Текст книги "Площадь отсчета"

Автор книги: Мария Правда

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 31 страниц)

12 ДЕКАБРЯ 1825 ГОДА, СУББОТА, УТРО, ЗИМНИЙ ДВОРЕЦ, С. – ПЕТЕРБУРГ

Все письма Константина были ужасны. Ждали еще одного посланца, адъютанта Белоусова, надеясь, что хотя бы он привезет хоть какое–то подобие манифеста. Пока Константин с наслаждением выворачивал на публику запутанный клубок семейных отношений. В письмах матери и брату чувствовалось раздражение, которое он даже не пытался скрыть. Мария Федоровна, со своей всегдашней привычкой к драматизированию ситуации, продолжала ломать комедию, даже оставаясь наедине с сыном. Николай Павлович привык ко всему, но сейчас поведение матери его просто бесило. Она опять таинственно зазвала его для разговора в опочивальню. Николай, набычившись, сидел в креслах и слушал. У него буквально сводило скулы от раздражения.

– Преклонитесь перед вашим братом, Николай, – закончила Мария Федоровна, – он высок в своем неизменном желании уступить вам трон!

Это было отвратительно. Отвратительно было это нейтральное «вы» по–французски, отвратительна была ненатуральная жестикуляция, отвратителен был смысл. И Николай не выдержал.

– Кто высок? Кто будет преклоняться? – он с трудом удерживался, чтобы не повысить голос. – Да он решил сидеть в Варшаве, потому что это легко! Да! Ему плевать на то, как мы выпутаемся из этого положения. И это вместо того, чтобы исполнить свой долг и сунуться в эту кровавую кашу или, в конце концов, приехать самому и изложить свою волю прилюдно. Это подлость! – он все–таки кричал.

– Вы забываетесь, Николай! – взвизгнула императрица.

– Да, забываюсь. Меня могут убить каждую секунду, а я имею наглость забываться! А вы, матушка, вспомните, что мы не на театре. Я не Гамлет, а вы не Гертруда. – Николай встал и сделал шаг вперед, прямо на нее, – или вы все–таки хотите, чтобы я обнажил шпагу и убил кого–нибудь? Кто у вас там спрятан за ковром? Лопухин? Милорадович?

Мария Федоровна отступала. Этот почтительный Николай с его белым, красивым, малоподвижным лицом, ее хороший мальчик, из которого она собиралась сделать покорного исполнителя своих капризов, вдруг стал чужим. Она была гораздо меньше его ростом, сейчас, даже стоя на высоких каблуках, она не доставала ему и до плеча. Она испытывала физический страх.

– Я ваша мать, Николай, – сказала она чуть слышно, – и люблю вас!

– Я вам безумно благодарен, маман. Но на сегодня хватит красивых слов. Позвольте откланяться!

Николай развернулся и большими шагами вышел из комнаты. Мария Федоровна стояла перед пустыми креслами, как была – растопырив руки, лишившись дара речи. Ее бенефис был отменен. Ей только что сказали, что она сошла со сцены…

…Николай шел быстрым шагом через приемную императрицы, когда ему попался Милорадович. В этот момент красное наглое лицо генерала было ему особенно неприятно. Разговаривать не хотелось.

– В городе все спокойно, Ваше высочество, – не ожидая вопроса, спокойно пробасил Милорадович.

– Прекрасно. Я думаю, что присягу можно назначить на следующую неделю, – сухо сказал Николай на ходу. Милорадович стоял у окна, глядя ему вслед, машинально дергая себя за длинные бакенбарды. К нему, прихрамывая, подошел принц Евгений. Принца Вюртембергского и графа Милорадовича на всю жизнь связало священное братство 12‑го года. Были они вместе при Бородине! Молодые были!

– Что вы думаете? – поинтересовался принц.

– Думаю, что плохо, – Милорадович таинственно понизил голос, – гвардия привержена Константину.

Принц внимательно посмотрел на военного губернатора Петербурга сквозь пенсне. Потом снял пенсне и посмотрел еще внимательнее.

– А какими сведениями вы располагаете?

Милорадович очевидно наслаждался таинственностью. Он в ней купался.

– Ничего определенного, Ваша светлость, – медленно сказал он. – Мне просто так кажется.

12 ДЕКАБРЯ 1825 ГОДА, СУББОТА, ДЕНЬ, АНИЧКОВ ДВОРЕЦ, С. – ПЕТЕРБУРГ

За все эти дни у Николая не было времени на то, чтобы приватно поговорить с женой. Она была замкнута, отвечала ему односложно и часами сидела в своем маленьком кабинете, где сводчатый потолок был затянут небесно–голубым бархатом, расшитым серебряными звездами. Это было ребячество – она пряталась там, как дети прячутся в домике под столом. За обедом он взялся объяснить ей, что происходит, но она почему–то не смотрела ему в глаза.

– Шарлотта, ты неправа! – не выдержал он. – Ты ведешь себя так, как будто я перед тобой в чем–то провинился. Впрочем, нынче все так себя ведут!

Она, тяжело дыша, вертела в руках массивный хрустальный бокал, низко опустив голову. Он посмотрел на ровный пробор в ее блестящих темно–русых волосах и снова испытал прилив жалости и вины перед ней.

– Шарлотта, – снова начал он, – что я могу сделать? Сегодня получено еще одно письмо. Я уже послал за Мишелем, завтра Государственный совет, я объявлю им волю брата, а в понедельник – самое позднее, во вторник – будет присяга. У нас нет пути назад. Шарлотта, прошу тебя, не плачь, это ни на что не похоже!

– Я не говорю, что ты виноват, – прошептала она. – Я должна была знать, на что иду, но мне было тогда все равно.

– О чем ты?

Шарлотта подняла голову. Она не была красива в классическом смысле этого слова, но ее лицо поражало своей болезненной нежностью. Она была особенно трогательна сейчас, в тревожном состоянии последних дней – красные глаза, под глазами нежные синие тени, синие прожилки на висках. После слез у нее всегда, как в лихорадке, горели щеки и крылья носа. Прозрачная зареванная фламандка с полотен Вермеера.

– Когда отец узнал о том, что ты будешь свататься, он сначала был против, – тихо сказала она.

– Ну да, я знаю, – Николай удивился. Какое это сейчас имеет значение?

– Да, но ты не знаешь, что Мария Федоровна, маман, ему тогда же намекнула, что ты наследуешь Александру, в обход Константина, и он сразу согласился. Я тогда не придала этому значения. Я влюбилась и была готова на все.

Николай был искренне удивлен и рассержен. Маман! Это все было так давно – целых 8 лет назад, а им уже играли как пешкой. Неужели нельзя было предупредить, в конце концов, ввести его в курс дела, дать ему возможность подготовиться! Все – к чертовой матери эти дворцовые интриги! Если все будет хорошо, он наконец наведет порядок. Ради этого стоит рисковать жизнью. Должен быть порядок, в семье, во дворце, в стране. И только тогда…

– Прекрасная семейка, – пробормотал он, – прекрасная чувствительная семейка. Все хороши – и маменька, и детки.

Он перегнулся через стол и крепко взял Шарлотту за руку.

– Слушай меня внимательно. У нас с тобою все будет иначе. Мы всегда будем любить друг друга – нас не зря Бог соединил. Детей мы будем воспитывать сами – обещай мне это. Сашка не будет расти, как я, на руках у чужих людей, видя родителей в назначенные часы, как начальство. Няня–англичанка учила меня крестить лоб. Ежели бы не Мишель, я был бы совершенно один на свете. Но у нас так не будет.

Шарлотта кивнула и улыбнулась.

– Только вот что, – Николай встал из–за стола и одернул на себе мундир, – нам с тобой пора быть серьезнее. Я теперь буду звать тебя при людях Александрой Федоровной – как тебя нарекли в православном крещении. Русской императрице не пристало зваться Шарлоттой.

– Мне все равно, mon amie, – улыбнулась ему Шарлотта.

Он ехал из Аничкова дворца в Зимний по Невскому проспекту. По улице валила нарядная субботняя толпа. Попадавшиеся верховые узнавали его карету и раскланивались с белым плюмажем его шляпы, хорошо видным в темном окне. Город привычно купался в густой синеве зимних сумерек. Сияли тысячами свечей хрустальные люстры в богатых домах. Дорогие кареты стояли у дворцов, от лошадей шел пар на морозе, громко переговаривались кучера, сновали извозчики, все было как обычно, только непоправимо менялась жизнь.

12 ДЕКАБРЯ 1825 ГОДА, СУББОТА, ДЕНЬ, МОЙКА 72, С. – ПЕТЕРБУРГ

Две ночи подряд Александр Бестужев и Кондратий Рылеев ходили по казармам, по улицам, разговаривали с солдатами. В основном слушали уважительно, но вяло. И лишь когда Бестужев в воодушевлении воскликнул: «Завещание царское от вас скрывают!» – их начали слушать по–настоящему.

– Батюшка–государь Благодетель завещал сократить вам службу до 15 лет! – с горячностью импровизировал Саша, – а скрывают они цареву волю от вас, от народа, а наследник цесаревич обещал исполнить! А они не дают ему!

– От то бы важно, – согласился спокойный пожилой солдат, которого они остановили во дворе казармы на Мильонной. – 15 лет отслужил бы, да и вернулся хозяйничать!

– Так не присягайте Николаю! – уже кричал Бестужев. – Он будет вас мучить смотрами и муштрой! Ура Константину!

– Да мы ему, государю нашему, уже и крест целовали, – не возражал солдат.

Накануне поздно вечером они вместе возвращались домой – Саша Бестужев в последнее время жил у Рылеева – в задумчивости. Кондратия Федоровича слушали плохо – худой, болезненный, в большой енотовой шубе, выданной ему за успехи на службе Российско – Американской компании, он не внушал доверия солдатам. Саша был в военной форме, говорил звонко и находил правильные слова.

Шли они медленно. Рылеев останавливался, сухой кашель изводил его.

– А знаешь, о чем я думаю? – тихо спросил Рылеев, когда они в очередной раз остановились под фонарем.

– О чем? – Бестужев был рассеян. Он продолжал наслаждаться воспоминаниями о том, как его слушали, о том, как он говорил.

– Ведь мы их обманываем, Саша!

– Так и не поймут они иначе, – легкомысленно отвечал Бестужев, – а так слушают. Надо так и в прокламациях написать – все выйдут!

Рылееву было не по себе, но отступать было поздно.

…Утро субботы прошло в совещаниях – сначала у Оболенского, затем у Рылеева. Составляли манифест. Князь Трубецкой, которого избрали диктатором восстания, унес черновик к себе домой для доработки. В случае достаточного числа войск решено было занять дворец и обратиться с манифестом к Сенату. Для выступления недоставало одного – точной даты присяги. Оболенский помчался во дворец – выведывать. Планы были по–прежнему неточны. Решено было поднимать полки, но так и не решили, кто отправится куда и в каком порядке. Не все участники совещания знали, где квартирует какой полк. Николай Бестужев отправился на извозчике – записывать адреса казарм. У Рылеева душа была не на месте, неопределенность планов пугала его все более и более, но он противу собственной воли все более погружался в горячий туман разговоров.

«Судьба наша решена! – из последних сил выкрикивал он. – К сомнениям нашим теперь прибавятся все препятствия. Но мы начнем. Я уверен, что погибнем, но пример останется! Принесем жертву для будущей свободы отечества!»

Товарищи захлопали ему, кто–то открыл шампанское – поднять бокал за свободу отечества. В этот момент, в этой прокуренной по самые потолки гостиной, Кондратий Федорович вдруг ощутил болезненный укол совести. Наташа! Он вправе приносить любые жертвы. Не он ли писал недавно, что для Родины надлежит жертвовать не только жизнию, но и честью. Но Натали! Она даже не знает, на что он обрекает ее и дочь. Ее даже и не спросили! Но что она поймет?

12 ДЕКАБРЯ 1825 ГОДА, СУББОТА, ВЕЧЕР, ЗИМНИЙ ДВОРЕЦ, С. – ПЕТЕРБУРГ

Эта мысль преследовала Николая еще с утра. Необходим манифест, за неимением нужной бумаги от Константина необходимо было правильно составить свою. В комнатах императрицы, как всегда, сидел за чаем и разговорами о старине Николай Михайлович Карамзин. Николай потребовал к себе пожилого историографа – кому еще можно было поручить столь важное задание? Николай Михайлович был нездоров. На его морщинистых щеках горели розовые пятна. Как бы не грудная? Но придворный мыслитель был готов работать. Николай в нетерпении расхаживал по ковру кабинета, а у стола, в придворном мундире, в шелковых чулках, покашливая в платок, сидел автор «Истории государства российского».

– Сжато, Николай Михайлович, без толкований, – настаивал Великий князь.

Карамзин мучился, отирая лоб платком. Николай заглянул ему через плечо. Получалось не делово – слишком длинно и много обещаний. Николай не был в настроении – обещать.

– Вот это уберите – про то, как я во всем буду следовать идеалам царствования Александра, – командовал он, – вычеркните – от сих и до сих! Я никому следовать не желаю. И надо особо подчеркнуть: на прародительский престол Российской империи, сего декабря числа 12‑го….

– Я не успеваю, Ваше высочество, – тихо сказал Карамзин. Ему было тяжело, мысли путались. Всю жизнь готовишь себя к решительной минуте, она приближается, а ты уже не в силах ей отвечать. В этом документе надо было – и не в спешке, а обстоятельно – дать России идею истинно правильного царствования, то, чего никогда не было у нее…

– Спасибо, Николай Михайлович, вы можете идти, – вдруг сказал Николай. Он понял, что толку не будет – старик болен и измучен, и его было жаль. Карамзин встал и низко поклонился. Российская история делала неожиданный поворот прямо на глазах его, но у него уже не было сил писать. Перо падало из ослабевшей руки. Николай проводил его до дверей и вызвал к себе Сперанского.

Поздно вечером манифест был готов. Краткость и сухость. Николай был доволен. Он чувствовал, что прекрасные слова излишни. Наступала черствая рациональная эпоха. К черту Карамзина! К черту сентиментальные кружева прошлого века. Надо будет переодеть лакеев в Зимнем. Белые парики устарели. Это будет новая страна, новый век. Наступает будущее.

Он снова сел писать Дибичу.

«Скоро все решится, – писал он торопливо, своим крупным твердым почерком, – здесь пока тихо, но затишье бывает и перед бурею». Он сделал паузу и задумался. В этот момент дверь в кабинет тихо отворилась.

– Адъютант генерала Бистрома, лейб–гвардии поручик Яков Ростовцев, Ваше высочество, – сказал дежурный генерал. – Личный пакет от генерала Бистрома в собственные руки Вашего высочества.

– Проси! – сказал Николай, не переставая писать.

Посетитель боком зашел в кабинет. Это был на удивление молодой человек даже для ничтожного его чина, худенький, узкоплечий, болезненно бледный. На вид ему было лет 16, прозрачные первые усики, испуганные детские черные глаза. Николай встал. Поручик явно был не в себе. Может быть, от робости?

– Так что же пакет, поручик? – мягко спросил Николай Павлович. Ростовцев молча протянул ему письмо. Письмо было без печатей – и явно не от генерала Бистрома.

– Я п-пришел п-преупредить вас о готовящемся возмущении, – жестоко заикаясь, начал Ростовцев, – дабы избежать к-кровопролития… Возможен заговор, да возможен, но я никогда, никогда не назову вам имен. Я не стану предателем, это противно моим убеждениям… я….

– Постойте, постойте, – Николай подошел и положил руки ему на плечи, – о чем вы говорите, поручик, какое кровопролитие? Да успокойтесь же!

– Я на–написал здесь обо всем, Великий князь. Я не могу го–го–ворить… – Николай понял, что поручик заикается не от волнения – он заика, а написал письмо, чтобы просто быть понятым. Он развернул листок, и перед тем как читать, посмотрел в глаза Ростовцеву. Тот плакал. «Ваше высочество, – писал он, – у нас уже три недели гроб на троне. Для собственной славы погодите царствовать. Противу вас готовится возмущение; оно вспыхнет при новой присяге – может быть, это зарево осветит дальнейшую гибель России».

– Сколько вам лет? – тихо спросил Николай. Ему было страшно жаль маленького поручика.

– Д-двадцать д-два, – отвечал Ростовцев. На самом деле день рождения его был двумя неделями позже, но ему все равно было приятно сказать «двадцать два». Великий князь тяжело вздохнул и прошелся по кабинету.

«Ежели вы находите мой поступок похвальным, – говорилось далее в письме, – прошу вас, не награждайте меня ничем. Пусть я останусь бескорыстен и благороден в глазах своих и ваших!».

– Бедняга, – подумал Николай Павлович, – каково ему служить–то… без дара речи!

Через час после ухода Ростовцева Николай закончил письмо Дибичу о начале следствия по делу о заговоре. В конце он приписал:

«Решительный курьер воротился. Послезавтра поутру я – или государь, или без дыхания. Я жертвую собою для брата. Счастлив, если, как подданный, исполню волю его. Но что будет в России? Что будет в армии?

Всегда ваш, Николай»

13 ДЕКАБРЯ 1825 ГОДА, ВОСКРЕСЕНЬЕ, УТРО, МАРСОВО ПОЛЕ 3, С. – ПЕТЕРБУРГ

Утро началось у Евгения Оболенского, который узнал во дворце точно, когда будет присяга: завтра. За сегодняшний день надобно утрясти все противоречия, доработать все планы. Рылеев и Оболенский сидели у стола и записывали самые важные задачи на сегодняшний день, когда в комнату без стука вошел поручик Яша Ростовцев. Они вместе жили на служебной квартире Бистрома – Оболенский был старшим адъютантом генерала, Ростовцев – младшим. Несмотря на то что в приходе соседа не было ничего необыкновенного, Оболенский и Рылеев как по команде вскочили из–за стола.

Ростовцев стоял против них, спиной к двери, с лицом настолько странным и торжественным, что Кондратий Федорович вдруг вспомнил, в каком состоянии был он сам, когда делал предложение отцу Наташи и угрожал застрелиться в случае отказа. Как давно это было! Сущий ребенок этот Ростовцев – предлагал им стихи полгода назад в «Полярную звезду», в альманах. Стихи были ужасные. Рылеев подумал, что поручик пришел проситься, чтобы его приняли в Общество.

– Го–господа! – изо всех сил перемогая заикание, выкрикнул Ростовцев, – одумайтесь, господа, пока еще не поздно! – Он был бледен настолько, что видны были мельчайшие прыщики на его юношеском лице.

– Что ты имеешь в виду, Яшка? Не томи! – выдохнул Оболенский.

– Господа! Я пришел в-вам все с-сказать, потому что я не по–по–подлец. Я хочу, чтобы вы знали. Я был у Великого князя Николая Павловича. Он знает все!

Рылеев молчал. Оболенский подскочил к Ростовцеву.

– Ты был у Николая? Ты выдал нас? Предатель!

– Я не назвал имен! – отчаянно выкрикивал Ростовцев, – но он все знает! Вот копия письма, которое я вчера отнес ему. Остановитесь, господа!

Оболенский бросился на Ростовцева, тот отступал к дивану, споткнулся, упал на него. Рылеев, бледный, сосредоточенный, разорвал конверт. Письмо было короткое, на одном листке, но он пытался прочесть его так быстро, что ни понимал ни слова. Он только понял, что фамилий нет. Его фамильи нет. Ни одной. Оболенский навалился на Ростовцева, начал его душить. От поручика резко пахло потом. Испуганный зверек. Он, видно, не переоделся со вчерашнего.

– Евгений, Евгений, успокойся, – кричал Рылеев с письмом в руке, – он никого не назвал! Оставь его, Евгений!

– Николай Па–павлович – б-благороднейший человек, – выкрикивал Ростовцев, – я, как офицер, обязан был его п-предупредить. У меня есть честь! А теперь убейте меня!

– И убью! – ревел Оболенский. Рылеев буквально за шиворот оттащил его от дивана. Ростовцев лежал, свесив ноги в высоких сапогах, такой же бледный, как был, страшно вытаращив глаза.

– Постойте, поручик, – стараясь сохранять спокойствие, говорил Рылеев, – что же вы сказали Великому князю в личной беседе? Что он знает, говорите?

– Я сказал, что против него го–готовится… вы–выступление. Что оно будет… завтра. Что вы…погубите Россию! Это все!

– Иуда, предатель, сколько ты получил за измену? – не останавливался Оболенский. Он ощупывал карманы Ростовцева, который лежал, раскинув руки, не сопротивляясь, – Где твои тридцать серебреников? – он наконец вытащил горсть мелочи и несколько конфект и в сердцах швырнул их на пол. – Паскуда!

– Евгений, – умолял его Рылеев, – успокойся. Он не виновен в том, что его образ мыслей иной, нежели у нас. Он не был связан с нами никакими клятвами. Отпусти его!

– Отпустить? Да его убить мало! Я убью его!

Рылеев сложил письмо Ростовцева вчетверо и засунул к себе в карман.

– Поздно!

13 ДЕКАБРЯ 1825 ГОДА, ВОСКРЕСЕНЬЕ, ДЕНЬ, АНИЧКОВ ДВОРЕЦ, С. – ПЕТЕРБУРГ

Николай заехал в Аничков к детям. Ему надо было вырваться из сгустившейся атмосферы Зимнего, где то ли топили жарко, то ли воздух весь выдышали, а взамен напустили какую–то густую отраву. На половине жены на него вихрем налетела Мэри, повисла у него на ноге и потребовала катать ее по комнате. Мэри он никогда не мог отказать. С нею было легко, она весь день крутилась как волчок, но зато вечером ее совсем не нужно было укладывать – набегавшись за день, ребенок засыпал, лишь коснувшись головою подушки. Вот старший, Сашка, был другой – боязливый, замедленный. Это беспокоило. Николай бы предпочел, чтобы Мэри, а не Сашка была мальчиком – со всеми вытекающими из этого последствиями. Сашка теперь будет наследник. Надо с ним заниматься, учить, чтобы не бросили его потом нежданно–негаданно в эту неразбериху. Николай подумал, что, наверное, никогда не простит ни Константину, ни покойному брату суматохи этих дней. Похромав вокруг зала с хохочущей Мэри, которая, обвив его штанину ногами и руками, держалась крепко, как обезьянка на дереве, Николай вдруг понял, что к нему вернулась острота соображения.

Даже если этот поручик и сумасшедший (очень смахивает, в самом деле, и так молод), судя по всему, заговор есть, и нешуточный. Даже если не считать донесения Дибича о тайных обществах, одних только намеков Милорадовича достаточно, чтобы понять: в гвардии все пронизано недовольством. Присяга Константину для них – только предлог, чтобы сбросить его и захватить власть в стране. Значит, первая задача: сделать так, чтобы вторая присяга прошла спокойно. Надобно пораньше начать, чтобы упредить их планы. Пускай господа сенаторы раз в жизни поднимутся в 5 утра! Второе – непременно явиться сегодня на заседание Государственного совета с Мишелем как с живым свидетелем и вестником братней воли. Это придаст уверенности. К вечеру он должен вернуться. Значит, заседание назначить не ранее восьми. Далее – на завтра вызвать Серафима… или нет, не откладывая, поговорить с митрополитом еще сегодня.

Мэри, услышав в соседней комнате звонкий голос сестры, без малейшего сожаления отцепилась от отца и убежала. Николай постоял в дверях, глядя на девочек. «Боже мой, они совсем не говорят по–русски. Шарлотта все время с ними, все понятно. А у меня уже нет времени – и не будет. Взять русскую няню, учителя, в конце концов». Сашка сидел один в своей комнате, в своей любимой гусарской курточке, сосредоточенно раскрашивая акварелью какую–то большую литографию с батальной сценой. Увидев отца, мальчик встал и хмуро поклонился.

– Привет, Сашка! – сказал Николай по–русски. – Что это ты рисуешь?

– Битва Александра Македонского при Гранике, – отвечал ребенок по–французски, – вы не смотрите, я еще только начал.

Николай поморщился.

– Я тебе по–русски говорю, и ты мне по–русски отвечай!

Мальчик еще более помрачнел.

– Хорошо, папенька.

Николай вздохнул и осторожно опустился на детский стульчик.

– Сашка, – он притянул ребенка к себе, убрал с его лица длинные льняные волосы и посадил к себе на колено, – видишь ли, Сашка… Я завтра буду императором, а ты цесаревичем. Знаешь ли ты, что это значит?

– Нет, папенька, – отвечал Сашка, отвернувшись.

– Это значит, что мы с тобой уже не будем играть в игрушки. У нас с тобой теперь будет новая работа, самая трудная работа на свете, и мы будем стараться делать ее хорошо. Ты будешь мне помогать, ты уже большой. Тебе придется много учиться. Ты готов?

Сашка не отвечал. Он плакал.