Текст книги "Чистое золото"

Автор книги: Мария Поступальская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 29 страниц)

Андрей выпалил все это одним духом и выбежал из класса.

Татьяна Борисовна вспыхнула, но взяла себя в руки, только глаза сощурила, и спокойно дочитала ученикам отметки. Вечером она пошла к Сабуровой.

В теплой комнате на круглом столе шумел маленький самовар. Надежда Георгиевна только что вымыла голову, и розовое моложавое лицо ее казалось еще моложе от распущенных пушистых волос. Она озабоченно отводила их в сторону и говорила:

– Хорошо, что пришла. Я хочу, чтобы ты сама рассказала, как все произошло. Тоня Кулагина говорила мне об этой истории. Десятиклассники сильно встревожены.

– Когда вы видели Кулагину?

– Она и сейчас здесь. – Сабурова указала на дверь в другую комнату. – Роется там в книгах.

– Почему же она так уверена, что прав Мохов, а не я? – обиженно и громко заговорила Новикова, не обращая внимания на предостерегающие знаки Сабуровой. – Это уж местный патриотизм какой-то! Она, вероятно, не может допустить, что кто – то из ее товарищей может ошибиться…

– Тише же! – возмущенно сказала Сабурова. – Она может услышать. И что ты только говоришь, Таня! Сама недавно школу кончила, прекрасно понимаешь, что такое чувство ответ – ственности за товарищей, а из упрямства…

– Конечно, вы всегда станете на их сторону… – перебила Новикова и умолкла, услышав голос

Тони:

– Я выбрала книги. Большое спасибо, Надежда Георгиевна.

Тоня стояла на пороге, держа в руках пачку книг. Губы ее были сжаты, она не смотрела на молодую учительницу.

– Выбрала, Тоня? Ну, читай на здоровье.

– До свиданья!

Тоня сдержанно поклонилась и вышла. Сабурова покачала головой:

– Боюсь, что она слышала твои слова. Это неприятно…

– Да ничего она не слышала, я тихо говорила. А Мохову, как хотите, я сбавлю отметку за поведение.

– Десятикласснику сбавлять балл за поведение? Это случай у нас неслыханный. Нечестности мы за Андреем не замечали. Паренек был трудный, это верно… Прежде часто без предупреждения уходил в Шабраки… Сестра там у него живет. Он соскучится и убежит к ней, а здесь его разыскивают.

– Ну вот видите, какой недисциплинированный!

– Так ведь он тогда мальчиком был! Последние годы его выровняли. А ушел отец на фронт – на Андрея вся забота о доме легла. И он справлялся, хоть и тяжело ему приходилось. Прошлым летом на тракторе работал в колхозе. Благодарность тогда получил. Мачехе своей он очень помог, хоть и не много хорошего от нее видел. Всю нежность и ласку она своим детям отдает…

– Мохов работал трактористом? Я об этом ничего не знаю.

– Ты еще многого о них не знаешь… Погоди, кажется стучат. Войдите!

В дверь протиснулась грузная мужская фигура в дохе.

– Петр Петрович? Случилось что-нибудь?

Завуча на прииске считали нелюдимым человеком. Был он одинок и жил, окруженный всяческим зверьем, одно время даже медведя воспитывал. Кроме школы, он никуда не ходил и у Сабуровой появлялся в исключительных случаях.

Он кивнул хозяйке и пошел было к дивану, но, вспомнив, что не снял доху, мешковато повернулся и вышел за дверь.

Сабурова тем временем подобрала и заколола волосы, достала из шкафчика еще чашку.

– Ну, освободились от своих мехов, Петр Петрович? Присаживайтесь.

– Я, собственно, зашел узнать, не увидите ли вы нынче Татьяну Борисовну, – угрюмо начал гость, – а она, на мое счастье, и сама здесь.

Словно собираясь с мыслями перед тем, как начать разговор, он задумчиво прихлебнул крепкого, почти черного, чая. Надежда Георгиевна знала его вкусы, и Петр Петрович говаривал, что она одна из немногих женщин, умеющих по-настоящему приготовлять чай.

Сабурова с улыбкой ждала. Ей было известно, что завуч не умеет и не любит разговаривать с малознакомыми людьми. Но сегодня он удивил ее, решительно обратившись к Татьяне Борисовне:

– Двоечку Мохову не переправили своевременно? Теперь ерунда получается… Сейчас Соколов Анатолий ко мне прибегал…

Сабурова повесила на спинку стула посудное полотенце, за которое было взялась, и пристально посмотрела на Новикову. Лицо Татьяны Борисовны потемнело. Она рассердилась:

– Должна огорчить вас: не помню, чтобы вы просили меня переправить эту отметку. Не было такого разговора. А выяснить это можно было бы и завтра.

– Нет, извините, на завтра я такие дела откладывать не привык. Ко мне приходит староста десятого класса и говорит, что Мохов, разобиженный, опять удрал в Шабраки. Все его товарищи возмущены несправедливостью. Выходит, что я Мохова обманул. А я их никогда не обманываю. Нет, я решил выяснить немедленно. Относительно же нашего с вами разговора придется потрудиться и вспомнить.

Новикова со страхом взглянула на Петра Петровича, он же внезапно протянул руку за лепешкой и начал сосредоточенно пить чай.

– Петр Петрович не мог тут ошибиться, – заговорила Сабурова. – Его точность…

– Да Татьяна Борисовна сейчас сама вспомнит, – уже более миролюбиво сказал покончивший с чаем Петр Петрович. – Ну-с, прошу сосредоточиться. Вы были дежурной по школе. В большую перемену вышли на крыльцо, смотрели, как ребята играют в снежки. Девятиклассник Сулейманов сильно ударил Славу Черных. Вы сделали ему замечание, потом стояли задумавшись. Я к вам подошел и сказал про Мохова. Вы ответили: «Хорошо, сделаю». Ну, вспомнили?

Лицо Новиковой медленно и густо краснело: она действительно вспомнила.

В тот день ее с утра мучило недовольство собой, своей работой, отношением к ней ребят. А тут еще произошел случай, сам по себе незначительный, но сильно испортивший ее настроение.

Ваня Пасынков не пришел в класс, и она, поставив в журнале против его фамилии «птичку», спросила Таштыпаева:

– Вы не знаете, почему Пасынкова нет?

– У них большая стирка сегодня, – невозмутимо ответил Петя.

Новикова решила, что он издевается над ней, и вспыхнула так, что юноша удивленно посмотрел на нее.

Через некоторое время она задала тот же вопрос Моргуновой, и Лиза тоже сказала:

– Стирают они.

«Разыгрывают меня! Сговорились…» – подумала Татьяна Борисовна.

В перемену она накинула шубку и вышла из школы. Стоя на крыльце, с грустью думала, что ученики не уважают ее, что она им чужая. В эту минуту подошел Петр Петрович.

В ушах Новиковой прозвучал даже тон ее ответа. Так безучастно сказала: «Хорошо, сделаю», и тут же, погрузившись снова в свои грустные мысли, начисто забыла о двойке Мохова, словно никогда не слыхала о ней.

У Татьяны Борисовны было такое растерянное лицо, что Петр Петрович отвернулся и сказал:

– Вспомнили? То-то! Сколько там у вас, Надежда Георгиевна, пахарь напахал?

Петр Петрович говорил о бронзовых часах с фигурой согбенного пахаря. Их преподнесли Сабуровой товарищи, когда исполнился первый год ее работы в воскресной школе. Они искали часы с сеятелем, но не нашли и после долгих споров все-таки решили выгравировать под пахарем любимые молодежью того времени строчки: «Сейте разумное, доброе, вечное». Надежде Георгиевне шел тогда двадцатый год, и с тех пор четыре десятилетия часы тикали на столике у изголовья ее постели.

В последнее время пахарь стал капризничать. Часы шли то лежа на боку, то опрокинутые навзничь, требовали завода два раза в сутки и немилосердно отставали.

Высчитав, что если пахарь напахал десять, то это должно означать без четверти одиннадцать, Сабурова проводила Петра Петровича и, вернувшись в комнату, сказала Новиковой:

– Откуда у тебя такое недоверие к ребятам, Таня?

– Надежда Георгиевна, в этом случае я виновата, но у меня были основания не доверять. Они смеются надо мной…

Татьяна Борисовна рассказала о стирке в семье Пасынковых. Надежда Георгиевна покачала головой:

– Мучаешься, тревожишься по пустякам, вместо того чтобы узнать, в чем дело.

Она объяснила, что у Пасынковых десять человек детей и когда у матери много домашних дел, Ваня ей помогает, как старший. Все в школе об этом знают и не беспокоятся: Ваня всегда догонит товарищей.

Новикова слушала, опустив глаза.

– Иди-ка домой и ложись спать. Ошибку эту тебе придется поправить.

Татьяна Борисовна благодарно взглянула на Сабурову – она ждала длинных наставлений.

Идя домой по тихим улицам поселка, молодая учительница думала о своем детстве. Рано потеряла родителей… Воспитывалась у тетки – женщины холодной, требовательной… Новикова вспоминала свою постоянную детскую настороженность, недоверие, готовность отразить обиду. Поэтому, наверно, она внешне резка, кажется порой даже высокомерной, а внутренне полна неуверенности да еще мнительна не в меру. Как можно завоевать доверие учеников, если сама им не доверяешь! Педагог должен уметь воспитывать, а ей еще самое себя воспитать надо… Нелегкая задача!

Глава одиннадцатая

Педагогический совет начался с обсуждения успеваемости выпускного класса. Сабурова была довольна. Тройки как четвертные отметки сохранятся только у двух учеников. Надо полагать, что к концу года они сменятся четверками. К экзаменам на аттестат зрелости допустят безусловно всех, но как ребята сдадут испытания? Нездоровье, случайные неприятности, растерянность – все может повлиять в такой важный момент на ученика.

Надежда Георгиевна знала, что волнуются на экзаменах всегда лучшие ученики, не желающие терять признанного положения отличников, и за них опасалась больше, чем за троечников.

Впрочем, что гадать прежде времени! Кажется, никто из преподавателей не тревожится за ребят…

Она обвела взглядом стол. Хмурый добряк Петр Петрович… Ловкий, веселый физкультурник Александр Матвеевич, холодноватый Федор Семенович… Энергичная Клавдия Ильинична – географ, скромная Лидия Ивановна – историк… Да, все они довольны выпускным классом, и все сейчас думают о дальнейшей судьбе недавних девочек и мальчиков.

А Таня Новикова сегодня особенно задумчива. Неприятный вопрос, который сейчас придется решать, касается ее. Как-то она себя поведет?

Сабурова выпрямилась:

– Следующий вопрос – о поведении десятиклассника Андрея Мохова. История вам известна. Татьяна Борисовна забыла переправить ему отметку: взамен двойки по химии поставить четверку. Вместо того чтобы спокойно выяснить, в чем дело, поговорить с Петром Петровичем, Мохов нагрубил классной руководительнице, самовольно ушел из школы и отправился в Шабраки к сестре. За ним был послан староста десятого класса Анатолий Соколов. Вернулись они, Петр Петрович?

– Вернулись. Оба здесь.

Новикова закусила губу: «Не меня спрашивает – классную руководительницу, а Петра Петровича!»

– Я жду, товарищи, ваших советов и предложений, – тихо произнесла Сабурова.

Первым заговорил математик:

– Я прекрасно понимаю, Надежда Георгиевна, что тяжело наказывать ученика десятого класса, юношу, который через три месяца окончит школу. Но я стою за суровое воздействие, если Мохов не поймет, что сделал. У меня в течение тех четырех лет, что я работаю здесь, он учился и вел себя неплохо, но в прошлом, как я слышал, за ним числились подобные самовольные поступки. Раньше это извинялось возрастом, но для десятиклассника, я полагаю, извинений нет. Пусть тяжелый урок пойдет ему на пользу в дальнейшей жизни.

Федор Семенович говорил, как всегда, очень гладко и назидательно.

– В дальнейшей жизни… да… – повторил, разглядывая свой карандаш, Петр Петрович. – А каково она сложится, дальнейшая-то жизнь? Суровое воздействие не на всех одинаково влияет. Мохов может и вовсе оставить школу, если сочтет наказание несправедливым.

Сабурова взглянула на Клавдию Ильиничну:

– А ваше мнение?

– Конечно, необходимо строгое внушение. Такие парни, как Мохов, на фронтах воевали, блокаду в Ленинграде выдерживали!.. А тут, подумайте, какая слабонервная барышня: Убегать, пропускать занятия… Безобразие!

– Откуда вы знаете, как Мохов вел бы себя на фронте или в Ленинграде? – грубовато спросил Петр Петрович.

– Я глубоко убежден, что он вел бы себя малодушно, – решительно заявил Федор Семенович.

– А я в этом вовсе не уверен.

– Как я понял, Мохов был очень оскорблен тем, что ему не поверили, – заговорил Александр Матвеевич. – Особой благовоспитанностью Андрей, конечно, не отличается, – улыбнулся он, – но парень хороший.

– Что думает классная руководительница? – спросила Сабурова.

Татьяна Борисовна быстро вскинула на директора глаза и ответила, запинаясь:

– Я считаю… я думаю… что надо позвать сюда Мохова и… и поговорить с ним.

– Так… Вызвать его, конечно, нужно. Вызов на педагогический совет – для ученика большое событие. Он волнуется и безусловно запомнит все, что ему скажут. Значит, следует установить, как с ним держаться. Позвольте теперь мне сказать свое мнение о Мохове… Да, юноша неуравновешенный. Я думала, что за последние годы он научился владеть собой, но оказалось, что это не так. А между тем Андрей нередко проявлял выдержку. Помните его работу в колхозе прошлым летом? Наложить на Мохова строгое взыскание легче всего, но та ответственность, которую несет советская школа за каждого ученика, должна предостерегать нас от легких путей…

Сабурова говорила медленно, наклонив голову, положив руки на край стола, словно рассуждала сама с собою. И когда она кончила, никто больше не упомянул о «суровом воздействии».

– А теперь, Петр Петрович, – сказала Сабурова, – будьте добры, попросите сюда учеников.

Андрей, Илларион и Анатолий вошли в учительскую.

Соколов был бледен, и лицо его казалось осунувшимся. Нелегко ему дался сорокакилометровый пробег на лыжах в село и обратный путь оттуда. По дороге его несколько раз обгоняли попутные машины, но он не поднимал руку. Все школьники ходят на лыжах в Шабраки, он не хуже других дойдет.

Анатолий шел весь день и добрался до села страшно усталый, но довольный. Переночевав у сестры Андрея, он утром отправился обратно с товарищем. Вдвоем идти было легче. Теперь ноги и поясница ныли, но Соколов был горд, что выполнил поручение Сабуровой и комсомольского комитета, а заодно сдал экзамен на лыжника.

В глазах Рогальского под очками пряталась тревога. Ила два дня волновался за Соколова. Непременно хотел идти, а вдруг не дойдет? Лыжу сломает, или буран начнется. Все-таки не здешний, непривычный… Да уговорит ли еще упрямого Мохова вернуться? Сейчас эти страхи казались Рогальскому пустыми. Что могло с Соколовым случиться? И как посмел бы Андрей не вернуться в школу?.. Но что скажет педагогический совет? Илларион на предстоящем комсомольском собрании вынужден был клеймить невыдержанного товарища, но сейчас желал одного: чтобы не слишком сурово покарали Мохова.

Круглое лицо Андрея было румяно, как всегда, но выражало полную растерянность. Он ежеминутно облизывал губы и глядел в сторону, избегая смотреть на учителей.

– Здравствуй, Андрей, – обратилась к нему Сабурова.

Мохов спохватился, что не поздоровался ни с кем. Вечно он сплошает! Вот Илларион и Толька как вошли – поклонились.

– Здравствуйте, Надежда Георгиевна! Здравствуйте, Петр Петрович! – торопливо начал Андрей и умолк.

За столом сидели все его преподаватели, и ему показалось, что будет очень глупо, если он начнет здороваться с каждым в отдельности.

На лбу у Андрея выступили мелкие капли пота, он переминался с ноги на ногу и молчал.

– Очень хорошо, что ты вернулся, Мохов, – продолжала Сабурова. – Ты, наверно, и сам понимаешь, что нам надо поговорить.

– Здравствуйте, товарищи преподаватели! – вдруг громко выговорил Мохов.

Он наконец нашел подходящее обращение.

От его громкого голоса Лидия Ивановна вздрогнула, а Сабурова и Александр Матвеевич улыбнулись.

Андрей еще больше смутился и забормотал:

– Я… вы не думайте, Надежда Георгиевна… Я, если бы Соколов не пришел, сам бы вернулся… Вот спросите у него… я собирался…

Ища подтверждения своих слов, Андрей обернулся к Соколову. Толя молча кивнул.

– Очень хорошо. А теперь объясни, пожалуйста, как ты – ученик десятого класса, комсомолец – позволил себе самовольно бросить занятия и уйти?

Андрей молчал. Лица педагогов казались ему холодными и строгими. Петр Петрович насупился, всегда веселый Александр Матвеевич не смотрит на него и рисует что-то в блокноте, а Татьяна Борисовна глядит во все глаза. Радуется, конечно, что сейчас ему придется просить у нее прощения. А он не будет! Ни за что! Ему преподаватели всегда верили, только она…

Сабурова видела состояние Мохова. Ей искренне хотелось прийти ему на помощь. Но она сдержалась. Пусть заговорит сам. Она не заметила, как Татьяна Борисовна вдруг встала со своего места и, обойдя стол, приблизилась к Андрею.

– Вот что, Мохов… – сказала она, и на лице ее появилось застенчивое выражение, так что все товарищи ее заметили вдруг, как она еще молода. – Вот что… Я ведь перед вами виновата. Я действительно забыла, что Петр Петрович говорил мне о вашей четверке. А я вообразила, что вы неправду мне сказали. Извините меня, пожалуйста.

Изумление переполнило Мохова. Он сделался еще краснее.

Толя и Илларион не дыша смотрели на эту сцену. Вот она какая! Может быть, права была когда-то Тоня: Надежда Георгиевна плохому человеку класс не доверит… «Да ну же, Андрюшка, говори что-нибудь! – мучился Соколов. – Стоит, молчит, и красный какой! Как есть помидорина!» – вспомнил он слова Тони.

Мохов наконец отрывисто заговорил:

– Я сам виноват, Татьяна Борисовна… Надо выяснить было… Конечно, вы нас не знаете… Обидно мне показалось… Извините, характер у меня… Хотите верьте, хотите нет, – он вдруг смело и прямо взглянул на Сабурову, – в последний раз это было. Ни в школе, ни потом… никогда себе не позволю.

– Ты даешь нам слово? – спросила Надежда Георгиевна.

– Даю честное комсомольское!

– Мы принимаем твое комсомольское слово, Мохов. Ты знаешь, что и товарищи спросят у тебя отчет в твоем поведении.

– Знаю. Что вам сказал, то же и на комсомольском собрании повторю.

– Хорошо. Я еще буду говорить с тобой. Но это мы отложим на завтра. Придешь ко мне пораньше, до уроков. Ты, староста, – обратилась Надежда Георгиевна к Соколову, – подгони вместе с Андреем пропущенные уроки. Рогальский пусть останется здесь, а вы оба идите по домам.

Она помолчала и прибавила, зорко и ласково глядя на них:

– Спокойной ночи, мальчики.

Они давно не слыхали такого обращения и унесли с собой звук голоса и взгляд старой учительницы. Они не разговаривали, бессознательно не желая нарушать овладевший ими мир и покой.

На перекрестке около поворота к своему дому Толя протянул руку Андрею:

– Ну, будь здоров… мальчик!

– И ты, мальчик, будь здоров! – отозвался Мохов и, словно вспомнив что-то, стукнул Толю кулаком по плечу: – Спасибо тебе!

Соколов ответил таким же дружеским тумаком, и они расстались.

После ухода десятиклассников Татьяна Борисовна, еще смущенная, ни на кого не глядя, села на свое место рядом с Сабуровой.

– Скажи, Рогальский, – обратилась Надежда Георгиевна к Иллариону, – вы Мохова крепко бить собираетесь?

– Собирались крепко… – ответил Илларион. – Мы ведь полагали, что он упрямиться будет, а вон что вышло.

– Так вот, я хочу вам посоветовать: держитесь спокойно, дружественно. На такого человека, как Мохов, это лучше всего действует.

– Понимаю. Пробрать-то его все-таки надо.

– Пробирайте. Пусть почувствует ответственность перед товарищами, но не очень затрагивайте его самолюбие, без резкостей.

– Есть без резкостей, Надежда Георгиевна!.. Мне можно идти? Я там газету заканчиваю.

– Иди, Илларион.

Рогальский вышел. Помогая оформлять газету вновь избранному редактору, Жене Кагановой, он произносил про себя обвинительную речь против Мохова и не без сожаления отмечал, что она сильно потеряет, если исключить некоторые «резкости».

А заседание педагогического совета продолжалось.

– Я, товарищи, отложила разговор с Моховым на завтра, чтобы не нарушить того впечатления, которое произвел на него поступок Татьяны Борисовны.

– Да-а, – развел руками Федор Семенович, – если Татьяна Борисовна решила повиниться перед учеником, это, конечно, ее дело, но я должен заметить, что не считаю такое выступление удачным педагогическим приемом… Впрочем, посмотрим, какие плоды принесет ваш юный порыв.

Он строго взглянул на Новикову, а Надежда Георгиевна, отвечая ему, положила свою руку на руку молчавшей Татьяны Борисовны:

– Мне кажется, товарищ Новикова мало думала о педагогических приемах в данном случае. Она сделала то, что ей подсказало сердце. Но я уверена, что в применении к Мохову это оказалось как раз очень удачным «приемом».

– Несомненно! – буркнул Петр Петрович.

Во взгляде его небольших, глубоко посаженных глаз Новикова уловила искорку симпатии, и это невысказанное одобрение пожилого угрюмого человека глубоко взволновало ее. Она сидела молча, удивляясь переполнившему ее радостному чувству.

Перешли к вопросу о подготовке к экзаменам и едва успели с ним покончить, как Мухамет-Нур с фонарем в руках вошел в учительскую и сел на стул около двери.

Каким-то образом Мухамет всегда узнавал, что совещание подходит к концу, и появлялся в учительской со своим фонариком в эту минуту. Обычно он провожал домой далеко живущих учительниц.

Сабурова встала, чтобы объявить об окончании совещания, но Мухамет подошел к столу и вытянулся по-военному:

– Товарищ директор, разрешите обратиться.

– Слушаем вас, Мухамет.

– Два вопроса. Один насчет дров. Скоро будет нечем топить, – мрачно сообщил Мухамет.

– Это мне известно, – улыбнулась Сабурова. – Осенью нам дров не привезли. Но приисковое управление обещало дать. Я для того и передала вам накладную.

– Так вот – не будет дров. Новый директор отказ дает. Говорит: «Здоровые мальчики и девочки, сами нарубят». Говорит: «Мне надо выполнять план, людей мало. Машины, – говорит, – дам».

– Молодец! Честное слово! – сказал Александр Матвеевич.

– Но позвольте! – заволновался Федор Семенович. – Он ведь обязан помогать школе! Я считаю, что вы, Надежда Георгиевна, должны сами пойти к нему. Кстати и познакомитесь.

Новый начальник прииска приехал на Таежный только на днях. Сабурова еще ни разу не видела его.

– Думаю, что просить о чем-то с первой встречи не совсем удобно, – сказала она. – Человек еще не огляделся, работа на него свалилась большая…

– Согласен! – заявил Петр Петрович. – Наши старшеклассники не убогие и не малолетние. Отправить их на три дня в тайгу со мною, Александром Матвеевичем и Мухамет-Нуром – на три года дров заготовят.

– Мне тоже кажется, что это хорошее предложение. Мухамет, попросите сюда товарища Рогальского, если он не ушел.

– Здесь Ила. Газету клеит.

Илларион, выслушав, в чем дело, сказал, что на завтрашнем собрании молодежь обсудит вопрос о лесозаготовках.

– И вы, Петр Петрович, приходите на собрание, сразу организуем бригады.

– Прекрасно! Возражений, товарищи, нет? – спросила Сабурова.

– Нет, позвольте, – начал математик, – если вопрос ставится так, то я удивлен, что Петр Петрович, назвав участниками заготовок себя, Александра Матвеевича и товарища… э… э… Магомета, пропускает мое имя. Надеюсь, я не… как это вы сказали?.. не убогий и не малолетний и смогу принять участие в мероприятии, важном для всей школы.

Молодые учительницы кусали губы, чтобы не засмеяться. Их смешил и торжественный тон Федора Семеновича и то, что он никак не мог запомнить имени Мухамет – Нура и называл его не иначе, как Магометом.

Сабурова переглянулась с Петром Петровичем. Математик был весьма тщедушен. Живя на прииске уже несколько лет, он все еще не оправился после перенесенной в Ленинграде блокады, хотя его мать и сестра старались, чтобы он ни в чем не нуждался. Однако Федор Семенович никогда не жаловался на здоровье и не любил, чтобы о нем говорили как о больном человеке.

– Ну конечно, вы поедете, – успокоила его Сабурова. – Об этом нечего говорить. Давайте ваш второй вопрос, Мухамет.

– Отец помер, – печально сообщил сторож.

– Чей отец?

– Мой.

– Да, помню, вы говорили, что он сильно болел и как будто начал поправляться?

– Нет, не поправился.

– Вы, наверно, хотите поехать на похороны?

– Похорон был уже. Мать пишет: трудно с ребятами. Разрешите, товарищ директор, молодому братишке у меня жить. Пусть в нашей школе учится.

– Ну конечно, Мухамет! Берите брата к себе. Вам надо ехать за ним?

– Зачем? Я письмо посылать буду. Тетка привезет.

– Вот и хорошо. Будете воспитывать мальчика, сделаете из него хорошего человека, – ласково сказала Сабурова.

– А не может стать такой, как этот Степа Моргунов? – со страхом спросил Мухамет.

Все засмеялись.

– Да разве Степа такой плохой мальчик?

– Это не мальчик! – с глубоким убеждением ответил Мухамет. – Это я не знаю кто… Сестра Лиза – ничего, нормальный девочка, а он… – Мухамет махнул рукой. – Вчера помогал двор убирать. Десять дикий конь не может такой беспорядок сделать, как один этот Степа. Это не мальчик…

Не найдя более сильного выражения, чтобы определить сущность Степиного характера, Мухамет, покачивая головой, стал зажигать свой фонарь.