Текст книги "Чистое золото"
Автор книги: Мария Поступальская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 29 страниц)
– Знаете, как выяснить давность работ? – спросил Петр Петрович и указал на осину, выросшую на отвале: – Спилите дерево, определите его возраст по кольцам и прибавьте пять лет. После возникновения отвала деревья на нем прививаются не раньше чем через пять лет.
Тоня подошла к самой шахте. Колодец был завален землей, остался только узкий ход вроде лисьей норы, полузакрытый кривой березкой.
– Как грустно… Я никогда не думала, что это так грустно выглядит! – сказала Тоня.
– Да, брошенное производство, пожалуй, кажется еще печальнее, чем покинутое жилье, – согласился Петр Петрович.
Тоне вдруг почудилось, что за поваленным копром что – то шевельнулось, а Степа умоляюще сказал:
– Пойдемте отсюда! Невесело здесь как-то!
Где-то близко чокнула белка. Распустив свой пушистый парус, зверек перемахнул с вершины на вершину.
Начали спускаться. Татьяна Борисовна вела Митхата, Степа плелся сзади. Мальчики присмирели, а когда спустились в Мокрый Лог, уже освободившийся от тумана, Митхат сказал, глядя снизу вверх:
– Татьян Борисовна, а если Мухамет меня ругать будет, мы со Степой опять сюда уйдем. Тут и жить будем.
– Что ты еще выдумаешь! – со страхом сказала Новикова. – Пойдем скорее, милый, тебе спать нужно.
Но у Митхата ноги заплетались, и Петр Петрович взял его на руки. Усталые, они совещались, не обойти ли кругом Малиновую гору, когда вдалеке увидели Александра Матвеевича. Он всматривался, кто идет, приложив руку к глазам. Узнав товарищей, молодой учитель побежал навстречу и принял из рук Петра Петровича спящего мальчика.
От соседства с белой рубашкой Александра Матвеевича волосы и кротко смеженные ресницы Митхата казались еще черней.
– Спит, как будто сроду не озорничал, – сказала, очнувшись от раздумья, Тоня.
Глава шестая
– Кулагиным письмо заказное! Распишитесь.
Письмоносец Дуся подала Варваре Степановне сквозь открытое окно толстую разносную книгу и огрызок карандаша.
– Иди-ка, Тоня, распишись, – позвала мать.
Тоня готовила корм для утят. Отставив чугунок с кашей, она вытерла руки и подошла к окну.
– Должно быть, важное вам извещение, Тонечка, – сказала Дуся, пряча в сумку свою книгу. – Конверт серьезный…
Тоня растерянно глянула на пакет: Кулагиной Антонине Николаевне… И печатная крупная надпись «Московский институт истории».
– От кого? Что же не откроешь? – спросила мать.
– Из института, – сквозь зубы ответила Тоня.
– Ну, читай, читай скорее! Чего стоишь, как неживая?..
Институт извещал, что Антонина Кулагина, окончившая с золотой медалью школу прииска Таежный, принята на первый курс и будет обеспечена общежитием.
Коротенький текст был давно прочитан, а Тоня все еще держала письмо в руках, словно не могла постичь его смысл. Принята! Она студентка! Вероятно, ее друзья не сегодня-завтра тоже получат извещения…
– Ну вот, дожили! – сказала Варвара Степановна. – Рада небось?
– Мама, я снесу корм утятам? – неожиданно спросила Тоня.
Не дожидаясь ответа, она взяла чугунок с кашей и вышла во двор.
Денек был серый, и солнце только изредка прорывало плотные, низкие облака. На яркозеленом коврике травы посреди двора нежно желтели пушистые спинки утят.
Тоня высыпала корм в корытце и, присев на круглое полено, пристально смотрела, как жадные маленькие создания, суетясь и толкаясь, набивали зобы. Опростав корытце, утята зашлепали к луже, что осталась после недавнего дождя, и, азартно попискивая, стали рыться носами в грязи. Выводившая их наседка, волнуясь, топталась возле лужи и тщетно старалась выманить детей за загородку, на пустырь, где колыхались белые зонтичные цветы, словно там разостлали для просушки сквозное покрывало из русского кружева.
А Тоня была далека от этой мирной картины. «Что же делать? – в тысячный раз задавала она себе вопрос. – Надо решать сейчас, сию минуту». Вот он, тот порог, через который она боялась переступить.
Подняв голову, она заметила озабоченный взгляд Варвары Степановны, стоявшей у окна. Мать сейчас же отвела глаза в сторону и сказала:
– Утята-то, как челноки, снуют. Совсем пеструшку замучили… Боюсь, не вырастут к зиме. Поздно я нынче наседку посадила… А ты ведь, кажется, стирать собиралась? Иди, а то вода простынет.
Тоня кивнула, но не тронулась с места. Так и сидела, оцепенев, пока у калитки не раздался голос отца:
– Антонина Николаевна, что же не встречаешь?
Николай Сергеевич прошел в дом. Тоня слышала, как он умывался, сел к столу, как радостно крякнул, увидев письмо.
– А! Никак из института извещение? Принята, конечно? Так! Что же вы мне ничего не говорите?
Тоня медленно встала и пошла к дому.
– Нынче только поспевай поздравлять дочку, – весело говорил Николай Сергеевич. – То с окончанием экзаменов, то с медалью, теперь с принятием в институт… А ты, мать, я вижу, уже пригорюнилась? Да и Тоня вроде нос повесила… К разлуке готовитесь? Ничего, ничего… Годок пролетит – и не заметим.
Николай Сергеевич молодецки подмигнул Тоне, но, вглядевшись в ее расстроенное лицо, встревожился:
– Ты здорова ли?
– Здорова… Я… папа… я поговорить с тобой хочу… – чуть слышно вымолвила Тоня.
– А хорошо обдумала, об чем с отцом говорить будешь? – сурово спросила Варвара Степановна, пристально глядя на дочь.
– Обдумала? Да, я хорошо обдумала… Я нынче не поеду в Москву, папа.
Выговорив эти слова, Тоня почувствовала, как щеки ее загорелись. На минуту стало легче. Самое страшное сказано.
Но Николай Сергеевич не понял.
– Ну ясно, еще не нынче, – успокоительно сказал он. – Вместе со всеми поедешь. Числа десятого экзамены начинаются у ребят… Еще недельку погуляешь.
– Нет, нет, папа, не то! Я совсем в этом году не поеду в Москву.
– Вот тебе раз! А куда же? Теперь менять уже поздно.
– Вообще не поеду. Здесь останусь. Я в этом году никуда ехать не могу… – твердила Тоня.
Голос ее звучал умоляюще. Она предчувствовала, что последует после того, как до отца дойдет смысл ее слов, и желала одного: пусть это совершится скорее.
И Николай Сергеевич наконец понял.
– Ты что же это, шутки шутить вздумала? – загремел он. – В чем дело, я хочу знать! Я десять лет работал, чтобы тебе образование дать… – Он задохнулся, закашлялся и продолжал сквозь кашель: – Имею я право спросить, как ты решила своей судьбой распорядиться?
– Николай Сергеевич, не расходись, – сказала побледневшая Варвара Степановна. – Спокойно об этих делах надо поговорить, обсудить все…
– Спокойно? – взвился Николай Сергеевич. – Это ты спокойно можешь говорить во всех случаях жизни. Ты ничего к сердцу близко не принимаешь… Первая потатчица! Была бы мать у нее разумная, не дожили бы до таких фокусов!
– Маму не трогай, пожалуйста, она здесь ни при чем, – нахмурясь, сказала Тоня.
– Вот как! Значит, ей от меня, злодея, защита требуется? Ты, чем мать выгораживать, изволь отвечать, что задумала! Слышишь?
– Слышу… Сейчас отвечу…
Тоня посмотрела на красное, взволнованное лицо отца, и ей стало так жаль его, что она вся подалась вперед, и голос ее стал глубоким и тихим, но прямо сказать, что не может расстаться с другом, она не посмела.
– Папа, ты выслушай только и пойми. Не могу я уехать… Я на шахту решила идти работать. Люди сейчас прииску нужны…
Она хотела рассказать отцу, как запомнились ей слова Кычакова, как увлекла ее работа на дамбе весной и недавно на воскреснике, как глубоко, всем сердцем поняла она Мохова и задумалась над судьбою Лиственнички. Но Николай Сергеевич ничего не хотел слушать.
– Чушь все это! – крикнул он. – Ты что вообразила? Без тебя здесь с работой не справятся?
– Не только в этом дело, папа. Я… я прямо тебе скажу: не хочу уезжать, пока Павел экзамены не сдаст… Я слово даю, что на будущий год поеду в институт. Мне, как медалистке, не страшно год пропустить…
– А, так это Пашка Заварухин тебя уговорил?
– Да он и не знает ничего!.. – пыталась объяснить Тоня.
– Не знает! Так я и поверил! И не говори мне, что ты на будущий год поедешь… Известно, что бывает, когда человек вовремя не сделает дела. Потом жизнь засосет, и прости-прощай все благие намерения! Да что же это такое? – недоумевающим шопотом выговорил Николай Сергеевич. – Нож отцу в спину, вот как это называется!.. Не подходи ко мне! – яростно крикнул он, заметив движение Тони. – Я годами мечтал, что дочь моя высшее образование получит, во сне тебя студенткой видел, а Пашка Заварухин все это одним словом своим разрушил!.. Не оставлю я этого так! Я в комсомольскую организацию пойду. Пусть ему мозги-то вправят! Я ему в лицо скажу!..
– Опомнись, отец! – вмешалась Варвара Степановна. – Ты что, Антонину не знаешь? По ней не видишь, что парень и впрямь не знает ничего? Ты не ему грози, а ее уговаривай.
– Что с ней говорить! С бессовестным человеком говорить разве можно?
Николай Сергеевич поднялся из-за стола. Он был бледен, руки его дрожали.
– Я думал, ученье в пользу ей пойдет, а у нее от книг только дурь в голову бросилась! Чем родителей утешить, помочь им, она на отцовских хлебах сидеть хочет да своего дружка грамоте учить!
– Папа! Стыдно! Стыдно тебе так говорить! – крикнула Тоня со слезами. – Я с тобой посоветоваться хотела, куда мне работать идти, а ты…
– Работай! Баклуши бей! Мне теперь все равно. Знать я тебя не знаю! Живи как хочешь!
Николай Сергеевич скомкал извещение из института и с силой швырнул его в открытую печь.
– Пожалей себя, отец, ради бога! Ведь заболеешь! – подбежала к нему Варвара Степановна.
– К чорту! – оглушительно крикнул он и выбежал из кухни.
В наступившей тишине хлопнула дверь его комнаты.
– Мама! Мама! Что же это?
Губы Тони тряслись, горло сжималось, она с трудом произносила слова.
Но мать взглянула на дочку отчужденно и сурово:
– Ты бы ушла сейчас. Надо отца успокоить. Боюсь я за него. С тобой после поговорим.
Тоня отчаянно вскинула глаза на Варвару Степановну и выбежала на крыльцо.
Утята с писком бросились к ней. Они, как по команде, склонили набок свои змеиные головки. Каждый уставил на нее круглый темносиний глазок.
Чуть не раздавив самого шустрого утенка, Тоня выбежала за ворота, обогнула дом и, смяв нежное кружевное покрывало белых цветов, бросилась в траву. Она лежала ничком, закрыв глаза, и твердила про себя:
«Что же это? Что это? И мама… Ой, и мама!..»
Она лежала долго, пока не почувствовала, что ей холодно от сырой травы, и, поднявшись, никак не могла решить, куда же идти. Была бы здесь Надежда Георгиевна… Но она еще не вернулась из Кисловодска. А Петр Петрович, Новикова и другие преподаватели ушли в далекую горную экскурсию. Надо повидаться с ребятами…
Тоня сделала несколько шагов по улице и столкнулась со Степой Моргуновым. Мальчишка чуть не налетел на нее.
– Ой, Тоня! – удивленно сказал он.
«Хорош, должно быть, у меня вид!» – подумала Тоня и, стараясь говорить как обычно, попросила:
– Степа, ты не можешь вызвать Лизу сюда, на улицу?
– А Лизы нету. Она со всеми вашими ушла Пасынкова провожать.
Тоня медленно, как во сне, вспомнила, что сегодня все собирались идти провожать Ваню, который уходил с геологической партией. Сбор был назначен на мостике через Зиминку.
«Куда же я такая? – подумалось ей. – А, все равно!»
Она медленно пошла по широкой пустой улице мимо клуба.
Вот и мостик виден, и друзья еще здесь. Они тесным кольцом окружают Ваню. У Пасынкова туго набитый рюкзак за плечами, одет он по-походному и выглядит настоящим путешественником.
– Пришла, Кулагина? Я думал – забыла! – крикнул он.
– Не идем провожать, Тоня! На машине они поедут, – сообщили Тоне товарищи.
– Вот и машина… – заволновалась Лиза. – Ну, Ваня, счастливо! Вернешься – многих здесь не застанешь. Не поминай лихом!
– Ты правда не отрывайся, – сказал Таштыпаев. – Приедешь обратно, адрес мой у отца возьми. Может, напишешь?
– Конечно, напишу, – ответил Ваня, ясно глядя на товарищей. – Сколько лет вместе прожили, ничего плохого от вас не видел и вдруг оторвусь! Разве я где-нибудь таких, как вы, найду?
Он застенчиво улыбнулся и начал торопливо пожимать руки друзьям. Машина уже подъехала. Трое геологов и отец Пасынкова, провожавший сына, молча смотрели на прощанье.
– Во всем удачи! Будь здоров! Золото найти! – кричали ребята.
Ваня вскочил в грузовик, и машина тронулась.
– Уехал Ванька… – сказала Лиза. – До чего незлобный парень! Говорит, что никогда от нас плохого не видал… Да я первая сколько бывало дразнила его за робость… Помнишь, Тоня? А ты что такая? – живо спросила она.
– Что-то случилось? Да, Тосенька? Скажи нам! – Женя взяла Тоню за плечи и повернула к себе.
Присев на перила шаткого мостика и глядя на быстро перебирающуюся по камням воду, Тоня рассказала обо всем, что произошло. Она несколько смягчила выражения Николая Сергеевича, но не скрыла, что отец сильно рассердился и она не знает, как показаться ему на глаза.
Друзья встретили новость по-разному. Лиза расстроилась чуть не до слез.
– Да что же это? – причитала она. – Разве по-другому нельзя было? Это тебя Андрюшка сбил!
Тоня молчала.
А Нина Дубинская не на шутку рассердилась:
– Извини, но, по-моему, поступаешь глупо. Тебе всегда больше всех нужно. Помогать товарищу так уж до бесчувствия, работать – до потери сил… Имей в виду, что в жизни таким дотошным не сладко приходится. Их не очень любят. Всегда кажется, что такой человек выставляется… Конечно, я знаю, это от сердца идет… Только не много ли сердца ты вкладываешь во все? Спокойней жить надо.
– Перестань, Нина, – с досадой сказал Анатолий. – Разве в этом дело? Если Тоня решила остаться значит, ей самой это нужно. Верно ведь?
Тоня кивнула головой.
– Все это очень грустно, – тихо молвила Женя. – Ты так мечтала об институте.
Тоня только сейчас ясно представила себе, чего она лишается. Ведь через несколько дней могла наступить та новая жизнь, о которой столько думалось. Какой заманчивой и прекрасной она должна была стать! И вот сама Тоня отказывается от нее…
Но тут же она почувствовала, что не сможет переменить решение.
Мальчики приняли новость спокойнее.
– Ну и что тут страшного? – спросил Андрей. – Уж за Кулагину-то я спокоен. Не поехала нынче поедет позднее. Это я могу присохнуть тут, а Тоня учиться будет.
Толя Соколов сочувственно и серьезно смотрел на Тоню. Илларион ерошил волосы.
– Понимаешь, как это все хорошо и гладко было, когда мы еще к выпускному вечеру готовились… – начал он. – Все едут, и ничто нам не может помешать. А теперь совсем иначе получается…
– Ты, значит, окончательно решила, Тося? – спросила Женя.
– Да, окончательно. Хочу работать.
– Пойдем к нам, с папой поговорим.
Тоня согласилась. Сердце ее так болело и ныло, так тяжело стало сейчас отказаться от института… Друзья не облегчили ее тоски. Ребята удивленно помалкивают. Андрею все кажется пустяками. Лиза причитает, Нина сердится… Вот Женя, наверно, не будет ни бранить, ни расспрашивать.
Действительно, Женя сказала только:
– Тосенька, дорогая ты моя!
Но зато до Тони долетели слова Петра Таштыпаева:
– Вот не думал никогда, что у Тони личное может взять верх над общественным!
Мохов заспорил с Петром, а Тоня молча взяла Женину руку и не отпустила ее до самого дома.
Она давно не была у Кагановых и, войдя в переднюю, почувствовала, что на нее наплывают какие-то неясные воспоминания. На секунду она стала беззаботной школьницей прежних лет, у которой и в помине нет сегодняшних забот и тревог. Удивившись этому мгновенно улетучившемуся настроению, Тоня поняла, что оно было вызвано запахом кагановской квартиры. Он был таким же, как и раньше, при Евгении Аркадьевне. Здесь всегда пахло каким-то душистым холодком.
Тоня вздохнула. Хорошо было, когда она прибегала сюда учить уроки по общему с Женей учебнику… Как все трудно и непонятно теперь!
– Ну, что же стоишь, Тося? Пойдем!
– Запах у вас тут прежний, – тихо пробормотала Тоня.
– Запах? – удивилась Женя. – Ах да, мы как-то говорили с тобой, что в каждой квартире свой запах. У Соколовых пахнет лекарствами, у Лизы – хлебом свежим, у Рогальских – чернилами, – перечисляла она.
– А у нас? – грустно спросила Тоня, и ей страстно захотелось быть сейчас дома, сидеть за столом с отцом и матерью, открыто глядеть им в глаза, смеяться…
– У вас теплом каким-то, уютом… Варварой Степановной.
И во всех мелочах убранства квартира была прежней. Вещи стояли на тех же местах, что и раньше. Всюду порядок свежие цветы.
«Умница! – подумала Тоня. – Такой слабенькой, беспомощной казалась, а сумела же и школу хорошо закончить и дом для отца сохранить приятным».
Михаил Максимович сидел над работой и обрадовался, увидев дочь.
– Уже пришла, Женюрка? И с Тонечкой? Как хорошо!
– Папа, – сказала Женя, – Тоне надо помочь. Она не поедет в этом году в институт. Ей нужна работа.
Михаил Максимович удивленно поглядел на Тоню:
– А Николай Сергеевич как к этому относится?
– Очень плохо относится, – потупившись, ответила Тоня. – Сильно сердится на меня.
– И вы все-таки…
– Я все-таки решила остаться.
– Ну, Тоня!.. Я понимаю вашего отца. Подумайте хорошенько.
– Я подумала, Михаил Максимович…
– Не хотелось бы мне быть на его месте… И помогать вам в этом деле, откровенно сказать, не хочется.
– Папа, ведь Тоня прямо в отдел кадров может пойти. Ее возьмут. Мы только хотели посоветоваться с тобой…
– Да… – задумчиво сказал Каганов. – Ты дай чайку нам, Женя… Вы что ж, хотите в контору идти, в управление?
– В управление? Зачем? Нет, я в шахту.
– В шахту? – удивился Михаил Максимович. – Грязная, тяжелая работа, Тоня. Не боитесь?
– Конечно, не боюсь.
– Вот как? Хотите, значит, перед вузом опыта понабраться? Ну, дело ваше. Только придется ведь с азов начинать. Квалификации у вас нет.
– Это ничего.
– Так зайдите ко мне первого сентября. К этому времени мы получим утверждение новых штатов, и я для вас что-нибудь присмотрю.
Тоня напилась у Кагановых чаю. Женя предложила ей остаться ночевать, и Тоне подумалось, что, может быть, отец и мать будут рады, если она не вернется. Но тут же она представила себе бледное лицо Варвары Степановны и ответила:
– Нет, я домой пойду, Женечка, спасибо тебе.
У своего дома Тоня долго стояла, пока решилась постучать в окно.
– Слава богу, явилась! – сказала Варвара Степановна, открывая дверь.
– Что отец? – сухо спросила Тоня, но сердце ее наполнилось живой благодарностью.
Конечно, мать беспокоилась о ней, а отослала из дому просто потому, что хотела с глазу на глаз поговорить с отцом.
– Спит отец. Слышать он об тебе не хочет. Вот как ты его проняла! Я на своем веку раза три видала, чтобы он так рассердился.
Тоня молча прошла к столу и села.
– На меня однажды обиделся, – раздумчиво говорила Варвара Степановна. – Давно это было… Мы об женитьбе тогда только мечтали… Полгода со мной не встречался. Второй раз – с товарищем поссорился. Так и разошлись. Да еще начальнику как-то наговорил всего, всеми словами назвал… Уволили его тогда. И вот сегодня я таким его увидала. Сказал: «Не хочешь врагом мне стать – имени ее не поминай».
У Тони опять перехватило горло.
– Я, мама, сама не смогу сейчас к нему подойти. Обидел он меня.
– Ты свой норов оставь! – сердито сказала мать. – От отца и обиду можно стерпеть, да еще от такого отца… Мало что в сердцах человек скажет… Дело не в тебе, а в нем. Он – то говорить с тобой не станет. Знаю его… Пока особо не заслужишь, и не подходи. Хуже будет.
– А ты, мама? Ты тоже сердишься на меня?
Тоня робко взглянула на мать. Тяжело было Варваре Степановне видеть приниженными всегда смелые дочерины глаза.
– Да, не обрадовала ты и меня, – ответила она сдержанно. – По правде сказать, не ожидала я от тебя такого…
Неожиданно для Тони Варвара Степановна подошла к ней и, подняв за подбородок лицо дочери, зорко глянула на нее.
– Иль уж иначе никак не можешь? – строго спросила мать.
– Не могу, мама, – ответила Тоня, прижимаясь к плечу Варвары Степановны.
Глава седьмая
В доме Кулагиных, где всегда дышалось легко, словно сгустился туман. Тоня старалась не попадаться отцу на глаза. Николай Сергеевич тоже избегал встреч с дочерью. Переносил ссору он, видимо, тяжело; заметно осунулся и пожелтел, но глядел на Тоню с нескрываемой неприязнью. Встречаясь с ним взглядом, она каждый раз внутренне вздрагивала.
«Ненавидит, просто ненавидит! – думала Тоня. – Куда же вся любовь девалась? Как не было!»
Порою приходили к ней горячие, несправедливые мысли:
«Может быть, любовь в том и состояла, чтобы самолюбие свое тешить? Это ему всего нужнее… А обманулось самолюбие – и чувство пропало… Ведь не спросил толком ни о чем, не разобрался… Разве так поступает любящий отец?»
И Варвару Степановну придавило несогласие в доме. Как всегда, неторопливо и спокойно, выполняла она обычные дела, но величавое лицо стало строже, а между густыми бровями залегла бороздка.
Весть о том, что Тоня остается, быстро облетела прииск, и Кирилл Слобожанин, встретив ее, оживленно заговорил:
– Слушай, ты, говорят, здесь осталась и в шахту идешь? Это ведь замечательно! – Он улыбался и не скрывал своего удовольствия. – Нет, право, это очень хорошо, я рад…
– Тебе-то легко радоваться, – задиристо сказала Тоня, – а мне это знаешь как достается…
– Что, старик сердится? – участливо спросил Слобожанин. – Ну-ну, не хмурься, все уладится. Старик…
Он задумался. Странное выражение его глаз, к которому Тоня уже привыкла, опять поразило ее.
– Слушай, старику нужно отдохнуть. Он переутомился, верно? – Не дав Тоне ответить, он продолжал: – Ты, значит, решила, что Слобожанин легко живет… Хорошая девушка на прииске осталась, он и рад. Ошибаешься… Легко тот живет, кто не делает ничего.
Кирилл подошел ближе к Тоне и сказал, почему-то понизив голос, строго глядя ей в глаза:
– Работу мы развертываем, ты об этом знаешь, а людьми не богаты. Я тебе говорил. Вот почему дорого, если культурная молодежь к нам идет. Ни по какой другой причине. Понятно?
– Что же я-то? Рядовым работником буду… – тихо, уже без задора сказала Тоня.
– Ты? Ты десятилетку закончила, комсомольский стаж у тебя. Мы на таких ведь опираться можем.
У Тони посветлело на душе.
– Меня упрекнул один товарищ, – вспомнила она уколовшие ее слова Петра. – Учиться не поехала – значит, общественный долг свой забыла.
– А тут что? Не общественный долг? – горячо заговорил Кирилл. – Ты не знаешь, какая это подмога! Я каждому, кто школу окончил и здесь работать собирается, всей душой благодарен. Таких дел наделаешь!.. Было бы желание.
– Желание есть, Кирюша. Мне после воскресника работа показалась такой интересной!
– Ну, и все!
Он крепко потряс ее руку и, уже отойдя, крикнул:
– Замечательно! Очень рад! А старику – отдыхать. Обязательно!
«Дельный парень, а с чудинкой», – пришли Тоне на ум слова бабы-штейгера о Кирилле.
Но после разговора с ним ей стало немножко легче.
У Павла она не была несколько дней, а когда пришла, сразу увидела, что он в особенном настроении. Какой-то мягкий боязливый свет озарил его лицо, когда он услышал Тонин голос.
– Ты! – порывисто сказал он. – Я жду тебя не дождусь. Расскажи, сделай милость, что там у вас стряслось?
– Погоди, не налетай с вопросами… Дай отдышаться… Быстро шла… – проговорила она.
Тети Даши не было. Алеша уже пришел из детского сада и играл в уголке.
– Внимание, внимание! Говорит Москва! – объявлял он своим игрушкам, расставленным вдоль стены, и важно грозил пальцем одноухому зайцу, который из-за увечности, очевидно, не мог быть достаточно внимательным. – Московское время двадцать четыре часа. Пи-и, пи-и, пи!
– Вон как? У тебя уже двадцать четыре? – сказала Тоня.
– Ну что же? Рассказывай! – настойчиво повторил Павел.
– Да тебе уж, поди, всё рассказали?
– Говорили ребята, будто ты нынче не едешь…
– Не еду. Хочу эту зиму здесь пожить, поработать.
– Да нет, тут что-то не так… Скажи, денег, может быть, нет? Или Варвара Степановна не так здорова? – тревожно допрашивал Павел.
– Нет, мама ничего… и деньги нашлись бы. Просто решила так.
– Ты, видно, совсем доверие ко мне потеряла, не хочешь сказать правду!
Он произнес эти слова с огорчением.
– Что ты, Павлик! – сказала Тоня как можно естественнее. – Я просто считаю, что перед вузом нужно немного поработать, узнать жизнь… Почему это тебя так удивляет?
– А правильно ли ты решила, Тоня? Подумай хорошенько. Разве не лучше поскорей институт окончить, стать самостоятельным человеком? Кажется мне, что ты недостаточно в этом разобралась… А может, и скрываешь все-таки причину? Скажи мне, Тоня. Ну скажи, прошу тебя!
Ни сухости, ни замкнутости не было сейчас в нем. Перед Тоней сидел ее прежний участливый, добрый друг, но она в смятении молчала, а Павел ждал.
– Честное слово, Павлик… – начала Тоня.
– Я представляю, что дядя Николай таким решением не мог быть доволен, – перебил он ее. – Да и подруги твои не все одобряют… Вот Нинуша…
– Нина не одобряет, а Кирилл Слобожанин чуть не прыгает от радости. Он думает, что я ему опорой в работе буду, и…
– А-а-а! – протянул Павел, и свет, игравший на его лице, сразу потух. – Рассказывали мне о Слобожанине. С головой, кажется, парень, – сказал он скучным голосом. – Ну что ж, тебе видней… Давай заниматься.
– Ну, давай, – заторопилась Тоня. – Я «На дне» принесла. Будем читать.
Тоня начала чтение. Павел слушал опустив голову.
Узнав, что она остается на прииске, Заварухин в первую минуту не знал, как скрыть огромную радость, прихлынувшую к сердцу. Потом пришло раздумье. Хорошо ли это для Тони? Зачем она это делает? Неужели из-за него? Нет, нет, быть не может!
Он целый день нервничал и без конца мерил шагами комнату. Это хождение наконец начало раздражать его, но он не мог остановиться.
И вот она пришла… и ничего… Да что он, в самом деле, вообразил! Все это не для него!
«А о Слобожанине как радостно заговорила! – думал Павел. – Неужели он причина? Эх, на полминуты бы увидеть Тонино лицо – все было бы ясно…»
Тут же он обрывал себя:
«Слобожанин или что-нибудь другое – не мое дело…»
Алеша иногда повторял прочитанные Тоней слова, обращаясь к зайцу. Детский голос вывел Павла из тяжелого раздумья. Он с усилием взял себя в руки. Полно гадать! Не имеет он на это права.
«А все-таки она будет здесь!» – шевельнулась у него отрадная мысль.
Когда они прочитали два акта и побеседовали о пьесе, причем говорила преимущественно Тоня, неожиданно пришел Ион. Старик был немного навеселе.
– Из Тургошлака приехал, – объяснил он. – Друг мой, Игнашка, внука женил. Богатая была свадьба. Три дня гуляли. Тебе гостинцев привез.
Он выложил на стол баночку меда, сдобные лепешки, сырчаки [11]11
Сырчак – небольшой круглый сырок, прокопченный над огнем.
[Закрыть].
– У-у! Дед Ион сколько много принес! – обрадовался Алеша.
– Балуешь ты нас, Ион, – тихо сказал Павел.
– Кушай, Паулык, на здоровье. Алеша пусть кушает. Тоня, а ты что сидишь?
Тоня занялась хозяйством, поставила самовар. Павел сидел молча. Ион возился с мальчиком. Когда все сели за стол, Павел осторожно спросил:
– Значит, работать пойдешь, Тоня? Может быть, в школу?
– Нет, у меня, кажется, талантов учительницы нет. На производство тянет. Пойду в шахту.
– Э-э, Тоня, плохо! – с неудовольствием сказал Ион. – Зачем тебе в шахту? Плохо. Нехорошо!
– Почему? – удивилась Тоня.
– Нехорошо! – упрямо твердил старик, дуя на блюдце с горячим чаем. – Мне не нравится.
– Ион вообще нашего производства не любит, – заметил Павел, встряхивая головой, как всегда делал, если мысли его были далеки от предмета разговора. – Помню, одно лето я золото мыл – он здорово на меня сердился.
– Сердился я, – важно подтвердил Ион. – И на Тоню теперь сердиться буду: зачем на грязное дело идет…
– Тебе не нравится, что в шахте грязно? – улыбнулась Тоня. – Но не всякая же работа в чистоте делается. Нужно кому-то и грязной заниматься.
– Не понимаешь, однако. Я работу всякую уважаю. Грязь отмыть можно, а от этой работы не отмоешься.
– Постой, ты считаешь, что само золото грязное – так, что ли? – спросил Павел.
– Так считаю, – ответил Ион, довольный, что его поняли. – Грязное золото, плохое… Самая нехорошая вещь. Верно говорю?
– Нет, Ион, неверно. Ты к нашему золоту не лепи ту грязь, что на прежнем была.
Но старик не слушал.
– Ты, Паулык, не знаешь, молодой еще… И она, – он кивнул на Тоню, – не знает ничего… Слушай меня. Я, однако, это дело понимаю. Много, много народу к нам в Сибирь за золотом ехало. По трактам кругом – могилы. Дети умирали, старики, мужики здоровые… Мерзли люди, пропадали. Еще никто лопаты в руки не брал, лоток не держал, а уж сколько покойников…
– Это все давно было, Ион.
– Ты слушай меня. Вот остался человек живой, приехал на место, старается в тайге. Намыл золота – идет на прииск, а там вино ему дают, угощают: пьяный будет – глупый станет, скажет, где нашел. Он после вина глаза протирает, а на его участке уже другие люди работают. А то и вынести из тайги золото ему не дадут – скупщики ждут на тропках, обманут человека, голову задурят. Ему хлеб надо, одёжу надо… Не отдаст золота – ничего продавать не будут… Что делать? Отдаст…
А у хозяина на прииске лучше было? Рабочие в казармах живут вместе – женатый, холостой… Ребятишки тут… Грязь у них, пахнет худо… Товар у хозяина в лавке дорогой, гнилой, а брать приходится. Обсчитает хозяин бедного человека, обманет и рад…
Теперь считай: одному повезло – нашел богатое золото, никто не отобрал у него. Что он делает? Однако, дюжину шелковых рубашек покупает и дюжину часов золотых. Три раза в день меняет рубашки, весь часами обвешан, как дурак. А везде кабаки… Где у избы на крыше елочка торчит, значит тут выпить можно. Он и ходит из кабака в кабак. Товарищи, конечно… Пьет, куражится, потом продает рубашки, часы… Опять нет ничего.
Бродяг сколько от золота пошло, воров… Сколько убивали!.. Самая плохая вещь… Ты молодая девочка, честная, – сказал он Тоне с глубоким волнением, – а на такое дело идешь. Шибко плохо!
– Ион, голубчик, ты моего отца знаешь, и Павлика отец твой знакомый был, и дядя Егор Конюшков… Да мало ли еще хороших людей! Что же, они хуже стали оттого, что золото добывают?
– Они? Люди хорошие, а на другой работе еще лучше были бы. Да потом, – он задумался, – это все народ крепкий… А чуть послабее человек – закружится у него голова от золота. А зачем оно нужно? Дрова – для тепла, хлеб – для сытости, одёжа, посуда, табуретка, стол, ружье – сразу понимаешь зачем. А золото? Нет, только горе от него.
– Разве сейчас есть все, про что ты рассказал: хозяева, кабаки с елками, грязные бараки? Мало ли что прежде бывало. Теперь золото на пользу людям идет! – горячо сказал Павел.
– Теперь не то, – согласился Ион: – в бараках чисто, хозяина нет, не обманывают народ, сколько заработал – столько дают… А раньше-то!..
– Так «раньше-то» прошло!
– Э! – поднял палец Ион. – Думаешь, все плохое забыть можно? Не-ет! От золота какое зло было – все на нем осталось. Его трогать не надо, пусть в земле лежит. Советская власть правильная, а это дело не понимает. Не надо золото трогать. Пусть лежит. Не для людей оно.
