Текст книги "Площадь отсчета"

Автор книги: Мария Правда

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 31 страниц)

СЕРГЕЙ ПЕТРОВИЧ ТРУБЕЦКОЙ, 7 УТРА

Как ни странно, Сергей Петрович хорошо спал эту ночь – словно в омут какой провалился. Ни перед одним сражением в жизни своей – а было их немало – не волновался он так, как сейчас. Насколько легче быть солдатом, нежели заговорщиком! У солдата нет этого мучительного выбора – он исполняет долг свой. Смерть его геройская и победа тоже. А здесь – принял решение – и думай потом, прав ты или неправ. Все эти ужасные дни Рылеев с Оболенским давили на него, перекрикивали, переспоривали. Теперь уже некуда было отступать. Надежда на успех была у него только в случае неукоснительного следования плану, который он разрабатывал до поздней ночи. Но с утра все переменилось и план рассыпался как карточный домик.

В семь утра, когда пили кофий с женой, пришли Якубович с Булатовым. Отговорившись делами по поводу присяги, он оставил Каташу за кофейным столиком, а сам бегом, подбирая на лестнице полы длинного шелкового халата, спустился на первый этаж и принял их в пустой парадной зале. Сонный ночной лакей затеплил свечи в лампах и только закончил возиться с камином. Гости ждали уже минут десять, нахохлившись в креслах. Оказывается, мажордом не посчитал возможным отрывать князя от утреннего кофе.

Подполковник Булатов, накануне выразивший желание идти во дворец вместо Арбузова, был бледный молчаливый человек, которого совсем не было заметно на шумных рылеевских посиделках. Трубецкой слыхал, что с полгода потерял он жену и был с тех пор в полнейшей меланхолии. Видно, потому и вызвался на столь опасное дело. Булатов и сейчас молчал, потупившись, а Якубович бесцеремонно раскурил свою вонючую трубку (Сергей Петрович не любил запаха табаку, тем более с утра) и объявил, что планы поменялись.

– Сие все равно что цареубийство, вы понимаете, князь, – кричал Якубович. – Вы полагаете, что Николай не будет сопротивляться при арестовании – еще как будет, он все–таки офицер, беспременно прольется кровь!

– Да, но это и был ваш план, поручик, – обескураженно отвечал Сергей Петрович, – вы же сами…

– Позвольте, позвольте, – Якубович сорвался с кресел и сделал круг по зале, – план был, ваш и именно вы с вашим писакой Рылеевым навязали его нам, верно, подполковник? – Булатов сидел, низко склонив голову, держа на коленях шляпу, и не думал поддерживать своего товарища.

– Да, но ежели дворец не будет взят…

– Дворец нам брать никак невозможно – там женщины, дети… мы же благородные люди, наконец! С Николаем и его придворной сворой я готов встретиться в открытом бою, как мужчина с мужчиной. А так… это все равно что врываться в дом и резать сонных – мы не абреки, князь! C’est tout! Короче, нечего долго рассиживаться! Мы едем в Московский полк! Ждите нас у Сената!

Трубецкой хотел возразить, что в Московском полку должны быть братья Бестужевы, и там помощь Якубовича совсем не нужна, но тот уже опрометью вылетел из дома, рохля Булатов плелся за ним, как за ниточку привязанный.

Как ни странно, Сергей Петрович почувствовал некое облегчение – Якубовича он не уважал совершенно и ждал от него какого–нибудь подвоха. Его точно не следовало посылать во дворец. Диспозицию, впрочем, еще возможно было менять. Трубецкой отправил записочку Оболенскому, предлагая отправить во дворец лейб–гренадер, а сам поднялся наверх, к Каташе. Жена, в широком шелковом домашнем салопе и в утреннем чепце, пила кофий и дочитывала французскую газету, доставленную заграничной почтой.

– Вот, посмотри, Серж, что они о нас пишут, – весело сказала Каташа, обернувшись на его шаги, но в ту же секунду улыбка ушла с ее лица, – что такое?

– Ничего, друг милый, это приходили передать, что мы присягаем не в девять, а в десять. Каждую секунду у них что–нибудь новое, – совершенно спокойно сказал Сергей Петрович. Каташа не сводила с него глаз. – Мне уже подали одеться?

– Все готово, и коляска готова. Чем ты расстроен?

– Абсолютно ничем, мой друг, – смущенно ответил Сергей Петрович, целуя ей руку, – абсолютно ничем. Я еду сей же час. Мне еще надобно к Рылееву.

Он уже неделю говорил жене, что ездит к Рылееву по поводу предполагаемой покупки акций Российско – Американской компании. Каташа, Екатерина Ивановна, в денежные дела обычно не входила, хотя большая часть денег в семье принадлежала ей. Деньги были немалые.

– Опять к Рылееву? – рассмеялась Каташа. – У меня такое чувство, что я с самого Киева тебя не видала – ты там поселился. Я уже скоро начну посылать тебе туда обед. Там по–прежнему кормят одной капустой?

Сергей Петрович промычал нечто неопределенное и пошел одеваться.

МИХАИЛ ПАВЛОВИЧ РОМАНОВ, 8 ЧАСОВ УТРА

Михаил Павлович не спал ночь. Только в воскресенье днем ему пришло письмо от брата – быть в Зимнем в восемь вечера. Это было физически невозможно, но он гнал все равно, понимая, что не успевает. Ночь была ужасна. Потеплело, при подъезде к Петербургу дорогу развезло, экипаж сломался, он пересел в другой, толком не ел – его тошнило от усталости, и только поздно ночью, меняя лошадей между Нарвой и Петербургом, дрожа от холода, выпил стакан горячего чаю. Начиная с восьми вечера пошел отсчет времени, который для него означал только лишь всю необъятность опоздания. Как пройдет присяга, что будет в гвардии? Михаилу Павловичу было два года, когда убили папеньку, но ему об этом дне часто рассказывал Константин. Ведь это при нем заговорщики, не стесняясь, хвастались убийством: «Эх, и славная была каша!»

«Нынче другие времена – не посмеют уже, – легкомысленно успокаивал себя Мишель. – Да, но Нику не любят в гвардии – канальство!» Великих князей в армии не любили – обоих. Они пытались ревностью к фрунту снискать себе авторитет, которого у них не было, поскольку они оба не воевали. «Да был бы я хотя двумя годами старше!» – всегда жаловался ему Ника. Ах, как не повезло! Мишель постоянно смотрел на часы, и только когда въехали в город, услышал, что уже колокола бьют к заутрене, и поздно о чем–то беспокоиться. Он собирался отправиться к себе домой и хотя бы умыться с дороги, но на Нарвской заставе его дожидался тоже одуревший от бессонной ночи адъютант Николая Павловича Васька Перовский. Ну что ж, в Зимний, так в Зимний…

В городе была отвратительная грязь и слякоть, забрызганная по самую крышу дорожная карета медленно волоклась через Театральную площадь, Поцелуев мост и потом ко дворцу – по Большой Морской. Мишель припал к окну. «Тихо, смотрите как тихо!» – повторял он. – «Понедельник, Ваше высочество», – пожав плечами, отвечал Васька. О господи, никто ничего не понимает!

Во дворце он бросился к Нике, но переговорить не смогли – их окружали генералы, потом приехали представляться чиновники, толпилась свита. Мишелю удалось забежать в свои покои, сбросить дорожное платье и натянуть свежий мундир. Вместо умывания он успел бросить в лицо горсть холодной воды. «Вот видишь, все идет благополучно», – на ходу успел сказать ему брат. Мишелю было нехорошо: он был раздражен и мысли были самые неприятные. Братец Ника – Самодержец Всероссийский. Смешно! А с другой стороны, что ему было делать? И действительно, что? Мишель отправился к матери, провел с ней минут пять и опять побежал к брату – им все–таки надо было поговорить. Он шел по коридору из ее покоев, когда под окнами раздался барабанный бой – возвращались, видимо с присяги, знамена Семеновского полка. «Слава богу!» – подумал Мишель. Ника, улыбаясь, шел к нему навстречу, что–то говоря – неслышно из–за барабанов – и показывая рукой в сторону окна. Мол, видишь, как хорошо, Семеновский присягнул…

– Государь, – в первый раз обратился так к Николаю Мишель, – все пока хорошо, но день еще не кончился.

КОНДРАТИЙ ФЕДОРОВИЧ РЫЛЕЕВ, 8 ЧАСОВ УТРА

Кондратий Федорович собирался, как на казнь. Он надел все новое, чистое, белую рубаху. Накануне была мысль выйти на площадь в русском платье, с сумой через плечо, наподобие ополченца, да и встать в ряды солдат. Ведь нелепо – во фраке, в шубе! Бестужев Николай отговорил. Он бережно свернул в трубку и положил в карман свою копию манифеста. Да, пойти в Сенат и потребовать созыва всенародного вече: Романовы не умеют быть отцами отечества, значит, народ должен сам решать судьбу свою. Горло совершенно не болело, и Рылеев был готов произнесть речь свою горячо, проникновенно. Главное, чтобы вышли солдаты. Оболенскому накануне пришла счастливая мысль: говорить всем, что Великий князь Михаил Павлович, которого вчера напрасно ждали во дворце, захвачен Николаем, закован в железы и сидит, скажем, в Дерпте. При этом ехал он в Варшаву на выручку к брату своему, законному государю, а цесаревича не пускает в Петербург варшавский гарнизон!

– На столь романтическую версию они клюнут! – говорил Евгений. Оболенский не подозревал, что его шеф, генерал Бистром, прекрасно знал о готовящемся возмущении, но пальцем не шевельнул, чтобы предупредить оное. «Пущай шумят, – решил старый пес Бистром, который думал примерно в том же направлении, что и Милорадович, – не посадят на престол Константина, так хоть покажут молокососу почем фунт лиха. Пущай обделается, впредь смирнее будет!»

Кондратию никогда в жизни не пришла бы столь циническая мысль. Рано утром он принялся приводить в порядок свои бумаги, две незаконченные поэмы вместе с самыми ценными стихами положил особо, в портфельчик, чтобы были в одном месте в случае чего. Письма от Пушкина, которые хранил он особенно бережно, так не хотелось сжигать! Но в случае неудачи, бедный поэт будет скомпрометирован подобной перепискою. Помедлив, Кондратий положил письма в тот же портфель, потом уронил голову на руки, чтобы отдохнуть минут пять, и заснул за столом так крепко, что проспал бы выход из дома, если бы не Федор. Тот сварил ему кофию.

– Спасибо, Федя, дружок, – Рылеев был растроган. Господи, как же тяжко было прощаться даже с Федором, с прошлой жизнью. Кондратий Федорович принял решение не будить Наташу. Ненадолго зашел Пущин, потом Каховский. Все оставалось в силе. Петр протолкнется к царю перед молебном и сделает свое дело. У него было с собой два пистолета и кинжал.

– Прощай, друг! – хрипло выкрикнул Петя и убежал. Как же сжалось сердце!

Он допивал кофий, когда пришел Николай Бестужев. Николай Александрович направлялся в Морской экипаж, а Кондратий Федорович планировал подъехать в казармы конной гвардии. Им было по пути, и они собирались ехать вместе. Бестужев был молчалив и сосредоточен.

– Ну что, может быть, мы все–таки будем успешны? – улыбнулся Рылеев, накинул шубу, надел цилиндр, и они тихо направились к выходу.

– Не пущу! – в дверях, раскинув руки, стояла Наташа.

Кондратий Федорович был в совершеннейшем неведении о том, что она знала, что думала, последние дни, даже недели, он прожил как в чаду, не замечая ее. Он смотрел на нее с удивлением. Его чопорная Натали, которая в домашнем платье не выходила даже к подругам, сейчас, при постороннем мужчине, стояла посреди передней в каком–то наспех накинутом салопе, с распущенными нечесанными волосами. С плеча у нее свисала шаль.

– Не пущу, ты никуда не уйдешь! – Кондратий остолбенел, он не находил слов. Бестужев стоял, потупив глаза, мрачный, сконфуженный.

– А вы? – Взгляд ее глубоко посаженных черных глаз устремился на гостя. – Куда вы уводите моего мужа? Оставьте его мне, оставьте!

– О господи, Натанинька, душенька, – Кондратий неловко, он был в тяжелой шубе, обнял ее, – что ж ты вздумала такое? Мы с Николаем Александровичем должны уйти по делам компании, а к чаю вернемся, правда Николай?

Бестужев промычал что–то неразборчивое.

– Вы лжете мне, лжете! – кричала Наташа, водя безумными глазами по их потерянным лицам. – Коня! Я вижу, что это ложь! Николай Александрович, оставьте мне его, не уводите, он погибнет! – она начала громко рыдать.

– Настя! Настинька! – вдруг выкрикнула она. – Беги сюда скорее, проси отца за меня и за себя!

Маленькая девочка в белом коротком платье, из–под которого выглядывали кружевные панталончики, быстро, как мяч, бросилась в ноги Рылееву и закричала таким тонким голосом, что зазвенело в ушах.

– Папенька, не уходите, папенька, не уходите, – закатывалась Настя, вцепившись в его шубу. Кондратий Федорович наклонился к ней, отпустил Наташу, но в этот момент она закрыла глаза и начала съезжать на пол вдоль двери. Настя с воплем отшатнулась, подбежала перепуганная няня и подхватила девочку на руки. Кондратий поднял Наташу с пола, посадил ее на кожаный диван у дверей и выбежал, не оглядываясь. За ним, тяжело всхлипывая, шел Бестужев.

МИХАИЛ ПАВЛОВИЧ РОМАНОВ, 9 ЧАСОВ УТРА

Слава богу, узнав о приезде Михаила Павловича в Петербург кто–то догадался прислать ему в Зимний дворец легкие сани! Если бы пришлось еще раз сесть в дорожную карету, Мишеля бы просто стошнило. А ехать надо было: когда они беседовали с братом, прискакал вестовой – по случаю какого–то беспорядка в казармах конной артиллерии. Шефом артиллерии был Мишель, он был в соответствующем мундире, стало быть, разбираться следовало ему. Судя по всему, был сущий вздор: солдаты кричали, что Михаил с Константином арестованы и требовали или Константина или его – подтвердить обратное. Когда Мишель выходил из дворца, он столкнулся с графом Милорадовичем. Хозяин Петербурга в это утро был настоящим щеголем – напомажен, разодет в пух и прах и смотрел чертом. Ордена не помещались на его мундире, все это бренчало, сверкало и переливалось при ходьбе. На боку у него болталась золотая наградная шпажонка.

«В столице полный порядок, присяга идет отлично, сказывают, не пробиться к церквам», – сообщил Милорадович. К артиллеристам пойти показаться, а потом скоренько назад, на молебен. Мария Федоровна как раз проследовала одеваться. Мишель сел в сани в состоянии какой–то тупости и отправился в артиллерийские казармы к Таврическому дворцу. На улицах уже было полно народу, и почему–то это ободрило Мишеля. «Надо было поесть, – догадался он, – а то так можно и с копыт долой, шутка ли – со вчерашнего ни маковой росинки! Сейчас на минутку к артиллеристам, а там обратно в Зимний, отстоять молебен, обед, горячая ванна – и спать. Какое счастье – спать. И пусть себе бедный Ника царствует на здоровье!» Сани значительно лучше коляски, правда временами с оглушительным визгом полозьев, преодолевали зимнюю городскую грязь и уже поравнялись с оградой Летнего сада. Навстречу двигались разноцветные штандарты кавалергардов – верный признак того, что присяга там уже закончилась. Миновали казармы 2‑го баталиона Преображенского полка – и там было спокойно.

Однако Мишель еще только въехал на припорошенный снегом двор конной артиллерии, как стало видно, что что–то не так. Часового в будке на воротах не было, из казармы раздавались возбужденные голоса, а навстречу Мишелю уже бежал через двор – без шляпы – генерал–майор Сухозанет. На молодом красивом лице белорусского шляхтича была растерянность, он был всклокочен и красен. Как выяснилось, когда началась церемония присяги, какие–то молодые офицеры принялись кричать, что Николай хочет узурпировать власть, и стали требовать Михаила для объяснений. Солдаты также стали кричать, сорвали церемонию, причем многие из них – десятка два – ушли со двора казармы в неизвестном направлении. Сухозанет не смог их остановить, но при этом он успел арестовать наиболее крикливых офицеров. Голос боевого генерала дрожал: видимо, он был потрясен самой мыслью о том, что его могли ослушаться.

– Не беспокойтесь, Иван Онуфриевич, голубчик, – Мишель был коротко знаком с генералом. – Кричат и кричат, предоставьте это мне, – с этими словами, с высоко поднятой головой Мишель величественно вышел из саней. Ему очень хотелось показать взволнованному Сухозанету, что такое Великий князь и шеф всей российской артиллерии и как он сыздетства умеет разговаривать с русским солдатом… За ним, подобрав плащ и шпагу, выскочил на мокрый снег адъютант Вешняков. Солдаты толпились во дворе за бараком и оживленно спорили. Мишель не торопился, он дал заметить себя издали (люди заметались, становясь в строй), и когда он подошел, артиллеристы кое–как привели себя в порядок.

– Здорово, братцы! – гаркнул Мишель. Его узнали. «Сам приехал, рыжий приехал», – послышалось в рядах. – «Здравия желаем, Ваше императорское высочество!» Приветствие было недружным. Люди вертелись и переговаривались в строю.

– Почему не присягаем? – спокойно, но строго спросил Мишель. В ответ он услышал гул голосов. Он остановил глаза на офицере.

– Смирно! Вот ты, отвечай. Кто таков?

– Конной артиллерии лейтенант граф Коновницын, – отвечал молоденький офицер, залившись краской, и торопливо прибавил: «Ваше высочество».

– В чем дело, граф?

– Разрешите доложить, Ваше высочество, нам сказали… сообщили известие, что…

– Да ладно небось, че сопли жевать… – загудели ряды, – что за дело – опять присягать? Нам сказывали, Ваше высочество под арестом… и император Константин… в Питер не пущают… они в железы взяты!

– Солдаты, вас обманули! – крикнул Мишель, перекрывая голоса артиллеристов, – брат мой Константин Павлович отказался от родительского престола собственной волею! Я при том был самолично! Я нынче только прибыл от него из Варшавы!

Голоса затихли. Люди вытягивали шеи, чтоб лучше слышать, что он говорит.

– Солдаты! Брат мой Николай Павлович законно вступил на российский престол, и ваш воинский долг ему немедленно присягнуть! Ура государю императору Николаю Павловичу!

Ответное «ура» прозвучало гораздо лучше. Мишель оглянулся в поисках священника, и он был тут как тут – какой–то совсем несолидный, в обтерханной сутане, с таким же облезлым дьячком, однако и налой, и присяжный лист – все у них было. Мишель покровительственно подозвал священника легким движением руки, дескать, давайте, батюшка, работайте! Мишель заявил, что хочет, чтобы все вверенные ему государем артиллеристы присягнули в его присутствии, затем сдал полк генералу, а сам торжественно отбыл к саням. Он был на редкость доволен собою. «Ничего без меня не сделают, – думал Мишель, – сущие дети. Ну ничего. Во дворец, обед, ванну!»

На полпути его догнал верховой. Офицер задыхался от волнения.

– Ваше императорское… Великий князь! В Московском… явное восстание! Полковник Фредерикс…убит!

ВИЛЬГЕЛЬМ КАРЛОВИЧ КЮХЕЛЬБЕКЕР, 9 ЧАСОВ УТРА

Вильгельм возвращался домой несколько раз – забывая то шляпу, то перчатки, то пистолет. В последний раз, уходя, не забыл посмотреться в зеркало. Бледен? Немного, но се – бледность солдата перед решающим сражением. В большом зеркале в передней отразился он весь – долговязый, встрепанный, в круглых золотых очках, в длинной, до пят, оливковой шинели с бобровым воротником. Вильгельм был счастлив. Наконец–то пришел его час: он покроет себя славой, а там, победа или гибель, непонятно, но долг будет исполнен и в потомстве останется. Долг был священный для русского поэта: выйти на площадь и призвать народ свой к свободе.

Сегодня рано утром отправился он на Мойку, поспешал как мог, но Кондратия Федоровича не застал – тот уехал, как сказывал Федор, в Гвардейский экипаж. Вильгельм вернулся к себе на Исаакиевскую площадь, a в дверях дома столкнулся с другом и товарищем по Обществу Сашей Одоевским, с которым они делили квартиру. Саша возвращался с дворцового дежурства в полной форме, веселый, взбудораженный.

– Выбирай, Вильгельм!

У него в руках было два больших пистолета, в дуле каждого торчал шомпол, завернутый в зеленое сукно. Вильгельм взял один. Пистолет был тяжелый, и он старательно затолкал его в карман. «Пригодится сегодня», – значительно сказал Саша и убежал, как сказал он, дальше по казармам. Вильгельм, вооруженный до зубов, остался дома, не совсем понимая, что ему делать и куда идти.

Он не знал, что должно произойти сегодня, он был в Обществе немногим более двух недель, но в одном не сомневался: сия минута более не повторится, надо привести к Сенату солдат и заставить сенаторов слушать Кондратия Федоровича. А далее – если понадобится драться – Вильгельм готов. Вильгельм, несмотря на то что на его счету числилось с полдюжины дуэлей, вовсе не умел обращаться с оружием, и это сильно смущало его боевой дух. А вдруг с пистолетом что–нибудь случится, говорят, может и пуля выкатиться, что же тогда? Впрочем, рядом будут товарищи, они помогут. Накануне Вильгельм вел себя, как перед дуэлью: велел крепостному человеку Семену, который жил с ним в Петербурге, отправляться к маменьке в имение, ежели что, бумаги свои разобрал, переписку сжег. Стихи сложил в большой конверт и отправил почтой сестре. Ни с кем прощаться не стал – это было бы малодушно. Его внезапно осенило: ну и что, что Рылеева нет дома – значит, одному идти к Сенату!

Вильгельм вышел на улицу. Желтое солнце вставало по–петербургски медленно и неохотно, во дворе под чахлыми деревьями темнел сырой черноватый снег, жирно блестела разъезженная мостовая. Засмотревшись по сторонам, Вильгельм столкнулся со здоровенным булочником в белом фартуке поверх полушубка, который нес перед собой поднос со свежими сайками. Булочник, хмуро выматерившись вполголоса, удержал поднос. Вильгельм шарахнулся от него и больно ударился локтем в стену. «Надо быть бережнее, – подумал он, – не дай бог, выстрелит эта штука в кармане!» Вильгельм остановился, осторожно перевернул пистолет дулом книзу. Потом подумал, повернул его обратно и пошел дальше. Вильгельм шел сражаться за справедливое правление. Он твердо верил, что, если оно настанет, такие люди, как он, будут непременно нужны. Пока – за все свои двадцать шесть лет – он не был никому нужен – где ни брался служить, отовсюду прогоняли, и всегда со скандалом, но не служба ему требовалась, а скорее служение. И он был готов – служить! И главное, стихи, которые он писал во множестве, нигде не печатались. Он не мог понять почему. Пушкин так обидел его когда–то, ответив на вопрос его звонким хохотом. А Саша Одоевский с улыбкой, как он говорил все, сказал ему, что Россия, по своей неразвитости, не готова еще к подобным формам искусства. Пушкин писал легко, паря над строкою, подхватывая любым метром летучие слова. Легко писал и Одоевский, но это был новый, французский более стиль, а русской поэзии, по мнению Вильгельма, был свойствен скорее немецкий, тяжеловесный, но высокий строй. И он продолжал обожать Клопштока, несмотря на то, что Пушкин при этом имени всегда делал вид, что хочет засунуть себе два пальца в рот, и смеялся. И ведь сам написал в лучшем своем, последнем: «Служенье муз не терпит суеты, Прекрасное должно быть величаво». А далее, про него, Вильгельма: «Мой брат родной по музе, по судьбам!» Вильгельм получил список с этого стихотворения недавно, тут же выучил наизусть, и теперь, как и всякий раз при воспоминании, горячие слезы восторга и благодарности навернулись на глаза. Там он, Вильгельм, упомянут рядом с Пущиным. Точно так же, рядом, будут они с Жанно сегодня воевать за свободу! Вильгельм шагал по улице, налетая на прохожих, в основном чиновников, опаздывающих в свои департаменты, махал руками, беседуя сам с собой, время от времени ощупывая тяжелый карман, и не заметил, как выскочил на Петровскую площадь. Перед Сенатом никого не было, даже карет не было! Вообще – никого. Площадь была пуста. Недоумевая, Вильгельм подошел к сенатской гауптвахте. Усатый добродушный гвардеец смотрел на него вопросительно.

– А что… а где ж сенаторы, любезный? – пробормотал Вильгельм. – Мне тут надо увидеть… одного человека…

– А их нету, сенахторов, ваше благородие, – охотно ответил солдат, – они как затемно собрались, да и разошлись. Часа три уж как. Раньше надо было приходить!