Текст книги "Чистое золото"
Автор книги: Мария Поступальская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 29 страниц)
Глава четырнадцатая
– Ну и ночь сегодня! Черным-черно…
Тоня взглянула на небо и снова подивилась черноте ночи. Еще полчаса назад, когда она выходила из клуба, ей показалось, что шагнуть с освещенного крыльца в эту тьму все равно, что броситься с берега в черную стоячую воду. Что-то тревожное чудилось сегодня Тоне в темноте.
Вместо того чтобы идти домой, она свернула в сторону и остановилась на узком обледенелом мостике через крохотную речку Зиминку – приток Серебрянки. До нее доносились голоса расходящихся из клуба людей. С хохотом перекликались девушки, бубнил неторопливый басок и его прерывали смехом, а совсем недалеко раздавалось еще чье-то бормотанье, то тише, то громче. Верно, стояли вблизи от нее двое и не могли наговориться, перед тем как разойтись…
Тоня прислушалась, но ничего не разобрала, и сейчас же мысли о только что происшедшей встрече так заняли ее, что она перестала замечать звуки.
В клубе только что кончился лермонтовский вечер. Много для него потрудились Надежда Георгиевна и она, Тоня. И все-таки не совсем благополучно прошло! Сева Кротков, восьмиклассник, игравший Гаруна, изображал стыд и раскаянье беглеца так усердно, так драматично закрывал лицо руками, что размазал по щекам жирную черную краску. Слишком уж густые брови навела ему Тоня.
Но публика осталась довольна. Злосчастному Гаруну хлопали особенно усердно. Новый директор прииска, Виктор Степанович Бессонов, долго пожимал руки Надежде Георгиевне и благодарил школу.
На Бессонова посматривали с интересом и ребята и взрослые: свежее, моложавое лицо, блестящие глаза, плотная шапка серебряных волос, твердая, энергичная походка.
– В двадцати местах за день побывает, – говорили в публике. – Не то что прежний, – в управлении сутками не сидит.
Бывший директор все дни проводил в приисковом управлении, засиживался там до поздней ночи, а с ним и все работники. В шахтах, на промывке золота, на стройке новых домов его видели редко.
– Отец хвалит Виктора Степановича, – сообщил Петя Таштыпаев товарищам. – Как приехал, прежде всего старых мастеров созвал, расспрашивал о работе. И всех запомнил: теперь встречается – по имени-отчеству называет.
– И мой папа им доволен, – заметила Тоня.
– Быстрый такой, аккуратный… Хороший дядя! – одобрила директора Лиза.
В перерыве, когда Тоня вышла из зала, ее кто-то окликнул:
– Антонина Николаевна, мое почтение!
Перед ней стоял стройный, чисто, даже щеголевато одетый паренек. Бледноватое смуглое лицо, яркие зеленые глаза… Кто же это?
Тоне показалось, что имя паренька сорвалось с ее губ прежде, чем она успела назвать его про себя:
– Сань… Маврин, да?
– Он самый… Здравствуйте!
Тоня оторопело смотрела на него. По счастью, началось второе отделение вечера. Она вернулась на свое место, но уже не слышала ничего, что говорилось на сцене.
Так Санька Маврин вернулся!.. Сколько забот он когда-то принес Павлику!..
Это было два года назад. Сабурова только что приехала на прииск из Москвы. Ребята скоро узнали, что она очень любит театр и за время своей многолетней учительской работы поставила множество спектаклей. Ученики таежной школы тоже вскоре стали завзятыми театралами. Павлик сначала только играл и выступал с чтением стихов, но потом все больше и больше стал интересоваться режиссерской работой. Помогая Сабуровой, он проявлял столько вкуса и способностей, что она стала поручать ему отдельные постановки. Первая серьезная его работа – инсценировка романа Островского «Как закалялась сталь» – ставилась как платный спектакль в клубе. Это был первый опыт, и предложила его Тоня, когда комсомольцы совещались, где взять денег на устройство елки с подарками для малышей. На большой сбор рассчитывать не приходилось – многие уже видели спектакль в школе, – но все-таки решили попробовать.
Ребята страшно волновались, а Павлик больше всех. Он смущенно поглядывал на пестро расписанную афишу. Там крупными буквами стояло: «Режиссер-постановщик П. Заварухин».
– Э-э! Зачем себе такие заботы придумал? – спросил Ион, забредший в клуб, чтобы позвать Павла на охоту. – На медведя ходил – не так боялся. Разве страшно?
– Страшно, Ион! – отвечал Павел. – Знаешь, ты не ходи сегодня в лес, оставайся спектакль смотреть.
Ион захохотал:
– Однако, зайцы в тайге подумают: старый Ион с ума сошел. Самая охота, а он в клубе сидит… Нет, это дело не мое.
Старик, ухмыляясь, зажег трубку и хотел идти, но, взглянув еще раз на встревоженное лицо Павла, остановился:
– Не серчай, Паулык. Если тебе надо, буду смотреть. Зайцы подождут.
На спектакль пришел весь прииск.
– Я говорила! – ликовала Тоня. – А? Я говорила, Павлик, или нет? Вон мои усаживаются! И Кагановы пришли! И доктор! Ура!
– Кулагина, со сцены! – свирепо кричал сияющий режиссер. – Не имей привычки перед выходом актеров нервировать! Даем звонок!
Слава о спектакле перекинулась в соседние селения.
Сбор был такой, что хватило и на елку и на подарки. А на каникулах вся труппа выехала на прииск Добрый для повторения пьесы. С тех пор грузовая машина часто стала увозить комсомольцев на выездные спектакли.
К театральной деятельности школы люди относились с уважением, и, встречая Павла, старые горняки спрашивали:
– Чем новеньким собираешься порадовать, товарищ режиссер?
Все шло хорошо, но однажды спектакль был почти сорван буйной ватагой приисковой молодежи. В фойе клуба стоял такой шум, что как ни надрывались актеры, их почти не было слышно. К веселившимся парням выходили заведующий клубом, Петр Петрович, Сабурова, но толку было мало. Тут Павел первый раз и поскандалил с вожаком и заводилой ребят – Санькой Мавриным, красивым смуглым мальчишкой с яркими кошачьими глазами. Павел разгорячился, был очень возмущен, и Маврину, видимо, понравилось, что он вывел из себя всегда спокойного и всеми уважаемого Заварухина.
Мавринская ватага долго донимала школьников. Обратились за помощью в приисковый комсомольский комитет. Маврину несколько раз делали серьезные внушения. На время он исчезал из клуба, потом появлялся вновь. То его приятели приносили с собой поросенка, который отчаянно визжал, то вооружались трещотками и дудками. Редкий вечер обходился без какой-нибудь неприятной выходки. Комсомольцы решили ставить своих дежурных у входа и не пропускать в клуб озорников. Но Маврин каким-то образом в клуб пробирался, и школьникам немало труда стоило узнать, что его пропускает Андрей Мохов, давно друживший с Санькой. Маврин в раннем детстве остался круглым сиротой, воспитывался в интернате и после окончания семилетки сразу пошел работать. Андрей уважал его за смелость и молодечество. Неглупый и настойчивый, Санька внутренне был сильнее Мохова. Как ни пытался Андрей урезонить друга, разговоры их всегда кончались ничем.
Маврин высмеивал Мохова, а тот, остро чувствуя свое бессилие и досадуя на приятеля, все же порвать дружбу с ним не мог.
Однажды вся компания появилась в клубном зале, когда спектакль уже кончился и молодежь собиралась танцевать. Маврин был сильно навеселе. Зеленые глаза его сухо блестели, он громко ругался и, размахивая руками, пытался пригласить кого-нибудь из девушек на вальс.
– Не хотите? Вот как! Значит, только с актерами водитесь? Мы сейчас вашим актерам покажем!
Казалось, скандала избежать нельзя. Девочки сбились в кучу. Санькина свита пересмеивалась и отпускала шуточки. Появился встревоженный завклубом. Но он не успел вмешаться. Павел, широко расставив руки, подошел к Маврину:
– Ты-то мне и нужен! Хорошо, что пришел! У нас тут игра затевается в кошки-мышки, вернее в обыкновенные жмурки. Слыхал про такую детскую забаву? Вот и кошка! – показал он на Петра Таштыпаева. – Вы, ребята, начинайте играть, а мне с Александром Ивановичем поговорить нужно.
Пете завязали глаза, играющие разбежались, поднялся визг, беготня, и не успели Санькины товарищи оглянуться, как оказались одни в середине зала. «Кошка» подбиралась прямо к ним, и ничего не оставалось, как спасаться. Они тоже кинулись в стороны. Игра началась горячо и шумно.
А Павел, дружелюбно оттесняя Саньку к дверям, вывел его в коридор, потом на лестницу, в раздевалку, а там вышел с ним за дверь – да так в тот вечер больше в клуб и не вернулся.
Потом он рассказал товарищам, что Маврин, очутившись на улице, полез драться. Павел с силой встряхнул его, вывел на дорогу и сказал:
– Ступай домой и больше пьяным в клуб не являйся, пока в приисковое управление не заявили. Понял?
– Что ты сволочь – я понял! – заорал Санька.
Нелепо махая непослушными руками, он наскакивал на Павла и наконец сильно ударил его в грудь.
Заварухин сначала оборонялся, а потом, обозлившись, стал давать сдачи. Хоть был он высок и силен, ему нелегко удалось справиться с вертким и ловким парнишкой. Они долго возились и пыхтели в снегу. Наконец Павел вскочил и стал отряхиваться. Поверженный Санька, лежа в сугробе, сначала ругался, потом затих и вдруг всхлипнул. Павел прислушался: да, смельчак и наглец Маврин плакал, как плачут ребята от стыда и злости.
Тогда Павел сгреб ослабевшего от водки и возни Саньку и понес его в общежитие.
– Пусти! – хрипел Маврин. – Хватит, поиздевался!
– Молчи, дурак! – отвечал Павел. – Пусти тебя – ты назло замерзнешь, а потом за тебя отвечай!
В общежитии он положил Маврина на кровать, снял с него сапоги и сел рядом. Саньку, видимо, мутило. Он притих. Других ребят в комнате не было. Ночная смена работала, а свободные Санькины друзья играли в клубе в кошки-мышки.
– Скверно тебе? Может, воды дать? – спросил Павел.
– Иди ты к чорту! Доктор выискался!.. – сумрачно проворчал Санька и отвел глаза.
В них уже блеснула привычная мавринская усмешка. Санька всеми силами старался сдержать ее, но, снова встретившись глазами с Павлом, не стерпел. Враги дружно захохотали. Потом начался разговор.
На вопросы, о чем он говорил с Мавриным, Павлик отвечал: «Так, вообще… О жизни». Заварухин не упрекал Саньку, а тот не давал никаких обещаний, но отношение его к комсомольскому секретарю изменилось с этой ночи. Охота дразнить школьников и мешать их делам пропала. Санька долго не показывался в клубе, а когда пришел со своей ватагой, то все держались пристойно.
С Павлом у него возникла своеобразная дружба. Раз в два или три месяца Маврин зазывал к себе в общежитие Заварухина. Там происходили большие разговоры, и в них участвовали все Санькины друзья. Павел поговорил о Маврине с Николаем Сергеевичем. Старый мастер стал присматриваться к Саньке и перевел его на более интересную работу. Он оценил живого, смышленого парня, хлопотал о нем в завкоме и добился того, что Саньку откомандировали в город на курсы. На фронт Павел уходил, когда Маврина уже не было на прииске…
Все это живо вспомнилось Тоне сегодня. После концерта Маврин снова подошел к ней в раздевалке.
– Вы что же, вернулись опять сюда работать? – спросила Тоня.
– Вернулся… – рассказывал Санька. – Полтора годика отучился. Кончил курсы с отличием… Только сегодня приехал. Опять думаю к папаше вашему, к Николаю Сергеевичу. Отдельную комнату мне с товарищем в общежитии обещали…
– Это хорошо…
– А вы, значит, нынче на аттестат идете?
Маврин говорил необыкновенно вежливо и тихо. Он заметно важничал и старался не выйти из роли солидного, сознательного парня, лучшего курсанта, присланного на прииск для ударной работы.
– Да, скоро начнутся выпускные экзамены.
– Так… Ну, кое-кого еще повидать надо… Пожелаю всего наилучшего.
Тоня протянула Саньке руку. Понизив голос, он сказал:
– Извиняюсь… А секретарь-то… Паша… Ничего, значит, в точности неизвестно?
– Нет.
– Эх!..
Тоне показалось, что Маврин выругался про себя. Но яркие глаза его были нежны и печальны, когда он спросил:
– Не найти такого другого, а, девушка?
И Тоня ответила ему искренне и просто:
– Нет, не найти, Саня.
– Да. Вот и ребята говорят. Все его уважали, а я-то уж…
Он хотел еще что-то сказать, но махнул рукой и отошел. Тоня стояла опустив глаза. Опять пришло к ней сознание большой потери, точно она только сейчас, сию минуту, узнала, что больше никогда не увидит Павлика. Ей показалось невозможным идти домой с Лизой, слушать оживленную болтовню.
В такие минуты хочется, чтобы возле тебя был какой-то внимательный и не шумный человек. Он может идти рядом и молчать, но молчит он так, что ты знаешь: не о своих делах он думает, а о тебе. Он слушает и понимает тебя, полон интереса и сочувствия. Толя Соколов такой…
«Был такой…» – поправила себя Тоня.
Хотя ее отношения с Анатолием уже давно были далекими, но ей казалось, что стоит ласково поговорить с ним, позвать с собой, и он станет прежним. Однако что – то мешало выполнить это намерение. Тоня сама не сумела бы определить, что именно, – может быть, короткий разговор с Зинаидой Андреевной.
Пожалуй, все-таки нужно заговорить с ним. Сам он не подойдет, чувствует себя виноватым… Надо показать, что она не сердится…
Она невольно начала искать глазами Анатолия и сразу нашла. Соколов смотрел в ее сторону, держа в руках Женину шубку.
Тоня отвернулась, вышла из клуба, нырнула в темень и вот теперь неизвестно зачем стоит здесь на мостике.
Как рад был бы Павлик, увидев вместо прежнего Маврина этого подтянутого, вежливого парня! Никогда он его не увидит…
А Анатолий? Каким хорошим другом он казался и стал совсем чужим. Один Павлик был верный и сильный. Настоящий! И вот его нет нигде на целом свете!..
Глубоко вздохнув, она выпрямилась, и снова до ее слуха донеслось невнятное бормотанье. Громкие голоса и смех смолкли, и, наверно, уже давно… Добрые люди разошлись по домам. Но кто же эти неугомонные, что не могут расстаться? Чей нескончаемый рассказ тянется так долго? А может быть, это и не людской разговор? Бормотанье то стихает, то усиливается и вдруг прерывается тихим всхлипом. Или это всплеск смеха?
Что это? Кто это?
Тоня прислушивалась недоумевая, в какой-то непонятной тревоге.
И позади, за мостом, послышались голоса, как будто даже знакомые… Переговаривались двое мужчин.
Тоня обернулась, и дерзкий свет маленького фонарика ударил ей в глаза. На мостик ступил ее отец. За ним шел старый рабочий – дядя Егор Конюшков.
– Э! Кто это тут? Дочка? Ты что здесь делаешь?
– Стою… Тебя поджидаю… – улыбнулась Тоня.
– И распрекрасно! В клубе, поди, была? А мы с производственного совещания. Ну, пошли домой.
– Постой, Николай Сергеевич… – Дядя Егор поднял палец и сказал шопотом: – Слышишь? Пошло…
– Ну? – Отец прислушался, склонив голову набок. – Явственно! – сказал он обрадованно и мягко. – Ишь, забирает… То-то дочка моя одна на мосту стоит, слушает.
В тихих голосах, в улыбках отца и дяди Егора была та же настороженность, что в мягком воздухе и густой черноте ночи. До Тони дошло какое-то особое настроение стариков, и она с беспокойством спросила:
– Да что это такое, папа?
– Вот на! Слышишь звон, да не знаешь, где он! Зиминка проснулась, вода подо льдом журчит.
– Весна к нам пробивается, – серьезно сказал дядя Егор.
Весна! Как же Тоня не расслышала в бульканье и воркованье водяных струек ее тихий смешок? Она уже родилась, барахтается в снежных пеленах, шумит и бесчинствует, ищет выхода – и найдет его и завладеет землей, жаркая и жадная сибирская весна!
Тоня шла домой и радовалась, что присутствовала при рождении весны. Другие люди через несколько недель увидят уже явные признаки ее прихода, заметят весну буйным подростком, а им троим удалось нынче постоять у самой ее колыбели.
От этих мыслей грусть Тони смягчилась, и она стала прислушиваться к негромкому разговору отца с дядей Егором… Несколько раз с раздражением в голосе отец помянул Михаила Максимовича Каганова.
– Верно, я его высоко ставлю, – говорил Николай Сергеевич. – Что говорить, умный человек, и образованием не обижен, и политику нашу всю насквозь постиг, а тут нерешительность проявляет… Не хочет понимать.
– Он привык считать, что выработана Лиственничка. Ведь все так думают.
– Не все. Вот мы с тобой думаем иначе, Егор Иванович. Старикам всегда чудно казалось: на богатом золоте шахта шла, и вдруг хозяин заявляет – жила выклинилась. Да сразу как-то, внезапно… Может, у Петрицкого свои цели были.
– Да ведь так не только Петрицкий решил… Помнишь, году, никак, в тридцать пятом хотели поднимать Лиственничку? Приезжала комиссия и подтвердила, что шахта выработана.
– Та комиссия нам теперь не указ. Из людей, что в нее входили, никого на месте не осталось, все сняты. Да инженер и не говорит, что там нет ничего, а твердит: «Подумать нужно, проверить, такие дела сразу не делаются».
– Руководство ведь тоже боится зря государственные деньги потратить. С них спросят.
– Почему зря? В нашем деле без производственного риска не обойдешься, – настаивал Николай Сергеевич. – Слыхал, поди, что на Шараминском прииске случилось? Там тоже пробойка ложной почвы не была предусмотрена планом. А ведь на глубине двенадцати метров нашли второй пласт с высоким содержанием золота. Вот уж пять лет, как этот пласт разрабатывают: сколько тонн он дал! И еще даст немало. А не рискнули бы тогда – отработанный разрез хоть закрывай.
– Это верно… – в раздумье промолвил дядя Егор.
– То-то. Без риска нельзя.
Николай Сергеевич разгорячился и, говоря, размахивал руками. Свет фонарика плясал по сугробам и по заборам. Тоня взяла фонарь у отца. Она привыкла к тому, что Николай Сергеевич всегда на кого-нибудь нападает, всегда ему кажется, что начальство недостаточно интересуется делом. Однажды, когда ей было семь лет, Тоня очень насмешила мать, ответив на вопрос Павлика: «Что это дядя Николай нынче такой сердитый?» – «А как же, за производство болеет». Это в семье вошло в поговорку. Но так как отец часто «болел» по пустякам и его затруднения на другой же день разрешались благополучно, Тоня не слишком задумывалась об отцовских тревогах.
Сегодня, вспоминая недавнюю встречу с молодыми горняками, когда они так пылко и дельно говорили о приисковых делах, она внимательно прислушивалась к словам отца.
– Да-а, золотишко… – обронил дядя Егор. – Ведь скажи на милость – много ли лет прошло, а взгляд на золото как есть другой стал!
– Почему другой? – спросила Тоня. – Меньше стали ценить золото?
– Цена ему всегда высокая, – ответил старик, – и прежде ценили и теперь. А только нынче уже, кажется, все понимают, что золото – металл государственный. Прежде ведь считали – оно ничье. Лежит в земле – кто взял, тому и счастье. Золото брать не зазорно. Ведь что делали! Ты помнишь, Николай Сергеевич? В каблуках уносили.
– Как это – в каблуках? – переспросила Тоня.
– Каблуки в сапогах выдолбленные были… Специальный сапожник такие шил. Запрячут туда золото и выносят спокойно. А то фонарики с двойным дном…
– Как же! – оживился отец. – У всякого свой фонарик. Каждый стремился завести. Рудничная-то лампа слаба была…
– Да что! В бородах золото уносили. Закатают кусочек в волосы – его и не видно. Для того и бороды у всех были дремучие… Ну, я дошел. Приятных снов…
Дядя Егор простился со спутниками и сразу пропал во тьме.
Тоня взяла отца под руку:
– Все не ладишь с Михаилом Максимовичем, папа?
– Не стал ладить, дочка… Ведь скажи, какая дружба была! И жалко человека. После несчастья своего никак не оправится… И досада на него берет. Из-за старой шахты, из-за Лиственнички, разлад у нас пошел. Золото там чистое, богатое было. Не может быть, чтобы всё выбрали… Большая охота у меня Лиственничку пощупать.
– А другие рабочие что говорят?
– Из стариков многие со мной согласны. Да и дядя Егор… Хоть из осторожности возражает, но сам о том же задумывается. А я-то уверен, что прав, Тоня. Нынче всюду люди добиваются, чтобы получше работать, чтобы поднять хозяйство… Что же мы-то? Какой подарок государству был бы… Эх!..
Николай Сергеевич говорил с горячностью и болью. Тоня поняла, что это не его постоянное, подчас излишне суетливое и напрасное беспокойство о деле, а глубокая убежденность в своей правоте.
– Не горюй, папа, – сердечно сказала она. – Надо бы нам, комсомольцам, в этом деле разобраться, да время сейчас у нас трудное. Вот погоди, сдадим экзамены – может, удастся помочь…
– Ну нет, не согласен! – решительно сказал Николай Сергеевич. – И так не в свое удовольствие живете, все для людей стараетесь. Нечего вам из-за наших стариковских дел голову ломать.
– Дела-то эти не стариковские, а государственные, сам говоришь, – суховато отозвалась Тоня.
– Вернее, могут они стать государственными. Только вы еще для государства поработать успеете. У меня и так сердце болит, что ты то в лес, то в колхоз… Когда же для себя пожить, радости набраться?
– Не понимаю я тебя. Неправильно ты меня воспитываешь!
– Вот тебе и раз! Спасибо, доченька!
– Ты не сердись. Я ведь правду говорю… И не хитри. Не про всех ты думаешь, а про меня. Если другие будут работать, ты, по-моему, возражать не станешь, еще похвалишь. А вот я, твоя дочка, должна только учиться, книжки читать, веселиться, как принцесса какая!
– Ну что ж! Плохого в том не вижу. Это у каждого отца законное желание, чтобы дочери хорошо жилось.
– А я не принцесса! Сложа руки сидеть не намерена! – Тоня разгорячилась и говорила жестко, как всегда, когда бывала задета. – И мне обидно, что мой отец… что для моего отца мои удобства важнее всего, а до остального дела нет…
– Как это – дела нет? – возвысил голос Николай Сергеевич, начиная сердиться. – Мало я с ребятами вожусь, с учениками? С тем же Мавриным? На курсы его отправил… Теперь вот он приехал, – мастера из него делать буду… А насчет Лиственнички стал бы я разве тужить, кабы мне дела ни до чего не было?
– Знаю, знаю! Не обижайся, я не то сказала.
– То-то «не то»…
– Папа, а как сильно Маврин изменился! Я ведь его видела.
– Я еще не видел, но слышал, что выровнялся парнишка. Он ведь самолюбивый, Санька. Всегда впереди хочет быть. Раньше головорезами командовал, а теперь подрос, поумнел, мечтает передовым рабочим стать… Дело понятное.
Они помолчали.
– Понимаешь, – снова начала Тоня, – что ты работаешь честно, все скажут, и я… я ведь тобой горжусь, знаю, какой ты работник. Но почему же себя ты не жалеешь, а меня от всякой тяжести уберечь хочешь? Почему ты стараешься, чтобы мне лучше всех, легче всех было? Я ведь это всегда замечала, с малых лет…
Тоня волновалась и говорила горячо, дергая отца за руку, стараясь втолковать ему то, что ей казалось совершенно ясным и бесспорным.
– Ну вот, помнишь, года три назад на прииске ничего сладкого не было… Помнишь?
– Ну?
– А ты мне плитку шоколада из города привез. Я ее разделила, ребята у нас были – Лиза, Женя, Андрей и Павлик. Всем по кусочку. И тебе с матерью. Помнишь, еще чай у нас пили?
– Помню, как же! По осколочку положила перед каждой чашкой и звала: «Айда чай с шоколадом пить!»
– Ну и что же, что по осколочку, – упрямо сказала Тоня, – зато всем! Мама сказала: «Правильно», а ты расстроился, выговаривал мне потом. Лучше, мол, сама бы съела, чем со всеми делиться.
– Ну, хватит! – оборвал дочку Николай Сергеевич. – Нечего мне наставления читать! Мать известная мировая печальница. Ей дай волю – все бы раздала. И ты в нее… А я сначала о семье думаю, а потом уже о других. И не относится твой шоколад сюда вовсе. Про дело говорили, а ты с ерундой.
– Все к одному, – тихо вымолвила Тоня. – И делом твоим, если надо будет, займемся.
– Ладно, как-нибудь один управлюсь. При матери не заводи этот разговор.
Николай Сергеевич постучал палкой в ставень, сквозь щели которого пробивался спокойный свет.
