Текст книги "Чистое золото"
Автор книги: Мария Поступальская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 29 страниц)
Глава девятая
Анатолий тоже не понимал, что с ним делается. Грубость, с которой он накинулся на Тоню при их встрече на каникулах, удивила его самого. Он словно ждал случая поссориться с Тоней. Это было легче, чем попрежнему молча ждать Тониной улыбки или приветливого слова.
После первой встречи с новыми товарищами полтора года назад он с особенным вниманием стал приглядываться к Тоне. У этой рослой девушки были такие серьезные темносерые глаза, какие бывают у ребенка, увлеченного игрой или книгой. Толя безотчетно радовался, когда эти глаза загорались смехом, с удовольствием прислушивался к звукам Тониного голоса, если она напевала что – нибудь или отвечала урок. Его обрадовало открытие, что Тоня много читала, любит музыку, редко ведет с подругами разговоры о «тряпках», к которым так презрительно относятся мальчики.
У них быстро установились хорошие товарищеские отношения. Порою они серьезно спорили, говорили о книгах, о школе. Он стал замечать отсутствие Тони. Если она не приходила в класс, день казался Анатолию очень длинным. Каждая пустячная просьба девушки наполняла его гордостью, и он старался как мог угодить ей. А Тоня, казалось, ничего не видела.
Для Анатолия стало привычным ожидание: вдруг Тоня сделается тихой и задумчивой, скажет, что она понимает все… И тогда можно будет рассказать, как он постоянно думает о ней, как радуется, если она оживленно и дружески говорит с ним, как часто вечерами бродит он по улицам в надежде встретить ее. После этой беседы ему станет удивительно легко.
Дальше мечты Анатолия не шли, а несостоявшаяся беседа столько раз повторялась в его воображении, что он знал ее наизусть. И вдруг Тоня сама, не дав ему высказаться, заговорила о том, что он тщательно скрывал. И не только заговорила, а ясно дала понять, что не хочет объяснений на эту тему. «Она не должна была так поступать! Это вышло грубо, неделикатно», – твердил себе Толя.
«Что же изменилось?» – задавал он себе вопрос. Точно так же Тоня относилась к нему и год назад… Почему же тогда он мог быть спокойным, даже веселым, а теперь ему так плохо? Придя из школы и усевшись за уроки, он часто отрывался от книги и подолгу смотрел в одну точку, ни о чем не думая. Он перестал вырезать из дерева человечков и смешных зверушек. Инструменты и заботливо заготовленные чурки покрывались пылью. Порой Толя ленился даже разогреть себе еду и либо до – жидался прихода матери, либо отламывал кусок хлеба и вяло жевал его. Вечерами он скучал в одиночестве, но на предложения товарищей пойти куда-нибудь отвечал отказом, говоря, что хочет заниматься.
Его в самом деле беспокоили учебные дела: кое-что на уроках математики осталось для него не совсем ясным, потому что он невнимательно слушал учителя. И по истории он в последний раз отвечал не так, как всегда; Лидия Ивановна посмотрела на него удивленно и, ставя тройку, заметила:
– Что с тобой сегодня, Соколов? Или нездоровится?
Подогнать пропущенное было, собственно говоря, делом двух-трех вечеров, и Толя каждый день хотел этим заняться, но дальше добрых намерений не шел. Вечера проходили бесплодно, и он едва успевал бегло просмотреть заданные уроки. Его одолевало недовольство собой. Все валилось из рук, и не то сон, не то лень клонила голову.
В недолгие часы, проводимые с матерью, Толя был замкнут, говорил неохотно, раздражался. Удивленный взгляд ее рождал в нем еще большее раздражение.
Зинаида Андреевна знала своего сына. Деятельный, здоровый мальчик всегда радовал ее прямотой, мягким, открытым характером. Редкие вспышки беспричинного упрямства всегда можно было победить лаской и спокойствием. Люди часто говорили ей, что юноша хорошо воспитан. Толя был приветлив, сдержан, без тени грубоватого молодечества, которым любят щеголять мальчики. Зинаида Андреевна привыкла к похвалам сыну и принимала их как должное.
Теперь с печалью и страхом следила она за переменой в характере Анатолия. Причины этой перемены были ей ясны.
С полгода назад разговорчивая Анна Прохоровна Моргунова, любившая «веселую докторшу», шепнула ей с улыбкой: «Сынок-то ваш, говорят, по Тонюшке Кулагиной сохнет». Зинаиду Андреевну рассмешило слово «сохнет». Очень уж оно не вязалось с румянцем и ясными глазами Анатолия. Она тогда сказала Моргунихе, что это вполне естественно в Толины годы, но в глубине сердца ощутила укол. Значит, завелись у сына тайны, о которых другие знают, а она и не подозревала. Близорукими оказались ее материнские глаза.
В тот день, когда школьники ходили в общежитие, Толя был особенно раздражен с утра. Он отвечал матери так небрежно, что Зинаида Андреевна ушла на работу в подавленном состоянии и весь день не могла избавиться от гнетущего чувства обиды.
Вечером, вернувшись домой, она нашла сына у стола, загроможденного посудой. Он невесело посвистывал, заглядывая по временам в лежащую перед ним книгу. Зинаида Андреевна побледнела от негодования, но, сдержав себя и стараясь говорить спокойно, спросила:
– Не противно тебе сидеть в таком беспорядке? Мог бы хоть немного прибрать комнату к моему приходу.
– Не хотелось – и не прибрал, – проворчал, не поднимая головы, Анатолий.
Обычно его не приходилось просить о помощи. Все маленькие хозяйственные дела он делал охотно, весело и без напоминаний. Но в последнее время эти несложные обязанности стали явно тяготить его.
Зинаида Андреевна молча сняла валенки и достала домашние туфли. Прежде их приносил ей сын, но с недавних пор перестал оказывать и эту всегда трогавшую ее услугу.
Сквозь опущенные ресницы Толя видел, как мать постояла посередине комнаты, как бы соображая, с чего начать, затем решительно собрала со стола посуду и унесла ее в кухню. Ее быстрые, легкие движения и особенно то, что, выходя, она не взглянула в его сторону, еще усилили Толино раздражение. Когда через полчаса комната была приведена в порядок и мать, поставив на стол миску с горячим супом, позвала его обедать, он буркнул, что не хочет есть.
– Да что с тобой происходит, скажи на милость?
Никогда прежде Толя не видел у матери такого выражения глаз. Это был насмешливый, оценивающий взгляд чужого человека.
– Ты отвратительно ведешь себя…
Толя внезапно вскочил, отшвырнул в сторону книгу и закричал:
– Оставь меня в покое! Слышишь? Подумаешь, преступление – комнату не прибрал! Кажется, можно избавить меня…
– Толя!..
Этот недоуменный окрик сразу отрезвил Анатолия. Он сам испугался своей выходки и растерянно взглянул на мать. Бледная, она стояла перед ним. Маленькие руки ее дрожали, и она, чтобы унять эту дрожь, крепко сжала конец перекинутого через плечо полотенца, так что на смуглой коже ясно обозначились побелевшие косточки.
– Как ты посмел так говорить со мной!
Толя шагнул к матери, но она отстранилась:
– Не подходи ко мне! Я не хочу с тобой объясняться! Я глядеть на тебя не могу… Так распуститься, раскиснуть… так не владеть собой! Мой взрослый сын… Комсомолец! Мой друг и помощник!
Эти последние слова Зинаида Андреевна выговорила так презрительно и отчужденно, что Толя, махнув рукой – дескать, пропадай всё, – выбежал из комнаты.
Он долго стоял в кухне, не зная, куда деваться от едкого стыда. До слуха его внезапно доходил и опять пропадал равномерный стук падающих из крана капель. Моментами, точно просыпаясь, он с удивлением оглядывал кухонную утварь, словно вопрошая сковороды и кастрюли, как могло случиться, что он так обидел родного человека.
В тишине, окружавшей его, возник слабый звук. Сначала Толя не понял, что это такое. Но в следующий миг до него дошло: мама плачет. Его бросило в жар от подступившей к сердцу жалости и любви. Он кинулся к ней.
Зинаида Андреевна действительно плакала, сидя над остывающей тарелкой супа и попрежнему держа в руках полотенце. Милые, косо прорезанные глаза поднялись на Анатолия.
– Прости меня, мама!
В срывающемся голосе и сведенных бровях сына мать почувствовала его душевное смятение. И первым движением ее было обнять юношу, разгладить непривычные складки на чистом лбу.
Но она отвела глаза, вытерла слезы и сказала почти спокойно:
– Сядь, Анатолий. Расскажи мне все.
Толя говорил тихо, часто останавливаясь.
Зинаида Андреевна изредка задавала вопросы, а больше слушала. Глаза ее засветились добрым вниманием. Смешные, совсем еще детские переживания! Но сын ее мягок, он незащищен ни самомнением, ни эгоизмом. Для таких, как он, и смешные детские переживания могут стать настоящим горем. Как найти нужные слова? Как помочь ему обрести душевную крепость?
– Я тебя не буду уверять, что чувство твое скоро пройдет, слышишь, Толя? Я-то знаю, что будет так, но ты мне не поверишь. Тебе сейчас трудно и кажется, что так будет всегда. Но ведь многие, почти все, в твоем возрасте испытывают то же самое.
– Ты смотришь со стороны, мама…
Зинаида Андреевна улыбнулась:
– И я ведь была молода, Толя. И в ранней юности тоже страдала от чувства, которое казалось мне огромным. Но об этом даже никто не знал. А жизнь, ученье, работа были так интересны, что очень скоро мне пришлось удивляться, куда же это огромное чувство девалось… Это проходит, как дождь. Порою вспомнишь с улыбкой или с грустью. Но это грусть о первой поре юности. Чудесная пора, но она только порог к большой, настоящей жизни. Жизнь тебя изменит, и другими глазами ты взглянешь…
– Нет, нет, мама! Никогда не взгляну на Тоню чужими глазами!
– Что же, если ты будешь благодарно и ласково вспоминать о ней, это хорошо. Хорошо сохранить добрую память о своей первой мечте. Но долго жить одной мечтой человек не может. Ты ведь понимаешь, что жизнь твоя только началась…
– Понимаю… Я хочу жить и работать. Знаю, что делаю только первые шаги… И ты права, наверно, что это мечта. Но почему же…
– Почему она приносит тебе боль? Это бывает… Но не стоит ничего человек, который сломается оттого, что первая мечта его не осуществилась. Где же воля твоя, где характер? Почему так мало в тебе силы?
Анатолий задумался.
– Вот ты восхищался подвигом Саши Матросова, искал книги о нем. Скажи, можно себе представить, чтобы Саша вел себя, как ты сейчас?
– Нет, конечно… – тихо сказал Толя. – Он выдержанный был.
– Ты сам нашел нужное слово. Подумай, а каково же мне сознавать, что мой сын никогда не будет способен на подвиг!
– Почему ты так говоришь? – обиделся юноша. – Может быть, и я в исключительный момент…
Чтобы совершить подвиг в исключительный момент, надо быть собранным и в обыкновенное время, в будни. Почему ты считаешь, что надо быть сильным только в особенные дни? Ты презираешь будни? А я вот люблю их. В будни как будто ничего приметного не случается, но именно в будни человек растет, идет вперед… И в буднях этих много героизма, Слабости они не терпят…
– Стыдно быть слабым, это я понимаю. Я, как говорится, поддался своему настроению.
– А это ведь легче всего. Сегодня ты грубо говорил со мной, завтра перестанешь учиться, потом.
Анатолий встал:
– Мама, не продолжай! Я сорвался… Может, не сразу возьму себя в руки, но так распускаться больше не стану. Я буду бороться… Веришь мне?
– Я верю, сын. И, пожалуйста, не обижай Тоню. Ты ведь ее уважаешь. Зачем же срывать на ней досаду за то, что она не так относится к тебе, как ты хочешь?.. Ну, и довольно об этом.
Они еще поговорили о Толиных школьных делах.
– Математику ты подгонишь в ближайшие же дни. Договорились?
Зинаида Андреевна заставила Толю поесть и отправила спать, а сама еще долго думала о сыне. «Я буду бороться», – вспомнила она наивные слова и улыбнулась.
«Да, он понял, понял… Я, кажется, никогда с ним так горячо не говорила. А как бы сейчас был нужен отец!»
Зинаида Андреевна вздохнула, вспомнив последнее письмо мужа. После войны майора Соколова оставили работать в Германии. И вот он пишет, что раньше чем через год-два не сможет приехать.
А Толе казалось, что он уже не чувствует себя одиноким. Чудесный человек мама! Она все понимает… Да, он сильный, он докажет это. И Тоня должна увидеть его силу.
Глава десятая
Как ни готовилась Тоня к беседе с молодыми горняками, но, идя после уроков в общежитие, чувствовала себя неуверенно. В сумке у нее лежал аккуратно переписанный и проверенный Надеждой Георгиевной доклад, примеры были подобраны, характеристики героев ясны. Как будто все в порядке, а страшно…
Она распахнула дверь в барак и сейчас же увидела, что ее ждали.
Посередине знакомой Тоне длинной комнаты с жарко топящейся печью был приготовлен стол, накрытый листом чистой бумаги, перед ним полукругом расставлены табуретки.
Уже отдохнувшие после ночной смены, подтянутые, аккуратно одетые ребята приветливо встретили Тоню.
Все уселись, и она уже откашлялась, собираясь начать, но в сенях послышались возня и сдержанный смех.
– Девчата, никак, пришли! – сказал кто-то.
– Какие девчата? – не поняла Тоня.
– А из женского общежития. Тоже хотели послушать.
– Заходите, девушки, да не галдите так! – крикнул белокурый староста Савельев.
Девушки, размотав платки и шали, скинув полушубки, шумно расселись. В комнате остро запахло снегом.
Тоня, смущаясь, поглядывала на это пополнение. Тех, кто жил в мужском бараке, она уже не раз встречала на лекциях и беседах, устраиваемых школьниками, а в женском общежитии ей бывать не приходилось. Но на лицах девушек отражалось такое искреннее любопытство и ожидание, что она успокоилась. Однако первая фраза доклада, подготовленная еще вчера, показалась ей сухой и напыщенной, и она просто спросила:
– Ребята, что вы читали за последнее время?
– «Радугу» Василевской!
– «В окопах Сталинграда»!
– «Народ бессмертен» Гроссмана!
– «Я вот замечательную старинную книгу прочитал: «Обрыв»!
– Лучше «Чапаева» книги нету!
– Мне Горький нравится!
Выяснилось, что большой и неуклюжий парень-забойщик, с сердитым и в то же время сонным лицом, знает наизусть множество стихов, а подвижным чернявым братьям Сухановым так понравился «Сын полка» Катаева, что они ничего другого и читать не хотят.
– Уж мы нарочно проверяли, – со смехом говорил Савельев. – Ежели у Кости или Димки в руках книга, то непременно «Сын полка». Даже дрались из-за нее. Наизусть заучивают, что ли?
– Выдумает тоже – наизусть! – обиженно отозвался младший Суханов. – Хорошую книгу лишний раз почитать охота.
– Ты вот над другими смеешься, – в упор обратилась к Савельеву худенькая, бледная девушка с прозрачными голубыми глазами, – а сам почему не расскажешь, что читал?
– Могу, – ответил, не смущаясь, Савельев. – «Как закалялась сталь» прочел.
– Понравилась?
– Чудной вопрос! Как такая книга может не понравиться! – настороженно ответил парень, видимо чувствуя какой-то подвох.
– А Корчагин-то? – допытывалась девушка. – Павка? Признаешь, что молодежь на него должна походить?
– Еще бы! Конечно, признаю.
– Поймала я тебя, Иннокентий! – с торжеством, без улыбки сказала строгая девушка. – Павку Корчагина признаешь, а сам что делаешь? Разве Павка пришел бы на работу выпивши, как ты вчера? Пить-то он не умеет, – так же серьезно обратилась она к Тоне, – расслаб весь, смеется все время, тычется без толку туда-сюда. Сколько раз тачку перевернул… Забойщик не понял, в чем дело, говорит: «Ты, верно, сегодня нездоров». Мыто сообразили, какое у него нездоровье!
– Смотри, куда повернула! – изумленно сказал Савельев. – У нас же о литературе разговор, а ты об чем?
– Нет-нет, это тоже к литературе относится! – закричали девушки.
– Литература учит, как жить.
– Книгу хвалишь – поступай, как она говорит.
– Ты ответь: Павка Корчагин поступил бы так?
Савельев должен был признать, что никогда Корчагин так бы не поступил.
– Ясно! Да он покраснел бы за тебя, если б узнал!
– Так я же случайно… – оправдывался Савельев. – В привычке нет у меня выпивать.
– Насчет привычки мы бы с тобой не здесь говорили, а на комсомольском собрании, – неумолимо отрезала голубоглазая девушка.
Парни с интересом следили за спором.
– Постойте, как же так? – озадаченно спросил рослый забойщик. – Значит, я стихи любить права не имею, потому что на героев не похож? А в стихах-то не всегда герой и бывает…
– Не в этом дело, – вмешалась Тоня, – но случается так: человек говорит, что стихи любит, а сам бывает грубым…
– Вот-вот! – подхватили девчата. – Он как раз так: вечером в бараке стихи Пушкина читает, а утром на работе ругается вовсю!
– Зачем примечать все только плохое за человеком? – возмущенно сказал забойщик. – Я, может, не со зла ругаюсь, а просто так… к слову.
– Значит, не любишь ты стихи! После слов, которые сам Пушкин написал, ты «к слову» ругаться способен?
– А если Г орького взять? – несмело спросил вихрастый подросток.
– Горький упорству учит, силе, справедливости, – сказала Тоня, – у него многому поучиться можно.
– А вы, – грустно заметила бледная девушка, – книгу прочитали – в глаза она вам вошла. Потом похвалили изо рта вышла. А в голове-то что осталось?
– Что же мы, попки-попугаи по-твоему? – спросил забойщик.
– Над книгой другой раз сколько передумаешь.
– Напрасно ты, Зинка, всех, кроме себя, дураками считаешь!
– Себя-то я уж вовсе умной не считаю! – Девушка посмотрела на Тоню, словно ища помощи. – Я про геройство люблю, – продолжала она, – а сама трусиха. Мышей даже боюсь…
– Вот это, однако, неправда! – отозвался забойщик. Как насчет мышей – не знаю, а неприятности всякие ты любому в глаза говорить не боишься.
– Это разве геройство! – вздохнула девушка, не замечая насмешки.
– А правда! – оживленно заговорили ребята. – Зинка хоть мастеру, хоть директору все, что думает, выложит.
– Так и нужно. Зина правильно поступает, сказала Тоня, – и к литературе подходит правильно. Ведь не для того писатели пишут, чтобы развлечь вас на часок. Они хотят, чтобы книга учила, как жить, работать, помогала думать… И Пушкин ведь говорил, что его помнить будут за то, что он чувства добрые стихами пробуждал и свободу славил.
– Ну, а советская литература? Она ведь особенно такая? спросил Савельев.
– Да. Она… она… – Тоня долго искала нужное слово. – По-моему, ребята, она чувству ответственности учит.
– Перед обществом? Так надо понимать?
– И перед государством. И перед семьей. И перед самим собой.
– Вопросы все важные ставит! Насчет труда… – задумчиво сказала Зина. – А для каждого человека его работа – самое главное.
– Знаете, друзья, может будет такое счастье и перед выборами выступит товарищ Сталин, – сказала Тоня. – Вот он, конечно, будет говорить о работе. Скажет о работе всей страны, а каждый человек поймет, что и как ему самому нужно сделать.
– Да, это так!
– Очень правильно вы говорите!
– А Горький… – с петушиным задором вставил свое слово вихрастый подросток, – он ведь еще в старое время многое написал, а мне думается, его можно советским писателем назвать…
– Конечно, так и называем: Горький – зачинатель советской литературы.
– Вот о нашей работе, о золоте, почему мало пишут?
– Еще скажите: писатель из головы выдумывает или из жизни берет?
Тоня поворачивалась в ту сторону, откуда слышался вопрос, торопилась ответить, нередко становилась в тупик, рылась в памяти, подбирала примеры. Случайно взглянув на ходики, висевшие в простенке между окнами, она поняла, что беседа длится уже около двух часов, и испугалась:
– Доклад-то я не прочитала!
– На часы не смотрите! – крикнул тот же вихрастый подросток. – Не часто так поговорить удается.
Тоня благодарно взглянула на него, а бледная девушка сказала заботливо:
– Нет, пора нашему беседчику домой идти. Никак, буран начинается.
Она отдернула занавеску. Белые вихри проносились в темноте мимо окна. Выл ветер. Тоня заспешила.
Ее провожали до дому всей гурьбой. Пришлось торопиться, так как буран разыгрывался не на шутку. Но и по дороге, несмотря на резкий, мешавший говорить ветер, споры и вопросы продолжались.
– Пришла! У меня уж сердце не на месте, – встретила Тоню мать. – Что на дворе-то делается!
– Метет, страсть!
Ветер выл все злее. Тоня, радуясь, что больше никуда не надо идти, зазвала к себе в комнату отца, чтобы рассказать ему о беседе с молодежью.
В кухне Варвара Степановна говорила с Новиковой о буранах:
– Февраль у нас частенько вьюжным бывает… Но такого бурана давно не было. В эту погоду из дому выходить никак нельзя.
Татьяна Борисовна слушала недоверчиво.
– А я как раз собираюсь к Надежде Георгиевне.
– Смотрите, снесет вас в овраг, замерзнете. Разве можно! Да вы без привычки! – уговаривала ее Варвара Степановна.
– Что вы, ведь я не маленькая! И вчера был ветер и нынче утром. Здесь так близко, я мигом добегу.
– И вчера и сегодня утром пустяки были. Вы послушайте, как задувает. Нет-нет, нельзя идти!
Новикова ничего не ответила, а когда Варвара Степановна ушла в спальню, накинула шубку и выскользнула за дверь.
Сначала ей показалось, что ничего особенного она не испытывает. Правда, было трудно дышать, никак не удавалось захватить достаточно воздуха. Но, сделав несколько шагов в непроницаемой, мутной мгле, она с ужасом почувствовала, что ветер подхватывает и несет ее, а удержаться на месте нет сил. Перелетев улицу, как на крыльях, она упала в сугроб.
Пригнувшись к земле, молодая учительница отдыхала от резкого, слепящего вихря, потом попробовала встать, но это удалось не сразу. А когда она наконец поднялась, то сейчас же снова упала.
«Дура… дура… не послушалась!.. – твердила она себе. – Ведь в двух шагах от дома действительно можно замерзнуть. Что же делать?»
Не решаясь опять подняться, она начала ползти, опираясь на руки. Но и это медленное продвижение доставалось ей с огромным трудом. Она постоянно останавливалась и осторожно втягивала в себя воздух через мех воротника.
На мгновенье ей представилась залитая светом станция московского метро. Она словно ощутила под ногами твердый пол из разноцветных каменных плиток, увидела теплый мрамор стен, матовые тюльпаны светильников, решетчатые ступени эскалатора.
Но странное дело: вместо того чтобы горько пожалеть обо всем этом великолепии, Татьяна Борисовна развеселилась.
«Посмотрели бы московские подруги, как Таня Новикова ползет на четвереньках!.. – подумала она. – Точно сон какой– то… А ведь я доберусь… Ну-ка, еще немножко!»
Так, подбадривая себя, она ползла, отдыхала и снова ползла. Какое счастье! Калитка. Теперь уже близко!
Она была около самого крыльца, когда дверь распахнулась и Николай Сергеевич с фонариком в руках начал всматриваться во мглу и кричать:
– Татьяна Борисовна! Товарищ Новикова! Эй-эй!
Упорный, неослабевающий ветер срывал с губ Татьяны Борисовны ответный крик. Она подтянулась еще и схватила Николая Сергеевича за полу тулупа.
Старый мастер подхватил Новикову и ввел ее в дом. Варвара Степановна, которая не могла простить себе, что проглядела уход молодой учительницы, с тревогой вглядывалась в ее лицо. Но Татьяна Борисовна была хотя и напугана, но очень весела. Она, зябко передергивая плечами, пила горячий чай и подсмеивалась над своей неудачей.
– Упрямая какая! Все по-своему хочет! – шепнула Тоня матери.
– Неопытна, – спокойно сказала мать. – Теперь будет знать. А характер есть. Не растерялась.
Тоня подсела к отцу. Николай Сергеевич сосредоточенно крутил рычажок радиоприемника.
Задумавшись, она прослушала какой-то музыкальный отрывок, потом несколько фраз передававшейся лекции.
Спустя несколько минут Тоня взволнованно переглянулась с отцом. Радио донесло гул жарких аплодисментов. Овация продолжалась долго – медленно затихала, потом возникала вновь. И наконец раздался спокойный, единственный в мире голос.
Николай Сергеевич вскочил, крикнув:
– Идите скорее! Сталин говорит!
Подошли Варвара Степановна и Новикова.
Серьезно и негромко, словно беседуя отдельно с каждым, кто его слушал, товарищ Сталин говорил о минувшей войне:
– «Что касается нашей страны, то эта война была для нее самой жестокой и тяжелой из всех войн, когда-либо пережитых в истории нашей Родины.
Но война была не только проклятием. Она была вместе с тем великой школой испытания и проверки всех сил народа…»
Тоня снова взглянула на отца. «Выдержали проверку, да еще как!» – прочитал в ее глазах Николай Сергеевич и ласково кивнул дочери.
Сталин говорил о победе советского общественного и государственного строя, о победе армии, промышленности, сельского хозяйства. Его прерывали горячие аплодисменты.
У Николая Сергеевича блестели глаза, он выпрямился:
– Вот сейчас, сейчас он скажет! – шептал старый мастер. – Слышите? О новой пятилетке!
– «Основные задачи нового пятилетнего плана состоят в том, чтобы восстановить пострадавшие районы страны, восстановить довоенный уровень промышленности и сельского хозяйства и затем превзойти этот уровень в более или менее значительных размерах.»
Отец поднял палец и наклонил набок голову.
– Так. Так. – повторял он. – Восстановить и превзойти. Иначе и быть не может!
– А потом? – шепнула Тоня. – Когда восстановим?
– Будет и об этом. Помолчи.
– «Что касается планов на более длительный период, то партия намерена организовать новый мощный подъем народного хозяйства, который дал бы нам возможность поднять уровень нашей промышленности, например, втрое по сравнению с довоенным уровнем.» – говорил вождь.
Речь кончилась, но все еще долго стояли перед приемником, слушая неистовые рукоплескания и счастливые, возбужденные голоса.
Потом начался сбивчивый и взволнованный разговор.
– Понастроим такого, о чем и не мечтали люди никогда! – радостно улыбаясь, говорила Тоня.
– Работа пойдет! – откликнулся отец. – Теперь поработать для мирной-то жизни всем особенно в охоту.
– Карточки-то отменят, как хорошо! – радовалась Варвара Степановна. – И цены снизят! Все делается для народа.
Татьяна Борисовна рассказывала, каким бывает Большой театр в дни торжественных собраний:
– На сцене красные знамена. Густой такой цвет. бархат. Много-много цветов. Бюст Ленина, а над ним – большой портрет Сталина. Люстры сияют. И народу в зале!.. Рабочие, ученые, военные. Все здесь!
Тоня в радостном нетерпении схватила бумагу и карандаш. Завтра же нужно собрать актив. Молодые горняки захотят побеседовать о речи вождя. Надо кое-что обдумать, записать.
Совсем поздно, когда ветер немного стих, пришел весь занесенный снегом дядя Егор Конюшков, приятель отца:
– Не мог утерпеть, Николай Сергеевич. Слыхал?
– Как же не слыхать!
– Насчет всемирного значения победы как сказал товарищ Сталин, а?
Во многих домах поселка в эту ночь долго горел свет, и в следующие дни в семьях, шахтах, бригадах горячо обсуждались перспективы новой пятилетки. А бураны продолжали бушевать, и старики говорили, что уже лет двадцать не было таких ветров. С утра дни обещали быть ясными, но после полудня небо нависало все ниже и ниже. Становилось почти темно, и в классах зажигали свет. Иногда после занятий Мухамет-Нуру и старшим мальчикам приходилось разводить по домам малышей.
Последний буран бушевал с особенной силой в ночь под воскресенье. У Моховых обвалилась стенка хлева, и сильно зашибло корову. Надо было немедленно исправить повреждение. Отец Андрея, раздобыв лошадь в колхозе Белый Лог, собрался за лесом, но ехать один не мог: плохо слушалась раненая рука. Андрею пришлось отправиться с отцом в тайгу, а потом чинить хлев. Новую стенку поставили, но приготовить уроки Андрей не успел. Он решил на другой день пораньше прийти в школу, чтобы попросить учителей не вызывать его. Все знают, что такое буран, и никто не заподозрит его в лени.
Получилось совсем не так, как было задумано. Уставший Андреи проспал и пришел в класс, когда урок химии уже начался.
Петр Петрович, человек добрый и справедливый, имел свои особенности: опоздания всегда очень сердили его. Он был убежден, что тот, кто опаздывает, не может хорошо знать урок.
Глядя на круглое, румяное лицо Мохова, Петр Петрович хмурился. Андрей показался ему сегодня особенно оживленным. Опоздавший, по мнению Петра Петровича, не имел права так выглядеть.
Кончив объяснение нового материала, Петр Петрович вызвал Андрея. Тот отказался отвечать, и учитель, поставив ему двойку, спросил Женю Каганову.
Андрей громко крякнул от огорчения и, оторопело мигая, сел на свое место. После урока его окружили товарищи.
– Ты что, толком объяснить не мог Петру Петровичу, в чем дело? – спрашивала Лиза.
– Да он ничего и слушать бы не стал. Сказал, как отрезал: «Садитесь, два». И сейчас же: «Каганова, можете отвечать?»
– Не надо было спать! – сердито сказала Тоня. – Сам знаешь – отказываться нужно во-время.
– Ну что же теперь делать? Не встречался с двоечкой уже года четыре, вот довелось и повидаться.
Толя Соколов с выражением кроткого терпения взглянул на Мохова:
– Может быть, ты все-таки форсить двойкой не будешь, а поговоришь с Петром Петровичем? Скажи, что хочешь исправить отметку.
Андрей проворчал, что не в его привычках бегать за преподавателями и просить вызвать его еще раз.
– Ну и целуйся со своей двойкой! Никто от этого не заплачет! – не выдержала Лиза.
Однако все следующие дни Соколов уговаривал Мохова не портить себе табель, и Андрей наконец пошел к Петру Петровичу. Тот выслушал его и сказал:
– Что же ты сразу не объяснил, в чем дело? Если не прогулял, а проработал – положение, брат, меняется. Останься-ка сегодня вечером в школе, я тебя спрошу.
После уроков они около часа просидели в пустом классе. Андрей на все вопросы ответил хорошо, хотя Петр Петрович спрашивал по всему пройденному.
– Ну что же, Мохов, недурно. Считай, что двойки у тебя нет. Вместо нее стоит четверка. Журналы уже заперты в учительской, так я завтра скажу Татьяне Борисовне, чтобы она переправила отметку.
Обрадованный Андрей рассказал о своей удаче товарищам. Соколов был очень доволен:
– Я же тебе говорил!..
– Неужели расстался со своей двоечкой? – с притворным участием спросила Лиза. – Ведь так ей обрадовался!
Андрей не обиделся и только сказал:
– Балаболка ты, Моргунова!
История эта скоро забылась. Но в конце месяца Татьяна Борисовна стала обсуждать с классом отметки и объявила, что у Андрея двойка по химии.
– Как же это вы, Мохов?
– Нет у меня двойки! – крикнул громче, чем полагается, Андрей. – Меня Петр Петрович переспрашивал!
Новиковой не понравилась его горячность, и она ответила сухо:
– Вероятно, и тогда вы отвечали не лучше. В журнале стоит двойка.
В классе поднялся шум. Татьяна Борисовна удивленно взглянула на учеников.
– Разрешите… – встал с места Рогальский. – Петр Петрович действительно вторично спрашивал Мохова и обещал сказать вам, что надо переправить отметку.
– Вот как? Почему же сам Мохов не позаботился об этом?
– Наверно, положился на Петра Петровича.
– Странно… Или Мохову только показалось, что он отвечал на четверку, или Петр Петрович забыл мне об этом сказать.
– Нет! Петр Петрович такие вещи не забывает! – запальчиво крикнул Мохов. – Вот вы забыли, это да! Вам-то все равно, двойка у ученика или четверка!
