Текст книги "Чистое золото"
Автор книги: Мария Поступальская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 29 страниц)
Она вспомнила заброшенную шахту, которую видела недавно, когда искали Степу и Митхата.
«Надо посоветоваться с Павликом», – решила Тоня.
Попрежнему замкнутый, когда разговор касался его самого, Павел относился с интересом и сочувствием к Тониной работе. Правда, Тоня часто уверяла себя, что он это делает просто из вежливости. «Видит, что я о его учебе хлопочу, ну и старается чем может отплатить, а на самом деле ему вовсе и неинтересно. Не буду ничего рассказывать». Но обычно она не выдерживала и на вопрос Павла: «Как твои дела?» – отвечала подробным рассказом обо всех новостях шахты.
На этот раз увидавшись с ним, она сразу выпалила:
– Разговор у меня очень интересный со Слобожаниным был.
– Да? – равнодушным тоном спросил Павел.
Тоня обиделась:
– Вижу, тебе неохота слушать, а я все-таки скажу. Мне совет нужен.
– Вот что! – оживился Павел, узнав, в чем дело. – Ты непременно выступай.
– А может быть, эти стариковские разговоры всем надоели и Слобожанин просит меня выступить, чтобы раз навсегда покончить с ними? После моих слов сделают разъяснение, что никаких работ в Лиственничке предпринимать не стоит, вот и все.
Павел с сомнением покрутил головой:
– Не думаю… Впрочем, если польза дела именно этого требует, все равно нужно выступить.
Они взялись за уроки, а когда кончили занятия, наступило молчание, как бывало нередко.
Беседа не вязалась, лицо у Павла было бледное, усталое.
«Ему не о чем говорить со мною», – думала в такие минуты Тоня и чувствовала облегчение, если приходила тетя Даша или кто-нибудь из ребят.
И сегодня она обрадовалась появлению десятиклассника Макара и Саньки Маврина.
– Александром Ивановичем ты доволен, преподаватель? – спросила Тоня Макара.
– Особого усердия не видно.
– Что говорить! – поддержал Павел. – Соображение богатое, на лету все хватает, только закрепить надо, а почитывать ленится. Через день-два спросишь – все забыл.
– Что ж так, Саня? – Тоня улыбнулась с невольным сочувствием – уж очень обескураженную гримасу делал при подобных разговорах Санька. – Зато производственные дела у него лихо идут, – заступилась она за Маврина.
– Это я знаю. С красной доски не сходит.
– Теперь иначе работать нельзя, – серьезно сказал Санька. – Знаете, какие дела у нас завариваются?
– Да-да! Как же! – заговорили все.
Подразумевалось огромное расширение работ, ожидавшееся на Таежном. Директор Виктор Степанович действовал как будто исподволь, но не терял времени. В малоизученных до сих пор горных районах работала разведка, шел тщательный опрос старожилов. Официально еще ничего не было известно, но из управления просачивались слухи, и люди уже с уверенностью говорили, что, по решению треста, создаются новые прииски, которые войдут в состав Таежного приискового управления.
– Сказывают, с Нового года еще пять шахт будут бить, – задумчиво говорил Маврин. – А уж механизация полным ходом пойдет. По рекам драги пустят, передвижные золотомойки будут работать… На Утесном новое месторождение нашли. Там россыпи крепкие – перфораторное бурение[13]13
Перфоратор – бур или отбойный молоток, работающий под давлением сжатого воздуха.
[Закрыть]введут. Я хочу туда податься – с перфоратором охота поработать…
– А пока еще не ушел на Утесный, временно в третью шахту переводишься, будешь тамошних забойщиков учить? – весело спросил Павел.
– Ой, правда? – заинтересовалась Тоня.
– Да, придется показать им классную работку, – небрежно ответил Маврин.
Ребята взялись за математику, а Тоня ушла, раздумывая по дороге обо всем, что услышала, и, по обыкновению, ругая себя. Почему она не уходит сразу, как только между нею и Павлом устанавливается это нелепое молчание? Чего ждет? Вот ведь пришли ребята – он сразу повеселел…
Рабочие третьей шахты с нетерпением ждали прихода Маврина. Для него были заранее приготовлены два забоя и инструменты.
Санька спустился в шахту за полчаса до смены, внимательно осмотрел забои, расспросил уходящих, как им работалось. Откатчиков и крепильщиков он сразу же отправил за крепежным лесом, а сам начал кайлить. Его подручные, вернувшись, взялись за откатку.
Вначале Маврин вел глубокую подкалку породы по почве забоя. Верхние слои песка легко обрушивались под давлением собственного веса.
– Великое дело! – приговаривал он. – По методу алданского забойщика Симона Васильева. Три золотых правила: подкалка, работа снизу вверх, непрерывная уборка породы. Инструмент тоже надо понимать. Легкая кайла хороша для отбойки верхов, тяжелая – для середины забоя.
Кайла двигалась в Санькиных руках так красиво и ритмично, что видевшие его работу были заворожены ловкими, уверенными движениями молодого забойщика.
– А что тут нового, позволь узнать? – внезапно прозвучал сиплый бас Таштыпаева. – И мы так-то умеем…
Старый забойщик явно любовался Мавриным и задал вопрос, чтобы стряхнуть с себя это настроение. Не к лицу ему, опытному ударнику, было присматриваться к работе мальчишки.
– У нас того результата нет! – послышались молодые голоса.
– Того нет, а все-таки показатели хорошие!
– Вы всё на силушку свою надеетесь, – отвечал Маврин, не переставая работать, – а тут главное – техника.
– Техника!
– Техника у нас проста: кайла да лопата! Чай, с песком дело имеем.
– Это тебе не рудник с пневматикой! Не твердая порода!
– Техника, приятели, – это не один инструмент, – горячо сказал Санька. – Ты умей заставить инструмент работать на полную мощность, все приемы обдумай, организуй процесс – это тоже техника.
«Прав он, прав! – с волнением думала Тоня. – Он именно каждое движение продумал и рассчитал. Это не просто уменье работать – это мастерство».
К обеду Санька обычно почти заканчивал дневную норму. Брал он действительно не силой. В шахте были забойщики физически крепче и сильнее его. У Маврина решающим были сметка, сноровка, точный расчет.
Он кайлил породу не сверху, а снизу. Этот способ особенно оправдывал себя в третьей шахте, где грунт был валунистый. Лишенные опоры, тяжелые камни с шумом обрушивались, увлекая за собой груды песка. Валуны извлекались из откайленной уже породы совсем легко. Чтобы не терять времени и труда на подъем камней из шахты, ими закладывались ненужные выработки.
Дойдя до верха забоя, Маврин тщательно подбирал кайлой кровлю рассечки и переходил в соседний забой, предоставляя откатчикам убирать породу. Учетчица подняла брови, когда записала, что дневная норма выполнена Санькой втрое.
По примеру Маврина начали работать и другие забойщики. Дольше всех упорствовал Таштыпаев.
– Ничего мудреного в этих приемах нет, – говорил он, – скоро выдохнется.
Но успехи Саньки так растревожили молодежь, что старику не стало покоя. Особенно волновался Андрей, в котором вспыхнула прежняя симпатия к Маврину.
– Что же это, дядя Вася? – спрашивал он. – Неужели ты со своей силой хуже Саньки? Ведь он котенок перед тобой!..
Котенок этот, однако, по десятку огнив навешивает, а наш кот Вася больше семи никак, – тихо, но так, чтобы старик слышал, говорил Кенка Савельев.
Таштыпаев помалкивал, ворчал в усы, но наконец не выдержал и сказал мастеру:
– Готовьте забои. Встану на вахту.
Болельщиков у Таштыпаева было куда больше, чем у Маврина. К молчанию и воркотне старика привыкли, он был свой. К тому же всех покоряла его необыкновенная сила. А Санька держался задиристо, пришел из другой шахты и на вид был жидковат.
Однако, хоть старик работал сжав зубы и казалось, что все было у него проверено и продумано не хуже, чем у Маврина, Санька играючи уходил далеко вперед. Таштыпаев темнел в лице и становился еще молчаливее.
Как-то после обеда Маврин навалил такую гору породы, что откатчики совсем выдохлись. Им никак не удавалось ни во-время подчистить забой, ни подвинуть полки, на которые Санька бросал породу. Запасного рабочего в этот день не было.
– Запарились? – усмехнулся Маврин. – Я пошел в другой забой на подкалку, а вы управляйтесь тут скорее.
Прошло не меньше часа, пока откатчики убрали забой. И только собрались идти к Саньке, как глухой шум наполнил шахту.
– Обвал! – закричала Зина, сушившая вместе с Тоней золото от промытых проб. – Кеша-то где?
Откаточный штрек мгновенно наполнился людьми. Со всех сторон рабочие бежали к дальнему забою.
– Маврина завалило!
– Засыпался Санька!
– Эй, лопаты! – кричал на бегу Таштыпаев.
Участковый геолог первым был на месте аварии.
– Товарищи, не подходите близко! Всем ждать!
Он шагнул в забой. Забой был широкий и длинный. Порода завалила самый конец его.
– Здесь огнива целы. Можно начинать, ребята!
Схватив лопату, Тоня не помнила больше ничего. Она наклонялась и выпрямлялась, не замечая, не чувствуя своих движений.
«Скорее, скорее, скорее!» – кричала в ней каждая жилка.
Люди тяжело дышали, работали молча. Только геолог бормотал:
– Нарушил постановление, ясно! Не разрешается от крепи отходить больше чем на полметра. Сколько раз об этом говорили!
Таштыпаев работал яростно, молниеносно откидывая тяжелые комья породы.
– Пусть другие убирают! – бросил он Андрею, наполнявшему тачку. – Вы с Иннокентием сюда становитесь.
Андрей, бледный до того, что все его веснушки стали темно-коричневыми, схватил лопату.
Тоня внезапно почувствовала, что лопата валится у нее из рук. Разогнуться было невозможно.
– Возьми эту – она полегче, – услышала она голос Зины, неизвестно как почуявшей ее усталость.
Тоня, не глядя, схватила другую лопату и опять начала равномерно бросать породу.
Работали в напряженной тишине, и вдруг та же Зина крикнула:
– Нога! Вот он!
Из-под темной влажной породы торчала нога в тяжелом сапоге.
– Стой, стой, ребята!
– Помалу! Бери! Да легче, чорт!
– Жив, товарищи! Сердце бьется! – объявила прибежавшая из медицинского пункта фельдшерица.
Маврина отнесли на пункт, уложили. Фельдшерица, торопясь, роняя вату, сделала ему укол. Он широко открыл мутные глаза и снова опустил веки.
– Ну, ну, приободрись, Александр Иванович! Оглянись кругом! – кричали ему.
Фельдшерица почему-то шопотом уговаривала людей выйти из камеры, но ее никто не слушал.
Густые Санькины ресницы снова шевельнулись. На этот раз в глазах его было удивление.
– Что, – спросил он чуть слышно, – захворал я?
– Завалило тебя, дурья башка! – проворчал Таштыпаев.
– Санька! Оживел, брат! – сунулся к товарищу Андрей.
Но тут молоденькая фельдшерица вдруг обрела голос и без церемонии вытолкала всех из камеры. Через несколько минут Саньку, которого поддерживали двое рабочих, подняли наверх.
Маврина удачно загородили три упавших наискось огнива. Он был сильно помят и оглушен да при падении ушиб ногу.
Несколько дней ему пришлось пролежать в больнице, где доктор Дубинский непрерывно журил его за неосторожность.
А между тем Санька не был виноват. Геолог выяснил, что в породе забоя, показывавшей достаточный класс крепости, неожиданно оказался пропласток слабого грунта. Такую случайность геологоразведка не могла предусмотреть. Из-за этого и произошел обвал.
Когда Маврин вернулся в шахту, старый Таштыпаев, усвоивший понемногу все Санькины методы, обогнал его, дав за смену триста двадцать процентов нормы. Старик взял на себя три забоя. Уборка и крепление не задерживали его ни на минуту. Когда он возвращался из третьего забоя в первый, там была уже убрана вся порода и установлено крепление. Таштыпаев только кайлил.
– Видал? – спрашивали Маврина таштыпаевские сторонники.
– Что ж, дядя Вася неплохо перенимает опыт! – дерзко, но без досады отвечал Санька и, щурясь, добавлял: – Так откатчики, говорите, не подводят? То-то! А скоро и совсем от них зависеть не будем. Пора, ребята, от тачки отказываться.
Слова Маврина ни для кого не были загадкой: все ждали установки новых механизмов.
Спустившись однажды утром в шахту, Тоня была поражена необычным шумом и оживлением. В забоях устанавливали какие-то невиданные машины, похожие на диковинных насекомых.
– Передвижные транспортеры ставят! – сообщила Тоне, почему-то понизив голос, Зина.
– Ты гляди, из всех боковых рассечек порода будет подаваться на главный транспортер. Правду Санька сказал: прощай тачка! – крикнул Андрей.
Новые машины с двумя большими колесами и бесконечной стальной лентой на роликах ставились почти во всех шахтах.
Освободившихся откатчиков переводили на другие работы. Андрею, как бывшему трактористу, удалось устроиться при передвижном транспортере, который он с любовью называл «моя стрекоза».
В забоях появились и механические погрузчики. Они забирали обрушенную породу металлическими скребками и подавали ее на забойный транспортер. Тот нес пески к широкой ленте главного транспортера, ползущей по откаточному штреку.
– Полностью механизирована шахта! – с гордостью говорил Маврин. – Вот теперь интересно показать работку!
Он быстро приспособился к новым условиям и вскоре начал заваливать породой транспортер и весь забой.
– Что же это такое? – спрашивала Михаила Максимовича Тоня. – Он такую машину обгоняет?
Михаил Максимович задумчиво улыбался:
– А это ведь прекрасно, Тоня! Механизм работает как механизм, а человек – со всей страстью, на какую он способен. У нас не машина ведет за собою людей, а люди диктуют машине. Наши инженеры уже думают, как увеличить скорость автопогрузчика:.
Маврин вскоре ушел из третьей шахты в свою, где работал под началом Николая Сергеевича, а его место занял скромный паренек из таштыпаевских учеников, который недавно стал перегонять Саньку.
Соревнование продолжалось.
Глава десятая
Учительница истории Лидия Ивановна заболела, и математику Федору Семеновичу пришлось заниматься одновременно с двумя классами. Ученикам десятого он дал письменную работу и, пообещав скоро заглянуть к ним, ушел в восьмой.
Татьяна Борисовна с утра захлопоталась. Она дежурила в школе, а был один из тех дней, когда все плохо ладится и множество больших и малых затруднений возникает на каждом шагу.
Надежда Георгиевна, как общественный инспектор, объезжала школы района, Петр Петрович с шестым классом ушел в тайгу наблюдать, как природа приготовилась к зиме. А в школе то и дело происходили какие-нибудь неприятности. Сначала подрались двое второклассников. Новикова с замиранием сердца спешила к месту происшествия, ожидая увидеть Митхата или зачинщиком драки, или побежденным. Но он был ни при чем, скромно стоял в стороне и только смотрел, как его товари – щи тузят друг друга. Не успела Татьяна Борисовна, водворив порядок, вернуться в учительскую, как произошел скандал у первоклашек. Маленькая девочка с веселыми веснушками неизвестно зачем принесла в школу ножницы. Открывая и закрывая их, она внезапно вдохновилась и отрезала косичку у своей соседки. Сама испугавшись того, что сделала, преступница подняла рев, к которому немедленно присоединилась и пострадавшая. Затем в школьный огород пробралась чья-то свинья и объела еще не снятую капусту. Седьмой класс выбежал прогонять ее и так увлекся, что в полном составе опоздал на урок.
Расстроенная всеми этими происшествиями, Новикова схватилась за голову, когда ей сказали, что Лидия Ивановна не придет. Уговорив Федора Семеновича заниматься с двумя классами, она вздохнула свободнее и села дочитывать статью, нужную ей для занятий с литературным кружком.
Но, к великой ее досаде, через несколько минут в учительскую снова вошел Федор Семенович и остановился перед ней с видом оскорбленным и негодующим.
– Весьма неприятное событие, – сказал он: – я вынужден был уйти из десятого класса и не пойду туда, пока передо мною не извинятся.
– Что же они сделали?
– В мое отсутствие, пока я диктовал задание восьмому классу, они не работали, шумели, как маленькие, и писали на доске совершенно неприличные стихи, – пояснил Федор Семенович.
Новикова пошла в десятый класс.
Ребята действительно шумели, большинство толпилось посередине класса, а у доски стояла Лена Баранова. Увидев Татьяну Борисовну, она схватила тряпку, чтобы стереть написанное.
– Баранова, положите тряпку, – строго сказала Новикова. – Сядьте на места, товарищи.
Лена продолжала неподвижно стоять с тряпкой в руках. Ребята шумно рассаживались по местам.
Татьяна Борисовна прочла стихи:
Звонок звенит, и Федя мчится Прямо к нам, в десятый класс,
Там на кафедру садится,
Двойки ставит целый час.
«Дурацкие стишки! – подумала она сердито. – И допотопные какие-то. Взрослые парни и девушки, а какими глупостями занимаются!»
– Очень хорошо, Лена! – горячо заговорила Новикова. – Неужели вы не нашли другого применения своим способностям, как писать такие стихи? И вы считаете их остроумными? Это просто пошло, если хотите знать. Всеми уважаемого человека, талантливого преподавателя вы высмеиваете за то, что он требователен и строг?
– Татьяна Борисовна, я не… – начала Лена.
– Полно оправдываться! Садитесь на место.
Лена села с недоумевающим видом. Она все время пыталась заговорить, но учительница не хотела слушать.
– Вы сейчас же извинитесь перед Федором Семеновичем, а о поведении вашем мы поговорим особо. Это шалость, непростительная даже ученикам младших классов…
Она остановилась. Класс шумел, и шум этот что-то напомнил ей. Ну конечно, когда произошла история с Моховым, ребята шумели так же негромко, но возмущенно.
– Славка! – раздался угрожающий шопот с последней парты.
– Славка! – крикнули хором девочки.
– Славка-а! – протянул Митя Бытотов.
– В чем дело, Слава? Это к вам относится?
Слава Черных угрюмо поднялся со своего места.
– Ну, что вы хотите сказать?
Слава молчал.
– Он-то сказать не хочет, да мы его заставим! – задорно крикнул Володя Арыштаев. – Говори, Славка!
Встревоженная Татьяна Борисовна подошла к Черных:
– Чего товарищи хотят от вас?
Черных оглянулся. Весь класс с недобрым ожиданием смотрел на него.
– Что я… Чтобы я сказал… Это я написал.
Ребята облегченно вздохнули.
– Вот как? – изумилась Новикова. – Что же вы слушаете, как я пробираю Баранову, и молчите? А если бы из-за вас пострадал невиновный?
– Мы бы не допустили, Татьяна Борисовна! – успокоительно заметил Бытотов.
– Хорошо, что это произошло при всех в классе. Могло быть и не так. Лене зря попало.
– Это ничего, Татьяна Борисовна, – ответила Лена, и ее простенькое круглое лицо приняло всегдашнее довольное выражение. – Я ведь знала, что Славке придется сказать.
«Совершенно бесхитростная и очень скромная девушка, – подумала Новикова. – Конечно, она не могла позволить себе эту нелепую выходку».
Оказалось, что Слава услышал стишки от своего дяди, который на днях рассказывал ему о нравах старой гимназии. Почему-то стихи вспомнились ему сегодня, и он написал их на доске. Ребята кричали: «Сотри! Перестань ерундить! Сейчас Федор Семенович придет!», но Черных уселся за парту, вытянув ноги и улыбаясь, словно волнение товарищей очень его забавляло. Конечно, он хотел уничтожить стихи при первом же намеке на опасность и не успел: пришел Федор Семенович.
Новикова велела стереть с доски написанное и послала Черных извиниться перед математиком. Остальные ребята взялись за решение задачи.
Этот случай очень смутил молодую учительницу. Хорошо, что никто из ребят не пытался выгородить Славу, хотя он пользовался в классе большим авторитетом, как развитой парень и лучший математик. И сегодня все заступились за скромную Лену. В них есть чувство справедливости, это очень хорошо…
Но классная руководительница была явно не на высоте, вот что плохо.
Она с нетерпением ждала приезда Сабуровой и, как только Надежда Георгиевна вернулась, отправилась к ней.
Тусклый осенний вечер с мелким дождем прохватил ее холодом, пока она дошла до квартиры директора школы. Зато у Надежды Георгиевны было тепло. Печка уже догорала, и Новикова, подтащив к ней коврик, уселась на пол у открытой дверцы. Дышащие золотым жаром угли тускнели, но под ними еще пошевеливались синие огоньки.
Сабурова, неслышно двигаясь по комнате, разбирала свой чемоданчик и рассказывала о школах. Петр Петрович, ездивший ее встречать, сидел в темном углу и, казалось, дремал.
– Довольны вы поездкой, Надежда Георгиевна? – спросила Новикова.
– В общем довольна, – ответила Сабурова, начиная говорить медленно. Эта особенность появлялась в ее речи, когда разговор шел о чем-то волнующем старую учительницу. – Много опытных, умелых педагогов, есть очень хорошая молодежь… Но кое-что меня и огорчило. Боюсь, что для некоторых преподавателей ученики порою являются только объектом для отметок, а не людьми с присущими им чертами характера, образом жизни… Случается, что хороший ученик начинает отставать, и педагог отзывается на это лишь снижением отметки. Не знает – двойка! А чем двойка вызвана, неизвестно. Я стою за то, чтобы учитель разбирался в каждом отдельном случае. Тут и на дом к школьнику надо сходить и с родителями побеседовать, добиться истинной причины отставания.
– Вы сами уроков не давали?
– Нет. – Сабурова задумалась. – Однажды, несколько лет назад совершила я ошибку. Дала урок в школе, которую обследовала… Хотела показать молоденькой учительнице, как надо преподавать, и испортила ей все дело. Ребята стали сравнивать, и сравнение получилось не в ее пользу. Я тогда горько каялась. Заслуги никакой не было в том, что я, работающая всю жизнь, провела урок лучше начинающей, а доверие к ней подорвала и, может быть, дальнейший рост надолго затормозила.
Надежда Георгиевна села и, внимательно взглянув на Новикову, спросила:
– Ну, а у тебя тут как? Все благополучно?
– Да не совсем…
Оглядываясь на Петра Петровича и стараясь говорить тише, Татьяна Борисовна рассказала историю с Черных.
– Что Славу заставили признаться товарищи, а не ты, по-моему неплохо, – сказала спокойно Сабурова. – Пусть знает, что живет в таком коллективе, который ему нечестных поступков не простит. Лена девочка добродушная, веселая, никакого горького осадка у нее не останется, тем более что дело было тут же исправлено. А вот ты-то почему спешишь в подобных случаях?
– Не знаю… Я, как говорят, «запарилась» в этот день. Раздражена была.
– Настроение? – делая упор на этом слове, сказала Сабурова. – Пора нам договориться, Таня, что настроения твои к работе никакого отношения иметь не должны.
– Но как же быть, Надежда Георгиевна? Я ведь стараюсь. Но разве учитель – не человек? Не может ему быть грустно или весело?
– Может, безусловно. Но и в грусти и в веселье он должен оставаться учителем.
– Что же он, актер, что ли?
– Нет, конечно, но как актер не смеет вносить свои личные настроения в исполняемую роль, так и учитель не должен примешивать их к делу. Имей в виду, что если учитель всегда ровен и спокоен, это создает спокойную обстановку в классе, под влиянием примера и ученики подтягиваются. Мне вот в первые годы революции пришлось работать с беспризорниками. Отчаянный был народ. И знаешь, чем я их победила? Только спокойствием. Они вели себя так, что ты, наверно, стала бы плакать, бросать в них тяжелыми предметами, вообще потеряла бы контроль над собой. Я помню, какой похвалой прозвучали для меня слова одного парнишки: «А вы, видать, не нервная!»
– Татьяна Борисовна сама все это прекрасно понимает, – неожиданно подал голос Петр Петрович. – Ведь не маленькая!
– А что еще нужно, чтобы стать хорошим учителем? – спросила Новикова, делая вид, что не слышит замечания.
– Знания, конечно, нужны, любовь к делу и отсутствие каши в голове, – улыбаясь, ответила Сабурова.
– Как это – каши?
– Целеустремленность нужна. Если учитель твердо знает, к чему готовит ребят и как их должен готовить, он иначе ведет работу, чем тот, для которого это только слова.
– Значит, думать, учиться самой надо, – полушутя, полусерьезно сказал Петр Петрович, – а вы вот к докладику по методике второй месяц не можете подготовиться… Занятия политкружка прошлый раз пропустили…
– Да что это, право! – рассердилась Новикова. – Вы всё назло мне говорите, Петр Петрович! Доклад завтра будет готов, а кружок я пропустила потому, что классное собрание было на этот день назначено. Не примеряла же я в это время новое платье перед зеркалом!
– А вдруг бы «настроение» припало именно этим заняться? – подчеркнуто, как Сабурова, спросил завуч.
– Ну нет! это слишком! Если вы обо мне такого мнения, я не понимаю, как вы терпите меня в коллективе! Не хочу я больше слушать вашу воркотню и ухожу домой!
– Полно, не сердись, Таня. Разве не видишь, что Петр Петрович шутит?
– Знаю, что шутит, но эти шутки мне не нравятся, – уже мягче ответила Новикова. – И потом, я на самом деле спешу: обещала Тоне проверить последние работы Заварухина.
Простившись с Сабуровой и надменно кивнув Петру Петровичу, она ушла.
Завуч поднялся с кресла:
– Вот не думал, что она действительно уйдет! Пойти, может, за ней, пусть не сердится?
– Не ходите, Петр Петрович. Она долго сердиться не будет: понимает ведь, что вы относитесь к ней хорошо. А над тем, что ей сказали, непременно наедине с собой подумает. Эго хорошее свойство у нее есть.
– Пожалуй, – ответил завуч, снова усаживаясь. – Невыдержанная все-таки девушка.
– Будут, будут у нее еще и ошибки и срывы, а все-таки она на верном пути, к работе относится серьезно.
– Хорошо, коли так. Она того… человек неплохой… А вы что-то неважно выглядите. Устали, что ли?
– Плохо себя чувствую, – почему-то шопотом сказала Сабурова. Она привыкла стесняться своих недомоганий и, заболев, всегда чувствовала себя виноватой. – Надо будет Дубинскому показаться.
Петр Петрович помолчал, пожевал губами.
– У меня ведь новость неприятная есть. Сижу и не знаю, как начать.
– Что такое?
– Да видите ли, та методистка, что к нам приезжала, докладную записку подала по вопросу об оценках в нашей школе. Помните на экзамене случай с сочинением Пасынкова?
– Знаю я об этом, – устало ответила Надежда Георгиевна. – Пустяки! Правильность своего метода я всегда сумею доказать. А вы что, придаете этому большое значение?
– Придаю, – сердито ответил Петр Петрович, выбивая пепел из трубки прямо на ковер. – Мне, знаете, не раз в жизни приходилось видеть, как легко глупцам разрушить хорошо налаженное дело.
– Глупцы, как вы говорите, а вернее – те, что умеют ко всему подходить только формально и трусят всякой самостоятельной мысли, живут среди настоящих советских людей, которые не дадут им взять верх. Мы не беззащитны.
– Ну, будем надеяться, – пробормотал Петр Петрович.
Глава одиннадцатая
Общее собрание было назначено на шесть часов вечера в воскресенье.
И потому, что разговоры о собрании велись давно, а оно все откладывалось, и потому, что собирались не в урочное время, все понимали, что разговор будет серьезный.
– Новые обязательства люди хотят взять, а прииск золотом беднеет, – сказал старый Таштыпаев, читая объявление оносительно собрания, – об этом речь и будет.
– Надо думать, дядя Вася, ты с готовым предложением придешь? Расскажешь руководству, за что браться? – невинно спросил Кенка Савельев.
Таштыпаев чуть скосил глаза на парня:
– Ладно, ты! Сами бы маленько мозгами раскинули!
…В день собрания Тоня была у Павла. Она вернула ему работы, проверенные Новиковой. Хотя Заварухин не был школьником и ему не полагалось ставить отметок, Татьяна Борисовна не удержалась и вывела в конце каждого сочинения по жирной пятерке.
Павел задумчиво расхаживал по комнате. Сегодня он был особенно молчалив.
– Ты чем-то озабочен, Паша? – спросила Тоня.
– Как тебе сказать… – начал он и вдруг круто остановился перед Тоней. – Ты ничего не знаешь, а я ведь давно уже большую работу веду…
– Работу? Какую же?
– Не скажу. – Он подзадоривающе улыбнулся: – Охота сказать, да боюсь. Вдруг не выйдет ничего! Ну, да сегодня все узнаешь.
– Сегодня? Но я ведь скоро на собрание ухожу.
– Узнаешь, – повторил Павел. – Я тебе говорю – узнаешь. А пока не спрашивай.
И Тоня не стала спрашивать, хотя была сильно заинтересована. Она слушала, как Павел рассказывал о публицистике Горького, и потом, простившись с ним, ушла. А у него при прощанье было лукавое и взволнованное лицо.
«Что бы это значило?» – раздумывала дорогой Тоня.
Времени до начала собрания оставалось много, и она пошла к поселку через горы. День был чистый и теплый. Природа, уже готовая уснуть, еще ясно улыбалась людям.
Крупно шагая по сухим комкам травы, Тоня поднялась довольно высоко и глянула вниз. Прямо перед ней лежал вспаханный участок правильной овальной формы. Отсюда, сверху, он казался озером, полным мрачной воды, похожей на кусок гладкого темного стекла. Участок окружали тонкие деревца с тянущимися прямо вверх голыми ветвями, и было странно, что они не отражаются в пашне.
Скупые, благородные краски осенней земли! Такой же вспаханный участок рядом был покрыт редкой зеленцой, дальше рыжие склоны обрыва уходили в темнокоричневую впадину, а с другой стороны низвергались почти лиловые тяжелые складки горы, подернутые сединою мхов. Низко у горизонта висело большое облако, точно грузная розовая рыба в серебряном море.
В светлом пылании заката грубее и выпуклее обозначился неуклюжий могильный камень. Тоня знала, что здесь погребен вождь племени, жившего в крае много веков назад. Археологи долго бились над расшифровкой надписи, полустертой временем. Знаменитый исследователь Сибири Николай Михайлович Ядринцев первым нашел ключ к разгадке. Надпись гласила:
«Я разлучен с родом орла, живущим на земле. С храбрым народом моим и десятью тысячами моих коней пребывать не могу. Имя мое…»
Тоня забыла имя погребенного героя. В следующих строках он приказывал своему народу хранить память о нем.
Нет, память не сохранилась. Зачем людям, не мечом, а трудом завоевавшим эти горы, помнить древнего правителя? Конечно, он владел огромными стадами, косяками легконогих коней, оружие его было украшено рубинами и пил он из золотой чаши. Толпы голодных рабов днем и ночью умножали его богатство. О чем же помнить? Кому он сделал добро? Пусть ученые не забывают это имя, для них оно звучит, как дальний ветер прошедшего, а люди, что живут и трудятся здесь, иные имена завещают своим внукам.
Стоя у старого камня, Тоня попробовала представить себе, как будет говорить на собрании. Она откашлялась и сказала: «Товарищи, я хочу напомнить…» – и тут же засмеялась. Неудачная репетиция! Здесь, в горах, голос ее кажется слабым, и засыпающая природа не внемлет ему.
Взглянув еще раз на быстро тускнеющее небо, Тоня заторопилась. Она прошла рощицу сизо – голубых сосенок, полюбовалась их кротким видом и подвернутыми под ветви тесно сомкнутыми шишечками.
– Зимы ждете? – сказал она сосенкам. – Ну, спокойных вам снов. Весной увидимся.
Чувствуя, что исполнила какой-то долг, попрощавшись с тайгой и горами, она заспешила вниз.
Весь просторный клуб был полон народа. Многие еще курили и разговаривали перед входом в здание и в коридорах, но, войдя в зал, Тоня с трудом отыскала себе место.
Усевшись наконец, она увидела рядом с собой улыбающуюся Стешу Сухих.
