Текст книги "Чистое золото"

Автор книги: Мария Поступальская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 29 страниц)

– А я и не ждала от тебя никаких воспоминаний, – стараясь говорить спокойно, ответила Тоня. Сердце ее так сильно билось, что она боялась, как бы Павел не услышал. – Оправдываться, объяснять, почему со мной отец, не буду. Это частность, к главному не относится. Главное вот что: товарищ товарищу не только помогать должен, но и принимать помощь просто, без фокусов. Мы все это знаем. И ты знаешь. Так нас учили и воспитывали. И тебя тоже. Учти это.

Закусив губы и склонив пылающее лицо в траву, она совсем по-детски, чуть слышно прошептала слова, которые с младенчества часто слышала от взрослых:

– Не при царском режиме, кажется, живем, а при советской власти.

Сама Тоня не совсем ясно представляла себе, как люди жили при царском режиме. Она изучала этот период русской истории в школе, читала о нем в книгах, но живого ощущения того времени у нее не было. Однако сейчас, с запинкой выговорив эти слова, она почувствовала, что в них заключено все, что ей хотелось сказать Павлу.

А он услышал ее шопот, и лицо его стало растерянным, губы порывисто шевельнулись, но Тоня ничего не заметила, и Павел смолчал.

На противоположном берегу стало тихо. Мальчики, досыта накричавшись и захолодав от студеной воды, уходили. Медвежонок трусил возле своего вожака, любопытно поглядывая по сторонам. Пышная шуба его потемнела после купанья.

Солнце передвинулось. Тень от березы густой сеткой накрывала теперь Павла, а Тоня оказалась вся на свету, золотившем ее волосы. Оба молчали.

Николай Сергеевич был начисто забыт, и когда над травой показалось его помятое красное лицо, Тоня вздрогнула.

– Вот это поспал! А не пора ли по домам, молодые люди? Мать, поди, с обедом ждет.

Нахмурив брови, Тоня взяла Павла под руку, и они молча зашагали к узкому мостику через Серебрянку.

Николай Сергеевич не замечал натянутого молчания дочери и ее друга. Он недовольно проворчал, что колхоз Белый Лог плохо справляется с сенокосом.

– Травостой хороший, а они только верхушки скашивают… Хитрый народ! За числом гектаров гонятся, а не за качеством работы.

– Что ты говоришь! – искренне изумилась Тоня. – Под корень косят, как надо. Погляди кругом. Одну поляну увидел где-то неладно скошенную, да и расстроился… Всегда ты так!

– Мама тоже говорила, что косят хорошо, – заметил Павел, – и сена много. Вот в прошлом году неважно с кормами было.

Николай Сергеевич помолчал и заговорил о новой драге, что недавно начала работать на прииске Яковлевском.

– До сих пор в области драг было мало. Нынче ожидают, что у нас введут и на Добром… Драга! – мечтательно протянул он. – Ну и махина! Две тысячи тонн весит… Комбайн! Иначе не назовешь. А в чем устройство? Смекаешь?

– Ну как же! Пловучая землечерпалка. Черпаки поднимают со дна реки породу и передают на промывательный аппарат. Правда, что на комбайн похожа: сама добывает, сама промывает, – отвечал Павел как будто с охотой, но голос его показался Тоне усталым.

Около дома Заварухиных простились с Павлом. Тоня – сдержанно, Николай Сергеевич – весело, с широким взмахом руки, с приглашением: «Заходи, коли на Таежном будешь».

А не успели на несколько шагов отойти, как отец заговорил с усмешкой:

– Да-а! Трудный характер у парня! Товарищи о нем душой болеют, а он на дыбы. Гордость, что ли, одолела?.. А чем уж так гордиться? Что воевал честно? Обязан был. Свою землю защищал, не чужую. Что до фронта толковым секретарем был? Иначе ему и не положено – комсомолец.

Тоня в упор глянула на старика:

– А ты, значит, не спал?

– Да, дошло до меня кое-что из вашего разговора, – уклончиво ответил Николай Сергеевич.

– Ты не горячись, папа. Он не гордец. Это не от гордости… Неправильно понимает…

– Что тут понимать, скажи на милость? Нет, это порода заварухинская, крутая. А ты, дочка, выкинь все это из головы! Я понимаю: обидно. Ты всей душой, а он… Что же делать? Все равно скоро уедешь, забудется все это, пойдет новая жизнь. Верно, Антонина Николаевна?

Тоня промолчала, хотя велик был соблазн пожаловаться на черствость друга. А Николай Сергеевич, выждав немного и с удивлением видя, что дочь не поддается ни обиде, ни негодованию, снова начал рассказывать о драге. И чем дольше Тоня слушала, тем явственнее улавливала в его речах довольство.

«Да ведь он рад! – поняла она. – Рад, что у нас нелады. Он уверен, что я больше в Белый Лог не пойду. Нет, папа, на собственный глупый произвол не оставим Павла – ни ребята, ни я!»

Изумился бы Николай Сергеевич, подслушав мысли дочери, но он считал себя человеком проницательным и, утвердившись в каком-нибудь мнении, с трудом допускал, что может существовать другой взгляд на вещи и события.

Варвара Степановна встретила мужа и дочь упреками, что щи перепрели. За обедом она внимательно вглядывалась в сухо блестевшие глаза и выставленный вперед подбородок Тони. Николай Сергеевич успокоительно кивнул ей, дескать, все расскажу, дай срок. Ему так не терпелось поговорить с женой, что он не стал ворчать, когда Тоня сказала, что хочет повидаться с подругами и вернется не скоро.

Плотно стягивая на груди материн платок – ее лихорадило, хотя вечер был теплый, – Тоня побрела по улицам поселка. Скрывшись от испытующего взгляда Варвары Степановны и подбадривающих заговорщических глаз отца, она почувствовала себя легче.

Пройдя дом Кагановых, Тоня остановилась на углу, стараясь прийти в равновесие.

«Ну в чем дело, почему я так расстроилась? – сердито спрашивала она себя. – Если бы не Павел, а Андрей сказал, что я пригласила папу, оберегая себя от скуки, я бы, наверно, ответила: «Не говори глупостей!» – и через минуту забыла бы о его словах. Почему же к Павлу я отношусь так не просто? Значит, я по-настоящему люблю его? – растерянно подумала она, и это слово, как неожиданный свет, вспыхнувший в темноте, ослепило ее. – Да, да, да! – со страхом и радостью повторяла Тоня. – Так вот как это бывает!.. Но я ведь всегда знала…»

Тоня вспомнила, как зимой ответила на вопрос Толи Соколова: «Да, я очень любила Павлика». Почему же теперь ей кажется, будто она сама себе открыла какую-то великую тайну?

«Знала, но не понимала, что это значит», – решила она, чувствуя смятение и в то же время непроизвольно улыбаясь.

Ну что же! Теперь будет она жить не одна, а со своей тайной. Нужно только сделать так, чтобы никто-никто, а главное, сам Павел ничего не знал…

Постояв на углу довольно долго в таком странном состоянии, Тоня наконец вздохнула и решительно повернула в улицу, ведущую к рабочим общежитиям. Она миновала барак, в котором вела свои лекции и беседы, и подошла к другому, длинному и низкому строению.

Толкнув дверь, Тоня очутилась в просторном коридоре, где на нее чуть не налетел какой – то парень.

– Не знаешь, Маврин в ночной сегодня? – спросила Тоня.

– Недавно пришел. Третья дверь налево, – ответил парень, откровенно улыбаясь.

Улыбка означала: «Везет Саньке! С какой девушкой подружился!»

В другое время Тоня не преминула бы строго сказать: «Ничего смешного не вижу в том, что я к человеку по делу пришла», но сейчас было не до того.

В чистой комнате с двумя аккуратными постелями сидел Санька, держа в руках гитару. Повидимому, он только что побывал в душевой. Лицо его блестело, волосы были влажны. Обернувшись на стук, он стремительно вскочил и положил гитару на подушку:

– Батюшки! Антонина Николаевна! Какими судьбами? Передать что-либо от Николая Сергеевича?

– Нет, папа мне ничего не поручал.

– А-а! Верно, проверяете чистоту в общежитии? Это ведь вы, говорят, то-есть вашего класса девушки, во всех бараках порядок наводили. Да вы садитесь, пожалуйста! – Санька подал стул. – Можете не беспокоиться: холостая молодежь здесь помещается, а порядок соблюдает. Комендант у нас строгий, следит. Никому неохота в прежних условиях жить. Я как приехал, общежитие не узнал. Живем в полном уюте…

Санька говорил развязно, но был явно огорошен неожиданным посещением.

– На гитаре играете? – неизвестно почему спросила Тоня.

– Да, пятиминутная музыкальная зарядка. В клуб собирался – в шахматы сразиться.

– Слушайте, Саня… Вы у Павла были?

– Был я, был… – присмирев, сказал Маврин. – Печальная картина… – Он помолчал и, не находя другого выражения, повторил:

– Исключительно печальная картина!

– Неудачный разговор у меня сегодня с ним вышел, – продолжала Тоня. – Вы слышали, может быть… мы хотели, чтобы он учился.

– Слышал. Андрюша Мохов рассказывал, какие приспособления придумали.

– Ну вот. А он не хочет.

Тоня рассказала Саньке о споре с Павлом и хоть не обмолвилась о своей собственной обиде и словом, но ей показалось, что Маврин понял, как глубоко она лично задета.

– Да, – сказал он, опустив глаза. – Действительно, неудачно получилось…

И, внезапно прямо взглянув в лицо Тоне, спросил:

– Откровенно выражаясь, Антонина Николаевна, вы почему с этим ко мне пришли?

– Я знаю, вы Павлика любите, – просто ответила Тоня.

– Это точно. Я его уважаю.

– Значит, и помочь не откажетесь.

– Я бы с открытой душой, да чем же я помочь могу? Вы, скажем, не с того боку подошли, а я еще меньше вашего понимаю, как нужно.

– Отец как-то говорил, что вы хотите в нашей школе сдать экзамены за десятилетку. Вот и учебники я у вас тут вижу…

Санька замялся:

– Если без прикрас, Антонина Николаевна, не так я хочу, как начальство мое. А мне, извините, кажется, что пустая это затея. Николаю Сергеевичу, конечно, не передавайте, пусть между нами останется… На курсах вот, по специальности, я с большим интересом занимался, это все в дело пошло. Может, слышали, план я перевыполняю…

– Знаю, знаю. Отец говорил, что большие успехи делаете.

– А это тоже просто не дается. Надо подумать, как работу организовать, поразмыслить, как говорится… Теперь вот большое дело затеваем при поддержке Николая Сергеевича.

– А что такое?

– Хотим, знаете, весь прииск поднять. На выполнение годового плана к Октябрьской годовщине, – торжественно сказал Санька.

– Здорово! – Тоня с уважением поглядела на Маврина. – А выйдет, Саня?

– Должно выйти. Прикидывают так и этак. Парторг считает, что ежели захотим – сможем.

– Ну вот, ну вот, – заволновалась Тоня, – вы зачинщик такого дела, передовой рабочий, а с образованием у вас плохо.

– Из возраста я вышел… – замялся Маврин, – да, по правде сказать, работенка наша нелегкая. Придешь домой – отдохнуть, погулять охота, а тут сиди учись. Вот с будущего года школу рабочей молодежи обещают открыть – может, тогда, с ребятами вместе…

– Саня, – сказала Тоня, придвигаясь к Маврину с таинственным и значительным видом, – а если не в будущем году, а сейчас? С ним, с Павлом?

– Вот вы что задумали! – воскликнул Санька. – Понимаю… На его, так сказать, ответственность! Помолчите, Антонина Николаевна, не говорите, прошу вас, ни слова!

Он запустил пальцы в мокрые волосы и разрушил тщательно сделанную прическу. Потом вскочил, достал из кармана висевшей на вешалке куртки папиросу и закурил. При этом он хмурился, кусал губы, глядел в упор то на гитару, то на окно, а Тоня не мигая следила за ним.

Наконец Санька тщательно потыкал окурком в пепельницу, стряхнул пепел с новеньких брюк и сказал:

– Ученье – нож для меня острый, Антонина Николаевна. Но для друга – постараюсь…

Тоня тепло улыбнулась:

– Только это ведь аккуратно нужно, Саня. Без пропусков, как на работу.

– Не стращайте. Сам понимаю, что тяжело будет.

– Пойдем, – сказала Тоня вставая. – Шахматы отложишь до другого раза.

– Куда?

– К Иллариону Рогальскому сначала, а потом к Бытотову, секретарю школьного комсомола.

На другой день к Заварухину пришел Илларион. Павел был тих и молчалив. «Пожалуй, весь пыл из него во вчерашнем разговоре с Тоней вышел…» – подумал Рогальский.

– На учет мы тебя как комсомольца взяли, – сказал он деловито, – а вот комсомольского поручения до сих пор никакого не дали. Это плохо.

На лице Павла отразилось живое беспокойство:

– Что же я теперь могу, Илларион?

– Комитет тебя обязывает через год сдать экзамен на аттестат зрелости и помочь повторить курс семилетки Александру Маврину – забойщику.

– Учиться не буду, Лариоша, – глухо выговорил Павел. – Я Тоне объяснял уже.

– То, что ты Тоне говорил, твое частное дело. А я тебе решение комсомольского комитета сообщаю. Отказа не приму. Да ты при ребятах его и не повторишь. Они все сегодня будут у тебя.

Они промолчали до прихода товарищей.

Ребята вошли все сразу, в доме стало шумно. Толя Соколов выложил перед Павлом все свои приспособления и заставил его потрогать каждую фигуру.

– Постойте! Погодите! – говорил растерянный Павел.

Он вскочил с места. Руки его сильно дрожали.

– Годить, Павлуша, – только время терять, – спокойно возразила Нина Дубинская. – Имей в виду, что завтра я даю вам с Саней первый урок математики.

– Да ведь уедете вы… – пытался возражать Павел.

– Мы уедем – другие комсомольцы останутся.

– А доктор специальные учебники тебе привезет из Москвы!

– Как! И учебники заказали?

– Конечно. Это Надежда Георгиевна!

– И Надежда Георгиевна за то, чтобы я учился?

– Ты думал, что она будет против? Да она сама консультации тебе будет давать.

– И Петр Петрович!

– А ездить сюда?.. Ведь зима настанет…

– Договоримся с начальником гаража. Шоферы помогут. Трескин и Малеев по два раза в день мимо ездят.

– Ребята! Ребята! Как же вас… Что же вы делаете со мною?..

Павел тяжело опустился на скамейку и закрыл лицо руками.

– Ты не волнуйся, старик, – с грубоватой лаской сказал Мохов. – И не подкачай уж, пожалуйста. Слышишь? Надеемся на круглые пятерки.

Глава четвертая

– Тоня! Кулагина! Я тебя к бутарке хочу поставить. Не возражаешь?

Андрей Мохов, загоревший до того, что его всегда румяные щеки казались сизыми, озабоченно смотрел на Тоню.

– Куда хочешь, Андрюша.

Они пошли по участку, где должен был начаться воскресник.

Мохов подвел Тоню к длинной бутаре.

– Работа тебе знакомая. Сейчас начнем… По местам! По местам, ребята! – зычно крикнул он.

– Погоди командовать, бригадир, – остановил его Кирилл Слобожанин, подошедший к ним вместе с Митей Бытотовым. – Значит, у тебя по списку вышли все? – спросил он Бытотова.

– Школьники-комсомольцы вышли на работу все, – отчеканил Митя, и Тоня сочувственно посмотрела на него.

Она знала, как волновался Бытотов, все ли придут на воскресник. Особенно беспокоили его окончившие. Митя бегал к каждому в отдельности и всем говорил:

– Это Надежда Георгиевна на партбюро подняла вопрос о воскреснике… Понимаешь, я обещал, что придем в полном составе.

Бывшие десятиклассники не подвели.

– Работать сегодня будет весело, – улыбнулся Тоне Слобожанин: – сейчас к нам духовой оркестр прибудет.

Тоня, щурясь от солнца, огляделась кругом. Далеко по широкому логу разбежались шахты. На ближайшем копре горела чуть заметная днем красная звездочка. Это стахановская шахта, в которой работает отец. Сегодня у Николая Сергеевича выходной день, и он тоже где-то здесь, на воскреснике.

Справа от Тони уходили вдаль ровные холмы отвалов. Одни из них поросли буйными травами и мелкой березкой. Это «торфа», как говорят горняки, то-есть верхние слои почвы, снятые когда-то. Они никогда не содержали в себе золота и закрывали золотоносные пласты. Другие отвалы, из эфелей¹ и гальки, были чуть прикрыты зеленью. Это уже промытая порода, из которой извлечено золото. Назывались они «хвостами». Их сегодня школьники и собирались штурмовать.

Тоня знала, что прииск Таежный из месяца в месяц перевыполняет план добычи песков, промывки, сдачи золота и горноподготовительных работ. Уже на всех участках прииска было горячо обсуждено и принято предложение Маврина и его товарищей – выполнить годовую программу к Октябрьской годовщине, а к январю закончить программу первого квартала следующего года.

¹ Э ф е л ь – мелкий песок, из которого уже извлечено золото.

Выполнить такое серьезное обязательство было нелегко, тем более что две старые шахты стали давать очень мало золота, а две новые, от которых многого ждали, только еще вступали в строй.

Парторганизация и директор старались найти всевозможные способы помочь плану сейчас, до того как новые шахты дадут настоящие результаты. Все знали, что это будет скоро, но пока нужно было не снижать добычу золота. Парторг Трубников предложил взяться за переработку старых отвалов, а Сабурова посоветовала начать это дело общим воскресником и привлечь к нему школьников.

Старые отвалы давно промытых песков, конечно, не имели крупного промышленного значения, но кое-что добыть из них было можно. При промывке породы, в особенности мясниковатой – вязкой, часть золота непременно сносится водой в хвосты. Дядя Егор Конюшков уверял даже, что с годами отвалы богатеют, в них накапливается золото. Ничего удивительного! Солнце, дожди, ветер добросовестно работают, выветривают, окисляют, разрушают породы старых отвалов… А с золотом они ничего не могут сделать, оно остается на месте. Об этом Петр Петрович рассказывал, когда Тоня училась еще в пятом классе и школьники ходили на экскурсию в разрезы и шахты, а потом сами промывали пески. Но тогда ей не представлялось так ясно, как сегодня, сколько унесенных водой крупинок и чешуек золота годами покоится в отвалах. Она, Тоня, и ее друзья сегодня должны извлечь на свет эти крупинки драгоценного металла.

Вдоль главной линии отвалов были наклонно уложены баксы – длинные железные желоба. Там стояли ребята с кайлами и лопатами в полной боевой готовности. Тоню заметили, и Петя Таштыпаев издали помахал ей рукой.

На высокий деревянный помост стали подниматься музыканты. Ослепительно горели начищенные инструменты. Было похоже, что по лесенке всходит огромная сияющая труба, к которой приставлены человеческие ноги.

Музыка грянула резко и рьяно. Это был сигнал к началу. И тотчас вся обширная площадь работ пришла в движение. По сплоткам, проведенным из водоприемной канавы, побежала вода, и ребята, взмахнув лопатами, начали обрушивать борта отвалов в баксы.

В одном месте группа школьников разместилась вокруг большого зумпфа – неглубокой, похожей на круглую чашу ямы, наполненной водой. Здесь породу промывали в деревянных лотках. Рядом стайка девушек, пристроив к старому отвалу «проходнушку» – жолоб, устланный ковриками из прутьев и мешковины, – бросала туда лопатами илистые эфеля и гальку, перемешанные с кусками глины – «мясинки». В ковриках должны были оседать золотые чешуйки, в то время как глина и песок смывались водой. В отдалении работали гидравлические установки, или «гидравлики». Там мощные струи воды, идущей по трубам под сильным давлением, с шумом вырывались из мониторов – стальных наконечников труб. Над местом работ стояла радужная водяная пыль. Мониторщики, ловко орудуя «водилом», направляли воду. Тяжелые водяные пики, вонзаясь в породу, отрывали от нее огромные глыбы. Второй монитор гнал пески в золотоулавливающие шлюзы, а третий угонял «хвосты» после промывки.

«Ну, сегодня все в ход пошло, – подумала Тоня, – и новые «гидравлики» и старинные бутары».

Тоня внимательно оглядела свою бутару. Деревянный наклонный жолоб… Наверху – колода с люком. Сюда насыпается порода. Она проходит через крупное сито – грохот, на котором застревает крупная галька, а затем порода, подхваченная струей воды, несется по жолобу вниз. Дно жолоба устлано ворсистыми матами, покрыто плетеными проволочными «трафаретками». В этих сетках должны застревать тяжелые крупинки золота.

Двое парнишек опрокинули в люк Тониной бутары первую тачку породы. Вода лилась прозрачной, играющей на солнце струей, а в жолоб стекала мутная, желтая от размытой глины и песка.

Тоня с силой протирала породу гребком; крупные камешки, застрявшие на грохоте, она отбрасывала в сторону.

– Эй, не дело! Не дело! – закричал за ее спиной Слобожанин. – Почему тебе Мохов напарницу не выделил? Одной несподручно…

Он убежал и через минуту возвратился с Маней Заморозовой:

– Становись вот сюда. Бери гребок.

Маня жалобно взглянув на него, взяла гребок и принялась протирать породу.

Солнце поднималось все выше и палило все сильней. Спина у Тони скоро взмокла, руки отяжелели, но останавливаться было нельзя: мальчики подвозили тачку за тачкой. С шумом сыпалась в люк порода; сухо постукивала отброшенная галька; вода, журча и завихряясь на порожках, бежала по жолобу.

Тоня изредка вытирала пот и подбадривала Маню:

– Не зевай, не зевай!

– Сильна ты очень, что ли? – сказала красная, распаренная Заморозова. – Я уж чуть руками шевелю, а ты, видать, и не устала вовсе!

Тоня искоса посмотрела на Маню и засмеялась:

– Я тоже устала. Только у меня средство есть, как об усталости не думать.

– Какое же средство?

– А я думаю о золотинке… Как она глубоко под землей в породе лежала… Могла бы и век там пролежать, да люди пришли, шахту вырыли, подняли золотинку на свет. Она думает: «Как спасаться?» Стали породу промывать, удалось золотинке убежать с водой. Опять в отвалах годы лежит, радуется: «Ушла я от людей!» Теперь снова ее потревожили… Она от меня скрыться хочет, а я все равно ее поймаю. Никуда не убежит, застрянет…

Маня, слушавшая с полуоткрытым ртом, недоверчиво улыбнулась:

– Ну и чудачка ты, Тоська! Выдумываешь себе сказки, как маленькая!

Однако работать она стала энергичней и по временам с улыбкой взглядывала на Тоню, словно хотела сказать: «Не бойся, не убегут наши золотинки!»

Когда Слобожанин ударил в висевший на сухом дереве кусок железа, возвещая перерыв, вода перестала поступать на бутару и Тоня начала искать место, где бы присесть, к ней подошел отец:

– Насилу тебя разыскал!

– А я тебя высматривала. Ты где же?

– На баксах. За вашими парнями наблюдаю. Ничего работают! Пойдем-ка в холодок, закусим.

Отец увел Тоню в тень от большого дерева. Тут у него стояла корзинка с завтраком. Николай Сергеевич вынул и хозяйственно разложил на белой тряпке хлеб, огурцы, кусок холодной рыбы и бутылку с молоком:

– Садись, отведай хлеба-соли.

Тоня отошла в сторонку, сполоснула лицо и руки чистой водой, еще струившейся по сплоткам, и принялась за еду.

Она быстро отломила от всех нарезанных отцом ломтей хлеба корочки и, плутовато улыбаясь, подсунула Николаю Сергеевичу мякиш.

– Ну, я вижу, дочка веселая – значит, работка по плечу, – пошутил отец.

– А я всегда после работы веселая. Кажется мне, что я сильней и здоровей стала.

Тоня быстро покончила с едой и задумалась. Она видела перед собою чуть нахмуренное лицо Павла. Склонив голову, он внимательно слушал урок. А отвечал, явно волнуясь. Перед тем как начать, откашливался и обдергивал рубашку, словно третьеклассник. Их вожак, сильный и смелый Павлик, превратился в покорного ученика.

Первое время Тоня следила за Павлом с некоторым недоверием. Она опасалась, что вот-вот он отодвинет в сторону карандаш и лист бумаги, на который, несмотря на линейки Соколова, ложились кривые и неуверенные каракули, и скажет: «Довольно, больше не стану заниматься».

Были выработаны специальные правила поведения для учителей Заварухина.

– Главное, товарищи, терпение и спокойствие, – сказала как-то Лиза и вызвала у всех улыбку.

– А ты нам дай примерный урок, Моргунова, – съязвил Андрей.

Удар попал в цель. Ребята захохотали, а Мохов победоносно оглядел товарищей. Обычно приходилось ему терпеть Лизины насмешки.

На этот раз Лиза ограничилась только уничтожающим взглядом в сторону Андрея и кротко ответила:

– Я урока дать не могу. Мне ведь до сих пор только с тобой приходилось заниматься, а с тобой никакое терпение не выдержит. – Не дав Андрею ответить, она продолжала: – Если он будет расстраиваться, что не выходит, не получается, нужно ровно, мягко его направлять. Пусть каждый в это время представляет, как бы Надежда Георгиевна себя вела.

Настроенные таким образом, «педагоги» шли на урок и всегда заставали Павла готовым, сидящим за столом, где были аккуратно разложены пособия.

– Сто раз все перетрогает, так ли лежит, – сообщала ребятам по секрету тетя Даша. – А уж нервничает перед уроком, не дай бог! Видно, боится, что не придете.

Несмотря на всю бережность, проявляемую друзьями к Павлу, никто из них, и Тоня в том числе, не знал, какой глубокий внутренний переворот совершался в нем.

Главным чувством в душе Заварухина, чувством, покрывающим все остальные, был стыд. Друзья, от которых он так отгораживался, которых сам, не вполне отдавая себе в этом отчет, не считал способными по-настоящему помочь ему, оказывается, не хотели тешить его необдуманными, высказанными сгоряча надеждами, а серьезно и обстоятельно подготовили свою помощь. И Тоня, конечно, хлопотала немало… (Бессознательно Павел приписывал ей главную роль в этом деле.) А как он говорил с ней тогда в лесу! Какое он имел право возвращать ее своим разговором к тем дням перед его отъездом, когда она обещала ждать?

С Тоней он заставил себя объясниться и сказал ей:

– Ты не сердись за давешнее… в лесу… Я был неправ.

Голос Тони, как ему показалось, прозвучал отчужденно:

– Я не сержусь, Павлик. Только ты теперь-то учись…

«Так и есть… Только об учебе… Она и тогда обиделась за отказ учиться, ни за что больше…» – промелькнуло в мыслях у Павла, но, вздохнув, он сказал с той серьезной искренностью, которая так нравилась в нем людям:

– Об этом не беспокойся. Не пожалеете, что взялись.

Объяснение не удовлетворило ни его, ни Тоню, но она все же уловила виноватую нотку в голосе Павла. Это ее обрадовало и в то же время рассердило. Она чувствовала, что придает значение мелочам, каждому оттенку в его поведении и словах.

«Почему это я всякое лыко начала в строку ставить? – удивлялась Тоня. – Он скажет что-нибудь не подумавши, а я неделю гадаю, к чему он это сказал. Глупо! А может быть, так всегда бывает, если любишь? Да не о себе сейчас нужно… Важно, чтобы Павлик учился. Если все пойдет, как сейчас, конечно он выдержит экзамены и аттестат получит. Только я-то уже уеду, буду далеко отсюда… Неужели не увижу его победы, не смогу участвовать в ней?»

Тут мысли Тони словно спотыкались о какой-то порог. Она заставляла себя порога не переступать. Пусть все решится, когда придет время.

А Павел не переставая думал о Тоне и пришел к выводу, что лучшая награда за ее заботы о нем будет не поминать никогда и ни при каких обстоятельствах о прежнем. Пусть видит в нем товарища, такого же, как Андрей, Петя и другие.

В день воскресника Заварухин, поджидая Маврина, снова перебрал в уме все, что произошло. Те соображения и мысли, которыми он жил последнее время, оказались опрокинутыми. Он вновь путался и терялся, но чувствовал всем существом, что начинается другая жизнь, что вокруг него потеплело.

«Буду учиться!» Эти слова заставляли его непроизвольно улыбаться и снова переживать вину перед товарищами.

Услышав, как переговариваются на улице две женщины, несущие воду, – одна визгливым старушечьим, другая густым певучим голосом, – он вспомнил разговор между солдаткой Петровой и теткой Матреной Филимоновой. Разговор этот он и Тоня услыхали весною, когда кончали восьмой класс.

Был вечер, ребята возвращались с огородов. Они с Тоней присели на лавочку…

«Скажи на милость! – рассуждала Петрова. – Малый-то таштыпаевский бывало норовил в чужом огороде пошарить, а нынче пришел с двумя мальчонками помоложе да все гряды мне и вскопал!»

«Дак ведь, дорогая, – тянула нараспев баба-штейгер, – в комсомольский возраст взошел! И в школе нынче учат людям помогать. Директор Надежда Егоровна крепко на том стоит».

«Разве можно лучше похвалить школу, чем эта старуха? – сказала тогда Тоня. – Слышал: «школа учит людям помогать!»

«Когда я подумаю, что не одна наша школа этому учит, а все, сколько их у нас есть, мне так весело становится, таким гордым я делаюсь, что запеть хочется!» – отозвался Павел.

«Я понимаю… Это как у Маяковского: «Читайте, завидуйте…» Да?»

«Да, да! Вот смотрите: я учусь в лучшей школе мира – в школе, которая учит помогать людям, любить друзей, не щадить врагов и… не знаю, как дальше, я ведь стихов не пишу. Там хорошие должны быть слова. Хоть мы с тобой и не поэты, а сочиним когда-нибудь такую песню».

Песню не сочинили, потому что не умели и двух строчек срифмовать, но она звучала в них, и это было главное. Она усиливала радость, когда что-нибудь удавалось, и утешала, когда бывало трудно.

Вот эту-то песню он, видно, забыл, потерял… А если бы помнил, легче бы переносил свою беду. Разве его родная школа, товарищи изменились? Нет, все осталось прежним. Только раньше он сам помогал людям, теперь ему помогут, и эту помощь принять не стыдно, не зазорно…

Он дружески встретил пришедшего Маврина и спросил, почему тот не на воскреснике.

– А я с ночной смены… Выспался, потом все-таки зашел туда, поработал немного.

– Кто из наших там?

– Все, – отвечал Санька: – Андрюша с товарищами, девчата, Антонина Николаевна тоже.

– Ну садись, читай вслух условие задачи…

А на воскреснике продолжалась работа.

– Разгребайте, девушки, хорошенько, – учил дочь и Маню Николай Сергеевич. – Загрузка у вас неравномерная: то быстро парнишки песок подвезут, то медленней. В головке бутары может затор образоваться. А при заторе больше золота уйдет в хвост. Оно здесь, в отвалах, мелкое, пловучее.

– А вот вы из забоя породу подаете на промывательный прибор – там тоже заторы бывают? – спросила Маня.

– Там породу транспортер подает, он с одной скоростью двигается, загрузка-то равномерней.

Николай Сергеевич ушел, и девушки, почти не разговаривая, проработали до шести часов.

Вода стала поступать тише, и сердитый мастер Дровянников с дядей Егором пришли снимать металл с промывательного прибора. Для этого были подняты и отмыты уложенные в шлюзе трафаретки. Лежащие под трафаретками ворсистые маты тоже тщательно прополаскивали.

Теперь в шлюзе бутары остался тяжелый осадок – серый шлих. В серовато-черных каменных осколках поблескивали редкие желтоватые крупинки.

– Глянь-ка, и здесь золотинки с кварцем попадаются, – сказал дядя Егор Дровянникову.

– Девушкам рассказывай, а я слыхал, – угрюмо ответил мастер.

– А нам нечего и рассказывать! Мы знаем, что это такое, – задорно отозвалась Тоня, не любившая мастера за неприветливость и грубость.

– Что же это такое?

– Остатки кварцевой жилы. Когда-то она тут пролегала, потом разрушилась, и россыпь образовалась.

– То-то и оно! – наставительно сказал мастер дяде Егору. – Девчонка несмышленая, и то понимает. Была жила когда-то. Понимаешь? Бы-ла! А вы, старики, все воображаете, что она цела и обнаружится. Эх вы, мечтатели! – прибавил он презрительно.

– Отчего же не помечтать? – не обидевшись, сказал старый Конюшков. – Бывает и так, что не все коренное месторождение разрушается, часть-то остается.

– Тьфу! Толкуй с тобой! – сплюнул мастер. – Давай рукав! – крикнул он мальчишке-подручному.

Сильная струя воды смыла все, что осталось в шлюзе. Дядя Егор лопаточкой собрал шлих в ендовки – открытые железные ящики, похожие на корыта.