греков, когда они зажигали огни на горных вершинах и мигали ими, но Николай Александрович никак не мог припомнить принципа. Он встал из–за стола и снова принялся ходить, но вдруг остановился на полпути и хлопнул себя по лбу. Склянки! Двойной удар! Все было ясно как день – алфавит следовало поделить на группы, таким образом, каждой букве присваивается два нумера – нумер группы и нумер последовательности в группе. Эдак выходило попроще. Ближайший квадрат от двадцати восьми – 25. Пять групп по пять же букв!

Он снова бросился к столу. Бестужев не сомневался в том, что Миша идет по его пути – недаром он моряк и его любимый брат, следственно, голова его обязана работать похоже. Он сел на корточки за печкой – единственное место в камере, которое из коридора не просматривалось, и нацарапал угольком на стене квадрат с буквами. Пока он дорисовывал буквы, с Мишиной стороны раздался стук: раз, два, три, четыре – пять ударов. Потом, после длинной паузы, снова 5. Потом, помолчав, снова 5.

– Да я понял, понял, – бормотал Николай Александрович, – у меня тоже 5! – 3–2, – стучал он, – 2–4, 5–4, 1–1… Миша! Миша!

Миша с той стороны стены просто взорвался серией стуков.

– Я понял! – тарахтел он. – Как ты?

– Хорошо, – смеясь, выстукивал Николай.

– Здоров ли? – не унимался Миша.

– Да, да, да, – отвечал Николай – он был на верху блаженства. Конечно же выдуманный ими способ долог и неудобен – зато и времени у них было хоть отбавляй. К тому же он не сомневался в том, что за несколько дней они азбуку выучат назубок и начнут пользоваться ею быстро и вслепую. Он также успел отметить, что двадцатипятилетний Миша стучит не в пример ловчее его. Молодость, черт возьми! Ничего, нагоним!

Будучи ловчее, Миша, соответственно, был и болтливее. Николай Александрович выслушал все его приключения за прошедшие два с половиной месяца. Как выяснилось, первые две недели сидел он на хлебе и воде – и по сию пору – в цепях. Сие было наказанием за буйный темперамент Бестужева–младшего. Едва оказавшись в тюрьме, он бросился с кулаками на плац–майора, который сказал ему «ты».

– Ума нету, – кратко и по–отечески комментировал Николай Александрович.

– Пусть убьют, но не отнимут честь! – высокопарно стучал Миша.

– Честь, – отвечал Николай, – можешь отнять у себя только сам!

Так уж получилось, что он с малолетства воспитывал брата. В военном 12‑м году мичманское училище, куда только поступили братья Миша и Петруша, вывезли от греха подальше в Швецию. Николай Александрович, закончивший курс и преподававший там навигацкие науки, поехал вместе с отроками – он, двадцатидвухлетний, был им и учителем, и нянькой.

Вволю наговорившись с Мишей, он взялся за соседа своего справа. Ведь рядом с ним Саша Одоевский, тоже молодой, взбалмошный, ему тоже нужна поддержка! К тому же, освоив азбуку, Саша сможет передавать от него приветы Рылееву!

Вдохновленный легкостью, с которой они с Мишей поняли друг друга, Бестужев принялся стучать в другую стенку. Однако здесь его постигло разочарование. Одоевский отреагировал бурно, пожалуй, даже слишком бурно. При первом же стуке он буквально бросился на стенку всем телом, молотил ее обеими руками, судя по грохоту, прыгал с ногами на кровать!

– Безобразить не положено, – немедленно последовал окрик из коридора, да где уж тут! Саша и не думал угомониться. Осторожный Бестужев давно уже замолчал, а Саша все буйствовал.

Только через несколько минут в нумере шестнадцатом наступила тишина.

– Саша, – стучал Николай Александрович, – Саша!

И снова взрыв звуков, беспорядочные удары в стену, падение стула – с грохотом, на весь равелин!

– Не положено!

В таких попытках прошел весь вечер, наконец после очередного обращения последовала пауза – неужто записывает? Бестужев не представлял себе человека, который раз записав подобную последовательность, не сможет ее потом расшифровать. «Сашенька! – буквально молился он. – Не колотись, успокойся, подумай хоть немного!»

Одоевский взял паузу, видно записал и расшифровывает, подумал Бестужев, ложась спать. Он был доволен своим днем – правда, латынью не позанимался, зато какую чудесную штуку придумали они с Мишей. Теперь только осталось князю немного взяться за ум – и все пойдет путем. А там, глядишь, и по всей тюрьме можно будет перестукиваться, даже согласовывать свои показания!

Возможности были безграничны!

На следующее утро последовало сообщение от Саши. Он явно пользовался похожим шифром – его послание состояло из ритмических пар. Два–три сигнала с паузами, потом частый стук, потом опять с паузами. Бестужев записал, но получилась у него полнейшая чушь. Саша пользовался какой–то другой азбукою. На самом деле не составило бы особенного труда расшифровать и ее… если бы она имела смысл! Николай Александрович бился полдня, пока не понял: Одоевский просто решил, что его развлекают, а выстукивал он в ответ совершенно произвольные ритмические фигуры!

Ближе к вечеру, когда грубого и неприятного дневного охранника сменил Соколов, Николай Александрович снова взялся за Одоевского.

– Жертва моя вечерняя, – стал он, как бы молясь, напевать из церковного канона, – жертва–а–а…

При этом он несколько раз простучал слово жертва.

Одоевский тоже спел какую–то молитву, но на стук не ответил.

– Никола! – раздалось с Мишиной стороны, – я все понял, не трудись понапрасну!

Прекрасный поэт Александр Одоевский не знал последовательности букв в русском алфавите!