Текст книги "Чистое золото"
Автор книги: Мария Поступальская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 29 страниц)
А десятиклассники усиленно занимались и всякий раз, поднимая глаза от книги, видели какой-нибудь новый подарок тароватой весны.
Младших школьников отпустили по домам, и поселок сразу повеселел. С утра до вечера во дворах слышался ребячий гомон.
Степа Моргунов перешел в третий класс и, освободившись от школьных забот, все дни проводил со своим новым другом. Митхат освоился на прииске, привязался к брату, а без Степы не мог шагу ступить. Мухамет, по совету Надежды Георгиевны, не препятствовал мальчикам дружить, но глядел на Степу с затаенным ужасом, ожидая от него всяческих каверз.
Митхат занимался с Ириной Филипповной, учительницей младших школьников. Она готовила его во второй класс. Степа терпеливо поджидал своего друга на бревнах около школы, выковыривая из-под нагретой коры жуков, или на огороде, где не столько работал, сколько мешал Петру Петровичу бесконечными вопросами.
Наконец появлялся его товарищ, слегка подавленный тяжестью новых познаний, и они убегали в ближний лес, на Серебрянку или в свой любимый уголок – под высокую березу, росшую на пустыре около дома Кулагиных.
Пустырь был покрыт густой щетинкой травы. Одуванчики раскинули по нему свой немудреный узор. Здесь постоянно бродили гуси. Иногда паслись привязанные к колышку теленок или коза.
Только одно окно кулагинского дома выходило сюда. За этим окном, в угловой комнате, жила учительница. Ее нечего было опасаться – она редко бывала дома. Это место и облюбовали мальчики. Степа мечтал даже построить шалашик под березой, но не знал, как посмотрит на это Варвара Степановна: лужок считался кулагинским…
Как-то раз Татьяна Борисовна рано вернулась из школы. Было душно не по – весеннему. И люди и земля ждали дождя. У Новиковой болела голова, она решила отдохнуть немного и, едва коснувшись щекой прохладной наволочки, словно упала в сон.
Проснулась она только под вечер, с ощущением такого радостного, большого покоя, что, не разжимая век, блаженно улыбнулась.
«Чему это я?» – тотчас спросила она себя и открыла глаза.
Бревенчатые стены светились от наклонных лучей солнца, точно облитые прозрачным медом. Белая занавеска шевелилась от слабого ветерка. В воздухе стало прохладнее.
Да, хорошо было кругом, но в ее-то жизни не произошло никакой перемены. Почему же она, просыпаясь, улыбалась, как в детстве? Верно, приснилось что-то хорошее…
Татьяна Борисовна постаралась вспомнить сон. На мгновенье мелькнули перед ней какие-то теплые, родные образы и растаяли, прежде чем она сумела задержать их в сознании.
«Нет, не вспомнить…»
Она вздохнула. Глаза, ставшие после сна мягкими и влажными, приняли обычное выражение.
За окном затараторил детский голос. Она прислушалась: как будто Степа Моргунов, этот смешной второклассник который при встречах почему-то так поспешно здоровается и внимательно смотрит на нее.
Мальчик с живостью рассказывал какую-то историю, и слова его в предвечерней тишине были ясно слышны:
– Пулеметы как застрекочут: та-та-та… та-та-та… Куда теперь деваться? Я лег на землю – лежу. Вижу – недалеко от меня конь стоит. Уши навострил, боится… Я и пополз к нему. Вскочил – и в горы. Лечу, аж ветер свистит. Гляжу – навстречу из тайги женщина выезжает. Саблей машет, кричит мне: «Сюда, сюда!»
– Кто это был? – спросил тоненький голосок.
«Митхат!» – узнала Новикова и в ту же МИНУТУ пораженная, услышала свое имя.
– Татьяна Борисовна, вот кто! – важно ответил рассказчик. – Подскакал я к ней. Она говорит: «Здесь в кустах у меня пулемет. Дай им жизни». – «Сейчас, – говорю. – Я сначала из верного своего автомата их угощу». Как начал садить!.. А тут Александр Матвеевич со своим отрядом!
Новикова, давясь от смеха, выглянула в окно. Степа Моргунов, стоя под березой, прицеливался в невидимого врага. Митхат сидел на толстой нижней ветке дерева. Увидев ее, он спрыгнул и оправил рубашку.
– Это где же мы с тобой, Степа, так геройствовали? – спросила учительница.
Степа сконфузился.
– Это. просто так. Я придумал… будто со мной было… Вроде как я на войне… – пробормотал он.
– А я? Тоже на войне?
– Ага. Ребята считают, что у вас лицо отважное… – отвечал Степа, глядя на кустик травы, который он старался выковырять из земли носком сапога.
– Ну, и что же? Спаслись мы или нет, по-твоему?
– Да я не знаю еще. А по-вашему как? – осмелел Степа.
– По-моему? Конечно, спаслись… Ушли в горы к другим партизанам… Ведь мы с тобой партизаны да?
– Ну да.
Степа помолчал и, застенчиво помявшись, попросил:
– Расскажите, Татьяна Борисовна…
– Что рассказать? – не поняла Новикова.
– Как мы с партизанами встретились.
«Ну, полно фантазировать, ребята», – хотела сказать учительница. Но мальчики доверчиво и серьезно смотрели на нее. Широко раскрытые голубые с лукавинкой и темные пугливые глаза требовали рассказа. Как тут было устоять?
– Помчались мы вперед… – начала Новикова.
Степа придвинулся ближе к окну и шепнул Митхату.
– Ну, иди сюда! Не дичай!
С этого началось. Когда мальчики пришли на следующий пень, она удивилась, на третий – обрадовалась, а потом каждый вечер, услышав под окном возню и шушуканье, поднимала занавеску и говорила:
– Вы уже здесь, ребята? Ну, как дела?
Если мальчики запаздывали, она бралась за книгу и сидела сдвинув брови, решая про себя: «Вот и хорошо, что не пришли. По крайней мере, поработаю лишний час».
Но малейший шорох за окном заставлял ее настораживаться, а услышав детские голоса, она с облегчением откладывала Степа с его простодушием, смелостью и безудержной фантазией нравился ей, а к Митхату она скоро стала относиться с нежностью, которую боялась проявлять слишком открыто.
Она с тревожным вниманием следила за ним, когда он задумывался и, охватив худыми руками коленки, мурлыкал простенькую, как трава, песенку:
Ее трогало, что голос его становился тонким, если он сердился или волновался, что его смешили многие незнакомые слова и он тихо радовался, когда постигал их значение.
Много времени он проводил в «живом уголке»: помогал старшим школьникам и Мухамету, кормил зверей, и всегда с приговорами: «Кушай, я тебя прошу. Кушай, не балуйся».
Однажды Митхат пришел разогорченный и, подняв на Новикову печальные узкие глаза, спросил с тоской.
– Кролик, он хичный? Скажи, Татьян Борисовна, кролик разве хичный?
– Кролик? Что ты! Он не хищный. Он же траву ест, капусту.
– Ты меня обманывал, – сказал Митхат тоненьким голоском: – хичный он. Он съел свои дети.
Оказалось, что большая серая крольчиха загрызла детенышей. Для Митхата это было серьезное горе. Маленький, грустный, он сидел под высоким деревом и повторял:
– Я не знал! Я никогда не знал, что кролик хичный!
Дружба Татьяны Борисовны с Митхатом и Степой не осталась незамеченной. Сначала Анна Прохоровна Моргунова постоянно искавшая Степу, несколько раз находила его под окошком Новиковой, потом Мухамет обнаружил вечернее убежище брата и степенно поблагодарил Татьяну Борисовну за то что она привечает мальчишку.
А Лиза сообщила Тоне:
– У Татьяны Борисовны-то каждый вечер под окном молодой человек!
Тоня сделала большие глаза:
– Что ты болтаешь? Какой молодой человек?
– Нипочем не узнаешь! Степка наш и с ним Мухаметов братишка.
Скоро Тоня и сама убедилась в справедливости Лизиных слов и даже слышала, как Новикова рассказывала мальчикам про диплодока, громадного ящера, чей скелет стоит в Московском палеонтологическом музее. Степа восхищался и шагами отмерял на пустыре длину зверя, а Митхат не верил, что диплодок был травоядным. Такой большой!.. Не может быть! Если уж кролик…
Близилось двадцатое мая – первый экзамен, письменная работа по литературе.
Похудевшие, озабоченные десятиклассники занимались дни и ночи. На консультации приходили подтянутые, без обычных шуток и смеха. Серьезность предстоящих испытаний только теперь полностью стала ясна им.
Татьяна Борисовна волновалась гораздо больше, чем ее ученики. То ей казалось, что какой-то раздел пройден плохо, поверхностно, то она решала, что надо было совсем по-другому вести повторение. Если кто-нибудь на консультации обнаруживал неуверенность, она мрачнела так, что ученики это замечали. Толя Соколов несколько раз говорил ей:
– Вы только не волнуйтесь, Татьяна Борисовна: все выдержим. Возьмешь билет – все в голове уляжется и как по маслу пойдет.
– Ах, что вы рассказываете, Соколов! – отмахивалась Новикова. – Так не бывает.
Сейчас же она вспоминала, что именно так бывало с ней самой и в школе и в институте. Она с удивлением взглядывала на Соколова и замолкала.
Сабурова несколько раз приходила на консультации и сказала что совершенно спокойна за десятиклассников.
– А Заморозова? – спрашивала Новикова. – Ведь она больше тройки ни за что не получит…
– Заморозова – человек ленивый и неорганизованный, – отвечала Надежда Георгиевна. – Тройка у нее обычная отметка. Но, по-моему, на государственном экзамене и она может получить четыре.
За три дня до экзаменов произошло событие, всполошившее весь прииск.
Жарким, совсем летним полднем тетка Матрена Филимонова ввалилась в школу и потребовала:
– Надежду Егоровну мне! Ох, мочи нет. Зовите Надежду Егоровну, пока я не померла тут у вас!
Баба-штейгер не могла отдышаться, казалась перепуганной и поминутно вытирала пот с бледного широкого лица.
Сабурова пригласила Филимониху в учительскую, где работала с Новиковой:
– Что с вами, Матрена Назаровна?
Тетка Матрена выждала, пока уйдет гардеробщица Маруся, и зашептала, оглядываясь на дверь:
– Смерть моя, Надежда Егоровна! Видела я его…
– Кого? – спросила встревоженная Сабурова.
– Ох, голубушка вы моя!.. С белым мальчиком я повстречалась…
Лицо Сабуровой прояснилось.
– Вот оно что! – сказала она с улыбкой. – Что вы вспомнили, Матрена Назаровна? Мало разве в свое время объясняли, что никаких белых мальчиков нет!
– Да о чем это вы? – недоумевая, спросила Новикова.
– Это, Таня, старинная местная легенда. Я ее слыхала еще до своего отъезда в Москву, когда совсем молоденькая была и в этих местах работала учительницей. Говорили старики, что перед несчастьем в шахтах появляется белый мальчик.
– Чушь какая! – с возмущением сказала Новикова. – Как вам не стыдно, товарищ Филимонова!
– Вы, барышня, меня сразу в отсталый элемент не производите, – обиделась баба-штейгер. – Я сама думала, что сказки это. Да ведь видела его, видела своими глазами…
– Напекло вам солнце голову, вот и показалось.
– Пошто же вы думаете, что у меня голова такая слабая. Жизнь прожила – никого думать за себя не просила.
– Погоди, дружок, – сказала Надежда Георгиевна, пусть Матрена Назаровна расскажет, как это случилось.
– Пошла я за щавелем, – начала Филимониха, – набрала корзинку… А из тайги знаете как сейчас хорошо пахнет Дух теплый, свежий. Дай, думаю, поброжу… Ну, и пошла и пошла… аж до балагана, что возле Блин-горы. Подхожу, вижу – вроде в окошке что-то белеется. Что такое? Не почудилось ли? Подошла ближе, а он и высунулся… Белый весь как есть… да как завоет!..
Баба-штейгер сама сидела белая, с остановившимися круглыми глазами.
– Ну, а вы что же?
– Выронила корзину – да бежать… На дорогу выскочила и сомлела, сил не стало. Пала на землю, встать не могу. Тут Егор Конюшков на меня набрел: «Ты что, Матрена?» А я сказать ничего не умею, зубы стучат. Отошла маленько, говорю: «Сходи посмотри, Егор Иванович, а я в школу побегу – может, товарищ директор там». Сейчас, поди, и он придет, коли беды какой не вышло.
В дверь просунулась голова Маруси:
– Надежда Георгиевна, дяденька Конюшков вас спрашивает.
Из глаз Маруси так и брызгало любопытство, и Сабурова с неудовольствием подумала, что о посещении школы Филимонихой и дядей Егором пойдут толки.
– Спасибо, Маруся. Попроси сюда Егора Ивановича.
Дядя Егор вошел стремительно и сразу заявил:
– Озорует кто-то в лесу, Надежда Егоровна. Матреша разъяснила вам, в чем дело? И я мальчика видел.
– И вы видели, Егор Иванович?
– Точно. Выскочил он из балагана и в лес пустился. Я было за ним, да отстал. Как провалился он. Только захихикал издали.
– И что же, он действительно белый? – не вытерпела Новикова.
– Белый… и голова и лицо… А в руке белый узелок. Неприятно мне как-то стало… Ребят постарше бы в лес послать. А может, заявить в район?
– Погодите, Егор Иванович. Ребят давайте не тревожить, пусть занимаются. У них сейчас ответственные дни. В район заявим пожалуй, только людей насмешим. Вот милиционер Миша с кем-нибудь из приисковых комсомольцев пускай в лес сходит. Вы это организуйте. И очень прошу, друзья, чтоб разговоров не было.
– Понятно. Старухи услышат – начнут небывальщину вспоминать.
– Вот-вот. Вы в балаган-то заходили?
– А как же! Пусто, темно, нет никого.
– Ну, так и решим. Главное, помолчать сейчас. Слышите, Матрена Назаровна?
– Да уж на меня надейтеся, – пропела баба-штейгер. – Я не болтливая. До времени людей смущать не стану.
Тетка Матрена уже оправилась, словно сообщение дяди Егора прибавило ей сил. Она победоносно посматривала на Татьяну Борисовну.
– Вот то-то, – сказала она, собираясь уходить: выходит, я не пьяная, не безумная. Видела то, что и люди видят.
– Полно, Матреша. Я говорю: озорует кто-то. Поймаем мы его, – твердо сказал дядя Егор.
– Дак ведь искать можно. Только он вроде одиночкам показывается. Компании не любит…
– Будет тебе, Матрена Назаровна! – рассердился Конюшков. – Ты что это наше поколение срамишь?
– Ладно, ловите. Когда споймаете, приду посмотреть.
Тетка Матрена поклонилась и выплыла из школы, сохраняя на лице загадочное и торжественное выражение, точно желая сказать: «Погодите, дорогие, то ли еще будет!»
Дядя Егор ушел с ней, укоризненно качая головой и разводя руками.
– Дикая история… – сказала Новикова, когда посетители ушли. – Что это за балаган в лесу?
– Избушка. Таких много в тайге. Бродяги, беглые когда-то ставили, охотники. Кто переночует – спичек оставит, щепок на растопку, припасы, какие есть. Это все старина сибирская. Еще с тех времен, когда хозяйки, спать ложась, за окно ломоть хлеба и кусок сала выставляли на случай, если беглый пройдет… Сколько их тогда по лесам пробиралось!.. Охотники и теперь такие балаганы ставят.
– А при вас когда-нибудь еще поднимались толки про белого мальчика?
– В колчаковщину, помню… – задумчиво заговорила Сабурова. – У меня дома бывали нелегальные рабочие собрания. И вот однажды жду людей – никто не идет. Вышла на улицу – бегут все к шахте. Оказывается, обвал – тридцать человек засыпало. Это очень страшно, Таня, авария в шахте. Женщины кричат… До сих пор крик этот слышу… Вот тогда какая-то старушка уверяла, что видела белого мальчика.
– Ну, это явная фантазия, если она рассказала об этом только после несчастья. Матрене Назаровне тоже могло померещиться. А дядя Егор? Ведь сознательный, разумный старик!..
– Дядя Егор прекрасно понимает, что видел не привидение. Чьи это проделки, надо выяснить.
Милиционер Миша, человек десять приисковых комсомольцев и сам дядя Егор ходили в лес, но никого не нашли.
А по прииску поползли слухи. Не выдержала ли Филимониха, Маруся ли рассказала о приходе взволнованной бабы-штейгера или проболтался кто-то из молодежи, только к тетке Матрене началось паломничество женщин. Старухи слушали ее, прищелкивая языком и ужасаясь, молодые – посмеиваясь, но разговоров было много.
Дня через два после этого события Татьяна Борисовна поздно пришла домой. Ни сегодня, ни накануне она не видела своих маленьких приятелей и, пожалев об этом, легла спать.
Сквозь сон ей почудилась какая-то возня за окном, потом стукнуло, точно камешек влетел в комнату и подпрыгнул раза два. Она подумала, что это соседский кот, Тонин любимец, забрался к ней и что-то опрокинул, но встать и посмотреть, что именно произошло, не смогла – хотелось спать.
Утром она нашла под столом круглый камешек, завернутый в листок клетчатой тетрадной бумаги. На листке было написано одно слово: «Ёдом».
– Что за ерунда такая? – сердито сказала Новикова, рассматривая бумажку.
Одеваясь и завтракая, она думала о странной записке, а когда увидела шедшего в школу завуча, окликнула его:
– Подойдите сюда, Петр Петрович! Мне надо что-то показать вам.
Петр Петрович, не торопясь подошел к окну.
– Смотрите, какое загадочное послание я получила, – сказала Новикова, протягивая бумажку.
– Позвольте-ка!.. Так… Ничего загадочного нет. Все ясно, – ответил Петр Петрович, посмотрев на листок.
– Но это же бессмыслица какая-то! Что значит «ёдом»?
– Это ошибка. Надо читать: «иодом».
– Ну, предположим. Но от этого дело не становится яснее.
– Как не становится? Вы обмакните кисточку в иод – и того.
Петр Петрович жестом пояснил свою мысль.
– Намазать иодом письмо? И что же будет?
– Выступят буквы, – спокойно ответил он и хотел отойти от окна.
– Почему вы думаете? Да погодите же, Петр Петрович!..
– Потому что вчера один мальчик спрашивал меня, как написать письмо, чтобы букв не было видно, и как потом его проявить.
– Ну?
– Ну, я сказал: «Напиши молоком, а когда высохнет, намажь слабым раствором иода».
– А кто этот мальчик?
– Мальчик-то? А вот вы прочитайте письмо. Он, наверно, подписал свою фамилию.
Петр Петрович, посмеиваясь, ушел, а Новикова торопливо открыла ящичек, где у нее хранились лекарства. Иод как будто был… Да, вот он, полный пузырек…
Бумага стала рыжей, потом серо-желтой, и на ней четко выступили крупные каракули: «Татьяна Борисовна! Это был я. Степа».
«Вот и весь секрет!» – разочарованно подумала Новикова.
Вечером она была в школе, где шли приготовления к завтрашним экзаменам. На стены вешали зеленые гирлянды, портреты, лозунги. Уборщицы тщательно мыли классы. Лиза Моргунова кричала:
– Девочки! А где же ваза и скатерть Надежды Георгиевны? Надо за ними сходить!
Столкнувшись с Петром Петровичем, Новикова вспомнила о письме.
– Знаете, что было в послании? – спросила она. – Степа Моргунов сообщает, что это он бросил в окно камешек с бумажкой. Они часто прибегают ко мне – Степа и Митхат…
– Знаю об этом, – ответил завуч. – Что же он все-таки пишет?
– «Это был я». Говорю вам, сообщает, что это он бросил записку.
– Чорта с два! – неожиданно сказал Петр Петрович и вынул изо рта трубку. – Будет он вам об этом сообщать!.. Вы извините, конечно, – прибавил он, мгновенно насупившись. – Я… это самое… хотел сказать, что не о том он пишет.
– А о чем же?
– Что «белый мальчик» был он. Вот о чем.
– Не может быть! – закричала Татьяна Борисовна.
Вечером под березу пришел один Митхат. Новикова послала его разыскать Степу.
Моргунов приплелся неохотно и был очень сумрачен, но отпираться не стал и, когда Новикова его спросила: «Степа, так это ты был белым мальчиком?» – ответил:
– Ага. Я же вам написал.
Степа рассказал, что утром ушел с Митхатом в лес, захватив с собою без ведома матери немного муки в мешочке. Мальчики хотели развести костер и испечь лепешки. Митхат попросил показать ему балаган, о котором слышал от товарищей. В балагане они начали возиться, и Митхат хлопнул Степу мешком по голове. Старый мешок порвался, и Степа весь вывалялся в муке. Тут он услышал, что хрустнула ветка, и высунулся из окна – посмотреть, кто идет.
– Вижу, старая Филимониха смотрит на меня ненормальными глазами. Я взял и завыл тихонечко. Просто так, для интересу… А тетка Матрена корзинку бросила – и бежать! Мы даже удивились, чего это она. Потом вдруг дядя Егор показался… Тут я убежал. А нынче слышу – заговорили, что тетка Матрена рассказывает, будто она какого-то белого мальчика видела… Ну, я решил вам сказать…
– Где же Митхат был, когда ты убежал?
– В балагане сидел, – раздался тонкий голосок. – Спрятался за печкой. Старик не видал…
– Вы понимаете, мальчики, что придется рассказать об этом директору?
– Надежде Георгиевне? Ой, не надо, Татьяна Борисовна!
– Как «не надо», голубчик! Мы с тобой будем молчать, а отсталые люди начнут ерунду рассказывать про привидения на прииске, детей пугать.
– Так ведь их мало… отсталых-то… Никто не верит, – прошептал Степа.
– Мало, это верно… Но ведь мы с тобой хотим, чтобы их совсем не было. Правда?
– Ну да, – уныло согласился Степа.
А Митхат, с беспокойством наблюдавший за товарищем вздохнул и спросил:
– А может, ничего, Татьян Борисовна, что есть немножко отсталый? Потом умный станет…
– Нет, Митхат, это не все равно. Пойдемте-ка, ребята.
Разговор с директором длился долго. Степа вышел от Сабуровой присмиревший и грустный, но скоро повеселел и даже перекувырнулся через голову. На душе у него впервые за три дня стало спокойно.
Надежда Георгиевна попросила Анну Прохоровну и Мухамет-Нура не бранить больше мальчиков и прибавила, что они молодцы: сами во всем сознались, поступили как честные ребята.
Весь прииск хохотал над бабой-штейгером. А дядя Егор издали завидев Степу, кричал:
– Ну ты, призрак бледный, как дела?
Утром в день первого испытания выпускники сидели на бревнах в школьном дворе и томились: все пришли слишком рано. Экзамен начинался в девять часов. Принаряженные девушки принесли с собой огромные букеты жарок – оранжевых огоньков, белой ветреницы и кандыка.
– Честное слово, ребята, точно спал непробудно и во сне видел одни учебники! – говорил Андрей Мохов. – А сейчас проснулся – и удивляюсь, что это мы все на бревнах сидим.
– Да еще такие нарядные! – рассмеялась Лиза. Да, Андрейка?
– Не говори… Причесались все гладенько. Вот уж правда, как в песне поется: «Волос к волосу лежит…»
Илларион Рогальский, молчаливо шагавший по двору, остановился перед Тоней.
– Дурацкое состояние! – сказал он. – Повторять уже поздно, да и в голову ничего не лезет, болтать не хочется… Брожу, как неприкаянный. Хоть бы началось скорее!
– Илка, честное слово, ты трусишь не меньше нас! воскликнула Лиза, с интересом глядя на Иллариона. Вот не думала!
– А что же я, из другого теста слеплен?
– Правда, скорее бы уж!
– Сейчас, дорогие товарищи, уже девять, – объявил Толя Соколов. – Приготовьтесь. Вот-вот за нами придут.
– Ой! – взвизгнула Лиза и спрятала голову в колени, так что густые курчавые волосы свесились вниз. От искусной прически не осталось и следа. – Так и есть! Петр Петрович!
Завуч вышел веселый, в светлом, хорошо сшитом костюме.
– Ребята, становитесь в шеренгу. Идемте на первый экзамен! – громко сказал он.
– Петр Петрович, не надо! Мы ужасно боимся! – крикнул кто-то из девушек.
Этот возглас насмешил всех, и выпускники с шутками стали по парам.
– Ну, товарищи, бодрее! Без паники! – напутствовал друзей Илларион.
В дверях школы стояла улыбающаяся учительница второклассников и принимала у девушек цветы. Когда мимо нее прошла последняя пара, Ирина Филипповна вся потонула в огромном пестром букете.
Десятый класс был тоже убран цветами. Со стен свешивались гирлянды сосновых веток с нежными светлыми лапками. На выпускников смотрели улыбающиеся лица любимых вождей и писателей. Взволнованный Горький на портрете приветствовал из окна вагона встречающую его молодежь.
В углу на столике лежали стопки книг. Это были произведения, изучавшиеся десятиклассниками. Большая ветка жимолости наклонялась над ними, и мелкий розовый цвет осыпал переплеты.
Пока экзаменующиеся рассаживались каждый за отдельную парту, Ирина Филипповна внесла большую голубую с драконами вазу, полную цветов.
– Вот и ваза Надежды Георгиевны, – зашептала Лиза Тоне, перегнувшись со своей парты. – Это я вчера Андрея за ней посылала.
Тоня досадливо повела бровью и ничего не ответила. Ей не хотелось нарушать ту большую сосредоточенность, которую она в себе чувствовала.
Ирина Филипповна поставила вазу на широкий подоконник.
– Это вам вместо шпаргалки, – тихо сказала она, проходя мимо первых парт. – Смотрите и вдохновляйтесь.
Ее свежее лицо было так же взволнованно, как лица экзаменующихся. Кивнув им ободрительно, она ушла и плотно притворила дверь.
За покрытым зеленой бархатной скатертью столом сидели Сабурова, Новикова, Петр Петрович, Федор Семенович, методистка из областного центра, преподаватель истории Лидия Ивановна и директор прииска.
– Поздравляю вас, товарищи, с началом выпускных экзаменов!
Эти простые слова Надежды Георгиевны прозвучали для ее учеников сильно и торжественно. Все невольно выпрямились стараясь поймать взгляд директора.
– Сейчас вам будут объявлены темы сочинений, – продолжала Сабурова. – Пишите не торопясь. Времени у нас много – пять часов. – Она значительно взглянула на Татьяну Борисовну: – Товарищ Новикова, познакомьте экзаменующихся с темами.
Татьяна Борисовна подошла к доске, завешенной большой географической картой. Она задержалась на секунду и отметила про себя одинаковое выражение на лицах выпускников.
Все с напряженным вниманием следили за ее движениями. Сняв карту, молодая учительница громко прочитала вслух темы, которые час назад написала своим крупным почерком:
«Мой друг, отчизне посвятим души прекрасные порывы».
«Роль комсомола в Великой Отечественной войне».
«Голоса новой жизни в пьесе Чехова «Вишневый сад».
Тут же она увидела, как просветлели глаза ее учеников. Темы явно никого не испугали. Новикова радостно переглянулась с Сабуровой.
– Начинайте, товарищи, – сказала Надежда Георгиевна. – Наверху прошу написать: «Экзаменационная работа на аттестат зрелости».
Выводя эти слова на листке проштемпелеванной бумаги – стопка таких листков лежала на каждой парте и стараясь писать как можно яснее и красивее, Тоня подумала о множестве работ, написанных ею за школьные годы. Сначала это были палочки и кривые буквы, потом легкие упражнения на пропущенные слова, затем диктанты, изложения, сочинения. Каждая приносила с собой какую-то крупицу знания какой-то нужный навык. Как настойчиво и незаметно эти работы изменяли ее почерк, учили выражать свои мысли! И все они постепенно вели к этой последней – самой ответственной работе. Ее будет писать и та маленькая Тоня, что по косым линейкам выводила расползающиеся каракули, и озорная, смешливая Тоня-подросток, и теперешняя взрослая, кончающая школу девушка.
Думать об этом было чуточку грустно, но вместе с тем приятно, и Тоня не спешила расстаться со своими мыслями, как вдруг заметила недоумевающий взгляд Сабуровой.
«Почти все уже начали, – подумала она, Надежда Георгиевна удивляется, почему я не пишу…»
В выборе темы Тоня не колебалась. Конечно, она будет писать о комсомоле в дни Великой Отечественной войны. Говоря о героях «Молодой гвардии», о Саше Матросове, о Зое, она будет говорить и о Павлике. Ведь неизвестно, как он погиб, и если ему было суждено принять страшную смерть, то в последние минуты он думал и чувствовал то же, что его незнакомые братья и сестры.
Нахмурив брови, сжав губы, Тоня написала первую фразу и почувствовала, как вдоль спины пробежал знакомый холодок, появлявшийся, когда она была захвачена работой и знала, что справится с ней. Начав писать, она уже не отрывалась, удивляясь время от времени, как много написано и как много еще хочется сказать.
Экзамен шел уже около трех часов в полной тишине, педагоги не переговаривались между собой. Легкое движение вызвал только уход директора прииска. Этому высокому седому человеку, привыкшему ежедневно беседовать с сотней людей, спускаться в шахты, бывать в районном центре и, проведя полчаса в своем кабинете, торопиться на стройку новых домов, было тяжко сидеть, ничего не делая, и смотреть, как мальчики и девочки пишут сочинения.
Новикова несколько раз начинала читать, но снова и снова с досадой откладывала книгу и тревожно оглядывала класс. Лицо ее непрерывно то бледнело, то краснело. Вот Женя Каганова морщит лоб, очевидно не может что-то вспомнить. Наверно, забыла нужную цитату. Татьяне Борисовне страстно хочется узнать, что смущает Каганову, и подсказать ей. Вот Андрей Мохов в третий раз зачеркивает написанное и начинает сначала. Новикова со своего места старается разглядеть, что пишет Андрей. Не переменил ли он тему?
С парты Мани Заморозовой донесся тихий возглас. Маня долго сидела с каменным лицом, машинально обмакивая перо в чернильницу. Затем ей для чего-то понадобилось вынуть чернильницу из гнезда. Это не привело ни к чему хорошему. Залита, испорчена работа, и светлое платье закапано чернилами.
Татьяна Борисовна повела Маню мыть руки и, вернувшись, как-то по-новому увидела сосредоточенные лица выпускников. Все пишут, все погружены в работу…
Усадив Заморозову на другую парту, она, несколько успокоенная, вернулась на свое место и стала гадать, кто первым подаст работу. Тоня? Нет, она только что попросила еще бумаги, видимо собирается переписывать. Соколов? Он, кажется, только на середине. Может быть, Таштыпаев?
Первой закончила сочинение Нина Дубинская. Внимательно перечитав написанное, она вложила черновик и беловик в обложку и подала Новиковой. При этом Нина шумно вздохнула, и выражение лица у нее было блаженное и растерянное.
Едва Дубинская вышла из класса, Татьяна Борисовна, торопясь, развернула ее сочинение и придвинулась к Сабуровой. Их головы низко склонились над работой, и легкие седые волосы старой учительницы коснулись черных прядей молодой.
Нина писала о пьесе Чехова, писала основательно, безукоризненно грамотно, со множеством цитат.
Обе учительницы обменялись удовлетворенным взглядом, и Надежда Георгиевна вышла в коридор.
К ней мгновенно кинулась стоявшая у двери Нина:
– Вы прочитали? Скажите, как? Скажите, Надежда Георгиевна!
– Ничего я тебе, дружок, сейчас не скажу, и ты это сама знаешь. Иди-ка домой, отдохни.
Огорченная Нина медленно отошла к окну, явно не собираясь уходить.
К двум часам все сочинения были поданы. Дольше всех задержалась Маня Заморозова, которой пришлось начинать работу сначала. Выйдя из класса, Маня была удивлена и обрадована: никто не ушел, все товарищи ждали ее.
Наконец выпускники разошлись, и педагоги отправились в столовую пить чай. Татьяна Борисовна, роняя ложку, рассыпая сахар, не переставала спрашивать:
– Ну как, в общем? Нет, Надежда Георгиевна, вы серьезно считаете, что они прилично написали?
Глаза у нее блестели, она хмурилась и улыбалась одновременно и завтракала с такой поспешностью, что Александр Матвеевич, заглянувший в столовую, сказал:
– Ого! Оказывается, экзамен – лучшее средство для повышения аппетита.
После короткого отдыха экзаменаторы расположились в учительской. По первому, беглому впечатлению, сочинения у всех были хорошие. Теперь началась тщательная проверка их со стороны стиля, композиции, орфографии и знания материала.
Работы проверялись, как они лежали: по порядку. Новиковой и Сабуровой не терпелось поскорее познакомиться с сочинением Пасынкова, узнать, не повлиял ли длительный пропуск на его занятия.
– Прекрасно написал Ваня, – сказала Надежда Георгиевна, прочитав вслух сочинение. – Как вы находите, товарищи?
