Текст книги "Чистое золото"
Автор книги: Мария Поступальская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 29 страниц)
Сначала ребята косили. Тоня чувствовала свежее дыхание ветра на горячих щеках и вдыхала слабый запах вянущей травы. Поднимая изредка голову от работы, она видела русые волосы друга, упавшие ему на глаза, и расшитый ворот его рубашки. Павел шел в первом ряду косцов, и трава мягко валилась от взмахов светлой косы.
Потом начались уборка, вязка снопов, работа на сеялке… Никогда не забудется ни с чем несравнимая радость от мысли, что ты поднимаешь с земли хлеб!
Хлеб, собранный тобой, – кто будет есть его? Матрос на сторожевом катере, вернувшись с вахты, обветренными руками разломит хрустящую горбушку… Или рабочий на заводе в обеденный перерыв вытрет промасленные пальцы паклей и достанет из кармана спецовки кусок хлеба и огурец… А может быть, детдомовцы, круглоголовые, коротко стриженные ребятишки, за большим низким столом набьют рты теплым хлебом и невнятно загомонят, размахивая ложками: «Суп идет! Суп идет!»
В тот год школа открылась позднее обычного. Уборка хлеба сильно затянулась, а после нее школьники копали картошку. Они вернулись на прииск с письменной благодарностью от двух колхозов и солидным запасом муки. Этот хлеб был драгоценным даром матерям и отцам. Он не только обеспечивал семью на долгую зиму, но наполнял гордостью сердца, как первый вклад детей в дом.
Не все родители сразу примирились с решением комсомольцев отдать этот драгоценный хлеб в фонд обороны.
Тетя Даша долго плакала, а ночью окликнула сына:
– Ты лучше знаешь, как надо, Павлушенька. Согласна я.
А Николай Сергеевич, не задумываясь, согласился расстаться с хлебом и всем рассказывал, как хорошо и умно придумала молодежь. Он прибавлял, что, слава богу, Николай Кулагин может прокормить семью и без заработка дочери.
Варвара Степановна повздыхала и задумалась.
– Что же, Тоня, твой хлеб – твой и закон. Я так смотрю: ежели у меня нет, а у других есть – еще не так плохо. Вот когда у меня есть, а кругом у людей ничего – это много хуже.
Комсомольцы сами отвозили свой хлеб на станцию Шуга, грузили в вагоны и долго смотрели вслед красному товарному поезду.
Домой в тот день не вернулись. Давали концерт в военном госпитале близ Шуги, где раньше был курорт. В большой палате пели и читали стихи. Раненые бойцы серьезно глядели на молодых артистов. А с дальней койки паренек, подзывая к себе Тоню, кричал:
– Девушка! Голосистая! Подойди ко мне!
Когда Тоня подошла, он спросил:
– Ты не мастера Кулагина дочка?
– Ой, откуда вы знаете? Бывали здесь?
– Милая ты моя! – счастливо всхлипнул парень. – Ведь здешний я! С Доброго прииска. Вчера привезли… Мать и не знает ничего! Сердце так и скачет – в родные места попал… Окажи благодеяние: дай знать на Добрый.
Тоня подозвала Павла, и они обещали на другой же день пойти к матери раненого. Парень успокоился и попросил:
– А теперь спой песню, что сейчас все пели. Тихонько спой. Мне одному.
Раненые угощали школьников ужином, оставили ночевать в госпитале. А утром, приехав домой, Тоня и Павлик стали на лыжи и отправились на Добрый прииск. Легкой была дорога по белому лесу; радостно идти к людям с хорошей вестью…
Последний разговор Тони с другом произошел в пустом классе поздним вечером. Они вдвоем клеили стенную газету.
– Все! – сказал Павел, чуть тронув кисточкой алый флажок – концовку. – Можно идти домой.
Он как-то странно вздохнул, словно набрал воздуху в грудь, перед тем как прыгнуть в воду.
Тоня поняла, что он собирается что-то сказать, и вопросительно глянула на него. Он молчал.
– Ну что?
Павел улыбнулся немного растерянно и покачал головой, как бы удивляясь своей нерешительности.
– Последняя наша газета… – сказал он наконец.
– Это почему? Уходишь из редколлегии?
Тоня снова взглянула на своего друга и крикнула:
– Павел! На фронт уходишь?..
– Ухожу, Тоня.
Она положила руки на плечи юноше:
– Павлик! Как я понимаю! Я ведь знала, что ты иначе не сможешь…
– А я знал, что ты поймешь, – быстро и обрадованно заговорил Павел, – а все-таки сказать почему-то боялся… Очень уж с матерью трудный разговор был…
– Плачет тетя Даша? – грустно спросила Тоня.
– Конечно… И жаль ее, и не могу иначе. Не могу я спокойно заниматься, когда другие воюют!.. Понимаешь, не могу!
Он вытянул вперед руки, сжал пальцы в кулак, поглядел на них и тихо засмеялся.
– Силы у меня много!.. И вот… – снова смущенно начал он и, помолчав, вдруг решительно поднял голову: – Мне очень важно знать, что ты попрежнему здесь, на нашем прииске, в нашей школе, на той же парте сидишь… Я буду об этом знать, Тоня?
– Ну конечно же! Я стану писать…
И в каждом письме будешь писать, что ждешь меня?
– Да, – твердо ответила Тоня, глядя ему в глаза.
Они вышли из школы, молча дошли до дома Кулагиных. Тоня только теперь начала понимать, как странно почувствует себя без Павла. Никак не удавалось поверить, что его не будет рядом. Пораженная мыслью, которая пришла ей в голову, она остановилась у своей калитки и спросила с тревогой:
– Павлик… а вдруг… вдруг тебя…
– Что ты, Тоня! Этого не может быть! Не знаю уж, почему я так уверен, только этого быть не может!
Павел осторожно приложил теплую Тонину руку к своей холодной щеке.
– Тонюшка, – сказал он с болью, – Тоня!..
– Павлик, ты будь… будь спокоен…
Слезы перехватили голос Тони. Она тихо отняла у Павла руку и вошла в дом.
Это было в начале сорок пятого года. Павел прислал одно письмо с дороги и два с фронта. Больше вестей не было, и розыски не привели ни к чему.
Тоня перебирала в памяти все эти события недавнего прошлого, и ей казалось, что Павлик молчаливо шагает рядом с ней по заснеженным улицам. Она ясно видела его синие глаза под смелыми бровями, смуглые щеки и застенчивую, широкую улыбку.
«А может быть, ты жив, Паша? – подумала она. – Я вот сказку начала про тебя придумывать, про твое детство… А жизнь ведь богаче сказок… Разве мало в ней чудес?»
Тоня завернула за угол и остановилась. От крыльца ее родного дома отъезжали розвальни, и отец вводил кого-то в дом, светя фонариком.
Глава вторая
В жарко натопленной кухне на чистых половиках стояла закутанная женщина и старалась стащить с себя тяжелый полушубок. Отец помогал ей. Матери не было. А на лавке сидела вторая гостья, уже скинувшая шубу. Она подняла голову и улыбнулась Тоне.
– Надежда Георгиевна?!
Тоня радостно бросилась к Надежде Георгиевне Сабуровой, директору приисковой школы.
Незнакомка сняла наконец полушубок, пальто и несколько шалей. Была она невысока, смугла и показалась Тоне очень красивой. Темные глаза ее смотрели робко.
– Ну, отогревайся, Танюша, – сказала Сабурова. – Николай Сергеевич, Тоня, это Татьяна Борисовна Новикова. Она будет преподавать литературу в старших классах.
– Вместо вас? – разочарованно спросила Тоня.
Не раз уж говорила Надежда Георгиевна, что ей трудно совмещать директорство и преподавание старшеклассникам. Значит, добилась смены…
– Я ездила встречать Татьяну Борисовну. Очень она, бедная, прозябла с непривычки к нашим ветрам. Я уж не заезжала к себе. Прямо к вам ее привезла. Жить ведь она у вас будет.
Тоне вспомнился давнишний разговор с матерью о том, что на прииск должна приехать бывшая ученица Надежды Георгиевны и что можно бы сдать ей угловую комнату. Но об этом поговорили и забыли, а эта смуглая женщина получала отсюда письма, собиралась в дорогу, ехала, и вот она уже здесь и будет жить у них в доме…
Николай Сергеевич несколько растерялся:
– Это как хозяйка моя… Такие дела ей решать, я не вмешиваюсь…
– Как решать? – вскрикнула неожиданно звонко Татьяна Борисовна. – Разве вы передумали? Ведь Надежда Георгиевна писала мне, что вы сдать комнату согласны…
– Был такой разговор, да не знаю, может, жена иначе располагает. – Николай Сергеевич развел руками.
Тоня растерянно взглянула на отца. Наступило замешательство.
«Мэ-э-э…» – раздался нежный, жалобный крик за дверьми.
Вошла мать. Она несла в переднике двух мокрых, дрожащих ягнят.
И, как всегда, с появлением матери все стало на место, все сделалось простым и понятным.
– Смотрите-ка, у нас гости! Видно, с добром приехали… – говорила Варвара Степановна. – Знаете примету: коли родится что в доме, когда гость на пороге, – значит, к счастью и для дома и для гостя. Видите, какое прибавление семейства у меня? Объягнилась белая овечка… Сейчас, сейчас я вас устрою, ребятки… К матери нельзя, замерзнете там, – уговаривала она ягнят.
Мать осторожно опустила новорожденных в большую круглую корзину, устланную сеном, накрыла старой отцовской шинелью и прошла к умывальнику. Вымыв руки и повесив на крюк шитое цветами полотенце, она поздоровалась с гостями.
– Как доехали? Застыли, наверно? Как вас величать-то прикажете? Татьяна Борисовна? Комнату показали вам или думают еще? – Она, улыбаясь, покосилась на мужа. – Да что тут думать! Оставайтесь, коли понравится… Умыться не желаете с дороги? Надежда Георгиевна, вы и не думайте уходить. Будем Новый год встречать.
Через час все вещи Татьяны Борисовны были вынуты и разложены по местам. В ее комнате топилась печь. Сабурова, неторопливо двигаясь, помогала приезжей устраиваться.
Тоня накрывала на стол. Свежесть полотняной скатерти, звон посуды, податливость пышного хлеба под ножом всегда радовали ее. Она любила эти маленькие семейные праздники, просветленное лицо отца и легкую озабоченность матери, которая исчезала после того, как Николай Сергеевич и гости похвалят угощенье.
Но сегодня ей трудно было попасть в тон чисто убранным комнатам, накрытому столу, празднику, глядевшему из каждого угла. Она ставила на скатерть масленку с твердым желтым маслом, миску с винегретом, по-хозяйски расставляла тарелки, а на сердце было тяжело. Все думалось о Павлике, который мог бы сегодня тоже встречать первый послевоенный Новый год…
Поймав настороженный взгляд матери, Тоня выпрямилась. Варвара Степановна была такая веселая сегодня, отец за дверью напевал переодеваясь… Нельзя, нельзя портить им праздник!
– Покажи-ка! Хорошо застыло! – громко сказала Тоня и взяла из рук матери глиняное блюдо.
Рыжие кусочки моркови в золотистом жирке холодца были покрыты морозными иголочками.
Николай Сергеевич в белой вышитой рубашке и праздничном пиджаке вышел из спальни.
– Ну, стол хоть куда! – прогудел он и, подмигнув Тоне, показал ей бутылку запеканки: – Давай штопор, дочка, да усаживай гостей.
Надежда Георгиевна не спеша села за стол. Белая рука ее потянулась с тарелкой к Варваре Степановне. Мать резала пирог большими квадратными кусками. Пирог дышал, и на прожаренной корочке его сладко таяло ледяное масло.
«Как хорошо, что Надежда Георгиевна сегодня с нами! – подумала Тоня. – Вон она какая! Мама правду говорит: степенная».
Сабурова с начала войны директорствовала в школе. Знала ее вся область. Какое-то особенное, деятельное и энергичное спокойствие нравилось в ней людям. Спешки, суеты, того, что отец называл «звоном», не было в ее работе, а дело спорилось. Школа занимала первое место в области.
И Тоне все нравилось в Надежде Георгиевне: тихий голос, медленные движения, седые пушистые, поделенные прямым пробором волосы, ясное, словно тронутое легким загаром лицо и белые руки с яркорозовыми ладонями – признаком сердечной болезни. Так говорила Нина Дубинская, любившая повторять слова своего отца – приискового доктора.
Татьяна Борисовна умылась, пригладила черные прямые волосы, надела шелковое платье. Выглядела она сейчас уже не такой робкой, и Тоне показалось, что гостья с интересом присматривается к хозяевам и к дому.
– Что же, Татьяна Борисовна, недавно учиться кончили? – спросила Варвара Степановна.
– Недавно… Да, совсем недавно…
– Послали вас сюда или своей охотой приехали?
– Нет, я сама захотела.
– Вот видите, Варвара Степановна, какая нынче молодежь пошла! – сказала Сабурова. – Татьяну Борисовну в Москве хотели оставить при институте, а она сюда попросилась.
– Это хорошо… – певуче отозвалась мать. – Хорошо, когда много на себя человек берет… Только силы свои нужно рассчитывать.
– Почему вы думаете, что у меня сил не хватит? – словно обидясь, спросила Татьяна Борисовна.
– Так мне кажется, что вы загрустили. Сомнение, думается, вас взяло, не напрасно ли приехали.
Сабурова, положив вилку, испытующе взглянула на Татьяну Борисовну. Тоня хорошо знала этот пристальный, чуть тяжеловатый взгляд Надежды Георгиевны и поняла, что слова матери как-то затронули старую учительницу.
«Может быть, в самом деле жалеешь, что приехала? Неужели я ошиблась в тебе?» – поняла Тоня взгляд Сабуровой.
И оттого, что почувствовала она чужую мысль так ясно, ей стало неловко, и сильный румянец выступил на щеках.
Когда же, справившись со смущением, она снова посмотрела на гостью, то увидела, что ее смуглое лицо тоже заалело и взгляд стал мягче.
«То-то! – с маленьким злорадством подумала Тоня. – У нас мать сквозь землю видит».
– Ну-ка, рыбки нашей извольте попробовать, – твердо перевела разговор Варвара Степановна.
– Таймень – рыба знаменитая, – вмешался отец. – У вас в Москве и не пробуют такой. Не может она к вам доехать – нежна очень. А пирожка, Татьяна Борисовна? Вы не смотрите, что тесто темное. Мука-то пшеничная. Сибирская наша пшеничка…
В стенных часах что-то щелкнуло. Николай Сергеевич оборвал разговор и поспешно наполнил рюмки. Все встали. Часы начали бить.
Хозяин задумчиво выслушал двенадцать ударов, суливших новые дела, новые мысли, новые радости и печали в новом, уже пятьдесят шестом в его жизни году.
– С Новым годом, жена и дочка! – сказал он серьезно. – Пусть у тебя, Варвара Степановна, все в доме ладится, а ты, Тоня, чтобы стала студенткой в этом году. Вам, Надежда Георгиевна, желаю, чтобы ваши питомцы – молодые наши граждане – вас утешали. И вы поздравленье примите, Татьяна Борисовна. Варвару мою не слушайте. Какое сомнение она в вас нашла? Коли человек свое дело любит, ему везде хорошо живется. Очень просто.
– У тебя-то все просто, – ласково ответила Варвара Степановна. – С Новым годом, отец!
Все чокнулись, заговорили, и Тоня, у которой румянец так и не сошел с лица, негромко сказала матери:
– За нашу победу во всем, да, мама?
– Правильно! – подхватил Николай Сергеевич, услышав слова дочери. – Великую радость нам всем победа принесла. Хочется, чтобы и работа, и хозяйство, и ученье у тех, кто им занимается, – он кивнул на Тоню, – никак бы не отставали.
– Как мне в день Победы в Москве хотелось быть!.. – сказала Тоня. – Я радио слушала и все представляла себе, что стою на Красной площади, а кругом огни, радость…
Татьяна Борисовна в первый раз внимательно глянула на Тоню.
– Да, салютов московских не забудет тот, кто их видел, – заговорила она. – Помню, бывало идешь вечером домой… еще затемнение не снято было… Идешь и все на небо поглядываешь: будет сегодня салют или нет? И все люди кругом тоже салюта ждут. И вот, как ударит, как взовьются огни!.. Зеленые, красные… Сразу город волшебным станет… Стоим все и смотрим, забудем, что устали, есть хочется, домой нужно… Незнакомые друг с другом говорят, сообщают, какие города взяты нашими войсками…
– А в день Победы?
– Об этом и рассказать невозможно. Тогда в первый раз в небе скрестились цветные лучи – розовые, голубые… и по ним словно огонь перебегает… И все высоко-высоко сошлись. Прожекторы такие работали… А мы как под куполом стоим… И плачем и смеемся…
Черные глаза гостьи так заблистали, такой свет разлился по смуглому лицу, что Тоня подумала:
«Счастливая, счастливая! Вот она видела такое, что на всю жизнь ей хватит вспоминать…»
Татьяна Борисовна стала спрашивать отца о прошлом прииска.
Николай Сергеевич заговорил о давних временах.
– Золото здесь исстари ведется. Сначала старатели-одиночки искали, потом богач Петрицкий здесь участки приобрел, россыпи начал разрабатывать. А одно время и рудное золото добывали… Вам разница-то понятна? Россыпь – это пески золотоносные… Вот тут у нас, недалеко от поселка, шахты. Добыча идет и промывка… А рудное золото – это золотая жила в камне, в руде. Голец наш видели? На нем шахта работала, Лиственничка… У нее история занятная. Вот как было дело…
Жил здесь мужик Федулов. Бедно жил. Охотой кое-как кормился. А не унывал, всё песни пел… И вот принес он из лесу глухаря большого. Женка рада, давай его ощипывать да суп варить. А зоб глухариный девчоночке младшей поиграть дала. Две дочки у них были… Девочка валяла, валяла по полу зоб этот, да и подходит к матери:
«Мам, глянь-ка, что в зобу-то!»
Мать смотрит – а там вместе с семенами да камешками золотины здоровые!
Подивились они. Назавтра пошел Федулов в то место, где глухаря убил, искать начал… Верно: жила наружу вышла. Заявил он находку, стал хозяином. Да Петрицкий, владелец россыпей, живо его обработал. Купил у него участок по тем временам, говорят, задаром. Ну, для Федулова, конечно, это деньги большие были. Только не впрок ему пошли. Начал он пить и самодурствовать. Семью тиранил, жену в телегу запрягал… Так и помер от пьянства. В ту пору простому человеку и с деньгами не было другой дороги, как в кабак.
– Ну, а Петрицкий? – спросила Татьяна Борисовна.
– Петрицкий до самой революции тут распоряжался. Барином жил. Вон Надежда Георгиевна – здешняя уроженка, чай, помнит, как он бывало въезжал на прииск.
– Как же, – задумчиво сказала Сабурова, – отлично помню. На одной тройке сам едет, на другой – хор, на третьей – музыканты… В деревне одной я этот поезд встретила. Возвращалась на каникулы домой… Стала тройка Петрицкого перед воротами заезжей избы, а оттуда штуку целую атласа бирюзового выносят и прямо по грязи расстилают, чтобы он пройти мог.
– Интересно как! У вас тут совсем особенный мир, – промолвила Татьяна Борисовна.
– Отец того вам не сказал, – вмешалась Варвара Степановна, с улыбкой глядя на гостью, – что о такой находке жилы на каждом руднике рассказывают. Везде есть свой Федулов и свой глухарь. Только в иных местах он в рябчика обращается, а то в куропатку…
– Ладно, ладно. Что от старых людей слыхал, то и говорю… Ты мне лучше подложи капустки, – перебил ее отец.
– Скажите, Николай Сергеевич, – спросила Сабурова, – почему же шахта на гольце, эта самая Лиственничка, перестала работать? Я этой истории не знаю. В те годы не жила здесь.
– Именно полная неожиданность для всех была. Руда шла с очень высоким содержанием золота, с сумасшедшим, как мы, горняки, говорим. Иначе и не скажешь… Хозяин на глазах богател. И вдруг узнаем: добыча оборвалась, жила кончилась, взрывают и заваливают шахту.
– Ну, а россыпи не скудеют? – поинтересовалась приезжая.
– Сейчас скажу, – ответил Николай Сергеевич и продолжал, обращаясь к Сабуровой: – А я до сих пор не верю, Надежда Георгиевна, что в Лиственничке ничего нет. Моя бы воля – откопал бы ее.
– Ну, сел на своего конька! – засмеялась мать.
– Что поделаешь! Может, это стариковская блажь у меня, а нет-нет, и призадумаешься… Вы спрашивали про россыпи, Татьяна Борисовна? Нет, они не скудеют. По окрестным речкам, ключам располагаются… Одни отработаются, другие выявятся. И увеличиваем все время добычу. Да как же иначе? Ведь работа совсем другая стала. Разве прежде так работали? Я сам откатчиком когда-то был. Каторга! Всю смену породу тяжеленными тачками возишь к подъемнику. Передохнуть нельзя… За день так измучишься, что домой, как пьяный, бредешь. А теперь пожалуйте – транспортеры в шахтах! Широкая лента резиновая бежит по главному стволу и увозит породу… Это такое облегчение! И другие механизмы вводим… Сейчас, я вам скажу, плохо работать нельзя… ну, просто нельзя, грех великий!
Когда речь заходила о переменах на прииске, о новых механизмах. Николай Сергеевич выпрямлялся, морщины на лбу его разглаживались, говорил он громко, уверенно, словно молодел. Тоня ласково смотрела на отца. Очень он ей нравился в такие минуты.
Из-за стола встали поздно. Татьяна Борисовна ушла к себе. Отец засветил фонарик и пошел провожать Надежду Георгиевну. Мать убирала посуду.
Тоня подошла к окну. Ветер совсем утих. Падал медленный снег. Тяжелые хлопья не кружились, а, повисев в воздухе, опускались на землю равномерно, непрестанно. Казалось, что за окном идет большая, хорошо налаженная работа.
Тоня засмотрелась. В доме было тихо. Только изредка слабо и скорбно вскрикивал ягненок.
– Снежком-то все прикроет… – вдруг сказала мать, – и горе и радость… Иди-ка спать, доченька.
Глава третья
Светлым и прекрасным был первый день нового года.
Огромные серебряные деревья стояли неподвижно. Наверное, Новый год покрыл их за ночь сахарной глазурью. К утру сахар застыл и солнце заиграло на нем.
День красовался, похожий на расписной, белый с розовым, русский пряник.
Каждая самая крохотная веточка была обведена белой каймой инея. Даже усики пустых колосков, торчащих из-под крыши сарая, покрылись легким сквозным кружевцем.
Тоня вышла во дворик и выпустила из хлева гусей. Вымазанные кормом, грязно-желтые, ослепленные светом, они с громким гоготаньем вышли на улицу, все сразу сели в сугроб и замолкли. Тоня долго смотрела, как они чистились, купая грудь и шею в снегу.
На улице раздался звонкий лай. Во двор шмыгнул, распушив хвост, толстый соседский кот. Ему был известен лаз в крыше кулагинского хлева. Кот повадился воровать у птиц корм и знал время, когда мать высыпала курам теплую мятую картошку.
Он мчался сильными прыжками. За ним бежал лохматый пес Тявка. Высоко подпрыгнув, кот очутился на крыльце, потом на окне. Он вцепился в наличник и на секунду повис, закрыв пушистым пузом стекло и обернув к врагу круглую решительную морду.
Тявка с лаем разбежался, подняв снежный вихрь, зачихал и, сконфузившись, с нарочитой поспешностью ушел со двора. Кот проводил его опытным взглядом, подтянулся на сильных лапах и ушел в свой лаз.
Зимний день играл светом и тенью, и Тоня сосредоточенно всматривалась в эту игру. Солнце, ударяя в крыши домов, оставляло их яркобелыми. Снега на горах были подцвечены еле уловимой синевой. А в глубоко затененных местах между высокими деревьями, куда лучи не могли проникнуть, лежала густая синь.
Кот спрыгнул с крыши, посидел на крыльце, поджимая то одну, то другую лапу, беззвучно мяукнул и медленно вышел за калитку. На улице он осмотрелся и, аккуратно ступая по узким тропкам, пошел домой. Скоро пышные сугробы скрыли его; был виден только плавно извивающийся кончик хвоста.
Тоня улыбнулась вслед коту. Надо было идти домой, но она медлила. Сияющий день вселял в нее какую-то взволнованную уверенность, и не хотелось расставаться с этим чувством.
В ранней юности человек доверчиво и внимательно присматривается к природе. Пышный оранжевый закат обещает ему высокую радость, ночной бормочущий дождь пробуждает веселое беспокойство. Круглые тени деревьев в светлую ночь, летающие в лучах фонаря снежинки, легкая весенняя зелень заставляют глубже дышать, настороженнее глядеть на мир, ждать огромного тревожного счастья.
И хоть знала Тоня, что счастье нужно добывать своими руками, умом и сердцем, но велика была над ней власть родной природы. Во все времена года лес, река, горы пробуждали в ней безотчетную радость. И теперь она долго стояла, прислушиваясь к этой радости, пока мать не позвала ее в дом.
Помогая Варваре Степановне по хозяйству, Тоня не переставая думала о том, что ждет ее впереди. Сил у нее много, жизнь должна быть и будет замечательно хорошей.
Татьяна Борисовна с утра ушла к Сабуровой. Отец читал, надев очки в сломанной оправе. Книги он любил нежно, сердился, когда кто-нибудь из Тониных друзей долго не возвращал взятую книжку, и свои редкие свободные часы всегда проводил за чтением.
С шести часов засветились большие окна школы. В домах, где жили школьники трех старших классов, началась веселая суета. Девушки разглаживали платья, мальчики до изнеможения начищали сапоги.
За Тоней зашла Лиза Моргунова.
– Что же днем в школу не пришла? – спросила она и тут же захохотала: – Старшеклассников набилось – страсть сколько! Уж Надежда Георгиевна говорила: «Товарищи, для кого, собственно, мы елку устраивали?» Всем хотелось поглядеть, как малыши веселятся. Наш Степка благодарил комсомольцев, с речью выступал… Ну, ты готова? Поторапливайся.
Подруги вошли в школьную раздевалку, когда там было уже полно.
Кругом шумели, смеялись… Перед Тоней возникали и исчезали знакомые лица. Некоторых друзей она даже не сразу узнавала – так изменяли их блеск глаз и неудержимая улыбка. Сегодня и воздух в школе стал праздничным; казалось, что вместе с ним вдыхаешь веселье.
Андрейка Мохов, волоча за воротник свое потертое пальто, подошел к подругам.
– Слыхали новость? – спросил он и сощурил круглые коричневые глаза. – Новая учительница литературы приехала.
– Знаем! – отмахнулась Лиза. – Она у Кулагиных жить будет.
– Да-а? – Андрейка значительно взглянул на Тоню. – Ну, теперь придется на литературу налечь… Она тебя строже всех спрашивать будет, чтобы не сказали, что дочке хозяйки своей поблажку дает.
– Чудак! – смеялась Тоня. – Сам смотри не осрамись перед новой учительницей.
Подруги разделись. Зеркала в раздевалке не было, и девушки, не сговариваясь, внимательно оглядели друг друга.
– Все хорошо, боярышня, – сказала Лиза.
«Боярышней» прозвали Тоню за статность, яблочный румянец, тугие косы. Выдумал это прозвище Толя.
– У Тони старинное лицо, – говорил он.
Из большого школьного зала слышался громкий гул. Он то затихал, то нарастал.
Свободных мест уже не было, но когда подруги остановились у дверей, Тоня увидела серьезное лицо Анатолия. Он стоял в проходе, подняв руку.
– Вон Соколов сигнализирует, что три места занял. Беги к нему, а я за кулисы пройду на минутку.
По новенькой деревянной лесенке Тоня поднялась на сцену и мимо полотняной стены прошла в «артистическую», как школьники называли длинную холодную комнату, примыкавшую к сцене. За некрашеными столами сидели «артисты».
– Тоня Кулагина, поди сюда! Пристыди свою подружку. Она совсем духом упала.
Надежда Георгиевна улыбалась, но Тоня видела, что она озабочена.
Женя Каганова в пышном розовом платье сидела у стола. Темные блестящие волосы сбегали крутыми локонами на тонкую шею. В больших глазах был испуг. Казалось, она сейчас заплачет.
Сабурова отошла к Коле Белову. Он никак не мог приладить парик.
Женя протянула к подруге руки:
– Тосенька, я не сыграю!.. Так боюсь, так боюсь…
– Любезная Софья, что я вижу? Где твое мужество?
Петя Таштыпаев в лиловом камзоле и белых кружевах стоял у соседнего зеркала. Тоня едва узнала его. Это был строгий пожилой человек. Снисходительно посматривал он на Женю.
– Смотри, дядюшка у тебя какой! – заговорила Тоня, стараясь развеселить подругу. – Петру всегда нужно стариков играть… До чего же хорош!
– Тоня! Ты потом… потом с ним поговоришь. Скажи, что мне-то делать? Я ведь не сыграю… – шептала Женя.
– Да что ты так растерялась? Этак и я слова сказать не смогу – буду бояться, что ты вдруг заревешь и все провалишь! – рассердился Таштыпаев.
– Подожди, Петя, – остановила его Тоня, – дай нам поговорить.
Когда недовольный Таштыпаев отошел, она взяла подругу за плечи:
– Ну, говори, что с тобой?
– Мама… Опять маме плохо. Вчера я пришла из школы вечером – у нее приступ. Всю ночь мучилась.
– Так ты и не спала, значит?
– Почти не спала. Да это пустяки. Только страшно мне очень. Главное, папа так теряется… уйдет в другую комнату, руками голову обхватит… Не могу!..
– А как сейчас?
– Сейчас ничего… успокоилась, заснула. Нинушин папа был, укол сделал.
– Трудно тебе, конечно. Только изо всех сил нужно держаться. Понимаешь?
– Я понимаю… Я, перед тем как сюда идти, слово себе дала не распускаться. А пришла – чувствую, не могу играть… Этот свет… веселье, все такие нарядные, счастливые…
– По-твоему, все, да? Больше ни у кого горя нет? – обиженно, совсем по-детски спросила Тоня и отвела глаза в сторону.
– Ах, нет, Тося, я не говорю про тебя. Я знаю… Но ты сильная.
– И ты будь сильной! – шопотом сказала Тоня, и потемневшие глаза ее засияли.
– Да! Если бы уметь!.. А мне кажется, будь я на твоем месте – потеряй я близкого друга… ну, хоть тебя… я бы ни есть, ни пить не стала, учиться бы не смогла…
– Полно, полно! Значит, ты только тогда человеком можешь быть, когда все благополучно? Ты сама еще себя не знаешь, если так говоришь.
Тоня помолчала и заговорила снова:
– Ты, может быть, думаешь: «Вот, мать больна, а я должна в забавах участвовать». Это не забава… это дело общественное. К вечеру вся школа готовилась, Надежда Георгиевна сколько сил положила. Нельзя срывать… Не думай, что я не понимаю. Только в жизни случается и хуже. Мы еще не испытали, но случается. А там, где фашисты были? Могло ведь так получиться, что мать больна, отец неизвестно где, и кругом враги… И самой тебе нужно больную оставить да на смертельно опасное дело идти…
Сабурова подошла неслышно, и девушки вздрогнули, когда она заговорила:
– Женя, приготовься. Тоня, пожелай успеха подруге и иди в зал. Сейчас начнем.
Надежда Георгиевна словно подвела черту под их разговором. В голосе, во взгляде ее была спокойная уверенность в том, что Женя будет играть, и сыграет хорошо, и что Тоня сказала подруге те слова, которые были нужны.
И кроткая Женя подчинилась этой уверенности. Она поднялась, готовая исполнить все, что от нее требуется.
Когда Тоня заняла свое место между Толей и Лизой, она была еще немного бледна, и лицо ее казалось суровым.
Так с ней часто случалось. От мысли, которая представлялась ей важной и правильной, она становилась строгой, молчаливой, будто решала какую-то трудную задачу.
Прозвенел звонок, сцену осветили, а в зале убавили свет, и Надежда Георгиевна появилась у рампы.
Она поздравила своих учеников с Новым годом, пожелала им удачи и назвала имена тех, кто в первом полугодии радовал своими успехами школу.
Услышав имя и фамилию Антонины Кулагиной, Толя покосился на свою соседку и увидел, как Тоня откровенно и ясно улыбнулась.
– С золотой медалью хочешь кончать? – спросил он тихонько.
– Если смогу, – прошептала Тоня.
Сабурова говорила о будущей учебе, о том, что выпускному классу надо особенно хорошо работать. Она была уверена, что ее ученики хорошо понимают, для каких больших дел готовит их школа, и не обманут доверия родины.
– Как вы думаете, почему ее все так любят? – спросил Толя, когда в зале уже громко хлопали, а Надежда Георгиевна, улыбаясь, неторопливо уходила со сцены.
– Ну и глупый вопрос! – отрезала Лиза, тряхнув тяжелыми кудрями. – Очень просто: потому, что она добрая.
– А что значит «добрая»? – возразил Анатолий. – Ведь когда ты урока не знаешь, она тебе тройку вместо двойки не поставит. И когда в классе себя плохо ведешь, тоже не спустит. Один раз мне так попало, что только держись… – Он улыбнулся своему воспоминанию и решительно сказал: – Нет, не в этом дело. Ее любят потому, что она нам доверяет.
