Текст книги "Чистое золото"
Автор книги: Мария Поступальская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 29 страниц)
Глава пятая
«Плохие вести не лежат на месте», – говорит пословица.
Весть о смерти Жениной матери ворвалась в школу, смяла и потушила праздник. Всех затронуло горе Кагановых. На прииске их любили. Михаила Максимовича – за справедливость, Женю и ее мать – за кротость и радушие. Маленькая семья Кагановых жила дружно, родители и дочь всегда относились другу к другу с неослабевающим вниманием и лаской. И это нравилось людям, даже тем, кто привык выражать свои чувства проще и скупее.
Особенно взволновалась Анна Прохоровна Моргунова.
– Вот несчастье, вот несчастье, Надежда Георгиевна! – твердила она, подойдя к Сабуровой. – Совсем сердце упало… Беда-то какая! Пойдем домой, Лиза. Кулагины тоже уходят… Николай Сергеевич аж побледнел весь. Очень за своего инженера огорчается…
Анна Прохоровна вышла из зала, вздыхая и покачивая головой. Притихшая Лиза шла за ней.
Обычно ей, шумливой и грубоватой, ничего не стоило оборвать мать, не ответить на вопрос или проворчать что-то сквозь зубы. Это делалось не от нелюбви, а от небрежного отношения к близкому человеку, с которым, казалось, можно не считаться. Но сегодня Лиза вела домой Анну Прохоровну, бережно поддерживая и поправляя ее сползший платок. Мысль о Женином несчастье наполнила Лизу тревогой и раздумьем.
За Кулагиными и Моргуновыми поспешно стали расходиться и другие. Сабурова разыскала Татьяну Борисовну. Молодая учительница сидела одна в углу зала. Лицо ее показалось Надежде Георгиевне растерянным.
– Наконец-то вы! Долго думаете тут оставаться?
– Случилось несчастье, Таня. Умерла прекрасная женщина, мать Жени Кагановой, твоей будущей ученицы. Мне нужно пойти туда. Если хочешь, возьми ключ, отправляйся ко мне и жди. Сегодня и ночевать у меня оставайся.
Квартира Кагановых встретила Сабурову тяжелой тишиной. Михаил Максимович молча шагал по комнате. Иногда он останавливался возле дочери, словно собираясь заговорить с ней, но, так и не собравшись, снова начинал шагать. За ним следил добрыми тревожными глазами его помощник, инженер Кирюшин.
Женя сидела в большом кожаном кресле и казалась в нем очень маленькой. Ее трясло мелкой, нервной дрожью.
– Надежда Георгиевна? – удивленно, как бы едва узнавая учительницу, прошептала девушка. – Вы знаете – мама умерла…
В огромных и пустых глазах ее мелькнуло какое-то ожидание. Вдруг Сабурова сейчас улыбнется, скажет, что все это неправда, бред… мама жива и зовет Женю.
Но Надежда Георгиевна сказала другие, страшные слова:
– Да, знаю, знаю, Женечка.
Что могла принести осиротевшей девушке, что могла сейчас сделать для нее старая учительница? Только накинуть на ее плечи шаль и взять в свои теплые руки холодную руку Жени.
Но велика в юном сердце вера в того, кто часто приходил на помощь и действительно помогал и утешал. Бессознательно Женя ждала какого-то чуда от Надежды Георгиевны. И слова учительницы новым отчаянием легли на ее сердце. Она сидела холодная, застывшая, по временам со страхом взглядывала на Сабурову, будто просыпаясь, и опять шептала:
– Надежда Георгиевна, вы знаете – мама умерла…
Выйдя в соседнюю комнату, Сабурова постояла там минуту. Мертвое лицо было спокойно. Тонкие брови приподнялись, губы застыли в слабой улыбке.
Вернувшись к Жене, Сабурова заметила ее вопрошающий взгляд, будто девушка ждала, что ей сообщат что-то новое о матери. Нет. Больше никаких вестей не будет.
Надежда Георгиевна не знала, сколько времени она просидела рядом с Женей. Вероятно, прошли часы. Все так же ходил из угла в угол Михаил Максимович, так же молчала и вздрагивала его дочь. Сабурова очнулась, лишь когда в дверь сильно постучали и в комнату вошла Тоня.
Иней лежал на ее ресницах и рассыпавшихся волосах, лицо алело от мороза. Она показалась Сабуровой большой и сильной рядом с маленькой, неподвижной Женей.
«Точно сама жизнь!» – подумала старая учительница.
Тоня молча подошла к подруге, встала на колени возле кресла и крепко обняла ее. Румяное взволнованное лицо, близко придвинувшееся к ней, и безмолвное объятие вывели Женю из ледяного оцепенения. Она забилась на плече у подруги, повторяя:
– Тося… Тосенька… Тося…
Михаил Максимович внезапно остановился. Лицо его исказилось. Кирюшин поспешно увел его из комнаты.
Женя долго плакала, повторяя всё те же слова, а Тоня гладила ее волосы и с силой прижимала подругу к себе.
Мало-помалу обессиленная Женя затихла.
– Уснула? – топотом спросила старая учительница.
– Кажется…
Тоня осторожно укутала подругу платком, встала с колен и присела на маленькую скамеечку, не сводя глаз с Жени.
– А ты где была, Тоня?
– У тети Даши в Белом Логу.
Надежда Георгиевна зорко глянула на Тоню, но спросила только:
– Что там?
– Плохо, Надежда Георгиевна…
– Хорошо, что сходила туда… Надо почаще их навещать.
– Да… – прошептала Тоня.
Женя не спала и слышала этот разговор. И в первые страшные часы горя ей показалось, что она одна. Друзья здесь, глаза их светятся участием и любовью, руки нежны и голоса ласковы, но…
«Они уже говорят о другом…» – с тоской сказала себе Женя. – Они могут думать и говорить о другом, не о моей маме…»
Но Женя вспомнила, что т у тети Даши нет Павлика и около нее люди тоже говорят и думают о другом. И о том, чтобы помочь ей, думают.
Сильно хлопнула дверь, и все трое вздрогнули от звука громкого, уверенного голоса. Пришел доктор Дубинский.
– Ну, как себя чувствует Женечка? Да… Вот что, Женя, надо чайку горячего выпить, а потом я вам капелек дам. Вы от них уснете. Да, да, милая, силенки нужны, надо поберечь себя.
Сабуровой показалось, что с приходом этого большого, уверенного человека время снова побежало вперед.
Доктор попросил поставить самовар, заглянул к Михаилу Максимовичу и уговорил Надежду Георгиевну идти спать. Он обещал остаться у Кагановых, пока Женя не ляжет. Тоня сказала, что она тоже останется с подругой столько времени, сколько Женя захочет, и старая учительница собралась домой.
Не успела Надежда Георгиевна пройти несколько шагов по темной улице, как увидела впереди себя светлый круг карманного фонарика. Обрадовавшись попутчику, Сабурова заспешила к нему и, подойдя ближе, узнала Толю Соколова. Он остановился:
– Это вы, Надежда Георгиевна? Проводить вас?
– Проводи, Соколов. Ты знаешь, что случилось?
– Знаю. Ребят встретил, сказали.
– А почему не спишь?
– Собрался ложиться, да не хочется спать. Решил маму встретить. Она дежурит в больнице, скоро сменится. А вы оттуда, Надежда Георгиевна? Как у них?
– Как у них может быть, милый! Тяжело.
– Тоня там еще?
– Там.
Толя больше ни о чем не спросил, но Сабурова подумала, что перед тем, как встретить маму, он, наверно, хотел встретить Тоню и теперь огорчен, что встреча не состоялась.
Около дома учительницы Соколов спросил:
– Надежда Георгиевна, вы любили вашего ученика Павла Заварухина?
– Павлик прекрасный был юноша. В нем большая сила чувствовалась. Смелый… честный… А что? Ты вспомнил его и пожалел о нем?
– Я пожалел, что я не на его месте, а он не на моем, – мрачно ответил Толя и, поклонившись, пошел прочь.
При этом он начал насвистывать какой-то веселый мотив, но сейчас же, поняв неуместность своего свиста, оборвал его. И эта попытка показать, что он весел, так не вязалась с тоном последних слов, что Надежда Георгиевна улыбнулась, всходя на крыльцо.
«Ладный паренек, – подумала она. – Неглуп, красив…. Расстроен, видно, чем-то… Поговорить с ним? Нет, сам разберется!» – решила она.
В теплой и тихой комнате с бревенчатыми стенами и белоснежными занавесками был легкий беспорядок. Не на месте стояли стол и кресла, принесенные мальчиками из школы после спектакля. Среди сдвинутых вещей бродила Татьяна Борисовна и была так погружена в свои мысли, что не сразу заметила Сабурову. А увидев ее, накинулась:
– Ну на что это похоже, Надежда Георгиевна! Нужно ведь и о здоровье помнить! Вы о ком угодно думаете, только не о самой себе!
– Да полно, Таня, что ты волнуешься! Я себя прекрасно чувствую.
Раздевшись, Надежда Георгиевна подошла к столу, дотронулась до холодного чайника, взяла было его, чтобы отнести в кухню, но раздумала и, поставив на место, села.
Татьяна Борисовна, тревожно наблюдавшая, как старая учительница сложила руки на коленях и закрыла глаза, порывисто подошла к ней:
– Простите, пожалуйста, я вижу, что вы устали, но… Надежда Георгиевна, голубчик, что мне делать?
– Что такое, Таня?
– Вы меня, конечно, запрезираете, но я чувствую, что… права вчера была эта женщина, моя хозяйка… Страшно мне начинать здесь работу.
– Почему?
– Сама не знаю. Чужое все здесь, незнакомое… Посмотрела я нынче на своих будущих учеников. Очень уж самостоятельно держатся… Взрослые совсем…
– Это пусть тебя не пугает. Ребята не избалованные, учатся просто с жадностью… Ты их скоро полюбишь.
– И знаете… – продолжала Новикова, не слушая Надежду Георгиевну, – как-то грустно мне стало… Все-таки ни музыки здесь нет, ни театра. Наверно, и библиотека плохая. И почему, кстати, дети так странно говорят? «Айдате» какое-то, «пошто», «чё» вместо «что». А одна девочка во время спектакля соседке шепчет: «Петя обратно сегодня старика играет». Я не выдержала, спрашиваю: «Как это – обратно?» – «А он у нас в Октябрьские дни тоже играл». «Обратно» у них значит «опять».
– Ну подожди. Ты тут столько наговорила… А из Москвы ты куда-нибудь уезжала раньше?
– В Крым, на Кавказ ездила летом, по Волге…
– Это ты на курортах бывала. Там жизнь, конечно, нарядней. А теперь послушай меня. Библиотека у нас на редкость хорошая. Все, что тебе нужно, ты в ней, во всяком случае, найдешь. Театра, правда, нет, а клуб прекрасный, и артисты столичные иногда к нам приезжают. Жена доктора Дубинского очень неплохая музыкантша. Вот погоди, подружишься с семьей доктора – будешь музыку слушать. Да не маши рукой, еще как рада-то будешь! Насчет того, что ребята говорят неправильно, есть такой грех. Это местный говор. От старшеклассников ты этих словечек не услышишь, школа выправила их речь. И младшие понемногу научатся правильно говорить. А природа наша…
– Что природа! Природой приятно любоваться, когда на душе легко!
– Ну, а почему у тебя не легко будет?
Татьяна Борисовна смутилась:
– Н-не знаю… Сомневаюсь что-то, справлюсь ли с преподаванием.
Сабурова ясно представила себе Таню Новикову школьницей. Худенькая, нервная девочка училась прекрасно, но как чрезмерное самолюбие и мнительность мешали ей! Докладов своих и всяких публичных выступлений боялась панически, а экзамены обычно сдавала совсем больная. При некоторой внешней заносчивости всегда была не уверена в себе. Молода еще! Это пройдет.
– Не сомневаюсь, что справишься, Таня. Плохое настроение у тебя от неуверенности, – серьезно сказала она. – Подготовься как следует к первым урокам, я приду тебя послушать. И план составь подробный. Я тебе покажу, как это делается.
– Нас учили, я умею планы составлять, – обиженно откликнулась Новикова.
Они долго еще не спали. Тихо и медленно, так, как она привыкла говорить с учениками, Сабурова рассказывала о сущности преподавания. Татьяна Борисовна слушала невнимательно. Планы… Знание материала… Этого она не боится. Но сумеет ли найти верный тон?.. Не будут ли ученики недоверчиво относиться к ее знаниям? Ведь она только немногим старше их.
В доме Кулагиных тоже долго не ложились. Николай Сергеевич был глубоко огорчен. Горе инженера Каганова затронуло его, как свое собственное. Старый горный мастер уважал Михаила Максимовича за то, что тот работал, не считаясь со временем, подробно входил во все мелочи дела.
– Надо же!.. Жить бы и жить… – бормотал Кулагин, покусывая рыжеватые усы и хмурясь. – Нет, хорошему человеку всегда не везет. Ну что, теперь с дочкой остался… У нее большая учеба еще впереди. Да, без матери-то беда!
Когда Николай Сергеевич бывал расстроен, он становился очень тяжел для окружающих. Сам он этого не замечал, но Варвара Степановна знала, что последует за отрывочными словами мужа. Он начнет ходить по дому, заглядывать во все уголки и всюду находить непорядки.
Действительно, Николай Сергеевич молча спрятал в шкаф оставленную на столе солонку, поправил завернувшийся половик, перелистал и положил на место какую-то Тонину тетрадку. Затем он долго и неодобрительно смотрел на ягнят.
Белая овечка с точеной мордочкой уже бегала, крепко ударяя об пол копытцами, а крохотный барашек стоял, как игрушечный, расставив ноги и нагнув голову. Внезапно с коротким вскриком он подпрыгивал на месте и опять замирал.
– Не поправляется баран, – сказал Николай Сергеевич. – Должно быть, овечка все молоко у матери высасывает. Приглядывать надо.
– Да не беспокойся об этом! Рано ему поправляться, вчера только родился.
Николай Сергеевич походил по комнате и, снова войдя в кухню, зачерпнул воды в ковшик.
– Куда ты, отец, воду несешь?
– Цветок полить. Не поливали, наверно, неделю.
– Утром Тоня поливала.
– Почему же лист у него засох?
– Зима, не лето, вот и засох.
Взявшись наконец за чтение, Николай Сергеевич качал головой, снимал очки и, перевернув книгу, строго посматривал па обложку. Он хотел запомнить фамилию автора, сочинение которого не одобрял.
– Ты почему спать не идешь? – спросила его жена.
– Дочку дождусь.
Тоня пришла уже после часу. Сказала, что ужинать не будет и ляжет спать. Отец остановил ее:
– Ты где же была, Антонина Николаевна?
– У Жени.
– А-а! – Николай Сергеевич на минуту помягчел и поник головой. – Плачет, бедная?
– Сначала как каменная сидела, говорит Надежда Георгиевна. Потом заплакала. Сейчас легла. Отец около нее…
– Да-а! Вот как мать-то терять… Жалко девушку.
Николай Сергеевич хотел спросить про Михаила Максимовича, но вместо этого строго спросил:
– А с вечера куда ушла? Ведь тогда не знали еще ничего?
– В Белый Лог ходила, к тете Даше, – неохотно ответила Тоня.
– Зачем?
– Давно ее не видела. Навестить…
– Так… Другого времени не нашла? Обязательно сегодня надо было идти?
Но Тоня была тоже не в кротком настроении.
– Да, мне надо было именно сегодня. Почему это тебе не нравится?
– Потому… – Николай Сергеевич не сразу нашел слова. – Ходишь по ночам в такую даль, потом утром тебя не добудишься…
– Да что ты, папа? Я всегда легко встаю.
– Ну ладно! Сказал, и нечего возражать!
– Ты не забывай, что тетя Даша – мать Павлика, а Павлик был моим другом, значит, и с матерью его я буду дружить.
Тоня сказала эти слова жестко и решительно. Она даже побледнела. Николай Сергеевич смотрел на нее нахмурясь и, видимо, собирался ответить. Но вмешалась Варвара Степановна:
– Иди, Тоня, спать. Завтра договоритесь.
Тоня взглянула на мать и молча вышла.
– Вот как она разговаривает! Слыхала?
– А ты что к ней придираешься? Тебя беда начальника расстроила? Так ведь и она расстроена. Женя – ей подруга.
Николай Сергеевич помолчал и снова начал:
– А к тете Даше ей ходить нечего.
– Да ведь несерьезно говоришь. Ничего ты против Дарьи Ивановны не имеешь.
– Против ничего не имею, – согласился Николай Сергеевич. – А вот сходит Антонина туда, потом неделю молчать и супиться будет. К чему это?
Варвара Степановна знала отношение своего мужа к дочери. Любовь Николая Сергеевича к Тоне подчас даже пугала ее своей горячностью. Больше всего сердило отца все, что могло, по его мнению, нарушить Тонин покой, сделать ее невеселой, помешать ей спокойно жить и учиться.
«Дрожит над ней, просто дрожит!» – подумала она и примирительно сказала:
– Ну, отец, ведь ей нелегко. Дружили, можно сказать, с тех пор, как себя помнит. Парень – то какой был! Про Павлушу никто слова плохого не скажет.
– Я ничего плохого про него и не хочу говорить. Паренек был стоящий. Да ведь нет его… Что же она себя растравлять будет? Ей жить и радоваться нужно.
Варвара Степановна усмехнулась:
– Я что-то Антонину плаксивой да унылой не вижу. А ежели взгрустнется ей порой – дело понятное. Ты бы разве радовался, кабы в свое время, когда мы с тобой подружились, разлучиться пришлось?
– Ну, нашла сравнение! Ты мне, чай, жена!
– Ох, и чудак, батюшка! – Варвара Степановна засмеялась, прикрывая рот рукой. – Я тогда не жена была, а соседская девчонка – Варюшка Кочеткова. Полно тебе! Из упрямства одного споришь.
Опять посыпался снег. Он закрывал отпечатки шагов и санные колеи на дорогах. Он укутывал крыши домов, сглаживал все неровности, выбоины, все следы дня. Тихий лёт его говорил людям: прошел день с его трудом, радостями и печалями. Завтра новый труд, радость, а может быть, и печаль. Но теперь отдыхайте.
И люди спали.
Спала Лиза Моргунова, чмокая губами. И Анна Прохоровна затихла, повздыхав перед сном.
Сон заставил умолкнуть и беспокойство Татьяны Борисовны и великие заботы Сабуровой. Засыпая, она думала обо всех, кого видела и с кем говорила в этот вечер. Обо всех своих учениках и ученицах, чьей крепкой и смелой юности тяжело коснулась война.
Уснул Толя, который не улыбнулся сегодня, взглянув в лицо своей матери – веселое молодое лицо с широкими скулами и чуть косым разрезом глаз.
Уснула Тоня и во сне бежала по снежной широкой дороге.
Уснули ее отец и спокойная, приветливая мать.
Уснула Женя, вздрагивая и тихо плача во сне.
Только Михаил Максимович не спал. Он в последний раз говорил со своей подругой, которая долго радовала его, наполняла светом жизнь и покинула таким неготовым к разлуке, таким одиноким.
Глава шестая
После похорон Евгении Аркадьевны Тоня не отходила от подруги. Осунувшаяся, побледневшая Женя, казалось, не видела и не слышала ничего вокруг, но стоило Тоне собраться домой, как большие глаза подруги наполнялись страхом:
– Не уходи, не уходи, Тося!
Так за каникулы Тоне не удалось повидаться со своими одноклассниками, но она знала, что ребята весело проводят время, организуют лыжный поход в село Шабраки, за сорок километров от прииска, собираются для совместных чтений.
Иногда к Кагановым заходила Лиза. Но ей становилось так жаль Женю, что она не находила слов для разговора, только вздыхала протяжно и негромко, как мать ее Анна Прохоровна. Бывала в опустевшем доме и Сабурова, подолгу беседовала с Михаилом Максимовичем, приносила Жене книжки. Впрочем, Тоня, читавшая вслух, знала, что подруга почти не слушает.
Ежедневно в сумерках Тоня заставляла Женю одеться и выйти на воздух. Жене уходить из дому не хотелось, но она была слишком измучена, чтобы протестовать. Подруги обычно гуляли молча. Иногда встречали Толю Соколова. Он сдержанно здоровался и проходил мимо.
Перед самым концом каникул, вечером, Тоня и Женя, как обычно, дошли до конца ущелья, в котором лежал поселок, и собирались повернуть обратно, но услышали впереди громкие голоса и смех. Девушки переглянулись.
– Наши! – радостно сказала Тоня, и глаза ее заблестели.
Она почувствовала, как соскучилась по товарищам и как ей приятно будет увидеть их.
Из-за поворота вылетели лыжники. Впереди, пригнувшись, бежал круглолицый Андрей Мохов. За ним с гиканьем спешил неуклюжий Коля Белов. Застенчивый ясноглазый Ваня Пасынков и коренастый Петя Таштыпаев старались не отстать от товарищей. Позади шел Илларион. Он тоже раскраснелся, но лицо его было, как всегда, серьезно.
Мохов замедлил ход, и ребята окружили подруг:
– Девушки, здравствуйте!
– Привет, Женя! Погодка-то какая!
– А мы от Заварухиных!
– Печку перекладывали под руководством Андрейки! Ну и умаялись!
– Правда? Как хорошо! Это Анатолий рассказал?
Илларион кивнул:
– Да. Говорил, что вы там были… Слушай, Кулагина, а новость знаешь? Ребята из общежития взялись-таки за ремонт!
– Значит, лета ждать не стали?
– Да нет, очень уж пристыдили мы их. Перешли в один барак, другой отделывают, потом за первый примутся. Я обещал, что мы поможем окончательный уют навести.
Ила говорил о двух длинных бараках, где помещались молодые рабочие, не имевшие семей на прииске. Общежитие славилось своей неустроенностью, и школьные комсомольцы собирались поговорить с молодыми горняками насчет ремонта. Об этом недавно Тоня напомнила секретарю комсомольского комитета. Илларион тогда снял очки и начал накручивать на палец клок волос:
– Не говори! Очень нехорошо! Давно нужно, да руки не доходят.
– Работа всегда будет, Ила. Нечего ждать, что она кончится.
– Что же ты предлагаешь?
– Я вот что думаю… Ты с ребятами побывай на собрании у горняков… Скажите там, что позор в такой грязи жить, что для хорошего производственника обязательна чистота в быту. Ну, словом, что тебя учить!
– Пожалуй. – задумчиво сказал Рогальский и, повеселев, надел очки.
Тоня вспомнила сейчас этот разговор и подумала, что Илларион умело руководит ребятами и хорошо работает сам.
По сравнению с прежним секретарем – горячим, напористым Заварухиным – Рогальский казался несколько холодноватым и надменным. Но товарищи и учителя знали его необычайную, доходящую до щепетильности верность слову и добросовестность в работе.
Однако Тоня прежде часто спорила с ним. Ее сердило, что Рогальский все делает хорошо, без ошибок, но чересчур методично, не загораясь.
– Уж очень правильный! – твердила она. – Не люблю таких! Первый ученик!
Но в результате споров всегда оказывалось, что Тоня взволнованно, а Илларион спокойно говорят об одном и том же. Это их постепенно сблизило, и отношения установились деловито – дружественные.
– Ну, я очень рада! – от души сказала Тоня. – А вы, значит, после трудов теперь отдыхать?
– Отдохнешь с Андрюшкой! Всех загонял! – недовольно сказал Петя, вытирая потное лицо. – Пошли, ребята!
– Послезавтра в школу! – напомнил Илларион и участливо покосился на Женю: – Придешь, Каганова?
– Конечно, – тихо ответила та.
Ребята умчались, поднимая снежную пыль. Подруги медленно зашагали к поселку.
– Еще кто-то бежит! – сказала Женя.
Мимо пробежал запоздавший лыжник. Он не остановился. Но Тоня, узнавшая Толю Соколова, бросилась догонять его:
– Подожди, Соколов! Постой!
Юноша остановился.
– Ты что же не здороваешься? – весело говорила Тоня. – А я тебя поблагодарить хочу… за тетю Дашу. Это ты устроил?
– Я, собственно, только рассказал Иллариону, а устроил он, – сдержанно ответил Соколов.
– Молодец! Я так рада!
Поглощенная заботами о подруге, Тоня не замечала, как давно не смеялась, не была весела, даже не разговаривала громко. Встреча с товарищами словно перенесла ее в привычный, шумный и деятельный мир. И теперь она с удовольствием слушала свой сильный голос, дышала морозным воздухом и смотрела на Толю.
Но Соколов, глядя на нее без улыбки, отчеканил:
– Чем других хвалить, надо было самой в таком деле участие принять. Я вижу, ты чужими руками жар загребать хочешь.
– Ты с ума сошел! – вспыхнула Тоня. – Я ведь с Женей все… Не хочется ее оставлять.
– Женя – не ребенок, без тебя обойдется, – жестко отрезал Толя и, повернувшись, заскользил прочь.
Тоня оторопело смотрела ему вслед.
– Ты что? Расстроилась, Тося? – спросила подошедшая Женя. – Что он тебе сказал?
– Так… чепуху… – ответила Тоня. – Идем домой, уже поздно.
Через день рано утром Тоня стукнула в Женино окошко. Она боялась, что дверь сейчас приоткроется и Женя, выглянув, скажет, что в школу не пойдет, что уроки нейдут ей на ум и она лучше останется дома.
Но когда Женя вышла, Тоне показалось, что бледное, кроткое лицо ее стало решительней и спокойней.
Ночью бушевала пурга и замела все тропинки, а утро выдалось на редкость тихое. На чистой голубоватой пелене снега шаги школьников оставляли глубокие следы. Отпечатки больших и маленьких ног шли с гор и с соседних котловин, отовсюду, где жили люди. И все они сходились у большого деревянного дома. Об этих следах говорили Тоня с Женей, о них подумал Толя Соколов. И Сабурова остановилась на минуту и показала Татьяне Борисовне избороздившие мягкий снег отпечатки:
– Видишь?.. Где бы ни жил человек, он протопчет себе тропку к школе. И не только на уроки сюда идут. Здесь школа взрослым, как и детям, нужна. Она и спектакль в клубе ставит, и лекцию устраивает, и литературный вечер…
Татьяна Борисовна ничего не ответила. Сабурова видела, что ее спутница сильно волнуется. «Немудрено, – подумала Надежда Георгиевна: – первый урок – дело очень серьезное. Да нет, справится Таня, привыкнет здесь. Может быть, станет наша школа для нее домом».
Она вспомнила, как один из ее учеников сказал о ней самой: «Надежда Георгиевна в класс точно домой приходит. Сядет, разложит вещи, оглянется, все ли в порядке».
Действительно, не только в свой класс, но в любую школу в любом городе Сабурова входила с чувством человека, возвратившегося домой. Светлые стены, ряды парт, особенный, присущий всем школьным зданиям запах настраивали ее деятельно и благожелательно.
Возле клуба Сабурова остановилась перед доской почета с портретами стахановцев.
– Вот наши герои, – тепло сказала она. – Взгляни на них, Таня. Это забойщик Таштыпаев. Его сын Петр у тебя в десятом классе.
Лицо на портрете показалось Новиковой суровым и замкнутым.
– Сердитый он? – спросила она.
– Почему сердитый? Молчаливый человек, это верно… Прекрасный работник. Меньше двухсот процентов нормы не дает. Вот Николай Сергеевич Кулагин, Тонин отец. А это молодежь, да совсем еще зеленая… Кустоедов, Савельев… Дети!
Они действительно выглядели детьми, эти герои. Веселые, со старательно приглаженными вихрами, с огоньком озорства в глазах. В другое время Новикова непременно подробнее расспросила бы о них, но сейчас она думала только о предстоящем уроке, и Сабурова, поняв ее, заторопилась.
На школьном дворе кипел бой. Снежные ядра перелетали через широкую расчищенную дорожку. За высокими валами снега прятались ребячьи отряды. Каждое удачное попадание сопровождалось длительным визгом.
Второклассник Степа Моргунов, в распахнутом полушубке, азартно вопил:
– На приступ! Ур-ра! За мной!
Ребята брали приступом высокую снежную насыпь. Оттуда летели огромные снежки, Сабурова остановилась.
– «Мальчишек радостный народ…» – сказала она с тихим смешком. – Люблю я эти слова Пушкина…
Снежный шар разбился на голове у Степы и залепил ему лицо. Моргунов упал, но сейчас же вскочил и, отряхиваясь, снова помчался на приступ.
– Степка! Куда? – закричали осажденные. – Ты тяжело раненный! В санбат!
– Не по правилам! – шумели и нападавшие. – Без тебя справимся! Лежать должен и ждать санитаров!
– Это я в пылу сражения… Нечаянно! – виновато сказал Степа и, встретившись взглядом с Сабуровой, закричал с тем же азартом, с каким бросался на приступ:
– Ребята! Перемирие! Бой откладывается до после уроков! Сейчас звонок!
Мальчики кинулись к крыльцу и подняли настоящую метель, очищая пихтовым веником снег с шапок и валенок.
Сабурова и Новикова прошли в учительскую, Большая светлая комната дышала ровным теплом. У круглого стола и на диване разместились преподаватели. Высокий, широкоплечий человек с трубкой в зубах шагал из угла в угол.
Татьяна Борисовна здоровалась с новыми товарищами, вспоминая, с кем из них Сабурова уже познакомила ее на школьном вечере. Вот этот великан с трубкой – заведующий учебной частью Петр Петрович Горюнов. Он преподает химию старшеклассникам и естествознание младшим школьникам. У него некрасивое, грубоватое лицо и такие нависшие густые брови, что под ними не видно глаз.
«Угрюмый какой! – подумала Новикова. – Наверно, ребята его не любят. Неприятный тип».
Та, что греет руки у печки, – учительница истории Лидия Ивановна, худенькая, скромная, кажется, симпатичная. Этот стройный, с рыжей шевелюрой молодой человек – преподаватель физкультуры. Зовут его Александр Матвеевич. Лихо он танцевал тогда на вечере…
– Вот наш математик Федор Семенович Кареев, – сказала Сабурова, подводя к Новиковой невысокого, очень аккуратно одетого человека.
Кареев вежливо улыбнулся и сказал несколько приветливых слов.
Географ Клавдия Ильинична, девушка с энергичным круглым лицом, крепко сжала руку Татьяне Борисовне и воскликнула:
– Добро пожаловать! Чудесный класс получаете! Будете довольны.
«Если бы она знала, как я боюсь этого чудесного класса!» – подумала Новикова, прислушиваясь к гулу детских голосов, доносившемуся в учительскую.
Залился звонок. Гул мгновенно усилился, затем начал стихать и отступил. Школьники разошлись по классам.
– Идем, дружок, – сказала Сабурова, взяв журнал.
Старая учительница любила минуту, когда она еще с порога оглядывала десятый класс. Здесь всегда с легким стуком откидывались крышки парт, дружно поднимались ее ученики, незаметно выросшие и превратившиеся из детей в юношей и девушек. Громко и весело звучало их приветствие.
Все это было и нынче, но глаза учеников с любопытством устремились на спутницу Сабуровой. Татьяна Борисовна хмурилась под этими взглядами, сердясь на свое смущение.
– Товарищи, – начала Сабурова, – это ваша новая учительница литературы, Татьяна Борисовна…
Но ее перебили:
– Значит, оставляете нас, Надежда Георгиевна?
– Так немного осталось до выпуска! Уж довели бы наш класс!
– Ведь у нас не было плохих отметок!
– Тише! Тише! – подняла руку Надежда Георгиевна. – Я оставляю вас не потому, что недовольна вами. У меня нет другого выхода. Вы знаете, что преподаватель восьмиклассников долго болел, а потом совсем уехал с прииска. Я не могу поручить восьмой класс никому другому, там есть слабые ученики. О директорских обязанностях нечего и говорить… Они отнимают у меня очень много времени.
Класс снова зашумел.
– Довольно, друзья. Знаю все, что вы хотите мне сказать. Я со спокойной совестью передаю вас новому педагогу – своей бывшей ученице. Татьяна Борисовна будет и классной руково-дительницей. Надеюсь, что работа пойдет у вас дружно.
Сабурова сошла с кафедры и села за маленький столик в углу. Ее место заняла Татьяна Борисовна. Она открыла журнал и стала вызывать учеников, окидывая каждого коротким взглядом. Спросила, читали ли ребята Маяковского и любят ли его.
– Читали! Знаем, конечно! И любим очень! – отвечали ей.
– Мы будем проходить сегодня биографию Маяковского, – сказала учительница.
Помолчав и глядя не на класс, а в окно, она начала:
Я знаю:
глупость – эдемы и рай!
Но если
пелось про это,
должно быть,
Грузию,
радостный край,
подразумевали поэты.
Она рассказывала о детстве Маяковского в радостном краю, и от слов ее веяло свежестью горной воды и вольным шумом листьев.
Ребяческие проказы сменялись первыми раздумьями, мальчик превращался в юношу, и школьникам казалось, что они видят ожившим четкое, сильное лицо, которое так часто встречали на портретах.
Тоня любила Маяковского и, слушая новую учительницу, перенеслась в свое прошлое, в восьмой класс. Она и ее подруги сидят за партами, а на высоком подоконнике стоит Павел. Он поднял руку, и голос его наполняет просторную комнату:
Там,
за горами горя,
солнечный край непочатый…
С усилием оторвавшись от этого воспоминания, она поглядела на товарищей. Слушают Татьяну Борисовну внимательно, только на задней парте шуршат бумагой – видно, занимаются чем-то не относящимся к уроку.
