Текст книги "Площадь отсчета"

Автор книги: Мария Правда

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 31 страниц)

НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ РОМАНОВ, 10 УТРА

Съезд ко дворцу уже начинался, площадь была густо усеяна народом, вестовые подъезжали один за другим. По всем сведениям, у памятника Петру собралось около тысячи человек, и ожидались еще мятежники. Одной ротой их не возьмешь. Необходимо было ожидать, но при этом ожидать спокойно. Николай прекрасно понимал, что то, что делает он, точно так же становится известным у Сената на Петровской. «Если здесь, у Зимнего, возникнет недостойная суета, они узнают, что я испугался, – думал он. Сейчас ему мучительно не хватало сведений о противнике. – Присяга – только предлог, значит, надо понять, кто ими командует и каковы их требования. Что стало со старой доброй традицией посылать парламентеров? В конце концов – не я же начал!»

Люди узнавали его, кричали «ура», усиленно кланялись в ноги, но долго бездействовать было нельзя. Николай помахал толпе рукой в белой перчатке. Опять «ура», кидание шапок в воздух. В задних рядах отдельные выкрики «Ура Константину!»

Он медленно расхаживал вдоль караула. Свита за это время увеличилась, пришел принц Евгений, в ботфортах, в полевом мундире, встал рядом, Николай благодарно кивнул ему. Кузен был старый вояка, прошел Бородино, только теперь подагра его скрутила – а вот смотри, держится молодцом. И тут появился Милорадович. Генерал был пеш, с одним только адъютантом, и шел скоро, почти бегом, так что шпага далеко отлетала от левой ноги при каждом его шаге. При этом мундир на нем был расстегнут, орденская андреевская лента перекручена, галстук торчал наружу, полуоторванный воротник висел на честном слове. Да и адьютант показался Николаю изрядно помятым.

– Что скажешь, генерал?

Это был реванш. Таким ли был Милорадович еще несколько дней назад – страшно подумать! Тогда он мог угрожать, намекать, дурить мне голову. А теперь кто ж тебя за воротник оттаскал?

– Сеlа vа mаl; ils marchent au Senat, mais jе vаis leur раrlеr! – задыхаясь, выпалил Милорадович. – Плохо дело, они идут к Сенату, но я буду с ними говорить!

Ну вот и парламентер нашелся.

– Ступай, Михаил Андреевич, – холодно ответил Николай по–русски, – но учти, что ты отвечаешь передо мною за порядок в столице… Возьми с собой, кого считаешь нужным, и подтянись, – добавил он вполголоса. Только в этот момент Милорадович понял, в каком виде стоит перед государем, начал торопливо поправлять на себе ленту и галстук, потом как–то потерянно махнул рукой и пошел прочь. Башуцкий щелкнул каблуками и припустил за ним.

– Убежал от девицы и штанов не застегнул, – хихикнул по–французски кто–то из свитских. Как же тонко эти люди чувствовали слово «опала»! Николай недовольно покосился на шутников, и лица моментально приняли должное выражение. Пока он говорил с Милорадовичем, толпа увеличилась вдвое. Пожалуй, нельзя было игнорировать ее более. Он улыбнулся и взмахнул рукою в знак того, что хочет говорить.

– Государь, государь император, – словно шелест пронесся по толпе, – царь–батюшка! И снова где–то отголосок: «Константин!» Или показалось?

– Брат мой Константин Павлович отрекся от престола и своею волею передал его мне, – начал Николай. Толпа волновалась, гудела, разбухала на глазах. Вернувшийся из казарм Бенкендорф стоял совсем близко, внимательно рассматривая первые ряды. Мало ли у кого пистолет за пазухой.

– А вы о манифесте моем известны? – неразборчивое гудение.

– Читали? – опять гудение.

– Есть ли для меня копия? – командным тоном бросил в толпу. Люди задвигались, наконец кто–то протянул ему листок. Николай начал читать в слабой надежде, что удастся выиграть время. В какой–то момент стало тихо. Он стал читать медленнее, тише – шеи вытягивались, он увидел, что слушают, начал отступать от текста – слушали еще внимательнее. Во время речи он собрался с мыслями – на Сенатскую, так на Сенатскую. После появления генерала Милорадовича в столь плачевном виде надежды на то, что он наведет порядок самостоятельно, было мало. Он как раз закончил свою речь, попросил людей надеть шапки (ура государю императору!) и обернулся в сторону дворца. О счастье, к нему спешил дежурный генерал Стрекалов – Преображенский первый батальон был готов! Николай впереди свиты, которая терпеливо проталкивалась вслед за ним, пошел прямо сквозь толпу к батальону, который был выстроен спиной к комендантскому подъезду. Преображенцы лихо отдали честь, он прошел по фронту – красавцы, ничего не скажешь.

– Ну что, молодцы, присягали, значит, пойдете за мной, куда велю?

– Рады стараться! – громко, до звона в ушах, грохнул батальон.

– К атаке в колонну, первый и осьмой взводы, в полоборота налево и направо!

Он вел их левым плечом вперед мимо заборов стройки министерства финансов к углу Адмиралтейского бульвара. На бульваре остановились – батальонный сообщил, что ружья не заряжены, пришлось остановиться и заряжать. Тогда же привели ему лошадь. Он вскочил в седло и, оглядевшись, заметил (зрение у него было острое) у здания Главного штаба полковника Сергея Трубецкого, имя которого было упомянуто в донесении Аракчеева о заговоре. Полковник, казалось, выглядывал из–за угла. Значит, так оно и есть. Трубецкой – какая досада…

КОНДРАТИЙ ФЕДОРОВИЧ РЫЛЕЕВ, 11 УТРА

Речь к Сенату лежала в кармане – только некому ее было прочесть. Братья Саша и Миша Бестужевы быстро и толково выстроили московцев в правильное каре под петровским монументом. Солдаты стояли хорошо, как на параде, время от времени повторяя за Сашей: «Ура, Константин!» – И еще: «Ура, конституция!» Ждали Гвардейский экипаж. Кондратий Федорович волновался: а ежели не подойдут? Надо было менять планы. Где Оболенский? Рылеев быстро ходил взад–вперед вдоль левого фаса каре. Собирались любопытные. К нему подходили, спрашивали, он рассеянно объяснял незаконность присяги, призывал к свободе. Где Трубецкой? Впрочем, все хорошо: подождать еще, пока соберется поболее войска – и идти на дворец. Кажется, еще что–то надо сделать, захватить банк? Зачем банк? Пущин пришел раньше него, спокойный, подтянутый, хоть и в статской шинели, говорил с солдатами, улыбался. Пока все хорошо, кивал Пущин. Так что же делать? Ждать? Как бы солдаты не передумали, не стали расходиться! Бездействовать далее было невозможно, и Кондратий Федорович уже решил самому ехать за подкреплениями в Финляндский полк, как вдруг, непонятно откуда, возник Каховский. Что он тут делает? Его не должно быть здесь – только несколько часов назад они целовались троекратно, прощались навсегда. Каховский был без шинели, его смуглое лицо было сумрачно.

– Я был там, – тихо отвечал он на вопросы Кондратия. – Понял, что не могу.

Планы менялись.

– Я не могу его убить, – тихо говорил Каховский, положив руку на грудь, где за бортом заношенного фрака оттопыривался пистолет, – я был совершенно готов, но у дворца уже понял: не могу убить безоружного.

– Я тебя понимаю, Петр, я все понимаю, – горестно кивал Рылеев.

– Вот что хочешь со мной делай! Не могу!

Он ничего не хотел делать с Каховским, бог с ним, но тактику необходимо было менять. Подождать Трубецкого, и пусть он ведет на дворец! Или нет – подождать еще солдат. Сейчас придет Николай Бестужев с Морским экипажем. Ну где же они? Где Трубецкой? Что же не кричат? Ага, кричат! Кондратий увидел перед каре несуразную длинную фигуру Кюхельбекера. Тот замучил его с утра: прибегал, убегал, требовал себе заданий, объездил весь город, ничего не сделал. Впрочем, искренне старался, просто по жизни был неловок.

– Ура, свобода! – кричал Вильгельм, некрасиво кривя маленький рот. Боже, до чего смешон! Они встретились глазами, Вильгельм торжественно похлопал рукой по карману шинели. Как плохо быть статским! Рылеев понял, что он, должно быть, в своей шубе тоже смешон. Он подошел к Вильгельму и заметил, что с правой стороны его новая шинель мокрая и грязная.

– Я ехал по Мойке, из Морского экипажа, – смущенно объяснял Вильгельм, велел извозчику гнать во весь дух, а он взял – да и вывалил меня прямо в снег, вообразите… И пистолет вывалился. Не смок ли порох?

Он достал пистолет и на вытянутой руке его всем показывал. Пущин осмотрел пистолет. «Все хорошо, Кюхля, – улыбнулся он, – ты его пока прибери, дружище, а то больно на оперного бандита похож!»

Вильгельм спрятал пистолет и нахохлился. Ему не хотелось быть оперным бандитом. Он был сейчас Брут, Марат, кто угодно, только не бандит!

– Я съезжу в Финляндский полк, – сказал Рылеев. Пущин кивнул. Кондратий Федорович только отошел от памятника, как раздались радостные вопли мальчишек и барабанный бой: на площадь, в неровном стою, с распущенными знаменами, входили лейб–гренадеры. Московский полк громкими криками приветствовал подкрепление. «Ура, Конституция!» – услышал он чей–то хриплый вопль, и перед ним мелькнуло перекошенное лицо Якубовича, который бежал впереди строя, размахивая обнаженной саблей, а потом исчез в толпе. Откуда здесь Якубович? Рылеев искал глазами Сутгофа, который должен был вести гренадер, но не видел его. Люди сплошным потоком валили на площадь, ему навстречу. Он продирался сквозь толпу.

– Барин! – окликнул его кто–то. Это был старый дед в тулупе, вид у него был замученный, редкие седые волосы, видные из–под черной шапки, прилипли к потному лбу. Видно, он решил узнать, стоит ли обещанное зрелище таких услилий. – Барин, че там деется, у мунаминта?

Кондратий Федорович растерялся. Как ему объяснить, какие найти слова?

– Люди баили, хотят обидеть государя нашего Константина, корону, Богом данную, отнять у него, – говорил дед, – а солдатики что?

Рылеев собрался с мыслями, но в этот момент в разговор ворвался молодой парень, видимо, из Исаакиевской деревни – он был одет, как строитель, в грязную робу, поверх которой была напялена свалявшаяся овчинная безрукавка.

– Константин Павлович с аршавской гвардией идет сам сюда, расправу творить, – уверенно сообщил парень, – и супруга ихняя с ним! Слышь, солдатики кричат: кто и Константин, а кто и Конституция!

– Но позвольте, – изумленно сказал Рылеев, – конституция… да это вовсе не то значит!

– Нет, господин милый! – еще увереннее сказал строитель, – это должно быть точно есть имя такое – то значит, государева супруга! – в этот момент он замахал кому–то рукой и исчез в толпе. Кондратий Федорович прислонился к фонарному столбу и начал хохотать. Он хохотал до рези в животе, до слез, до тошноты, но никак не мог остановиться.

МИХАИЛ АНДРЕЕВИЧ МИЛОРАДОВИЧ, 11:30 УТРА

– Возьми с собой, кого считаешь нужным, – сказал ему Николай. Значит, все ясно: нужна конная гвардия. Во главе конной гвардии можно усмирить не только жалких две роты Московского полка, которых ввели в заблуждение какие–то прапорщики, – с конной гвардией возможно все. Генерал Милорадович отправил вестового в казармы, чтоб седлали, а сам вместе с тем же молодым адъютантом Сашей Башуцким отправился туда в возке. До казарм было рукой подать, но чтобы не допустить повторения неприятной утренней сцены, они ехали таким кружным путем, что дорога заняла около получаса. Впрочем, ездить стало легче – город пустел на глазах. Перед казармами Милорадович встретил графа Алексея Орлова. Тот чувствовал своей придворной шкурой, что звезда Милорадовича уже закатилась, и вел себя нагло.

– Конная гвардия будет отправлена мною в распоряжение государя императора, – заявил Орлов. Граф, впрочем, не стал вдаваться в подробности – привести конногвардейцев в боевую готовность было ох как нелегко – Саша Одоевский, отбыв дежурство во дворце, успел с утра пробежаться по конюшням и растревожить солдат. Гвардейцы принесли присягу лишь недавно, после того, как Орлов, их дивизионный командир, приехал к ним лично верхом. По дороге его успели освистать и запачкали комьями грязи дорогой плащ.

Милорадович растерянно достал из кармана тяжелые золотые часы, жалованные ему в прошлом году императором Александром.

– 11:23, – констатировал он, – я зря потерял время. Мне нужны гвардейцы – я должен приструнить Московский полк.

– Я был там, – так же надменно сказал Орлов, – и поверьте, генерал, делать там нечего. Эти люди намереваются совершить преступление. И они его совершат. Там прольется кровь!

Милорадович закипел.

– Она прольется, ежели мы будем бездействовать, граф! Мне даже не нужна гвардия – я один разберусь с московцами. Велите привести мне коня!

Адъютант Орлова быстро сбегал за лошадью. Милорадович, побагровев от усилия, но не воспользовавшись подставленной рукой Башуцкого, поднял свое тяжелое тело в седло. Он был настолько зол сейчас, что и не подумал попрощаться с Орловым, а надувшийся Орлов не предложил Башуцкому лошади. Что было делать – тот покорно засеменил за конным начальником на Петровскую. Они взяли самый короткий путь и за каких–то пять минут уже были на подходах к площади. Было людно. За последние два часа тут собрался чуть ли не весь город. Народ вел себя, как в базарный день – люди толкались, спорили, ели семечки, было много пьяных. В толпе сновали сбитенщики с дымящимися подносами: «Эй, купи погреться», бойко торговали калашники, шныряли воры, словом, жизнь кипела. И со всех сторон раздавался барабанный бой. Всюду были войска – одни шли на Дворцовую, другие на Сенатскую, над толпой колыхались разноцветные значки и штандарты, скопления войск были заметны по кучкам высоких белых султанов на киверах. Милорадович, закусив губу, ломился вперед, раздвигая лошадью толпу, худенький проворный Башуцкий, не отставая, лез за ним, и тут пространство расчистилось: прямо перед ними стоял передний фас каре Московского полка, солдаты увидели генерала, узнали, по привычке стали равняться. В передних рядах сделали ружьями на караул. Раздалось нестройное «ура».

Наконец–то генерал Милорадович оказался в своей стихии. Какие страшные унижения перенес он сегодня – и на квартиру любовницы с жандармом приехали, и за воротник оттаскали, и в присутствии свиты пристыдили! Но сейчас он был на коне, во всем блеске своих наград, и чувствовал себя победителем.

– Солдаты! – таким голосом гаркнул он, что разрозненные голоса притихли. – Видите эту шпагу? – он выхватил и поднял высоко вверх свою наградную золотую шпагу, на которой вдруг засверкал пробившийся сквозь серость пасмурного декабрьского дня солнечный луч. Солдаты затихли. Милорадович повернул шпагу эфесом вперед.

– Здесь написано: «Другу моему Милорадовичу – Константин!», – выкрикнул он, – сия шпага – знак вечной дружбы моей с цесаревичем Константином Павловичем!

Войска сдержанно загудели. Кто–то пытался скандировать: Константин, Константин!

– Да, – продолжал Милорадович, легко перекрывая своей мощной глоткой начавшийся шум, – и я бы желал, чтобы Константин Павлович был императором нашим, но он ни под каким видом не хочет царствовать. Вы думаете, что я изменю своему другу?

Солдаты гудели все громче, раздался свист, сбоку каре кто–то громко крикнул: «Это все вздор! Не слушайте его!» Это был Каховский. Он пытался перебить генерала, но у него не хватало голоса.

– Солдаты! – генерал снова перекрыл шум. – Есть ли между вами старые воины, которые прошли со мною Кульм, Лекко, Бородино? Вы что, не знаете меня?

Солдаты не отвечали, но уже слушали. Евгений Оболенский, стоявший внутри каре, ожесточенно проталкивался вперед. Он видел, что Милорадовича надо остановить, причем остановить немедленно. Он выхватил ружье у одного из солдат и тянулся штыком, пытаясь уколоть лошадь генерала. Он не дотягивался.

– Я вижу, – продолжал Милорадович, – что тут одни мальчишки; я с мальчишками не воюю – сложите оружие и просите пощады!

В этот момент Оболенский с силой рванулся вперед, лошадь генерала, танцевавшая на месте, подалась боком ему навстречу, раздался крик – это штык проткнул ногу всадника. Оболенский в исступлении колол еще. Лошадь, одновременно почувствовав нервный рывок повода и горячую боль в боку, поднялась на дыбы.

– Эх! – выдохнуло каре и подалось назад, сминая ряды. Лошадь Милорадовича с бешеным ржанием разворачивалась – и тут раздался выстрел. Это Каховский, который старательно целил прямо в грудь генералу, в Андреевскую ленту, попал ему в спину. Милорадович выпустил поводья (обе руки его резко поднялись в воздух, блеснула в последний раз золотая шпага) и свалился вбок, подмяв собою пытавшегося подхватить его Башуцкого.

Кричали все, толпа хлынула вперед, началась сумятица. Башуцкого и лежащего в грязи Милорадовича обступили плотным кольцом.

– Помогите! – кричал Башуцкий отчаянно, – он успел заметить краем глаза, как кто–то схватил упиравшуюся лошадь под уздцы и повел, и она уходила, как–то странно подпрыгивая, пытаясь задней ногой дотянуться до раны в боку.

– Христа ради, помогите!

Ему никто не собирался помогать, его толкали, чуть не сбили с ног, он, не помня себя, раздавал тумаки направо и налево, достал пистолет, размахивал им, бил кого–то по голове рукоятью… Пистолет снова действовал убедительно. Какие–то непонятные личности во фризовых шинелях наконец согласились помочь, и втроем, а потом вчетвером подняли генерала и понесли. Голова его болталась, изо рта шла розовая пена. «В казармы, – кричал Башуцкий, – я покажу куда, в конную гвардию, быстро, быстро!» Он не заметил, что ему разбили лицо, что у него из носа идет кровь, что он плачет. Из каре раздавалась беспорядочная пальба. Ружья стреляли сами. «Ура, свобода! – истошно орал Каховский, размахивая дымящимся пистолетом, – ура, свобода!»

НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ РОМАНОВ, ПОЛДЕНЬ

На углу Вознесенского бульвара он впервые услышал сухой нестройный треск выстрелов. Он скомандовал батальону «стой», свита, которая увеличилась к этому моменту до нескольких десятков человек, верхами скучилась вокруг него. Он нашел глазами адъютанта, подозвал к себе, нагнулся с седла.

– Послушай, Кавелин, – сказал он вполголоса, чтобы не слышали остальные, – езжай ко мне в Аничков дом, возьми карету без гербов, с закрытыми окнами, перевезешь детей в Зимний.

Кавелин был польщен. Верх доверия. Он вытянулся в струнку в седле.

– И вот что… береги Сашку особо, он более всех в опасности. Ты меня понял?

– Жизнью ручаюсь, Ваше величество!

Снова выстрелы. Это война. Кто сейчас может ручаться жизнью – или за жизнь? И при этом какие–то хорошо одетые люди все еще прогуливаются по бульвару, глазеют на солдат, на него, оглядываются на выстрелы. Все происходящее казалось ему странно невсамделишным. Зрение и слух у него сейчас были обострены до предела, он обращал внимание на какие–то неважные детали. Вот ломовой извозчик на другой стороне улицы везет какие–то бочки, остановился, поднялся на козлах, пытается понять, что впереди. Надо понять, что там.

– Вперед!

Они только тронулись, когда подскакал князь Голицын, бледный и злой. По нему только что дали залп, сбили шляпу…

– Граф Милорадович ранен, сказывали, смертельно! – выпалил Голицын, и не ожидая ответа, пристроился в хвост свиты. За спиной Николая зашептались, но это мешало ему сосредоточиться.

– Разговоры! – они замерли, как солдаты в строю. Он послал Перовского за гвардейцами. Где их черт носит! У выезда на площадь толпился народ, который с любопытством смотрел на него, на свиту, на их мундиры и плюмажи.

– Стрелки на фланги!

Ему вдруг пришла в голову странная мысль: а ведь они могут сейчас и не выполнять мои приказы. Столица в мятеже. Генерал–губернатора убивают в центре города, на глазах у всех. Все можно. Он недавно объяснял Сашке, что, ежели никто не будет слушаться старших, жизнь прекратится, настанет хаос. Интересно, поверил он или нет? Они еще не видели мятежников, но уже громче были залпы и хорошо слышалось нестройное: «Ура, Константин!» Его окликнули: перед ним стоял драгунский офицер, внешность которого показалась Николаю более чем странной. Черные глаза навыкате, огромные черные усы, черная повязка на голове.

– Ваше величество! – звал он по–французски.

Николай сверху вниз молча смотрел в его глаза. Поручик был в одном стареньком драгунском мундире с малиновым воротником, застегнутом на все пуговицы, с саблей в левой руке. В нем было что–то непонятно–опасное, и это почувствовал генерал Бенкендорф, который пододвинулся ближе, их лошади стояли сейчас рядом, и генерал, наклонившись набок в седле, почти касался Николая плечом. Бенкендорф видел, что у поручика опасно оттопырен мундир на груди, и впился взглядом в его правую руку, которая, жестикулируя, моталась в воздухе.

– Ваше величество, я был с ними, но узнал, что они за Константина, бросил и явился к вам.

– Ваше имя?

– Нижегородского драгунского полка поручик Александр Якубович, – отчеканил он, – а рука его уже тянулась к царю, трогала поводья его коня. Николай, наклонившись, пожал эту холодную жесткую руку. В этот момент в нем что–то дрогнуло от отвращения.

– Московский полк в мятеже, к ним идут лейб–гренадеры, я нагнал их на Гороховой, Ваше величество… Я буду говорить с ними, – бормотал Якубович, задержав в своей руке руку царя.

– Вы ваш долг знаете, – сказал Николай, выдернув руку. Ему было неприятно до тошноты. Якубович поклонился и скорым шагом ушел в сторону площади.

– Убийца, – шепнул Бенкендорф.

– Знаю.

Показалась долгожданная конная гвардия. Гвардейцы шли на площадь хорошей строевой рысью, их вынесло между домом Лобанова и Исаакиевским забором, и в этом промежутке они начали строиться – не более чем в пятидесяти шагах от памятника Петру, где чернели войска мятежников. Народ начал разбегаться с площади, и пространство между Николаем и каре расчищалось на глазах. Он теперь их хорошо видел, человек, должно быть, с тысячу или полторы. Высокие кивера стояли плотно, над ними густо колыхались штыки. И они видели его. Высокий, широкоплечий, в шляпе с большим белым плюмажем, в мундире с ярко–красной грудью он был хорошей мишенью. Они с Бенкендорфом шагом выехали вперед, и их, теперь уже было понятно, что именно их, встретили беспорядочными выстрелами. Николай осматривался, прикидывая, как отрезать инсургентам дорогу с площади, приказал роте Преображенского полка занять Исаакиевский мост, чтобы прикрыть правый фланг гвардейцев. Он делал вид, что не торопится, прислушиваясь к свисту пуль. Этот свист, о котором столько лет мечталось, еще когда мальчиком хотел на войну, он слышал впервые в жизни. Здесь, на открытом пространстве, вдоль которого чернел дощатый забор исаакиевской стройки, томительно медленно тянулось время. И он, впадая в этот неспешный ритм, двигался медленно, почти ползком. На Адмиралтейской площади, где стояли, с каждой минутой увеличиваясь, его войска, дышалось значительно легче. Там его встретил Мишель, веселый, румяный от быстрой ходьбы, который привел свою часть Московского полка. Мишелю кто–то тут же уступил лошадь, и сейчас они были рядом.

– Государь! – громко рапортовал брат. (Браво, Мишель, давай, покажи субординацию.) – Государь! Солдаты Московского полка хотят доказать свою преданность Вашему величеству! – Николай кивнул и улыбнулся в сторону строя, старшие офицеры бросились к нему, обступили, восторженно тянулись целовать сапоги, стремена. – Докажем, докажем кровью! – слышались голоса.

Николай отправил их на самое почетное место, у забора, прямо напротив каре – пусть доказывают. Так и стояли теперь две части Московского полка – друг напротив друга. Перестрелки между ними пока не было. Он послал Мишеля со вторым батальоном преображенцев встать рядом с конной гвардией, а кавалергардов оставил в резерве у дома Лобанова. Диспозиция начинала вырисовываться – сбивало только то, что все – и свои и чужие – были в одной и той же форме. А так все четко, как на картинке. «Это битва Александра Македонского при Гранике, папенька», – вспомнил он и понял, что оставил дворец без защиты.