Текст книги "Площадь отсчета"

Автор книги: Мария Правда

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 31 страниц)

МОСКОВСКИЙ ПОЛК, 9 ЧАСОВ УТРА

В Московском полку успех был полный. Саша Бестужев был в ударе. Указывая на свои аксельбанты, Саша сказал солдатам, что он адъютант государя цесаревича и лично подтверждает, что Константина не выпускают из Варшавы, а Михаила держат в Дерпте под арестом. Рота Миши Бестужева, младшего брата Саши, ушла к Сенату достаточно быстро, рота князя Щепина – Ростовского была уже построена, когда ее попытался остановить полковой командир. И тут произошло странное. Вместо того чтобы входить в разговоры, Щепин выхватил палаш и ударил барона Фредерикса по голове. Саша был потрясен. Это было так неожиданно и не по–рыцарски!

– Извольте встать в строй, – начал говорить Фредерикс. Это было во дворе казарм, солдаты стояли рядом, смотрели. И тут одно движение – и пожилой генерал, без единого звука, как мешок, оседает в грязь. И он лежит, истекая кровью. И никто к нему не подходит.

– Пойдем, ребята, – командует Щепин, – спасать законного государя! Ура, Константин!

И тут во двор врывается Шеншин, бригадный генерал, соскакивает с коня, и Щепин рубит его с разворота, не давая опомниться – да опытному вояке Шеншину никогда бы не пришло в голову, что кто–то способен рубить своих… И вот уже два человека лежат на земле, и падает мелкий снежок, и Шеншин тихо стонет, и его белый парадный мундир, в котором он собирался на молебен во дворец, намокает красным на плече.

– Штабс–капитан, подождите, – отчаянно кричит Саша, Щепин оборачивается, черные раскосые глаза его смотрят бешено. – Уводи солдат! – кричит он в ответ, а сам бросается дальше, в сторону барака.

Неполные две роты московцев вышли за ворота казармы, потом выскочили еще десятка два человек, догнали, сбили строй, толпой пошли, с криками, с гиканьем. Последним за ворота выбежал князь Щепин, таща тяжелое полковое знамя, отобранное у солдатика, которого тоже пришлось рубнуть. Знамя подхватили, закачали в толпе, понесли. Всего Щепин ранил пятерых – еще контузил рукояткой палаша пустившегося в разговоры унтера и отрубил ухо полковнику Хвощинскому, который прибежал последним и пытался поднять Фредерикса. Саша Бестужев шел молча, слушая веселые разговоры разгоряченных событиями солдат, и ему было страшно.

СЕРГЕЙ ПЕТРОВИЧ ТРУБЕЦКОЙ, 9:30 УТРА

Вышло солнце, и посыпался мелкий снежок, словно редкие морозные блестки кружились в воздухе. Сергей Петрович стоял на площади – полная пустота, только он и сумасбродный фальконетов монумент. Сейчас он понял, что все кончено. Сенаторы принесли присягу и затемно разошлись. О взятии дворца уже можно забыть – посланный им к Оболенскому человек вернулся, не найдя Евгения. Рылеева дома он не застал. Войск на площади не было, да и какой смысл им теперь сюда приходить – к пустому Сенату? План их – неисполнимый, недостаточный, второпях собранный, но все–таки план – уже не исполнился и никогда исполнен не будет. Присяга тем временем шла – его самого чуть не затащили присягать, когда сунулся он в Генеральный штаб. Город потихоньку оживал под воинственные звуки полковой музыки – это означало, что все идет, как намечено – но только не у них.

Куда теперь идти и где искать своих, Трубецкой решительно не знал. Он обошел памятник кругом и какое–то время бессмысленно стоял под ним, прямо под протянутой вперед медной дланью. Он никак не мог понять, что делать далее. При этом после первого приступа отчаяния Сергей Петрович внезапно почуствовал облегчение. Авантюра не состоялась – вот и все. Никто никого не убил, никто никого не захватил, все будет так, как было, невинная кровь не пролилась – теперь надобно сделать так, чтобы не исполнились прочие части плана – еще оставался риск, что кто–то придет сюда и нечто страшное, уже не имеющее никакого смысла, все–таки свершится. Господи, если бы сыскать сейчас кого–нибудь, Рылеева, Оболенского, Бестужева, и убедить их в том, что солдат надо остановить во что бы то ни стало. Может быть, еще можно кого–то спасти – сейчас он готов был сделать для этого что угодно и взять потом всю вину на себя. Он вернулся к экипажу и приказал везти себя в казармы Московского полка – именно там, по его предположениям, можно было встретить кого–то из заговорщиков. До казарм он не доехал – Московский полк, идущий кучей с мотающимися не по форме знаменами, встретился ему на Гороховой. Кучер остановился, пропуская солдат. Впереди них, в одном мундире, с саблей наголо бежал Якубович. Трубецкой позвал его из кареты, но поручик, лицо которого было совершенно безумно, как показалось Сергею Петровичу, пролетел мимо, не услышав его.

– Ура, свобода! – орал Якубович. – За мной, ребята!

Солдаты – несколько сотен человек, далеко не весь полк, почти бежали за ним – на лицах у них выржалось точно такое же веселое отчаянье. Трубецкой понимал, что остановить их невозможно – ни Якубовича, ни людей. Что же это будет? Московцы явно торопились на сборный пункт – к Сенату, а что же было делать ему – догонять их и командовать ими? Тогда тем вернее прольется кровь. Сергей Петрович понимал одно – его будут искать или дома или на площади. Надобно отправиться туда, где его не смогут найти и пока что обдумать ситуацию. Он решился ехать к тетке.

– К княгине Белозерской! Гони! – крикнул он кучеру. Что–то подсказывало ему, что это неправильно, но он совершенно не знал, как сделать что–то правильное. По крайней мере надо попытаться не навредить.

МИХАИЛ АНДРЕЕВИЧ МИЛОРАДОВИЧ, 9:30 УТРА

Дом Голлидея на Офицерской улице был самый веселый дом в Петербурге. Жили там актеры, братья Каратыгины, жили дочери директора Императорских театров Аполлона Александровича Майкова, жила там волшебная балерина, Катенька Телешова, и именно к ней спешил Михаил Андреевич показаться во всей своей боевой красе до молебна в Зимнем дворце.

Катенька знала все – знала, почему генерал был как бы не в себе все эти дни. Сначала радость – будет на престоле Константин Павлович, может быть, и судьба устроится (ведь может же правая рука императора договориться с кем надо, чтобы без шума жениться на актрисе). Потом знала, что Константин Павлович отказался. А напоследок знала, что все равно Милорадович покажет молодому Великому князю, кто в столице хозяин. «Да пускай я и карьер свой погублю, Катиш, – сердито рокотал граф, – а на своем настою и на попятную не пойду! Поеду в имение, и черт бы с ним, с Петербургом!»

А сама Катиш думала, что и хорошо – уедут они в имение, ежели погубится карьер. Может же человек опальный у себя в имении, да потихоньку опять же – и жениться на актрисе! А было ей от роду, актрисе, уже двадцать один год, и она понимала многие вещи. Вот великую Истомину нынче не вспоминал никто – стихи теперь посвящали не Истоминой, а ей, Телешовой Кате. Коллежский секретарь Грибоедов весьма вольную оду ей написал, после чего Милорадович осерчал, и Грибоедова комедия на театре не пошла. Это было славно! Но Катя хорошо понимала, что, пока молода и хороша – пляши младую Армиду на сцене в пантомиме, станешь постарше – играй в пьесах со словами, а вот стукнет тридцать, и не нужна никому, ни со словами, ни без слов. А Михаил Андреич в свои пятьдесят с небольшим – мужчина ого–го. Все говорили – красавец. Он говорил ей: «Катиш, я старик для тебя!» Он говорил: «Так вышло, что ты не первая моя любовь, но уж точно последняя!» А она говорила: «Знаем мы вас, граф Михал Андреич! Сами говорите, что последняя, а сами нас бросите и молоденькую себе найдете». И хохотала – заразительно смеются актерки. И Михаил Андреевич, который сначала похаживал к ней баловства ради, увлекся серьезно. И сегодня как ни торопился он, но успел по дороге в цветочную лавку и отхватил втридорога здоровенный оранжерейный веник алых и белых роз. Сегодня был именинник директор театра, друг его, Аполлон Майков, и на втором этаже с утра пахло знаменитыми майковскими пирогами. Значит, надо было успеть к Кате на часoк, на пирог – этажом ниже – хоть на полчаса, иначе старик обидится, а потом бегом во дворец – успеть к молебну и там до вечера. У Кати был спектакль в семь, и граф обещался всенепременно успеть ко второму действию. Тяжелый был день, понедельник.

Катя знала, что времени будет мало, и оделась легко – в сценическую тунику без корсета – да и зачем в двадцать один год корсет, прямо скажем, ни к чему! Поэтому, когда в ее уютную комнатку на третьем этаже ворвался, бренча алмазными звездами и золотой шпагой запыхавшийся на лестнице Милорадович, он узрел пред собою волшебную нимфу во всем белом, прозрачном. Катенька светилась, отставив танцевально ножку, щечки в ямочках. Армида! Он с порога протянул ей охапку роз, она ткнулась носиком в букет, потом быстро швырнула его на стол и гибко, молодо с места прыгнула на генерала, схватилась цепко за красную шею, обхватила ногами стан.

– Катиш!

Она соскочила так же быстро, отбежала в угол комнаты, топоча по балетному, хитро выглянула из–за портьеры.

– Сейчас я велю чаю….

– Нет времени, нимфа! – воскликнул генерал. – Чаю напьемся у Майкова. Давай–ка лучше чего послаще… – он был явно настроен по–боевому.

– Ах вот вы какой, Михал Андреич, – хохотала Катиш, закидывала головку, показывала острые белые зубы, – с утра бы вам пораньше безобразничать! Сейчас я поставлю в вазу эти чудные розы…

– Да потом поставишь, потом успеешь, – ласково бурчал генерал, снимая через голову орденскую ленту. Катиш скакала на мысочках вкруг него. – Да помоги же мне, коза!

Не успела она взяться за ленту, как в дверь постучали. Это был не просто стук – кто–то со всей дури так и молотил кулаком! Катя и генерал замерли. Стук повторился. Милорадович сделал знак глазами: спроси, кто!

– Кто здесь? – тоненьким голосом спросила Катя.

Голос за дверью был на удивление бесцеремонным.

– Его высокопревосходительство! Срочно!

Милорадович обеими руками водворил орден вместе с лентой на место и распахнул дверь. На пороге топтался огромный жандарм в полной форме. Катя в испуге попятилась к окну. Она только услышала в ответ на быстрый вопрос генерала какое–то невнятное бормотание и только поняла: «…московцы… Шеншина и Фредерикса!» – чушь какая–то.

– Катиш, – не стесняясь жандарма, крикнул Милорадович, – до вечера, душа моя!

Его вынесло на лестницу в одну секунду. Катя изумленно подскочила к окну и увидела, как Михаил Андреевич с жандармом, придерживая шпаги, мчались бегом к полицейской карете, которая тронулась с места так скоро, что лакей на ходу уже захлопнул за ними дверцы и еле успел вскочить на запятки. Раздалось ржанье, щелканье бича, и карета унеслась в сторону набережной. Катя стояла, прижавшись лбом к стеклу. Ему важнее его дурацкая служба! Ей было обидно до слез.

НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ РОМАНОВ, 9:30 УТРА

Отправив Мишеля в артиллерию, Николай перевел дыхание. Ежели закончится только этим вздором, может быть, и напрасны были все опасения. Цель заговора, о котором говорилось в донесениях Дибича и Аракчеева, пока что ускользала от него. Если генералы хотят посадить на престол Константина, они уже имели время понять, что насильно этого сделать не удастся. Даже ежели они захотят двинуть оставшуюся тяжелую фигуру – матушку, то каким образом они планируют сохранить хотя бы видимость законности? Донесение Ростовцева, поначалу оставленное почти без внимания (уж очень жалок этот заикающийся мальчик), все–таки занимало его мысли. Чего же они добиваются – это если отбросить какое–то сведение личных счетов? Николай сейчас понимал, что волнения последних дней и особенно ночи совершенно опустошили его мозг. Его мучила непереносимая тяжесть умственного услия – думал, как будто тяжелые камни ворочал. Да и думать было особенно некогда – он пытался решить целый ряд практических вопросов. Он принял митрополита, снабдив его копиями манифеста для распространения по церквам. За ночь не успели напечатать довольно копий, и было послано в типографию. Продолжали представляться придворные, каждому надо было кивнуть, назвать по имени, у каждого в глазах был вопрос. На него смотрели испытующе, и это просвечивало сквозь все дежурные изъявления преданности. Слова! Главное – не показывать собственных сомнений, думал он, заставляя себя смотреть в глаза противникам. Противники были сейчас – все. Научиться смотреть так, чтобы они отводили взгляд первыми.

Вдруг он увидел, что кто–то решительно расталкивает хвост дворцовой очереди. Это был генерал–майор Нейдгарт, начальник штаба гвардейского корпуса. Его сейчас очевидно не заботил этикет, и выкрикнутое им французское «Сир!» прозвучало грубо: «Сир, на одну секунду! Срочно!»

Николай отошел к дверям вместе с генералом.

«Ваше величество, – на одном дыхании, по–французски рапортовал Нейдгарт, – Московский полк в полном восстании, Шеншин и Фредерикс тяжело ранены, мятежники идут к Сенату, я едва их обогнал, чтобы донести вам об этом», – и замолчал, вытирая пот со лба, со страхом глядя в светло–серые, с ободком, глаза нового царя. Он ждал приказаний. Николай какую–то долю секунды прислушивался к себе. Он вдруг ожил. Как бывает перед грозой, когда давит–давит и наконец обрушивается небо, и становится легче дышать.

– Отправляйся в конную гвардию, генерал, пусть седлают и готовятся выезжать.

– Как насчет первого Преображенского батальона?

– Пусть выходит, я пошлю к ним Стрекалова. С богом, Нейдгарт.

Тот, уже звякая шпорами, бежал вниз по Салтыковской лестнице. Он забыл поклониться. Николай подозвал дежурного генерала и отправил его к преображенцам. И тут была важная мысль, которая решила для него все: «Ты всегда хотел быть солдатом – воюй. Не будь генералом в штабе, твое место – на поле боя». Он одернул мундир, прошел, не отвечая на вопросы и поклоны, сквозь толпу придворных, в смежном зале, где никого не было, быстро перекрестился и пошел дальше все убыстряющимся шагом. Он спешил на половину императрицы, где была жена. Громко тикали уходящие секунды – или это просто сердце стучало. Мария Федоровна и Шарлотта, уже готовые к молебну, пили чай со старшими фрейлинами. Их нельзя было напугать.

– Я нужен в Московском полку – я ненадолго.

Женщины кивали и улыбались, задавали какие–то вопросы (он не понял ни слова), видел только родные глаза Шарлотты.

В передней, на счастье, попался командир кавалергардов генерал–адъютант Апраксин.

– Полк ко мне! – не останавливаясь, скомандовал Николай, проходя мимо отдававшего честь генерала.

Машина была пущена в ход. Он чувствовал, что, как только он начал двигаться, вокруг него сразу возник какой–то бурун, который вовлекал в движение остальных. Славно! Он, не оглядываясь, слышал за собой быстрые шаги – за ним поспешал генерал–адъютант Кутузов. Навстречу по лестнице пыхтел, поднимаясь, генерал Воинов.

– Ваше величество, – начал тот, разводя руками, – эти негодяи… как Бог свят…

Еще две недели назад он ходил перед ним гоголем, как Милорадович, и у него была гвардия в кармане. «Так в кармане или в заднице у тебя гвардия», – захотелось спросить. Николай на ходу оборвал эти глупости.

– Место твое не здесь, Воинов, а там, где войска, тебе вверенные, вышли из повиновения!

Генерал закрыл глаза, кланяясь.

Николай, весело стуча сапогами, придерживая шпагу, бежал по лестнице. За ним частил, но не отставал маленький толстый Кутузов. Не оглядываясь, бросил ему: «Молодец, голубчик! За мной!» Они оказались на главной дворцовой гауптвахте, куда – как счастливо – только что вступила девятая егерская рота лейб–гвардии Финляндского полка. Этих он знал, и знал хорошо.

– Караул, в ружье! – крикнул Николай еще в дверях. Люди моментально построились, отдали честь – его напор сообщался им. Во всяком случае, с этими все было в порядке. Их радовало, что именно их собственный дивизионный командир стал императором – лица были восторженные, стояли идеально. Ротный, капитан Прибытков, сиял как начищенный самовар. Николай прошел по фронту.

– Ну что, присягали мне?

– Так точно… ваш…ваш…во…во…ство!

– А знаете, что брат мой Константин Павлович по своей точной воле отрекся от престола и передал его мне?

– Ур–ра!!!

– Вот что, ребята, – рота затихла и так и ела его глазами, – московские шалят; не перенимать у них и свое дело делать молодцами.

– Ур–ра!

– Ружья заря–жай!

Быстро замелькали руки в строю.

– Есть!

– Рота вперед, скорым шагом – марш, – скомандовал Николай и повел караул левым плечом вперед к главным воротам дворца. Он был счастлив. У него не было высоких мыслей по этому поводу. Он не думал, что это – его Тулон. За ним четко, как на параде, печатая шаг, шли солдаты, он мог сейчас повести их куда угодно, взять Париж, если понадобится. Он шел в темно–зеленом с красным измайловском мундире, в треуголке с белым плюмажем, и ему совершенно не было холодно.

МИХАИЛ ПАВЛОВИЧ РОМАНОВ, 10 УТРА

Мишель даже и не подумал удивляться – он сам говорил Нике, что во время второй присяги беспорядков не избежать. Однако сейчас он был совершенно уверен в себе: после очевидного успеха у артиллеристов приструнить Московский полк не составит большого труда. Досадно, что пришлось тащиться через весь город – с Преображенского плаца аж к Семеновскому мосту. По дороге адъютант Вешняков донимал его расспросами, поскольку, промотавшись вместе с ним полтора раза из Варшавы и обратно, бедняга вообще не мог понять, что происходит. Мишель уже готов был подробно изложить ему свою точку зрения на поспешность – как он по–прежнему думал – первой присяги, как тут же прикусил себе язык. Это он мог рассуждать, прав или неправ был брат Николай Павлович и как надобно было себя вести брату Константину Павловичу. Но это он! А Вешняков не должен был слышать слово «неправ» о новом государе. Удивительно все–таки: гвардейский полк – и такое явное неповиновение! Кто, интересно, поднял руку на полковника? Впрочем, сейчас в Московском полку было спокойно. Как выяснилось, те четыре роты, которые нынче были выстроены во дворе, только что вернулись с караулов и при мятеже не присутствовали. Перед солдатами взволнованно расхаживал генерал Воинов, которого перед этим турнул из Зимнего Николай Павлович, священник стоял рядом с генералом и, по всей видимости, был готов начать обряд присяги.

– Вот полюбуйтесь, Великий князь, – сетовал Воинов, – эй, Колесников! Ко мне! – из строя вышел небольшого роста солдатик без кивера с перевязанной головой, – извольте удостовериться, как его отделали мятежники! Знамя полковое не хотел отдавать.

– Молодец, Колесников! – похвалил Мишель. Пока генерал сбивчиво рассказывал, что случилось в полку, Колесников стоял, отрешенно моргая светлыми ресницами, как будто бы речь шла совсем не о событиях, в которых он участвовал час назад. В строю узнали Мишеля – солдаты недоуменно перешептывались. «А че он был в оковах? Ничего и не в оковах!» – услышал Мишель и понял, что теперь настала его очередь говорить.

– Солдаты, вас гнусно обманули, – начал он речь, которая уже с успехом произносилась в конной артиллерии. На этот раз он был спокойнее и красноречивей, к тому же для удобства он обращался к солдату Колесникову, который слушал внимательнее всех, часто кивая обвязанной головой.

– Ну что, ребята, согласны ли вы теперь по долгу своему присягнуть законному государю русскому, императору Николаю Павловичу?

– Рады стараться, – дружно выдохнули солдаты. Это вдохновило Мишеля.

– А чтоб доказать вам, – воскликнул он, – что вас обманывали и что от меня вы слышали одну сущую правду, я сам вместе с вами присягну!

Это предложение привело московцев в восторг. Еще немного – и шапки полетели бы в воздух. Велев офицерам, повторяя слова присяги, ходить по рядам, чтобы следить за усердием нижних чинов, Мишель сам стал возле священника и тут же, во дворе, вместе с солдатами принес присягу. Успех был полный – он сам расчувствовался почти до слез.

– Теперь, ребята, – окрыленно продолжал он, – если нашлись мерзавцы, которые осрамили ваш мундир, докажите же, что между вами есть и честные люди, которые присягали не понапрасну и готовы омыть это посрамление своею кровью; я поведу вас против вашей же братьи, которая забыла свой долг!

Громовое «ура» раздалось из тысячи глоток, и все четыре роты в идеальном строю выступили из казарменных ворот, откуда Мишель вдохновенно повел их по Гороховой к Сенатской площади – повел в полном смысле этого слова. Среди всех его переездов с прибытия в Петербург у него даже не было верховой лошади.

МИХАИЛ АНДРЕЕВИЧ МИЛОРАДОВИЧ, 10 УТРА

Пробиться куда–то по утреннему кишевшему народом городу на тяжелой полицейской карете не представлялось возможным, и генерал Милорадович вместе с молоденьким адьютантом Александром Башуцким перебрались в легкий санный возок. Они ехали на Петровскую площадь, где, по сведениям, уже находился мятежный Московский полк. Милорадович был вне себя – он должен был немедленно показать мальчишке–царю, как он в момент уймет начавшееся безобразие, но народу скапливалось все больше и больше – люди так и перли на площадь, откуда неслись нестройные крики: «Ура, Константин!» Канальство! Канальство! Так опростоволоситься! В какой–то момент, когда уже показался памятник Петру, под которым действительно чернела толпа военных, лошади стали.

– Эй, пропусти! – кричал Милорадович, но никто и не думал расступаться перед его скромным возком. – Ваше превосходительство, вернемся, – шептал Башуцкий, – кто знает, что у них на уме?

– Да что бы ни было – разберемся, – отвечал Михаил Андреевич. Его раздражали эти дурно одетые люди в русском платье, которые не обращали никакого внимания на его мундир и регалии. – Эй ты! – обратился он к здоровенному мастеровому, который стоял, тупо оглядываясь по сторонам, прямо на пути его лошадей, – посторонись!

Парень лениво обернулся. Его лоснящееся рябое лицо с заплывшими глазами–щелочками не выражало ни единой мысли.

– Посторонись! – гаркнул Милорадович, – что не видишь, кто я, балда!

– Хто ты? – медленно спросил тот. И тон, его и тыканье взбесили генерала донельзя.

– Я генерал–губернатор Петербурга! Шапку долой, быстро!

– Да плевать мне, что ты анарал, – отвечал парень, выматерился и сплюнул в грязь. Он уже успел похмелиться с утра, на площади кричали про свободу, а этот генералишка в блестящих звездах не внушал ему ни малейшего почтения, – перед каждой б… шапку ломать…Обойдесся!

– А ну–ка, давай его кнутом! – бесился Милорадович. Но и противник его был зол.

– Кнутом! Много вас тут, кнутом, я в гробу тебя видел, курву, кнутом! – с этими словами парень взялся за поводья. Рядом толпились такие же, как он, плохо одетые люди, которые явно наслаждались поединком своего товарища с генералом. Двое в военной форме, красные и расхристанные, подскочили на помощь.

– Анарал, шельма, – слышалось со всех сторон, – раскричался здесь! Покричи– покричи, пока не наваляли! Мало ты на нас кричал!

– Ваше превосходительство, не спорьте с ними, – испуганно бормотал Башуцкий, – ну их к черту… Стой, куда лезешь!

– Свобода, братцы! – орал солдат, – давай–ко вывернем звездатого! Берись дружно! – несколько крепких рук раскачивали возок.

– Отойти немедленно! – кричал Милорадович, но его уже никто не слушал. В то же мгновение их вывалили в грязь, он упал на бок, кто–то тащил его за воротник, он слышал треск рвущейся ткани, его пинали.

– Назад, сволочи! – прохрипел Башуцкий. Вдруг стало тихо и их оставили в покое. Милорадович, грязный, бледный от ярости, поднялся на ноги. Над ним стоял адъютант с поднятым пистолетом. Враги бесследно растворились в толпе.

– А пистолет–то… того… не заряжен, – тихо сказал Башуцкий. По его лицу тек пот.

– За мной! – крикнул Милорадович, громко, как на поле боя, – за мной, во дворец… сейчас мы им покажем!

Они бежали по улице друг за другом, трусцой, на них оглядывались, но такие мелочи сейчас уже никого особенно не удивляли. «Ура, Константин! – кричали под памятником. – Ура, свобода!»