Текст книги "Чистое золото"
Автор книги: Мария Поступальская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 29 страниц)
– Ты умница, Анатолий! – живо обернулась к нему Тоня. – Даже когда она пробирает, недовольна – чувствуется, что на непорядочный, нечестный поступок не считает нас способными.
На сцену вышел Андрей Мохов, председатель драматического кружка, и объявил, что представлена будет комедия Фонвизина «Недоросль». Он назвал действующих лиц и, взглянув на свои ноги, замолчал. Андрейка был в подшитых валенках, и это портило ему настроение.
В зале послышались смешки. Мохов сокрушенно вздохнул и скомандовал:
– Давайте занавес!
Комедия была разучена назубок и шла без суфлера. Декорации писал секретарь комсомольской организации и лучший художник школы Илларион Рогальский. Розовые полосатые обои с веночками и стенные часы он изобразил превосходно. На сцене стояли знакомые всем бюро, круглый стол и кресла Надежды Георгиевны.
Лена Баранова, добродушная кругленькая девятиклассница оказалась очень хорошей Простаковой. Она яростно накидывалась на мужа и брата, защищая Митрофанушку. Коля Белов – Митрофан мешковато двигался, перед тем как сказать что-нибудь – слегка задумывался, а когда поворачивал к зрителям румяное недоумевающее лицо с высоко наведенными бровями, невозможно было не смеяться.
Вся тревога Тони за подругу пропала, едва Женя вышла на сцену. Сначала ее голос звучал неуверенно, но это было правдиво и хорошо: ведь Софья должна была бояться Простаковой. А когда появился величавый и справедливый Стародум, Софья совсем ободрилась и стала даже улыбаться.
Зрители очень сочувствовали Софье. Огромная тетка Матрена Филимонова сказала довольно громко:
– Вот что делается! Со свету девчонку сживают…
Пьеса прошла гладко. Простакова убивалась о сыне, счастливая Софья тихо шепталась с Милоном, и наконец прозвучали заключительные слова: «Вот злонравия достойные плоды!»
Школьники хлопали так, что приводили в смущение родителей. Актеры выходили на вызовы раз десять.
Еще не кончились рукоплескания, как со своего места встал мастер Кротков с прииска Добрый и попросил актеров, чтобы «Недоросль» был показан у них на прииске. У мастера был довольный и усталый вид. Его сын, восьмиклассник Севка, играл Вральмана. Дома он без конца читал комедию вслух. Мастер знал роль сына наизусть и весь спектакль шопотом твердил слова, которые должен был произносить Севка. Он боялся, что сын что-нибудь забудет.
Артистов продолжали вызывать, но мальчики уже начали выносить стулья из зала. Молодежь хотела танцевать.
Женя, скинувшая пышный розовый наряд, в своем простом светленьком платье вошла в зал, когда там было уже просторно и оркестр восьмиклассников на сцене настраивал инструменты.
– Ну, Евгения, тебе прямая дорога в театральное училище! – торопливо сыпала словами Лиза. – До чего замечательно сыграла!.. И голос и походка – все как у актрисы…
Женя улыбалась кротко и застенчиво и взглядом спрашивала Тоню: «Ну как?»
«Хорошо, молодец! Я не думала, что ты так сможешь!» – отвечали ей Тонины глаза.
Подруги стояли посередине зала. Все поздравляли Женю, хвалили ее, и она радостно смотрела на своих друзей: кудрявую суматошную Лизу, беленькую невозмутимую Нину и Тоню, чья похвала была для Жени особенно дорога. И Анатолий, который дружил только с Тоней, а с другими девочками держался вежливо и безразлично, сегодня подошел к ней. Улыбка его была приветливой, и он сказал, что получил большое удовольствие от ее игры.
Подошли ребята из восьмого и девятого классов, тоже довольные игрой своих актеров.
– Ну, вы совсем Женю захвалили! – крикнул Митя Бытотов. – А про нашу Баранову почему ничего не говорите?
– И про Вральмана! Разве плох был Севка?
– Как не говорим! Просто не успели еще! Вральман – умора!
– А Лена Баранова – чудо природы! – провозгласил Андрей Мохов. – В жизни воды не замутит, а какую ведьму Простакову ухитрилась сыграть!
– Вот это-то и значит талант!
Вдруг Тоня молча кинулась к дверям. Женя побледнела и стал протискиваться вслед за подругой.
В дверях стоял ее отец.
– Михаил Максимович, что у вас? – тревожно спросила Тоня. – Женя вас еще не видела. Она испугается…
Но Женя уже сама схватила отца за рукав. Она ни о чем не спрашивала, только смотрела на него.
– Нет, нет, Женечка, не волнуйся. Маме лучше. Сейчас с ней доктор Дубинский… Она даже уговорила меня пойти узнать, как ты тут… Жалко, что не смог я поглядеть на тебя.
– Замечательно играла Женя! Прелесть! Как жаль, что вы не видели! – закричали кругом. Перед Михаилом Максимовичем стояла его взрослая красивая дочь. Лицо ее порозовело и казалось чуть влажным от плохо стертого вазелина. В темных глазах еще не исчезло выражение тревоги, вызванной появлением отца. Кругом толпились ее друзья. Михаил Максимович был растроган, ему хотелось обнять дочку и сказать ей, как он говорил, когда она в детстве, наплакавшись, затихала у него на коленях: «Все будет хорошо, девочка, все будет у нас ладно, маленькая. Ну, тихо, тихо..
Забыв на минуту, что они на людях, Михаил Максимович действительно легонько обнял Женю. А в эту минуту прозвучали первые такты вальса, и девушка поняла жест отца как приглашение к танцу.
– Ты хочешь танцевать? – спросила она удивленно. – Один вальс, да? А потом домой, к маме. Музыка окрепла, разлилась широкими волнами и унесла с собой Женю и ее отца. За ними закружились и другие.
– Смотрите, смотрите, Михаил Максимович как сразу помолодел! – говорила Лиза. – Рад за Евгению. Знаете, я слыхала, что он сам когда-то хотел стать артистом.
– Вот инженер-то наш, оказывается, какой танцор! – услыхала Тоня голос Николая Сергеевича.
Она обернулась. Отец и Варвара Степановна стояли за ней и смотрели на танцы.
Отец никогда не пропускал школьных праздников, дома подробно обсуждал все выступления, негодовал и сердился, если что-нибудь не ладилось. Как-то раз он даже ходил к директору и убеждал Надежду Георгиевну, что Андрею Мохову нельзя поручать роли военных:
– Все время на погоны свои да на ордена любуется, а слова забывает.
Взглянув на Николая Сергеевича, Тоня поняла, что сегодня он спектаклем доволен.
Мелодия становилась все шире и вольней. Она шумела, как ветер, что срывает и кружит цветы, листья и ветви.
Тоня глядела на танцующих, и в сердце ее опять нарастало глухое, томящее беспокойство. Какое-то решение зрело в ней. Она еще не знала какое, но что-то надо было сделать немедленно.
– Ну, всех сегодня отец с дочкой покорили, – сказала Варвара Степановна и прибавила тише: – Не надышится он на Женечку. И правда, девушка хорошая. Только здоровьем слабенькая, в мать… Да, растишь, растишь… вымахают вон какие, – она кивнула в сторону Тони, – а все за них сердце болит.
Рядом стояли родители Лизы – седая, с круглым морщинистым лицом Анна Прохоровна и Панкрат Васильевич, до того тихий человек, что все удивлялись: как это Лиза и Степа получились такими шумными и беспокойными? Анна Прохоровна часто-часто закивала, а Панкрат Васильевич подтвердил:
– Это ты, Степановна, верно. Малы, велики – все одно родителям тревога…
Тоня хотела что-то сказать, но к ней стремительно подлетела танцующая пара – Нина и Толя. Спокойная, всегда несколько вялая Нина громко смеялась.
– Понимаешь, думала, что каблук отскочил, – говорила она. – Слышу, что-то треснуло, зацепилась – там выбоинка в полу. А он не слушает – все вперед мчится. Чуть на Петра Петровича не налетел… Ой, не могу, не отдышусь никак…
Нине было смешно и то, что каблук чуть не сломался, и что она так запыхалась, и что Толя мчался вперед, не слушая ее. Увидев невдалеке Лизу, она кинулась к ней и опять начала рассказывать о каблуке и смеяться.
Тоня и Толя поглядели друг на друга и тоже засмеялись.
– А ты хочешь танцевать? – спросил Толя.
– Нет, не хочу. Я хочу…
И Тоня вдруг так ясно поняла, чего она хотела весь день сегодня и весь вечер, точно кто – то внятно шепнул ей на ухо: «Да, сделай это».
– Я знаю! – быстро сказал Толя.
– Ну, скажи…
– Ты хочешь пойти сейчас в Белый Лог.
– Да… – немного растерянно произнесла Тоня. – Как ты узнал?
– Пойдем!
– Зачем же… Как же ты уйдешь? Я не хочу, чтобы из-за меня ты праздника лишался. Такой вечер раз в году бывает…
– Пойдем! – повторил Толя.
И Тоня почувствовала, что обидит его отказом, что вечер, который бывает раз в году, покажется ему испорченным, если она уйдет одна.
– Ну хорошо. Я только маме скажу, чтобы не дожидалась меня.
Тоня шепнула матери, что хочет пойти прогуляться, и Варвара Степановна не спросила ее, с кем она идет и куда, а сказала только:
– Платком покройся. Холодно.
Когда они выходили из зала, музыка стала затихать. Прекратился широкий, торжествующий шум ветра, и последние разрозненные звуки медленно реяли, как сухие листья с завернувшимися краями.
Тоня сбежала с лестницы, в раздевалке выхватила шубу из рук Анатолия, кое-как повязалась платком.
– Идем же скорее!
Толя, застегивая полушубок, спешил за ней. В тамбуре они столкнулись с какими-то людьми. Тоня не обратила на них внимания, но Анатолий на секунду задержался, взглянув на высокого человека в дохе. Он хотел даже заговорить с этим человеком и дотронулся до его рукава, но тот не заметил робкого жеста и, громко разговаривая со своим спутником, вошел в школу.
Тоня позвала товарища, и он кинулся догонять ее, но оживление юноши пропало, и тень легла на его лицо.
Глава четвертая
Тоня молчала. Так величава была широта и тишина ночи, с такой огромной высоты светила холодная луна, что говорить не хотелось.
Они прошли мимо клуба, мимо заборов и спящих домов. Наезженная дорога четко виднелась на снегу. Она вывела Тоню и Толю из котловины, где стоял поселок, нырнула вниз, а когда выпрямилась снова, огни прииска спрятались за горой.
Анатолий еле поспевал за Тоней. А ей все казалось, что они идут слишком медленно.
– Смотри, – сказала она обернувшись, – дорога бежит, правда?
– Бежит.
– А луна?
– И луна бежит. Да как быстро!
– Побежим и мы!
Они побежали, и белые холмы за обочинами двинулись навстречу им.
Тоня легко неслась вперед, Анатолий держался сзади. Он забыл неприятное впечатление от встречи с человеком в дохе. Радость наполняла его сердце. Казалось ему, что лучше ничего не было в его жизни, чем этот бег под высокой луной по снежной дороге за милой девушкой.
У леса Тоня остановилась и, споткнувшись, чуть не упала. Толя поддержал ее:
– Устала ты. Посиди, отдышись немного.
Он подвел Тоню к большому, заметенному снегом пню.
– Сейчас снег смахну… Теперь садись.
Они отдыхали недолго и вступили в лес. Здесь было темнее. Деревья жались друг к другу по сторонам дороги. Большие ветви их были недвижны, словно не могли пошевелиться под снежным грузом.
– Ты не боишься? – спросил Толя.
– Конечно, нет! А ты? Может быть, тебе страшно?
Тоня быстро взглянула на спутника. Не обиделся ли он? Нет, Анатолий улыбался.
– Мне-то стыдно было бы бояться. А я вот подумал, что какая-нибудь столичная девушка здорово струхнула бы. Лес тут у вас серьезный!
– Тайга! Ты в Ленинграде, наверно, только в книгах про нее читал.
– Читал, конечно… И я рад, Тоня, что увидел ее своими глазами!
– Рад! Ты еще тайги по-настоящему не знаешь! Тут ведь заблудиться ничего не стоит. Один мальчишка неделю блуждал. Он медведицу видел. На землю лег, она его обнюхала и не тронула. В Шабраки весь голый пришел, так ободрался в тайге… Здесь только такие, как Ион, ходят – не боятся.
– Это кто – Ион?
– Старик-хакас, охотник.
– Тот, что в школу приходил к Надежде Георгиевне?
– Он самый.
– Он и тебя знает. Еще сердился, что ты давно у них не была.
– Да… С осени не была в этих краях.
Тоня опять умолкла, и Анатолий не начинал разговора. С полчаса еще шли они лесом, потом поднялись на крутой холм и увидели деревню. Она чернела в логу между горами. Редкие огни слабо светились в окнах.
Тоня снова заторопилась. Они спустились с холма, прошли мостик и свернули с пустынной главной улицы в тупичок.
Домишко приютился около трех огромных елок. В палисаднике стыли оголенные кусты.
Тоня толкнула калитку, вошла во двор и приникла к окошку.
– Не спят, – сказала она почему-то шопотом. – Свет есть. Пойдем.
Они остановились в темных сенях. Из избы слышалось бормотанье. Голос был детский. Ребенок не то напевал, не то читал по складам.
Тоня решительно застучала в дверь. Бормотанье оборвалось.
Что-то загремело, и женщина спросила из-за двери громко и тревожно:
– Кто там?
– Тетя Даша, откройте. Это я, Тоня.
Дверь открылась. Тоня и Толя вошли. В комнате было полутемно, а от густого пара, что ворвался с ними из сеней, и вовсе ничего не стало видно.
– Что это ты выбралась в такую пору? Да еще в праздник! У вас там, небось, гуляют сегодня… А у нас веселье плохое. Видишь?
Женщина говорила неласково и повела вокруг себя рукой с раздражением, точно хотела сказать: «Вот, любуйся».
Была она худа, лицо казалось усталым, и темные глаза смотрели отчужденно.
Тоня огляделась. В комнате пахло дымом. На столе светила коптилка. Маленький белоголовый мальчик, повязанный крест-накрест платком, сидел на табуретке. Он испуганно глядел на Тоню.
– Вот как теперь живем, – сказала женщина и неожиданно не то всхлипнула, не то простонала. Анатолию показалось, что она сию минуту заплачет, заголосит, начнет плакать и Тоня, а за ними зальется белоголовый мальчишка. Юноша так растерялся, что сделал шаг к двери.
«Я лучше подожду во дворе…» – хотел он сказать, но Тоня заговорила вдруг оживленно и быстро:
– Соскучилась я, тетя Даша, вот и пришла. Извини, коли не во-время. А вот Анатолий Соколов. Из нашей школы. Слыхала, наверно? Доктора Соколовой сын… Что это у вас дымно? Печка не в порядке? А свет почему не горит?.. Алеша, ты меня боишься, что ли? Давай здороваться.
Говоря все это, Тоня разделась, повесила шубу на гвоздь и, обняв тетю Дашу за плечи, подвела ее к столу. Толе показалось, что сейчас она очень похожа на свою мать, Варвару Степановну.
– Раздевайся и ты, Анатолий. А мы ведь из школы, тетя Даша. Вечер у нас. Алеша-то здоров? Что же он ко мне не подойдет? Ты не узнал меня, да?
– Не узнал, – тихо сказал Алеша.
– Будет болтать-то! – сурово прикрикнула тетя Даша. – Скажет тоже! Тоню не узнал!.. Не видел он тебя давно, отвык.
– Ты песню пел, Алеша, когда мы пришли? Я из сеней слышала.
– Песню, – так же тихо ответил мальчик.
– Ну, спой нам. Мы послушаем.
Алеша помотал головой, молча слез с табуретки и подошел к Тоне.
– Ну, иди ко мне, посидим вместе.
Тоня взяла мальчика на руки. Он прислонился к ее плечу и сидел неподвижно, глядя в упор на Анатолия большими светлыми глазами.
А Тоня не смолкала ни на минуту. Она передавала тете Даше приветы от отца и матери, рассказывала о спектакле, о школьных делах.
Тетя Даша слушала молча. Постепенно лицо ее прояснилось, взгляд потеплел, и стало видно, что она добрая, даже робкая женщина, а сердится только от усталости и заботы.
– Хороша ты, Тонюшка! – вздохнув, сказала она. – Еще лучше стала… Ну, спасибо, что пришла. Я думала, вовсе забыла про нас. Да что же я… Самоварчик надо поставить.
– Не нужно, тетя Даша, не хлопочи.
– Налит он уж, налит. И уголь есть и лучина.
– Ну, так давайте, тетя Даша, я самоваром займусь, а вы с Тоней побеседуйте, – предложил Толя.
– Что ты, молодой человек! Разве сумеешь?
– А вот сейчас увидите!
Анатолий так умело и ловко захлопотал возле самовара, что тетя Даша скоро перестала тревожно следить за ним и опять обернулась к Тоне. Мало-помалу она рассказала о своем житье. Дров у нее много, а в избе холодно потому, что печка дымит. И с чего дымить стала, непонятно. Все время топилась хорошо. Надо бы позвать кого-нибудь переложить, да руки не доходят. Работает она попрежнему на колхозной лисоферме, и работы много.
– Да-да, помню, ты мне говорила. Много зверей у тебя?
– Десять лисоматок и пятнадцать молодых.
– Ну, и как управляетесь? Беспокойные, наверно, питомцы? – спросил заинтересованный Соколов.
– Привыкла… Я когда пришла, лисята хилые были, взъерошенные, ноги кривые у них. Неумелые люди ухаживали. Ни домиков не было, ни корма настоящего. Сидели в темном сарае. Гляжу бывало на них и плачу. Ну, думаю, все погибнут… А тут заведующий новый прибыл. Знающий человек. Настроили мы лисам домишек, заплотом[4]4
Заплотом в Сибири называют забор.
[Закрыть] высоким их огородили, спокойней им стало. А то ведь они шума боятся, собак боятся, людей чужих тоже. С мухами я начала бороться, убирать чаще. Мухи их донимали, да и заразу заносили всякую. Теперь такие сытые, гладкие лисы – красота! Меня знают!..
Тетя Даша оживилась, даже улыбка показалась у нее на лице.
– А кормишь чем?
– Целая кухня, Тонюшка. И мясо им нужно обязательно, и отруби едят, и овощь. Картошку даем осторожно. От нее шерстка блеск теряет. А вот от турнепса мех густой, блестящий делается…
– Интересно! Ну ладно, про лисят успеем. Ты скажи, почему Алеша такой бледный, света почему нет?
– Алешка у меня болел долго. До сих пор в садик не ходит. А свету у нас с осени нет. Вот как ты была последний раз, на Октябрьскую, кажется, тогда и выключили. Говорят: временно, на зимние месяцы. Сейчас весь свет к вам на Таежный идет. Вот керосину надо бы добыть, да так уж…
Тетя Даша заметила испытующий, недоверчивый взгляд Тони и быстро дотронулась сухой, жесткой рукой до руки девушки:
– Ты, небось, думаешь, Тонюшка: и есть им нечего, и холод у них… А я прямо скажу: трудно, конечно… Кому сейчас не трудно! Ведь какая война прошла… Но голодные не сидим. Хлеба хватает, картошка есть, из садика обед хороший на Алешу получаю… Мне бы только самой в силу войти… А я, поверишь, на ферме работаю, и дело неплохо идет, забываю беду свою как-то… а приду домой – ничего не могу. Сижу, гляжу в угол, о чем думаю, и сама не знаю…
Анатолий ждал, что Тоня сейчас скажет тете Даше какие-то ласковые слова, начнет ее утешать, но его подруга сурово спросила:
– Запустила ты дом, тетя Даша? Скажи правду.
– Ох, запустила, Тонюшка!.. Сама знаю. Если бы поговорила с председателем, наверняка наладили бы мне печку и керосину бы дали… Только тяжко людей просить, когда раньше свой работник был, да какой… Сам всегда людям помогал.
Тоня слушала, сдвинув брови.
– Самовар готов! – объявил Анатолий.
Все сели к столу. Толя исправил коптилку, она загорелась ярче. Тоня стала рассказывать тете Даше про приезд новой учительницы, про то, что Николай Сергеевич получил премию к Новому году.
Чаепитие началось очень мирно и так же мирно и кончилось бы, если бы не Алеша.
Мальчик разрумянился и повеселел. Отодвинув от себя пустое блюдечко, он несколько раз лукаво взглядывал на Тоню, потом, потянувшись к ее лицу, громко зашептал на ухо:
– Я тебя узнал. Это я нарочно сказал, что не узнал…
– А что же смотрел на меня, как на чужую тетку?
– Не… не на чужую… Я подумал – может быть, это Павлик с тобой пришел…
У Тони опять сдвинулись брови, а тетя Даша заплакала. Лицо ее, не изменившее выражения, оказалось сразу залитым слезами. Всхлипывая, она шептала:
– Ой, Павлушенька… Павлик… Ой, Павлик, сынок.
Тоня быстро спустила Алешу на пол и подошла к плачущей матери:
– Тетя Даша…
Но та не слушала.
– Павлик! Ой, где же ты, Павлик… – Она схватила Тоню за руки: – Ведь нету ничего… Ничего нету с тех пор… Никакой вести… Значит, не ждать уж больше? Не ждать?
– Я жду. Жду, тетя Даша, и вам надо ждать… Будут вести. А сейчас не плачьте, не надо пугать Алешу… – Тоня крепко сжала худые плечи женщины, посмотрела ей в глаза. – Полно, тетя Даша, полно!
– Ма-ам! Не надо! – протянул Алеша, дергая мать за платье.
Дарья Ивановна взглянула на сына и не то что успокоилась, но каким-то привычным усилием сдержала слезы:
– Не буду, Алешенька, не буду!..
– Спать ему пора! – решительно сказала Тоня. – Укладывайте его, тетя Даша, а мы пойдем.
Она сняла с гвоздя шубу, быстро оделась и подошла к Алеше:
– Ну, будь здоров, милый. Приходи с мамой к нам.
Мальчик неуверенно кивнул головой.
Тетя Даша, еще всхлипывая, прислонилась к дверному косяку и дружелюбно глядела на Тоню:
– Не знаю, выберусь ли на Таежный, Тонюшка… Ты сама– то не забывай.
– Да-да. Я приду к вам, я скоро приду. А вы не хворайте тут.
Ночь и снег и далекая луна опять молчаливо встретили Тоню и Толю и повели их из печального дома.
Тоня шла опустив голову и только около леса глухо сказала:
– Соврала я ей.
– В чем соврала, Тоня?
– Что ждать надо. Нечего себя обманывать. Ничего не будет…
Тоня подняла голову. Анатолий увидел ее освещенное луной лицо и удивился, поймав в глазах, всегда спокойных и ясных, то же тоскливое выражение, что в темных, запавших глазах тети Даши.
– Конечно, ей неважно живется. Она только говорить не хочет. А я не была у нее столько времени… Эх!..
– Ладно, Тоня. Что же говорить о том, чего поправить нельзя! Теперь надо подумать, как ей помочь. Я с ребятами потолкую.
– Да-да, непременно!
Тоня вздохнула, продела свою руку под руку Анатолия и, крепко ухватившись за рукав его полушубка, пошла с ним в ногу.
«Намаялась… – подумал Соколов. – И болтовня эта не даром ей далась… Надо о чем-нибудь другом с ней заговорить».
И тут же неожиданно для себя спросил:
– Тоня, а ты очень… дружила с Павлом? Ты прости, что я спрашиваю.
Но Тоня взглянула на него доверчиво и прямо:
– Ничего… Я с тобой сегодня говорить могу. Раньше и не подумала бы, а сегодня могу. Может быть, потому, что ты пошел со мной… Да, я очень любила Павлика.
Тоня пристально смотрела на дорогу и шагала все так же в ногу с Анатолием.
– Слово-то уж очень большое, – опять заговорила она. – Самой себе и то трудно его сказать. Но что же скрывать… Думаю о Павлике постоянно. Ни с кем мне так легко и интересно не было.
– Значит, тоскуешь? Мне вот… – Анатолий замялся, – Всегда хочется, чтобы ты была счастливой.
– А я счастливая! – горячо сказала Тоня.
– Как же так?..
– Вот так. Я счастливая. Разве ты не видишь? Я как себя помню, счастье всегда со мной. Павлик – это мое личное, понимаешь? Я о нем очень грущу, только общего-то это не меняет. Не умею сказать, но ты меня' пожалуйста, несчастной не считай. И не хочу, чтобы меня жалели, и неверно будет.
Она снова помолчала.
– Ты Павлика мало знал.
– Мало, да. Маму сюда в сорок четвертом перевели, летом. Осенью я со всеми вами в школе познакомился, а ушел Заварухин…
– В начале января. Как раз год назад.
– Г оворят, вы с детства дружили?
– С пяти лет… Жили близко друг от друга. А когда у нас на Таежном открылся детский сад, мама меня туда привела и спрашивает: «Ну, Тоня, с кем из ребятишек дружить будешь?» Я показала на Павлика и говорю: «С ним, с кем же еще!»
– А потом?
– Потом вместе в школу поступали, сели за одну парту. И так до конца, пока он не ушел.
Они опять замолчали. Глядя на неподвижные косматые деревья, Тоня живо вспомнила, как ходила с Павлом на прииск Добрый к матери раненого бойца. И вот сейчас опять идет она по зимнему лесу, но другой человек рядом с ней, и нет у нее вести, которая могла бы обрадовать.
Девушка растерянно посмотрела на Анатолия:
– Ты что-то сказал?
– Я спросил: неужели вы ни разу не поссорились?
– Ну, как же! – Она с сокрушением покачала головой. – Иной раз крепко ссорились. Я ведь в отца – нелегкий характер! Только это дела не меняло.
– А… как Павел?.. Он тебе говорил когда-нибудь?
– Нет, никогда, я и так знала.
– И теперь не жаль?
– Что не сказал? – переспросила Тоня, думая, что Павел, в сущности, не сказал ей ничего перед отъездом. – Вот именно, очень жаль, очень. Хоть я и знала, а так жалею, что не услыхала от него самого! И поэтому я ни от кого другого этих слов слышать не хочу.
– Никогда? – Анатолий даже остановился на минуту. – Но так ведь не бывает, Тоня. Это тебе сейчас кажется, а потом…
– Не знаю, что будет потом, – отрезала Тоня, – а сейчас не могу и не хочу ничего такого знать… Ты это учти, – прибавила она тихо.
– Не беспокойся, – сразу похолодевшим голосом откликнулся Анатолий, – запомню.
Они, не сговариваясь, ускорили шаг.
Тоня уже стыдилась своей откровенности, и последние слова показались ей излишне резкими, а Толя вдруг почувствовал, что очень устал и от далекой прогулки и от разговора.
Взглянув на окна Кагановых, Тоня сказала, как бы про себя:
– Женечка не спит. Рассказывает маме про свой успех.
– Ох, Тоня! – спохватился Анатолий. – Боюсь, что не потому у них свет горит.
– А почему?
– Ты не заметила, а когда мы выходили из школы, нам встретился доктор Дубинский. Он шел с помощником Михаила Максимовича, Кирюшиным… И доктор сказал: «Бывают же такие неожиданные ухудшения. А всего час назад она совсем прилично себя чувствовала». Боюсь, что Женина мама…
И ты мне ничего не сказал? – с укором крикнула Тоня и бросилась к дому подруги.
