Текст книги "Чистое золото"

Автор книги: Мария Поступальская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 29 страниц)

– Зачем?

– Шутишь – скоро снег пойдет! Целый день на холоду работать трудно. Поставим тепляк, железную печку. Дров здесь сколько хочешь… Обедать будем в тепле, чайник большой притащим. – Яркие зеленые глаза Саньки оглядывали площадку: – Вот там, пониже, под кедром, поставим.

– Мы права не имеем на это время тратить. Обязательство взяли? Взяли. Собственными удобствами некогда заниматься.

– Да ну? – прищурился Маврин. – А ежели, Антонина Николаевна, и обязательство выполним и домик поставим, тогда что?

– Ясное дело! – вмешался Андрей. – Можно иной раз и остаться подольше и в воскресенье прийти…

– Теперь поспать часочек хорошо! – неожиданно заявил Маврин. – А, ребята»? Пойдем в лес подальше, сухих листьев сгребем… Знатно всхрапнуть можно!

– Ты что, с ума сошел? – всполошилась Тоня.

– А что? Нельзя разве? – с преувеличенным испугом спросил Санька. – И верно, я и забыл, что начальство строгое. Ну, нельзя так нельзя.

Все эти шутки были довольно невинны, но злили Тоню. Андрей, понимая, что его приятель пересаливает, с опаской поглядывал то на Маврина, то на бригадира.

Груды досок и бревен по сторонам площадки росли, и копер постепенно таял. Но таскать становилось все тяжелее. Тоня мысленно ругала себя неженкой, но терпеливая Зина вдруг сказала:

– А потяжелее здесь, чем в шахте, хоть и на воздухе.

– Ну, у нас с тобой в шахте работа была вовсе пустяковая.

– Не скажи! Тоже натопчешься… Хронометражистка как-то намерила, что я не меньше пятнадцати километров за день прошагаю.

К вечеру Маврин заскучал, объявил, что он устал и что для первого дня можно кончить, не дожидаясь гудка. Тоня опять заволновалась:

– Саня, не занимайся дезорганизацией бригады!

– Это я-то занимаюсь дезорганизацией? Эх, Антонина Николаевна! Любишь ты страшные слова.

Домой возвращались в сумерках. Несмотря на показное отлынивание Маврина от работы, Тоня чувствовала, что сразу был взят настоящий темп, без проволочек.

– Ты, бригадир, пилы не забудь выписать, – серьезно сказал Санька. – Лес для тепляка надо готовить помаленьку. Пойдет в дело и разобранный копер.

– Зайду как-нибудь в инструментальный склад, – отозвалась Тоня. – Плохо, что на себе весь инструмент приходится таскать.

– Да, подвесная дорожка стоит. Строительство впрок лесу себе наготовило… Ну, это пустяки, дотащим все что нужно!

«Вот бы он был всегда такой!» – подумала Тоня.

На обратном пути их прохватило дождем, и Тоня, неблагоразумно надевшая башмаки, а не сапоги, промочила ноги. Тяжело шагая в мокрой обуви и отсыревшем ватнике, она радовалась, что скоро будет дома. А Маврин, веселый, как птица, и такой бодрый, словно не махал целый день топором, отправился в Белый Лог заниматься, причем сказал, покосившись на Тоню:

– После работы в таких невыносимых условиях мне алгебра как теплый душ покажется.

А у Тони уже не было сил ни обидеться, ни улыбнуться. Придя домой, она с наслаждением напилась чаю и легла. Отец сидел в своей комнате. Тоня слышала, как он шелестел газетой и покашливал. Обида снова завладела ею. Вместо того чтобы ободрить дочь, помочь советом, он опять оттолкнул ее, не хочет ни говорить, ни смотреть.

Может быть, когда бригада спустится в старую шахту и найдет там золото, он смягчится? Да нет, он был бы рад, если бы это сделали другие, а не она. Ну что же, больше Тоня не будет искать случая помириться. Как он может подозревать ее в каких-то низостях, будто она сманила Маврина уйти из шестой шахты!

Тоня вздохнула по-ребячьи, прерывисто. Мысли ее начали путаться.

«А Лиственничку мы все-таки поднимем!» – сказала она себе засыпая.

Николай Сергеевич тоже прислушивался к шороху в комнате дочери и вышел пить чай, когда Тоня затихла.

Досада, горечь, любовь и злоба душили его, раздирали на части. Уезжая, он думал отдохнуть, пережить обиду в санаторной тишине. Начал как будто успокаиваться, и на тебе: вернулся – и сразу попал на собрание, где дочка ораторствовала, «выступала с предложением»! И предложение-то не свое, у отца взято! Пока он соображал да размышлял, как лучше и умнее поднять разговор о Лиственничке, Тоня уже спроворила. И руководство, оказывается, не за что винить. Может быть, не горячись он, не говори так резко с Кагановым, Михаил Максимович давно бы рассказал ему, что директор и парторганизация сами задумываются над восстановлением старой шахты. Выходит, не на кого обижаться!

Именно это сознание сейчас и сердило Николая Сергеевича. Пока он чувствовал себя правым, мог обвинять руководство в косности и неповоротливости, ему, кажется, было легче.

А теперь это важное дело поручено Тоне. Что она там натворит? Ни опыта нет, ни соображения! Непосильное бремя на себя взвалила. Одно упрямство, конечно… На самую грязную работу лезет, ходит в ватнике и сапогах, а он всегда представлял ее окруженной книгами, красиво одетой, в светлых, просторных залах института… Никто понять не может, каково отцовскому сердцу! Каганов вчера подходит так вежливо: «Ну, Николай Сергеевич, не сердитесь больше на меня? И на Тоню перестаньте сердиться. Отличная девушка!»

Ему хорошо рассуждать! Собственная дочь, небось, в шахту не пошла! Учится в Ленинграде, образованным человеком будет…

И все Пашка, смутьян! Он во всем виноват! Еще бы – краснобай, говорить умеет. Старого Иона и то обработал…

Николай Сергеевич знал, что победить стариковское упрямство Иона было делом нелегким, и чувствовал враждебное уважение к Павлу. Парень понял, что в речах охотника о грязном золоте может скрываться нечто важное. Самому Кулагину в голову не пришло порасспросить старика о Лиственничке, а ему ведь было известно, что Ионов зять когда-то там работал. Да разве упрямец этот сказал бы кому-нибудь, кроме своего любимца!

А с Тоней все точно с ума сошли. Татьяна Борисовна совалась разговаривать, Надежда Георгиевна начинала… Что они знают? Им кажется – обидел девочку крутой отец. А как эта самая девочка отца обидела! Теперь еще Маврина отняла!

Николай Сергеевич припомнил недавний разговор в парткоме, куда он ворвался, возмущаясь уходом Маврина и требуя, чтобы Саньку вернули в забой.

– И что ты кипятишься, Кулагин? – сказали ему. – Маврин сильный работник, такие на Лиственничке нужны. Побудет парень в молодежной бригаде, ближе к комсомолу станет, глядишь – и сам вступит. Мы понимаем, что там пока что дела не по его квалификации, да ведь и о воспитании человека надо думать. Он важничать здорово последнее время стал, там спесь-то сойдет. А у тебя в шахте забойщиков-стахановцев немало. На мавринское место Кустоедов станет. Чем плох?

Возразить было нечего. Кустоедов действительно немногим разве слабее Маврина. Но Санька-то как смел уйти? Еще сказал с нахальной улыбочкой: «Вы, товарищ мастер, надеюсь, не против того, что я в молодежную бригаду записался?»

Выходит, что сам Николай Сергеевич ничего не понимает. Пока он злился и обижался, люди кругом такого наделали! Пашка Заварухин учиться начал, Иона вразумил; руководство искало, как к Лиственничке подступиться, дочка старую шахту поднимает; Маврин воспитывается в молодежной бригаде… А он от всего этого в стороне. Неужели же никто из них не понимает, как мастеру Кулагину дороги и Тоня, и Лиственничка, и Маврин?.. Что он, обо всем этом не болел сердцем, не заботился? Ладно, пускай думают что хотят!

Не проходила досада на Павла, Саньку, дочь, Каганова и учительниц… И на жену тоже. Ходит, как статуя!

Николай Сергеевич так досадливо прикрутил капающий кран самовара, что Варвара Степановна невольно спросила:

– Долго ты, старик, сычом будешь ходить? Не хватит ли девку терзать?

– Вы меня все истерзали! Дочка неучем остается – тебе горя мало!

– Зачем неучем? Десятилетку кончила, и не как-нибудь… А на будущий год…

– Ты в этот «будущий год» веришь? Проста же ты!

– Антонина что сказала – сделает.

– Вот она уже сделала родителям на радость! Да что ты от меня хочешь? Я вам жить не мешаю, и вы меня не трогайте.

Такой разговор поднимался не в первый раз, и Варвара Степановна всегда молча отступалась. Значит, не перекипел еще старик! И всегда-то она затаенно ждала, что «ненормальная» любовь Николая Сергеевича к дочке может обернуться такой стороной. Чем крепче человек любит, тем сильнее чувствует обиду…

Утром она особенно заботливо вычистила просохшую одежду Тони, приказала ей надеть сапоги и выпить горячего молока. Вчерашняя усталость дочери напугала ее, но в следующие дни Тоня стала возвращаться более бодрой.

Покончив с разборкой копра, бригада взялась за лопаты.

– Крепи-то не видать, – сказал Мохов, когда вынуты были первые кубометры породы. – Снята, что ли?

– Михаил Максимович говорил, что снята. Там вот, под сосной, какие-то бревна валяются – похоже, что от крепления.

– Мало ли что там валяться может!

Но оказалось, что сруба действительно нет. Для крепления колодца шахты нужен был лес, и бригада разделилась: братья Сухановы, Андрей и Стеша валили и пилили деревья, а Маврин, Савельев, Тоня и Зина углубляли шахту. Землю из ствола сначала выбрасывали наверх лопатами, потом стали подавать бадейками. Несколько дней то Маврин, то Тоня попеременно говорили: «Полок надо ставить», но по утрам, придя на работу, увлекались и, стараясь, чтобы сегодня было подано наверх больше бадеек с породой, чем вчера, забывали об устройстве полка.

Бадьи считала Зина. Приняв бадью, она откладывала в сторону щепочку-бирку.

– Зина, сколько сегодня до обеда? – спрашивал Маврин во время перерыва.

– К концу смены узнаешь, – спокойно отвечала Зина.

Санька толкал в бок Кенку (особое отношение Зины к парню от него не укрылось), а ничего не подозревавший Савельев тоже начинал просить:

– Зинуша, скажи, сколько бадеек? Узнать охота.

Зина вздыхала и шла считать бирки.

Костя и Димка готовили раму сруба.

На Саньку Тоня поглядывала с опаской. Причудливый нрав его не мирился со спокойной работой. Внизу, в своей шахте, он мог покрикивать на подручных, да там при Николае Сергеевиче и других старших не очень можно было разгуляться. А здесь, зная, что Тоню сердят его шуточки, он давал себе волю. Постоянно делал вид, что ему не хочется работать, уверял, что вдалеке от глаз начальства можно не усердствовать чересчур. Ребята встречали его выходки смехом, потому что Санька умел быть забавным и изобретательным. Тоня огорчалась. Ей казалось, что Маврин постоянно подчеркивает ее неопытность и неумелость. Когда она что-нибудь предлагала, Санька чесал в затылке и говорил тоном глубочайшего уважения:

– Вот что значит образованность! Как ты додумалась, Антонина Николаевна? Разве мы без тебя сообразили бы? Никогда! Верно, ребята?

– Надень куртку, – убеждала она, если Санька, разогревшись, сбрасывал ватник. – Холодно, простудишься.

– Эх, бригадир! – восклицал он. – Для производства жизни жалеть не надо, а ты простуды боишься!

Все эти мелочи очень досаждали Тоне, но жаловаться на Саньку Павлу ей не хотелось. Когда Заварухин спрашивал, как они ладят, Тоня говорила:

– Ничего, хорошо работает.

Санька в самом деле работал хорошо, но сердить бригадира ему доставляло удовольствие. Если Тоня обиженно замолкала, он недобро щурился и расходился так, что Андрей начинал его останавливать.

Однажды после обеда пошел сильный дождь, и бригада укрылась под ветвями густой ели. Тоня молчала, пока не кончился перерыв, а услыхав гудок, поднялась:

– Не такой уж дождь страшный! Пошли, ребята.

– Скучная картина получается! – сказал Санька, небрежно сплевывая. – То ли дело было в шахте! Сверху не мочит, не дует… Пожалуй, придется обратно попроситься.

– Завтра можешь проситься, а сегодня выходи и работай, – сказала Тоня.

– Да не пори горячку! Кончится дождь – и выйдем.

– А если он до вечера не кончится? Кругом обложило… Сейчас осень, дождя каждый день жди.

– Желающих работать никто не задерживает! Вольному воля, – с холодной насмешкой сказал Маврин.

Тоня в упор посмотрела на парня и вышла из-под навеса. Она спрыгнула в неглубокий еще ствол шахты и начала копать, стараясь успокоиться, но злость на Саньку все разгоралась. Если каждый дождь, каждый снег пережидать, не много они наработают. Осрамится бригада! Вот уже действует Санькино поведение на ребят: никто не вышел вслед за ней.

Наполнив бадейку, она приподнялась, чтобы сообразить, как подать породу на поверхность, но бадья вдруг легко пошла вверх, подхваченная руками Зины. Тонины глаза встретили спокойный взгляд девушки. Сейчас же послышался стук топора.

– Кто работает?

– Андрей и Стеша.

– Ага! Господа, значит, еще отдыхают.

– Нет, и Кеша идет. Пристыдила я его.

– Ребя, выходи! – крикнул Савельев. – Девчата будут работать, а мы под елью жаться? Я не согласен!

Тоня, успокоившись, крикнула:

– Все, все по местам, нечего нежничать!

До конца дня она не разговаривала с Санькой, и он, бросив обычные шуточки, помалкивал.

Следующее утро тоже началось в молчании, но когда они остались вдвоем в стволе шахты, Санька нерешительно сказал:

– Ты не обижайся, Антонина Николаевна… Я ведь так только, поддразнить тебя малость. Уж очень ты трепыхаешься.

– Ладно, – сурово ответила Тоня. – Ты у меня тоже скоро затрепыхаешься. С прохладцей работать не будешь.

– А когда я работал с прохладцей? – возмутился Маврин.

Тоня чувствовала, что победа за ней.

С устройством полка запоздали. Подавать наверх породу стало трудно, и работа замедлилась. Как-то вечером подсчитали бирки, огорчились, и на другой день Костя и Димка стали укладывать настил.

Дело пошло быстро. Снизу швыряли породу на полок, а оттуда Савельев перекидывал ее наверх. Впрочем, скоро полок пришлось убрать, чтобы спустить в шахту первые венцы сруба. Этот день стал праздником для бригады.

В бортах шахты проделали гнезда и завели в них концы длинных крепей – пальцы. На них установили основной бревенчатый венец. Его прочно закрепили и много раз мерили с угла на угол. Костя боялся перекоса. Но длина диагоналей была совершенно одинакова, и он повеселел:

– Как в аптеке! Ну, ребята, становись!

Михаил Максимович в этот день был на гольце, тоже прыгал в колодец, измерял и волновался, как ребята.

– Не войдет! Велик сделали! – с отчаянием говорила Тоня.

– Войдет, – уверенно сказал Костя. – Ты только не расстраивайся, бригадир.

Звенья сруба уложили на основной венец. Тоня опустила отвес с верхней рамы и закричала:

– Правильно! Поздравьте нас, Михаил Максимович! Шахта уже с креплением – значит, настоящая!

Санька глядел, как Тоня радуется, и смеялся. Сегодня глаза его щурились добродушно.

Пространство между крепью и стенками шахты забросали щепками, чурками и плотно утрамбовали землей. Гудок внизу, на прииске, давно предупредил, что пора кончать работу, но никому не хотелось уходить.

– Идемте, товарищи, – наконец сказал Каганов, – совсем темно. Кстати, фонари-то у вас есть?

– Два только. Тоня принесла, – ответила Зина.

– Что же вы молчите? Зайдите завтра на склад, Тоня, я прикажу выдать. И с раскомандировкой нужно кончать. Медленно это дело у вас двигается.

– Леску-то мы порядочно наготовили, – заявил Санька, – только бригадир кисло смотрит на это дело – все боится, что с работой в срок не справимся.

– Вот как? – Михаил Максимович ласково посмотрел на Тоню. Придется помочь вам. Скоро снег пойдет, без теплого помещения будет плохо. И так нынче зима запаздывает.

– Ага! – крикнул Маврин. – Наша берет!

С горы спускались в этот день с песнями. У всех появилось отрадное чувство уверенности. Работа заметно продвинулась вперед.

Тоня оглядывалась назад, на мрачно чернеющий лес и голую вершину. Ей уже чудилось, что по склону проложена новая широкая дорога, на столбах светятся электрические фонари… Гора живет. Вокруг шахты строятся дома, люди переселяются в новые жилища, Лиственничка работает день и ночь… И все это сделала бригада, ее бригада!

Она поймала себя на том, что с нежностью думает о товарищах. Они стали близкими, нужными ей людьми. Ее беспокоит всегдашняя бледность Зины, беспечность Савельева, который то плохо обуется, то оденется слишком легко. А Димке ей всегда хочется подсунуть лишний кусок. Он ест очень много и редко бывает сыт.

Отдавая силы и помыслы работе, Тоня не переставала внимательно следить за ученьем Павла. Оказалось, что это не такое простое дело, как она думала первого сентября, когда договаривалась, с десятым классом. То Лена Баранова заболела – и у Павла прорыв по немецкому языку, то Володя Арыштаев занят школьной газетой и не может идти на урок, то Заварухину необходимо посетить физический кабинет и прослушать консультацию Федора Семеновича. Тоня старалась выкроить время, чтобы заняться с Павлом немецким, уговаривала Володю дать лишний урок истории и бежала вечером к Федору Семеновичу.

Однажды Митя Бытотов пришел к ней возмущенный:

– Тебе известно, что Китаева уже четыре урока пропустила?

– Как! – удивилась Тоня. – Значит, Павел две недели химией не занимался? Да что это с Олей? Больна?

– Здорова! Просто фокусничает. Я случайно узнал, что она на уроки опаздывает, сделал замечание, она и разобиделась. Я снимаю ее с преподавания, так и знай.

Тоня посмотрела на Бытотова и почему-то решила: нет, здесь что-то не так.

– Ладно, Митя, я сама у нее побываю.

В тот же вечер она отправилась к Оле. Та встретила ее приветливо, но после первых же слов об уроках разволновалась. Лицо ее покраснело, она косила на Тоню сердитыми черными глазами и говорила раздраженно:

– Митьке командовать нравится! Конечно, после того, что он мне наговорил, я заниматься не буду. Подумаешь, опоздала несколько раз! Павел не обижался, говорил, что ему со мной легко учиться. А если Бытотов, как с девчонкой, обращается, не стану больше в Белый Лог ходить. Назло Митьке не стану!

Она заплакала злыми слезами.

На следующий день Тоня напустилась на Заварухина:

– Что же ты мне ничего не говорил? Зачем Китаеву покрываешь? Мы снимаем ее с преподавания.

– И очень плохо сделаете! – Павел нахмурился. – Ольга девочка толковая. Правда, не очень аккуратно приходит, зато потом увлечется, сидит, времени не замечает. Митя, видно, через край хватил.

Он нашел кусок бумаги, свою рамку для письма и, старательно вывел:

«Оля, обиды по боку! Приходи, пожалуйста. Без тебя химия не пойдет. Павел».

– Разборчиво? Вот, передай ей. Не может быть, чтобы не пришла.

Получив записку, Китаева действительно в тот же день отправилась в Белый Лог, и не одна, а с Петром Петровичем, который проверил знания Заварухина и похвалил Олю.

Павел был доволен. Он знал, что Петр Петрович считает девушку своей лучшей ученицей и часто говорит: «Китаева – прирожденный химик».

После общего собрания Заварухин находился в особенном, приподнятом настроении. Он искренне гордился тем, что удалось переломить упрямство Иона. Кроме того, собрание снова повернуло жизнь Павла, и у него появились новые интересные дела.

Кирилл Слобожанин свое обещание сдержал, пришел и, несмотря на все предубеждение Заварухина против него, понравился Павлу. Они говорили о фронте, и Слобожанину, который сам три года воевал, Павел незаметно для себя рассказал и кое-какие эпизоды боевой жизни и как был контужен во время разведки и найден товарищами через два дня посиневшим, со слабым дыханием.

Слобожанин говорил с Павлом уважительно, кое о чем посоветовался. Быстрая речь его с бесконечными «слушай» и «верно?» была проста и убедительна. Несколько раз он сказал: «Я с тобой как с бывшим комсоргом говорю», «У тебя опыт работы с молодежью немалый». Все это Павлу льстило, а за предложение Слобожанина прочитать молодым рабочим несколько лекций он ухватился крепко. Кирилл обещал прислать ему литературу и опять не подвел. Бытотов принес нужные книги и понемногу начал читать их Павлу. Огорчало Заварухина только то, что бегло писать выпуклым шрифтом он еще не мог и составление конспекта приходилось откладывать.

Овладеть шрифтом оказалось нелегко. Павел уверял, что у него «неспособные пальцы», в них медленно развивается тонкость осязания. Но постепенно она развивалась, и Заварухин знал, что своего добьется. Чтобы скорее выучиться читать и писать, он не жалел времени и без стеснения обращался за помощью не только к Тоне, но и ко всем, кто его навещал.

А Тоню медленность обучения приводила в отчаяние. После дня, полного живой, нетерпеливой работы на гольце, после урока, во время которого Павел радовал ее интересными соображениями, ей тягостно было следить за тем, как он медленно читает букварь, и методично поправлять его: «Опять ошибся, Паша: это не пэ, а эм».

– Мучаю я тебя, Тоня, – сказал Павел однажды. – Стыдно лишний час тебя задерживать, да так хочется быстрей одолеть эту премудрость!

Он улыбнулся:

– Санька говорит, что пока я учу, он сам весь шрифт запомнил.

– Санька тебе наговорит! – отозвалась Тоня, у которой брайлевские значки никак не укладывались в голове.

– Не всегда он зря-то говорит, – лукаво ответил Павел.

Тоня продолжала часто препираться с Мавриным, и вообще он меньше считался с бригадиром, чем ей бы хотелось. Но работа двигалась вперед, и Маврин становился серьезнее. Зато мнения свои отстаивал попрежнему и, если Тоня не соглашалась, действовал через Заварухина. Тоня с удивлением слушала, как Павел убеждает ее в том, в чем накануне убеждал Маврин.

– Ты всегда его сторону держишь! – обиженно сказала она. – Хотел меня от Саньки защищать, а сам…

А я решил, что защищать не надо, – упрямо ответил Павел, – что это тебе обидным может показаться. Мне ведь Андрей рассказывал, как Санька тебя дразнит. Я и подумал: Тоня не жалуется – значит, хочет самостоятельно справиться с ним.

– Ты прав, пожалуй… Кажется, с тех пор как я под дождь работать вышла, он стал мне больше доверять. Ты про этот случай знаешь?

– Все, все знаю, Тоня. Все, что тебя касается, – мягко сказал Павел.

Тоня смутилась и поспешно отвела глаза от его лица, будто Павел мог прочитать в них, как она обрадовалась его словам.

Глава тринадцатая

Михаил Максимович послал на голец трех плотников. С их помощью ребята быстро закончили постройку тепляка.

Андрей и Кенка установили железную печку. Когда в ней впервые загудело пламя и темное железо стало наливаться малиновым жаром, Зина поставила на печь большой чайник и спросила:

– Ну, чем не дом?

– Табуретки и нары надо сколотить, – сказала Тоня.

– Ага! Вошла во вкус! – захохотали ребята. – Небось радешенька, что есть где погреться.

Работать становилось холодно. Запоздавший в этом году мелкий, сухой снежок несколько раз реял над землей, но только припорашивал ее. Не укрытые мягкой зимней одеждой деревья беспомощно стыли.

Шахта постепенно углублялась. Тоне казалось, что это происходит страшно медленно. Но венцы крепления наращивались один за другим, в шахту уже не прыгали, а спускались по лесенке, которую Костя Суханов все время надставлял.

Для подачи наверх выбранной породы начали ставить ручной вороток. Рама воротка должна была стоять на длинных бревнах – лежнях. Они получились короткими, и Тоня не приняла работы.

– Что в инструкции сказано? – повторяла она. – Лежни должны выходить за пределы колодца шахты на метр с каждой стороны, чтобы в случае обвала стенок ворот остался на месте.

– Какой может быть обвал! – обиженно бубнил Костя. – Закреплено что надо!

– Правда, Тоня, ну чего уж тут… – поддерживал брата Димка.

Он был подголоском Кости. С выговорами и требованиями всегда обращались к старшему Суханову.

– Ребята, не будем спорить. Надо переделать лежни, вот и все. Вам подходящие брусья попались, вы и решили их приспособить? Не выйдет!

Лежни переделали, но Костя обиделся на Тоню. В обеденный перерыв он молча поел и завалился в угол тепляка. Когда бригада пошла на работу, Андрей сказал, подражая Тониному голосу:

– Вставай, лежень, а то я тебя живо переделаю!

Ребята хохотали, и как Костя ни старался сохранить обиженный вид, у него ничего не вышло.

На раме установили прочные стойки, а на них лег толстый лиственничный вал. Он вращался на железной оси, загнутые концы которой служили ручками.

Работали на воротке по очереди. Это было легкое дело и считалось отдыхом.

Бадейки с породой медленно всплывали наверх, а пустые стремительно летели в шахту.

Вороток очень облегчал работу, но обслуживать его должны были двое. Один вертел рукоятку, другой отвозил породу в тачке по выкатам – доскам, положенным на мостки.

– Надоело копать! Конца не видно, – часто жаловались девушки.

– Работай, работай! – покрикивал Маврин. – Экскаватор для тебя на голец не потащат.

Зима приближалась нехотя, надолго задерживаясь по дороге. Обычно Октябрьский праздник заставал в поселке высокие сугробы, окутанные снегом дома. В этом году его встретила голая, смерзшаяся земля, чуть припорошенная белой крупой. А ветры были уже злы по-зимнему.

Чем холоднее становилось, тем милее казалась ребятам раскомандировка. Каждый старался украсить ее чем мог. Тоня принесла и прибила на стенку два левитановских пейзажа из «Огонька» и застелила нары выпрошенной у Варвары Степановны старой медвежьей шкурой. Стеша не поленилась притащить две подушки и половик. Андрей хотел принести посуду, но девушки попросили его сделать посудную полку.

– А чашки и блюдца мы сами купим, как получим жалованье.

Купили цветастые широкие чашки с особым рисунком для каждого.

Зине, Сухановым и Маврину, жившим в общежитии и не имевшим своего хозяйства, нечего было принести, но Костя, Димка и Санька немало потрудились, навешивая дверь в раскомандировке и вставляя стекла, а Зина пожертвовала ситцем, приготовленным на платье, и сшила для окон и полки пестрые занавески.

– Хорошо, ребята! – сказал Маврин, блаженствуя в тепле после обеда. – Нужно под этого зверя, – он похлопал по шкуре, – еловых веток подложить. Пошли, Андрей?

Они сбегали в лес и старательно устлали нары плоскими широкими ветвями.

– Теперь мамку надо выбирать, – решил Костя.

– Какую мамку? – не поняла Зина.

– А как же! – объяснила Стеша. – Прежде, когда рабочие в бараках жили, у каждой артели была своя мамка, специальная женщина-хозяйка. Она всем белье стирала, хлебы пекла, обед стряпала.

– Ну, нам стирать и хлебы печь не надо!

– А обед и чай?

– Нечего выбирать, – сказал Санька: – у нас Зина есть!

– Может, выбрали бы?.. – тихо попросила Зина. – Я все о других забочусь, а мне охота, чтобы про меня кто-нибудь подумал…

– Конечно, давайте тянуть жребий! – поддержала Тоня.

Андрей свернул три бумажки и бросил в шапку. Девушки взяли по билетику.

– Ну, кто же?

– Обратно я! – грустно ответила Зина и тут же сделала замечание входившему Димке: – Дмитрий, ноги изволь вытирать! Не видишь – пол чистый!

Все решили, что лучшей хозяйки все равно не найти.

Сидеть и разговаривать в раскомандировке было очень приятно, но Тоня не позволяла товарищам задерживаться лишнюю минуту после гудка. В этом отношении и к себе и к другим она была безжалостна.

Она сильно похудела, лицо обветрилось, руки стали красными, потрескались.

– Ой, до чего же нехороша стала! – удивлялась Варвара Степановна. – Хоть бы воскресенье скорей, повидать тебя в настоящем виде.

По субботам Тоня ходила в баню, потом долго пила чай – «чисто отец».

А отец, всегда любивший субботние вечера дома, теперь проводил их в клубе.

Больше, чем ежедневный долгий путь к шахте, больше, чем тяжелая работа, Тоню мучило постоянное высчитывание дней и опасение: «Ну как не успеем!»

Даже Михаил Максимович, оказавшийся очень строгим начальником, успокаивал ее:

– Темпы у бригады превосходные, успеете к сроку, Тоня.

Однажды в конце ноября выдался ясный денек с небольшим морозцем. Сухановы и Стеша готовили лес для новой части сруба. С минуты на минуту должен был прогудеть гудок, и Зина крикнула Стеше:

– Пойди в тепляк посмотри, каша не горит ли. Сейчас обедать!

В это время из шахты донесся тревожный крик Маврина:

– Эй, топор спускайте!

Санька и Тоня, работавшие на углубке, одновременно почувствовали, как их лопаты уперлись во что-то твердое.

Они молча переглянулись.

– Настил, что ли? – сказал Санька. – Ну-ка, наддай!

Породу живо догребли в бадейки. С каждым взмахом лопаты при свете неяркого фонаря яснее обозначался потемневший деревянный настил из мокрых, но крепких досок.

– Надо прекращать работу, – сказала Тоня. – После обеда обещал прийти Михаил Максимович, он скажет, что делать.

– Чего ждать? – возразил Маврин. – Попробуем сейчас топориком…

Это было соблазнительно, и Тоня смолчала. Сверху спустили топор.

– Осторожно, Саня… Боюсь я что-то…

– Ничего не будет. Поберегись!

Но разрушить настил было не так-то просто.

– Как же он держал такую толщу породы и нас в придачу? – удивлялся Санька. – Знаешь что? Он на старом срубе лежит… Отсырел, видно, и заклинился.

Маврин долго безрезультатно ударял топором. Прозвучал гудок и сверху позвали обедать, но Санька продолжал работать.

Наконец доски стали подаваться. Раздался треск. Санька ударил еще несколько раз, и вдруг часть настила оторвалась и ухнула вниз. Туда же, не удержавшись, соскользнул и Маврин.

– А-а-а!.. – дико закричала Тоня.

Стоя на уцелевшей части настила, она протягивала руки к Саньке, который, уцепившись за сырые доски, старался подтянуться наверх.

– На лесенку поднимись! – скомандовал он Тоне и, сморщившись от напряжения, выбрался из черной дыры.

– Милая моя, там вода! – сказал он, лязгая зубами. – Здорово искупался!

– Сейчас же наверх! В тепляк!

Тоня заставила Саньку выйти из шахты первым – ей все казалось, что он опять сорвется.

Напуганные криком Тони товарищи повели Маврина сушиться.

Когда пришел Каганов и Тоня с Санькой стали рассказывать ему о случившемся, он не удивился.

– Я потому и просил немедленно остановить работу, если что-нибудь помешает копать. Могло ваше непослушание печально кончиться, – строго сказал он. – Что же, товарищи, нужно ставить насос. Идемте-ка посмотрим.

В пролом осторожно опустили фонарь на веревке. Под настилом, половина которого продолжала держаться, действительно оказался старый сруб из здоровенных лиственничных бревен. Он был мокрый, обомшелый, но крепкий.

– Еще простоит! – сказал Михаил Максимович. – А верх не затоплен, значит вода не прибывает.

Вода, не доходя до верхних бревен сруба, стояла черная, неподвижная. Пахло плесенью.

К веревке привязали камень и бросили вниз. Вода тихо плеснула.

– Метров двадцать глубины, – определил Каганов, измерив вытащенную мокрую веревку.

– Когда же мы это откачаем?

– Подберем насос получше – скоро откачаете. А сейчас идемте вниз. Сегодня вам здесь делать нечего.

Вернувшись в поселок, бригада в полном составе отправилась на склад с запиской Каганова. Там их встретила молодая кладовщица – Маня Заморозова.

– О! Привет высокогорникам! – сказала она. – Что-то вы веселые? Дела, знать, у вас хорошо идут?

– Не жалуемся, – ответил за всех Андрей. – А у тебя?