Текст книги "Площадь отсчета"

Автор книги: Мария Правда

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 31 страниц)

НИКОЛАЙ БЕСТУЖЕВ, 14 ДЕКАБРЯ 1825 ГОДА, ВЕЧЕР

Его должны были убить в числе первых – он стоял по самому центру каре. Слева и справа от него падали люди. Оглушительно визжала картечь, и еще ему казалось, что он слышит льющующся воду – это в промежутках между залпами было слышно, как кровь выливается на снег. Он видел, как брат Михаил с остатками Московского полка устремился на Неву. Брат Александр бросился в другую сторону – туда было ближе, и он побежал за гвардейцами по Галерной. Пушки передвинули, покатили в наступление, и картечь ударила им вдогонку по узкой улице. Это было страшнее, чем на площади. Весь коридор улицы был заполнен хищными картечами, солдаты с криками бросались в стороны, прячась от выстрелов за колонны подъездов, за цоколи зданий, но железо догоняло их быстро, выщелкивая куски камня из домов, окатывая бегущих стеклом разбитых оконниц. В последний раз он видел Александра шагах в двадцати, кажется, тот пытался построить солдат и остановить бегство. Еще один залп – все рассыпались, Александр исчез. Бестужев увидел приоткрытые чугунные ворота какого–то богатого дома и бросился туда. Перед ним бежал и упал на бок – прямо под ноги – молодой гвардеец – пуля пробила его насквозь, кровь брызнула из обоих отверстий – и на груди и на спине. Бестужев, не останавливаясь, проскочил в ворота. Они тут же закрылись, и Николай Александрович только сейчас увидел, что рядом с ним стоит высокий пожилой человек в дорогом бархатном халате с кистями, видимо, хозяин дома, который как–то странно вращая плечом, задвигает засов. Еще он увидел, что человек этот однорук – левый пустой рукав халата заправлен за пояс. Он смотрел сквозь решетку на упавшего гвардейца.

– Этому мы уже вряд ли поможем, – спокойно сказал однорукий. – Могу я спросить, кто вы?

Бестужев, запыхавшийся от быстрого бега, вместо ответа распахнул на себе шинель и показал крест и шитье на мундире.

– Пойдемте со мною, – сказал незнакомец. Видимо, он выбежал из дома, услышав выстрелы, – пойдемте, пойдемте, – он, чуть прихрамывая, но быстро шел через большой двор. «Не был ли я здесь когда–нибудь? Какой–нибудь бал?» – рассеянно думал Бестужев, спеша за ним. Особняк был роскошный, фасадом на Английскую набережную, анфилада ярко освещенных зал поражала воображение. Мраморные скульптуры (эта Артемида слева – не Канова ли?), блестящие гранитные колонны, картины европейских мастеров в золотых рамах, персидские ковры… настоящий дворец.

– За мной, за мной, – покрикивал хозяин, летя вперед, только мелькали развевающиеся полы его халата, – извольте сюда, здесь нам будет покойнее.

Они оказались в библиотеке, которая сделала бы честь самому дорогому лондонскому клубу. Шкафы красного дерева неимоверной высоты были плотно уставлены тысячами книг в великолепных переплетах. Лампы италиянского стекла на низких малахитовых столиках подчеркивали уют и роскошь комнаты. Кто бы он ни был, этот неизвестный, сомнений в его сказочном богатстве не оставалось.

– Вот мы и пришли, – как ни в чем ни бывало сказал хозяин дома. – С кем имею честь?

– Я должен предупредить вас, сударь, об одном обстоятельстве, – быстро сказал Бестужев, – события, которым были вы свидетелем, непосредственно касаются меня – я один из предводителей оных. Вам предоставляется возможность либо выдать меня властям, либо оказать мне покровительство. Мое имя…

– О, спокойно голубчик, трещать нет нужды, – сказал хозяин дома, на которого поспешное признание Бестужева, видимо, не произвело особенного впечатления, – мне довольно будет вашего имени–отчества.

– Николай Александрович…

– Александр Иванович, к вашим услугам, – поклонился хозяин. У него было необыкновенно выразительное смуглое породистое лицо, умные карие глаза под густыми черными бровями, голова при этом была почти полностью седа. В кабинете висело несколько его поясных портретов в молодости, в генеральской форме, в орденах, в лентах. Бестужев понял, к кому он попал в гости – это был граф Остерман – Толстой, герой Бородина, потерявший руку под Кульмом. О чудачестве и богатстве его ходили легенды. Впрочем, обстоятельства призывали к анонимности, и Бестужев не сообщил графу о своей догадке.

– Присаживайтесь поближе к огоньку, любезный Николай Александрович, не угодно ли трубочку?

Мысль о табаке вызвала у Бестужева легкую тошноту.

– Вы очень добры, милостивый государь, но я с утра…

– Ничего не ели, – закончил его мысль граф, – и мы сей недостаток устраним.

Пока он распоряжался, Бестужев, сидя в огромном кожаном кресле, собирался с мыслями. В этом доме он чувствовал себя в полной безопасности, но неизбежно навлекал риск на хозяина. Лакей в пудреном парике в мгновение ока сервировал стол. Рябчик в гречневой каше, тонко намекающей на патриотизм графа, был превосходен, но Бестужев был слишком голоден, чтобы оценить ужин по достоинству. Покуда он ел, Александр Иванович неторопливо прохаживался перед камином. На лице его не было ни тени беспокойства.

– Ну-с, – заговорил граф, когда Бестужев расправился с рябчиком, бросил салфетку и откинулся в креслах, – что вы намерены предпринять? Да, и отведайте моей мадеры, голубчик, мне привезли ящик из Парижа, чудесная штучка…

– Благодарю, любезнейший Александр Иванович. Вы, должно быть, понимаете, что мое присутствие здесь для вас опасно…

– Вы бы могли оставаться в моем доме сколько пожелаете, – перебил его граф, – но я здесь живу не один. Скоро приедет мой племянник, который не одного с вами образа мыслей, и ситуация может возникнуть затруднительная – он человек придворный… – то ли Бестужеву показалось, то ли пожилой человек отозвался о племяннике пренебрежительно. – Есть ли у вас надежные друзья, у которых вы могли бы укрыться на ночь?

– Они живут в Кронштадте… Впрочем, эту ночь мне лучше провести в городе, у приятеля… там меня не будут искать.

Оба помолчали, прислушиваясь. Пушки замолкли еще полчаса назад, но под окнами беспрестанно раздавался цокот копыт и редкие ружейные выстрелы.

– Моя карета чуть позже отвезет вас к приятелю вашему, моих лошадей и лакеев все знают, внутрь заглядывать не будут.

Бестужев поклонился.

– А могу я полюбопытствовать, каковы ваши дальнейшие планы?

И опять у Бестужева не возникло ни тени беспокойства. Граф Остерман – Толстой производил впечатление человека прямодушного и независимого, да и слыл таковым. Заподозрить его в желании донести было невозможно.

– Нас пятеро братьев, – откровенно сказал Бестужев, – и четверо были сегодня здесь, – он махнул рукою в сторону площади. – Младшего мы умоляли остаться в стороне от событий – ради матери, – Остерман кивал, необыкновенно ловко одной рукой набивая трубку, – но он молод и рвался отправиться с нами. Я не видал его на площади, но не могу поручиться, что его там не было. Посему, любезнейший Александр Иванович, я поставил себе задачу непременно спастись, ибо о сохранности моих братьев сейчас вестей не имею.

– Вы думаете бежать за границу?

– Да, сударь. Я моряк, хорошо знаю местные берега и не вижу особенного затруднения в том, чтобы добраться по льду до Финляндии.

– Звучит разумно, – пробормотал граф, посасывая трубку, – но у вас будет надобность в средствах. Я могу предложить…

– Боже упаси! – воскликнул Бестужев, – я безмерно ценю ваше благородное предложение, но жалованье мое при мне, и его будет достаточно на первые издержки, к тому же я знаю морское ремесло, у меня хорошие руки, и я имею все возможности к тому, чтобы прокормиться честным трудом.

Граф кивнул, внимательно разглядывая некрасивое, но живое и располагающее к себе своею искренностью лицо Николая Бестужева. У Остермана – Толстого не было законных сыновей, и он никак не мог решить, кому из племянников оставить состояние. Взрослые племянники были оба совершеннейшие олухи и подхалимы – жаль, что ни один из них не был похож на этого молодого человека.

Когда карета была готова и граф отправился провожать своего гостя к парадному подъезду особняка, глазам Бестужева предстало на редкость курьезное зрелище. Посреди большой круглой залы находилось изваяние колоссальных размеров. Скульптура представляла собою юношу в тоге, лежащего на огромной мраморной плите. Юноша правой рукою подпирал голову, а левая его рука, отрезанная, лежала рядом. Эта огромная, отдельная от человека каменная рука производила более чем странное впечатление. Бестужев понял, что статуя, призванная увековечить подвиг ее владельца под Кульмом, заказана в качестве надгробного памятника.

– Сам не позаботишься, никто не позаботится, – заметил граф Остерман – Толстой, перехватив удивленный взгляд Бестужева, – так–то молодой человек… Всякое мы повидали на своем веку… Только из пушек в городе у нас еще отродясь не палили. Нет, чтобы у Бонапарта хорошему учиться – учимся дурному. И чем далее, тем более.

ИВАН ПУЩИН, 15 ДЕКАБРЯ 1825 ГОДА, УТРО

Пущин не думал, что в такую ночь возможно будет уснуть, но усталость взяла свое. Он сжег бумаги, собрал вещи, прилег на кровать отдохнуть и провалился в такой крепкий сон, что не проснулся, даже когда лакей пришел снимать с него сапоги. Он спал в одежде, поверх покрывала. Среди ночи стало холодно, он встал, сбросил верхнее платье, бросился под одеяло и снова мгновенно уснул. Главное – не думать, не думать, почему еще не взяли. У него не было мысли бежать, прятаться – это не по–мужски. Ввязался сам, втянул брата Мишу – это, пожалуй, угнетало более всего – так что, куда теперь скрываться? Поэтому он решил просто ждать у себя дома, пока можно быть дома, и как же славно было проснуться после девяти, когда уже вышло солнце и наступил чудесный, ясный, редкий для Петербурга день, когда вчерашнее все – темное, серое, страшное – казалось нелепой выдумкой. Иван встал, умылся, побрился, еще раз просмотрел дорожную сумку – не забыл ли чего? Вещей он собрал немного – теплое белье, бритвенный прибор, – но бог их знает, можно ли? Иван Иванович был человеком настолько спокойного нрава, что даже на гауптвахте за все время службы в армии никогда не бывал, и он положительно не знал, что может пригодиться в заключении. Однако советоваться было не с кем. Он спустился в столовую, где уже было накрыто к завтраку – кофе, свежий калач, масло, сливки. Рядом на столе лежала свежая газета, «Ведомости» с приложением без номера. «Неужто успели?» – подумал Пущин, сам удивляясь собственному равнодушию. Он не то чтобы ожидал увидеть на первом листе свой портрет с подписью «государственный преступник», но живейшее любопытство овладело им. Глаза разбегались по убористым строчкам, он листал, пачкая руки свежей типографской краской. Вот и оно:

«…жители столицы узнали с чувством радости и надежды, что государь император Николай Павлович воспринимает венец своих предков. Но провидению было угодно сей столь вожделенный день ознаменовать для нас и печальным происшествием, которое внезапно, но лишь на несколько часов, возмутило спокойствие в некоторых частях города. Две возмутившиеся роты Московского полка построились в батальон–каре перед Сенатом, ими начальствовали семь или восемь обер–офицеров, к коим присоединилось несколько человек гнусного вида во фраках. Его Величество решился, вопреки желанию сердца своего, употребить силу…»

Молодцы! Ну какие же молодцы! Пущин вскочил из–за стола и подошел с газетой к окну, чтобы удостовериться, что все именно так. Так.

Наводнение, извержение вулкана, моровая язва… ничего и никогда не изменится в этой стране. Ни слова правды никогда не напечатают. А что же сделали с трупами, о которые вчера он спотыкался на улице? Им тоже приказали молчать? Они–то молчат! Иван выглянул в окно – та же набережная, скованная льдом Мойка, извозчики, люди, все такое же, как всегда. Мир не перевернулся. Только под окном стояла карета.

Да, екнуло сердце. Иван знал, что ему страшно. Он узнал еще в армии, в ранней молодости, что все, даже самые отчаянные храбрецы и дуэлянты, испытывают страх. Страх – это не от тебя зависит, это есть реакция физиологическая. Главное, сделать так, чтобы быть сильнее оной. Иван смотрел в окно, удивляясь, почему не видит жандармов, фельдъегерей или казаков, когда у него за спиной открылась дверь…

– Жанно! Как я рад, что застал тебя дома! – это был завитой, одетый с изысканной и даже смешной роскошью (высоченные воротнички, разноцветный шелковый галстук) лицейский друг, князь Александр Горчаков. – Я только вчера из Лондона… Почему ты так на меня смотришь, не рад?

Иван настолько не ожидал его увидеть, что так и замер с открытым ртом.

– Вообрази мое удивление, когда я только прибыл, а тут у вас черт знает что творится! – Александр снял перчатки и широко раскинул руки, – поцелуемся что ли!

Горчакова в Лицее звали Маркиз. Он сейчас и точно был похож на какого–то французского дореволюционного маркиза в своих непривычных, по–европейски, золотых очках, в небесно–голубом английском фраке, белокурый, худенький, розовощекий, немного манерный. Иван считал его способнейшим и умнейшим человеком на свете, не считая других двух Александров – Пушкина и Грибоедова. Правда, в отличие от оных, Горчаков добьется в жизни действительного успеха – это было всегда написано у него на лбу.

– Вчера должен был я представляться новому государю императору со всем дипломатическим корпусом, – весело рассказывал Горчаков, удобно, но как–то особенно изящно устроившись в креслах с чашкой кофе, – поэтому вместе со всей дипломацией с утра еду в Зимний… – он сделал паузу, чтобы дать возможность собеседнику переварить услышанное. – Подъезжаю… черт возьми, огромнейшая толпа народу. Признаться, я не был удивлен – я в Лондоне привык к многолюдству… Ах, Жанно! Бывал ли ты в Лондоне? Нет? Жаль! Сие есть столица мира, клянусь честью!..

Иван молчал, слушая светскую трескотню своего друга. Как же он говорил! Как все образованные люди их круга, Александр говорил по–французски лучше и правильнее, чем многие парижане. И еще Иван видел, что Горчаков явно не пришел к нему со светским визитом. Молодой дипломат ничего не делал просто так.

– …И вот, наблюдая сие вавилонское столпотворение, я ничуть не был поражен. Являюсь во дворец – суматоха, смятение, императрица в слезах. Конец света, милый друг! Выстрелы, черт знает, что такое, – Горчаков доверительно наклонился в креслах, – когда стали стрелять, у императрицы нервически затряслась голова – я стоял рядом с нею. Бедняжка! Она никак не могла успокоиться и удалилась к себе.

Иван кивал и слушал.

– Жанно! – Горчаков резко сменил тон, стал деловым, – что ты намереваешься делать?

Он знал! Он знал наверное!

– Ничего, дорогой мой, – спокойно ответил Иван, – я жду своей участи…

Горчаков встал.

– А я этого отнюдь делать не советую, – он подошел к столу, брезгливо поднял газету и тряхнул ею, – ты, я вижу, о последних событиях известен? И не только из газет? «Личности гнусного вида во фраках», – прочитал он, – не ты ли? Тебя видели, Жанно!

– Ничуть не сомневаюсь в этом, – согласился Иван.

– И вот мой совет, – как ни в чем не бывало продолжал Александр, – уезжай отсюда, мой друг! Ты по–английски знаешь?

– Да, – удивленно ответил Иван. При чем здесь английский?

– В таком случае советую поселиться в Лондоне. Сказочное место!

– В Лондоне?

Ничего более далекого от действительности невозможно было и предложить, но Горчаков явно говорил серьезно.

– Вот кое–что, что тебе может пригодиться, – он взял с кресла изящный портфельчик, который при входе небрежно бросил туда вместе с перчатками, и извлек из него пачку бумаг.

– Я воспользовался кое–какими связями по дипломатической линии, – самодовольно уточнил он, – времени было мало, но кое–что мне удалось состряпать.

Это был паспорт, самый настоящий паспорт со всеми гербами и печатями.

«Иван Петрович Грибов, дворянин, смоленский помещик, 27 лет, – зачитал Горчаков по–русски, – рост имеет высокий, сложения крепкого, лицом беловат, волос на голове и в усах русый, глаза серые… подходит? Имеет высочайшее разрешение проследовать за границу для водолечения». – Я решил, что тебе будет приятно зваться Иваном, как ты привык. Советую пока держать путь на Германию, а там, как бог даст. И вот еще письмецо рекомендательное в Лондонское торговое пароходство, ежели на службу потянет. А главное – иди из дому быстрее, не бери с собой никого. За границей не принято путешествовать с толпой слуг, азиатчина, к тому же паспорт у нас только один…

Иван был растроган и взволнован. Ай да Маркиз!

– Я… я страшно рад, что…

– Сие не стоит благодарности, любой на моем месте поступил бы так же, – с готовностью замахал руками Александр. Он даже покраснел.

– …но… я не могу воспользоваться. Участь моя решена!

Горчаков всплеснул руками.

– Ты шутишь! Скажи немедленно, что ты шутишь! Ты самоубийца! Жанно! – он в сердцах швырнул паспорт на стол.

– Маркиз… дружище Маркиз… Я запомню твое предложение до конца дней своих, но… мне совершенно невозможно бежать. Я не имею права оставить брата, товарищей своих… Но я сердечно, сердечно тронут!

Горчаков был расстроен настолько, что даже забыл о своей обычной манерности.

– Товарищи, братья, – он снял очки и сощурился, – …а не оставят ли они тебя, когда их прижмут, как следует?.. Ах, Жанно! Ты совершенно, совершенно не изменился. Ты всю жизнь был упрям как осел! Ах, Жанно, Жанно…

Иван подошел к нему ближе, положил ему руку на плечо.

– Еще раз благодарю тебя, но я уже все решил. Ты меня очень обяжешь, если передашь кое–какие бумаги на хранение нашему милому князю Вяземскому. Я хотел их послать прямо сейчас, но с тобой надежнее.

Горчаков молча принял от него увесистый пакет, который Пущин положил рядом с камином, но так и не решился бросить в огонь.

– Не сердись на меня, Маркиз.

Горчаков махнул рукой, торопливо оглянулся.

– Товарищи твои сейчас, как мы с тобой говорим, уже показывают на тебя. Такая глупость… впрочем, я тебе не судья.

Они обнялись.

Когда Горчаков ушел, Пущин быстрыми шагами подошел к столу, взял паспорт на имя Ивана Петровича Грибова и бросил его в камин. Все было кончено. Прощай, Лондон…

КОНДРАТИЙ РЫЛЕЕВ, 14 ДЕКАБРЯ 1825 ГОДА, НОЧЬ

Карета, в которой его везли, сделала круг по центру города. Всюду были войска. Биваки стояли на Сенатской, по Адмиралтейскому бульвару, на Дворцовой, где перед зданием Зимнего были раскинуты палатки и горели костры. Поле боя. На Сенатской видны были телеги, факелы. Видимо, убирали трупы. Здание Сената чернело выбитыми окнами. И всюду солдаты, солдаты, кони, штыки. Город, занятый неприятелем. «Откровенность спасет вас, государь милостив, – сказал Дурново. – Товарищи ваши уже во всем повинились». Рылеев не собирался виниться. На самом деле он не знал, что ему говорить, и говорить ли вообще – он не сделал себе никаких планов на случай поражения – он настроился на два исхода – «победа или смерть» – и не собирался давать никому отчета в своих поступках. И тут же явилась мысль: пусть не напрасно! Надобно бросить им в лицо все, о чем думалось ранее, но в воображении Кондратия Федоровича отсутствовало лицо. Немезида или Фемида его была не только слепа – она была безлика. Может быть, он даже будет говорить с государем, но и государь был безлик. Он видел его сегодня в отдалении – конный силуэт в треуголке, ничуть не живее фальконетовой статуи. Ну что ж, медный всадник оказался сильнее нас. Потребовать казни себе, чтобы помиловали товарищей. Пусть так. И бросить им в лицо…

Карета остановилась, казаки, держа с двух сторон под руки, провели его сквозь густую цепь гвардейцев во дворец. На каждой ступени лестницы стояли часовые, ярко горели факелы. Они быстро поднялись наверх, а потом вместе с догнавшим их Дурново почти бежали по бесконечным комнатам, отражаясь в огромных зеркалах, все далее, далее, где залы становились меньше, охрана редела, и наконец открылись тяжелые двери, и он вошел. Это был, видимо, рабочий кабинет с большим столом, за которым сидел молодой человек в гвардейском мундире и быстро что–то писал. Рядом были два других стола, поменьше – за ними сидели генералы в полной форме и тоже писали. Поодаль стоял за конторкой кто–то в черном, по–видимому, секретарь, и тоже усердно скреб пером. Иной обстановки почти не было – лишь небольшая софа у окна и два больших портрета по стенам – Петр Первый и государь покойный. Было жарко натоплено, на столах ярко горели свечи, в смежной комнате – было видно в приоткрытую дверь – бушевало пламя в большом камине. Рылеев, моргая, стоял посреди комнаты. Когда он ехал, воображение рисовало ему бесконечные сверкающие залы, подавляющие своими размерами и роскошью, но их не было. Здесь ничего не говорило о том, что он находится в Зимнем дворце – в таком кабинете мог бы работать директор скромного департамента.

– Кто? – не поднимая головы, спросил человек за большим столом.

– Сочинитель Рылеев Кондратий Федорович, Ваше величество, – ответил из–за его плеча Дурново. Генералы с интересом подняли головы. Один из них, помоложе, черноволосый, усатый, как–то странно усмехнулся. Второй, с круглым остзейским лицом, напялил пенсне.

– Спасибо, Николай Дмитрич, – сказал человек за столом, – ты можешь идти.

Охрана, щелкнув каблуками и брякнув шпорами, вышла. Рылеев с жадным любопытством, которое изо всех сил пытался скрыть, смотрел на мужчину за столом, которого Дурново назвал «Вашим величеством». Это был человек, должно быть, одних с ним лет, может быть, чуть моложе, с высоким белым лбом и очень правильными (античными, мелькнуло у Рылеева) чертами лица. Все в нем было необыкновенно аккуратно – и прическа волосок к волоску, и новенький мундир как влитой, без единой складки, облегал его плечи. Из–под обшлагов мундира были видны ослепительно белые манжеты. Еще Рылеева неприятно поразили его удивительно холеные белые руки с длинными пальцами. «Эти руки, – подумал Рылеев, – никогда не знали труда физического, не держали ничего тяжеле пера или платка. И им ныне вверены бразды правления, судьбы пятидесяти миллионов людей русских!» Он уже горячо презирал обладателя этих рук.

– Подойдите ближе! – скомандовал государь по–французски. – Вы Рылеев?

Короткий взгляд светло–серых глаз исподлобья.

– Да, Ваше величество, – спокойно и сдержанно отвечал Рылеев на том же языке. Видимо, царь услышал акцент, еще раз посмотрел на него и перешел на русский.

– Кондратий Федорович? Сочинитель?

– Литератор

– Сколько лет от роду?

– Тридцать, – Рылеев помолчал и добавил: Ваше величество.

– Подожди секунду, Рылеев, я сейчас вернусь к тебе, – с этими словами Николай снова углубился в длинное письмо. «11.30. Сейчас ко мне привели литератора Рылеева, – писал он Константину, – эта поимка из самых важных». Он знал о Рылееве уже несколько часов и очень хотел его увидеть, но только допрошенный недавно Сутгоф правильно указал его адрес. Первое впечатление его о противнике было невыгодное. Тщедушный, небольшого роста, сутулый, с болезненно–желтым лицом, Кондратий Федорович показался ему жалким. Эти лихорадочно горящие черные глаза, нервный, сжатый рот. И торчит из непривычно, не по моде, маленького воротничка голая цыплячья шея. Неожиданный вожак для подобного возмущения. Николай отложил перо.

– Мы слушаем тебя, – сказал он спокойно, – со мною вместе сейчас находятся генерал Толь (пожилой немец кивнул) и генерал Левашов (черноусый тоже кивнул). Нам помогает правитель моей канцелярии Вяхирев (тот даже ухом не повел, продолжая строчить). Мы собрались здесь в столь поздний час, чтобы объяснить причины сегодняшнего несчастного происшествия. Товарищи твои были более чем чистосердечны – этого же ожидаем и от тебя. Откровенность и раскаянье облегчат твою участь – ты волен помочь нам и себе.

Повисла пауза. Рылеев должен был говорить, он даже хотел говорить, он хотел обличать, бросать в лицо горячие доводы, но в горле у него пересохло и язык не повиновался. Он ожидал всего чего угодно – криков, угроз, каленого железа – только не этого будничного спокойного тона. Тишина была страшнее всякого крика.

– Я сделал это… потому что не имел права… – начал Рылеев, – не имел права оставаться в бездействии… Я исполнял свой долг гражданина… дабы подарить России правление конституционное… – он замолчал.

– Превосходно, – сказал Николай с интересом, – и с этой целью у тебя на квартире было место сбора твоих единомышленников?

– Место сбора было точно у меня на квартире, – живо отвечал Рылеев, которого почему–то задело слово «единомышленники», – потому как я был болен. Во время болезни моей, продолжавшейся около десяти дней, посещали меня многие мои знакомые. Все единогласно говорили, что, раз присягнув, будет низко присягать другому императору. На этой мысли, каждый утвердясь, все совокупно решились не присягать…

– Ты и твои знакомые?

– Да, Ваше величество

– А откуда с вами взялись солдаты?

– Мы решили, что если солдаты увлекутся примером офицеров, что, по словам сих последних, было верно, ибо солдаты говорили уже об том между собою, то положено было выйти на площадь и требовать Константина Павловича…

– И так вы очутились на площади?

– Да, Ваше величество

– А какова связь между Константином Павловичем и конституционным правлением?

Рылеев молчал.

– Константин Павлович – единокровный брат мой, который во многих официальных и частных письмах отказался от отеческого трона. А ежели бы он его восприял, он вряд ли сделал бы это в качестве конституционного монарха. Можешь поверить мне на слово – Константин Павлович не разделяет твоего образа мыслей.

Рылев молчал.

– Вы требовали Константина Павловича затем, чтобы увлечь солдат?

Рылеев молчал. Николай встал из–за стола, резко одернул на себе мундир и подошел к Рылееву. То ли от того, что он был целой головой выше его, то ли от неожиданности, но Кондратий Федорович заметно шарахнулся в сторону.

– Послушай, Рылеев, – негромко продолжал Николай, – мне почему–то кажется, что намерения твои были не совсем дурны, я просто не в силах их до конца понять. Но я должен это сделать. Сегодня погибли люди. Они – он повел рукой в сторону Левашова и Толя – потеряли боевого товарища. Я – помощника и друга. Кто в этом виноват?

Доверительный тон царя вернул Рылееву дар речи.

– Ваше величество, – громко воскликнул он, – это произошло по вине князя Трубецкого! Это он должен был принять начальство на Сенатской площади! Он не явился, и, по моему мнению, это главная причина всех беспорядков и убийств, которые в сей несчастный день случились!

– Мы вернемся к этому вопросу, – сказал Николай, – но я хотел бы знать о тебе более. Ты женат?

– Да, государь, – растерянно отвечал Рылеев. Он хотел говорить еще о Трубецком. Мысль об этом страшном предательстве мучила его весь день, и ему трудно было переключиться на другой предмет.

– Есть ли у тебя дети?

– Де… дети? Есть, дочь.

– Сколько лет?

– Дочери? Пять лет… Ваше величество

– Пять лет? Как Мэри, моей старшей девочке… Каким образом ты, счастливый муж и отец, мог подвергнуть семейство свое, свою бедную жену такой опасности? Что будет с ними теперь?

Рылеев положительно не знал, что отвечать.

– В твоих руках счастие всей семьи твоей. Садись сюда!

Николай резким движением отодвинул стул от своего стола, убрал неоконченное письмо Константину, положил перед Рылеевым чистый лист бумаги.

– Бери перо! – Рылеев молча повиновался. – Пиши здесь имена своих знакомых… Мне они известны все равно, мне просто важно знать, что ты сейчас правдив со мною… Но для этого я должен иметь от тебя свидетельство твоего чистосердечия. Я хочу, чтобы ты здесь написал, что тебе известно о вашем Обществе, а также об таковом, какое существует на юге. Пиши!

Рылеев не задумываясь начал писать. Он писал быстро, без помарок, понимая, что возможно еще кого–то спасти… и может быть, спастись самому. Он писал, часто макая перо в чернильницу, своим красивым, летящим почерком. Николай в задумчивости ходил вокруг стола, механически трогая колючую верхнюю губу с отросшими за день усами. Генералы уткнулись в бумаги.

«Общество точно существует, – быстро писал Кондратий Федорович, – Цель его по крайней мере в Петербурге – конституционная монархия. Оно не сильно здесь и состоит из нескольких молодых людей. В том числе князь Трубецкой, Бестужевы, князь Одоевский, Сутгоф, Каховский…» – «Этих он уже знает», – подумал Рылеев и обмакнул перо: «Все вышепоименованные суть члены его. Трубецкой, когда был здесь, Оболенский и Никита Муравьев, а по отъезде Трубецкого в Киев, я – составляли Думу. Я был принят Пущиным, и каждый имел свою отрасль. Мою отрасль составляли Бестужевы два и Каховский. От них шли Одоевский, Сутгоф, Кюхельбекер. Это общество уже погибло с нами. Опыт показал, что мы мечтали, полагаясь на таких людей, каков князь Трубецкой. Страшась, чтобы подобные люди не затеяли чего–нибудь подобного на юге, я долгом совести и честного гражданина почитаю объявить, что около Киева в полках существует общество. Трубецкой может пояснить и назвать главных. Надо взять меры, дабы там не вспыхнуло возмущение».

Рылеев остановился писать и посмотрел снизу вверх на Николая. Тот внимательно читал написанное.

– Кто сей? – Николай указал на фамилию Пущина. «Они узнали бы это все равно, – подумал Рылеев и приписал: Иван Иванович Пущин, коллежский асессор, служит в 1‑м департаменте московского надворного суда». Рылеев снова вопросительно смотрел на него.

– Все ли ты написал, что хотел? – мягко спросил Николай.

– Сейчас, государь, – раз начав, Кондратий Федорович не мог остановиться. Ему казалось, что какая–то важная мысль упущена. Он снова начал писать.

«Открыв откровенно и решительно что мне известно, я прошу одной милости – пощадить молодых людей, вовлеченных в общество, и вспомнить, что дух времени такая сила, пред которою они не в состоянии были устоять».

– Хорошо, я понял, – сказал Николай, – а теперь отдай свои показания генералу Толю.

Рылеев встал и, пройдя через комнату, отдал исписанный лист в руки генералу. Николай сел на свое место. Толь внимательно прочел написанное, придерживая пенсне и шевеля толстыми губами, потом расписался в углу, квадратными буквами: «Что он сие показал, то утверждаю моею подписью. Генерал–адъютант барон Толь». Генерал положил перо и внимательно посмотрел на Рылеева.

– Вы тут пишете: дух времени, милейший… дух времени…

– Да, генерал? – Толь со своим пенсне и немецким акцентом был ему неприятен.

– А не кажется ли вам, что… не вздор ли затевает молодость, не достаточны ли для нас примеры новейших времен, где революции затевают для собственных расчетов?

Рылеев выпрямился. Какие расчеты?

– Невзирая на то, что вам всех виновных выдал, – ответил он холодно, – я сам скажу, что для счастия России полагаю конституционное правление самым наивыгоднейшим и остаюсь при сем мнении.