Текст книги "Чистое золото"
Автор книги: Мария Поступальская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 29 страниц)
Глава четырнадцатая
С некоторых пор Надежда Георгиевна перестала ощущать по утрам привычную ясность и деловитость. Голова была тяжелой, временами кружилась. Сердце билось неровно, то подскакивало куда-то к горлу, беспорядочно стуча, то замирало. Очевидно, в этом году Кисловодск не помог. Доктор Дубинский, прописывая лекарства, говорил, что нужен длительный отдых.
– Если я оставлю работу, то уж наверно расхвораюсь, а может быть, и умру, – шутливо сказала она доктору.
Болезнь вкрадчиво и незаметно забирала ее в свои лапы. Подступающая дурнота часто заставляла откладывать в сторону кипы тетрадок и ждать, когда станет лучше. Новикова и Петр Петрович замечали, что Надежда Георгиевна среди разговора внезапно бледнеет и замолкает. На их тревожные вопросы она отвечала:
– Пустяки, просто плохо выспалась. Скоро зимние каникулы, отдохну, и все пройдет.
В середине декабря ее вызвали в город. Вернувшись, она послала за Петром Петровичем и долго беседовала с ним. Спокойно рассказала о своем разговоре с инспектором в отделе народного образования.
– Держался сухо, почти неприветливо. Видимо, наша приятельница методистка многое успела ему наговорить. Я написала подробную докладную записку о случае с Пасынковым. Не знаю, чем это кончится, но хочу вас предупредить, что буду бороться..
Зачем Надежда Георгиевна ездила в город, кроме Петра Петровича, никто не знал.
Как-то у Сабуровой выдался свободный от уроков день. Утром она, как всегда, пошла в школу, но там все шло обычным порядком, и ее присутствия не требовалось. Надежда Георгиевна решила сходить в Белый Лог. Она помнила, что кончается полугодовой срок, данный ею Павлу Заварухину. До сих пор при встречах они об этом не заговаривали.
Она медленно шла, с удовольствием вдыхая чистый зимний воздух. После большого снегопада, завалившего поселок сугробами, внезапно наступила оттепель, и снег осел. Теперь опять начало морозить. Однако это еще не был настоящий таежный мороз, тот, что сковывает воздух напряженной тишиной, обжигает, как спирт. Обычно он уже владычествовал в это время и люди, привыкшие к нему, чувствовали, что им чего-то недостает. Зима была «чудная», как говорили в поселке.
Перед домом Заварухиных Сабурову сильно качнуло, и она ухватилась за калитку, пережидая внезапное головокружение.
«Что же это такое? – подумала старая учительница. – Неужели придется с палочкой ходить?»
Впрочем, неприятное ощущение тут же оставило ее, и она вошла в дом, думая, как обрадуется Павлик ее приходу.
Павел в самом деле обрадовался. Он помог ей снять шубу и оживленно начал рассказывать о своих делах:
– Надежда Георгиевна, я ведь вчера первую беседу с ребятами проводил. Волновался ужасно! И как будто неплохо сошло. Провожали меня до дому, благодарили. – Он немного закинул голову назад, и от этого лицо приняло уверенное выражение. – Знаете, вышел на сцену – растерялся. Меня туда уже водили, чтобы я представил себе обстановку: кажется, все понял. А перед началом беседы неуверенность напала. Показалось, что из зала какой– то ветер на меня дохнул, шумят они, переговариваются… Потом, как начал беседу, они сразу тише стали, ну и я успокоился. Вот задумал теперь о каждой стране отдельно рассказывать. Ребята обещают делать подборку газетного материала.
Ничто в этом спокойном, оживленном юноше не напоминало того Павла, каким Надежда Георгиевна видела его полгода назад. Но Сабурова решила не доверяться первому впечатлению.
– Ну, своими молодыми учителями ты доволен?
– Да, Надежда Георгиевна, – серьезно ответил Павел. – И занятиями доволен и… не знаю, как сказать… общее мне в них нравится.
– Что значит «общее», Павлик?
– Понимаете… – Он задумался. – Я всегда мечтал о таком коллективе, в котором отражались бы общие хорошие качества, те, что мы считаем характерными для человека нашего времени… нашего строя, – поправился он. – Я и раньше думал, что в ребятах они есть, а теперь в этом убедился.
– Не сразу, правда? – мягко спросила Сабурова. – Сначала веры в эти качества у тебя было не много.
Павел опустил голову:
– Не совсем так… Первые дни дома очень тяжелыми мне показались, но, конечно, я и тогда знал, что наши ребята настоящие люди… Я только думал, что они из чувства долга так ко мне относятся, по тем правилам, что им внушены. А потом понял, что это уже органично, превратилось в личные качества каждого.
– В этом ведь главная сторона нашего воспитания, Павлик… Мне кажется, что настоящий советский человек не только знает, как надо поступать, но просто не может поступать иначе.
– Верно, Надежда Георгиевна, – тихо сказал Павел. – И я сразу должен был это понять… Мне все казалось, что буду им в тягость, обузой лягу на их плечи, что они жертвы приносить начнут… Теперь вижу, что иначе и быть не могло… И вот радует меня, что они мне помогли, хорошими товарищами оказались и что восприняли правильно, чему их учили. Ведь с одноклассниками я крепко связан, мы старые друзья. Теперешние мои педагоги не так близко меня знали, а отношение одно. Митя Бытотов так старается, Леночка Баранова… Это самые строгие мои учителя.
– Я, Павлуша, хочу по литературе тебя спросить, как ты усвоил пройденное.
– Пожалуйста, Надежда Георгиевна.
– Так. Расскажи мне о литературных течениях начала двадцатого века…
Павел заговорил свободно и спокойно. Но через это спокойствие старая учительница видела его настойчивое желание показать, что курс усвоен им полно и глубоко. Отвечать своей прежней преподавательнице, видимо, доставляло ему большое удовольствие.
Выслушав его, Надежда Георгиевна сама заговорила о русской литературе:
– …Она демократична и глубоко человечна, приводит великолепные примеры самоотверженности, выполнения долга, патриотизма… А анализ общественных явлений? Возьми таких западных писателей, как Диккенс или Бальзак. Это, конечно, великаны. Они возвышаются порой до дерзкого социального протеста, клеймят свой строй. Но у них отрицательные явления даются как неизбежные, а наш Толстой показывает их как нечто немыслимое для нормального человека… Помнишь сцену суда в «Воскресении»?
– Да, да, верно, – быстро ответил Павел. – А в советской литературе меня интересует тема труда, она очень широко развернута…
Он снова заговорил, то хмурясь, когда подыскивал нужные слова, то светлея лицом, когда находил удачное выражение. Старая учительница, внимательно наблюдавшая за ним, сказала себе: «Нет, он не может быть несчастным!»
– Ну хорошо, Павлуша. Я очень довольна тобой.
Он улыбнулся так, как улыбался в прежние годы в классе получив пятерку. Потом решительно сказал:
– Я ведь ждал вас не сегодня-завтра, Надежда Георгиевна. Почти полгода прошло после нашего разговора. Помните, в день моего приезда?
– Помню. И думаю, что можно не спрашивать, каково твое решение?
– Конечно, я остаюсь дома! – твердо выговорил он. – Матери и брату я нужен, в этом вы были правы. Она в чем-то опирается на меня, Алеша слушается, каждое слово ловит. Да и мне с ними хорошо… Вам понятно, – продолжал он, – что нелегко было это… ну, ложное самолюбие, что ли, преодолеть… Ребята меня перевернули. Если кругом такие люди – жить можно. Можно жить, – повторил он, – и неплохо даже.
– Я же говорила тебе, – откликнулась Сабурова.
– Право, – сказал он удивленно, – ко мне уже за советом иной раз приходят. Вот вчера… – Он замялся. – Вы меня не выдадите?
– Будь спокоен.
– Вчера паренек приходил, десятиклассник, Слава Черных. Мялся долго… Потом сказал, что ребята ему доверять перестали, не считают его настоящим товарищем.
– Из-за того, что он не захотел с тобой заниматься? Знаю. Что же, он у тебя защиты просил?
Павел засмеялся:
– Он начал с просьбы. Просил меня сказать ребятам, что я помощью вполне обеспечен и в нем не нуждаюсь. Ну, я сказал, что не в этом дело. Нельзя против класса идти. В советской школе такие вопросы решает коллектив.
– Сколько с ним об этом говорили, а настоящего понимания, значит, до сих пор нет…
– А я думаю, Надежда Георгиевна, что он понял. Парень неглупый, только избалованный, беспечный очень… Попросту – горя еще не нюхал. В таких ведь эгоизм легко развивается. Но с характером человек. Его можно повернуть.
– Да, хуже нет этаких «безнатурных», как их Лесков называет. Вроде нашей Заморозовой. Ты с Маней девять лет учился, хорошо знаешь ее.
– И вам с такими трудно бывало, Надежда Георгиевна?
– И мне, – усмехнулась Сабурова. – Были в моей практике несколько человек, с которыми я не могла найти общий язык. Это, как правило, сильно балованные, сосредоточенные на себе ребята. Не на своей учебе, как Слава, даже не на внутренней жизни, а просто им хочется, чтобы все было хорошо, весело, а главное – легко. До всего остального дела мало. Всегда у них вялость, медлительность, неспособность зажечься делом. Скучно с такими… Я думаю, оттого, что мне с ними было скучно, я и не справилась. Всегда тут же, рядом, были живые, ошибающиеся, но искренние, любопытные, и так хотелось им помочь, что на «безнатурных» внимания тратилось меньше, чем следовало. Это частое упущение педагогов.
Она помолчала и снова ласково обратилась к нему:
– Ну, дружок, порадовал ты меня своим настроением… верным, мужественным. Я очень успокоилась за тебя.
– Спасибо вам… И я спокоен теперь. Конечно… – с запинкой сказал он, – личной жизни у меня не будет. Но я с этим научусь мириться. Я понимаю, что быть настоящим человеком – это выше личного счастья. Вот к чему хочется все силы приложить.
– Большую ты перед собой задачу ставишь. А насчет личной жизни погоди загадывать.
Она попрощалась с Павлом и тронулась в обратный путь. Занятая мыслями о слепом юноше, о верно найденном им пути и наивном молодом самоотречении, она, как ей казалось, шла быстро и удивилась, увидев, как далеко еще до поселка.
Начало темнеть и в окнах стали зажигаться огни, когда Надежда Георгиевна добралась до дому. Снова пришлось бороться с резким головокружением, а последних шагов своих она просто не помнила, двигаясь, как во сне.
В сенях она долго искала дверную ручку и наконец, войдя в дом, как была, в шубе и валенках, легла на диван.
Сон или обморок наплывал на нее, она не знала. Противиться этому сковывающему, тягучему состоянию не хотелось, но что-то беспокоило, какая-то мысль пыталась прорваться через оглушительный звон, наполняющий голову.
«Дверь-то, кажется, не закрыла», – наконец поняла она, но встать уже не было сил.
В десятом часу к Кулагиным вбежала Новикова и сообщила, что, придя к директору, нашла Надежду Георгиевну в глубоком обмороке. Входная дверь была открыта и, судя по тому, как остыла квартира, больной стало плохо давно. Теперь она пришла в себя, но очень слаба, доктора же в поселке нет: Дубинский в городе на конференции врачей, а Зинаиду Андреевну срочно вызвали в дальнее селение на тяжелые роды.
– Как же быть? Что делать? – лихорадочно спрашивала Татьяна Борисовна. – Я послала к Надежде Георгиевне Петра Петровича, сейчас сама туда побегу, но ведь нужна врачебная помощь…
Тоня с волнением слушала Новикову.
– И позвонить в город нельзя! – с досадой сказала Тоня. – Снегопад этот недавний в сотне мест провода порвал, чинят… ГоворилиЮ вот-вот восстановят связь, да пока не работает телефон. В Шабраки кого-нибудь послать? Поздно уже. Да и тамошний врач, наверно, на конференции. Знаете что? – Она сняла с вешалки полушубок. – Мне к Михаилу Максимовичу нужно. Он хотел меня в город послать, придется ехать. Закрой за нами, мама!
Тоня вернулась домой незадолго до прихода Новиковой. Радостное нетерпение переполняло ее. Тяжелый труд бригады подходил к концу. Завтра можно будет взять первую пробу. На неделю раньше срока! Как тут было не радоваться!
Последнее время Тоня жила захваченная горячим вихрем работы. Начиная с того утра, когда их засыпало снегом, она не помнила, как ела, когда спала. Все это делалось наспех, машинально, не доходило до сознания. Помнилось одно: шахта и сроки. И шахта поддавалась упорству бригады. Глыбы обрушенной породы таяли с каждым днем. Насос успешно убирал воду, осушая шахту. Старые, прогнившие крепи в главном штреке уступали место новым. На парней напало такое остервенение, что Тоня боялась предложить им отдохнуть. Каждый день работали дотемна, и ночевки в тепляке стали делом обычным.
Бригада разбирала завалы, поднимала наверх обрушенную породу. Закладывать ею старые просечки, как делается обычно, не было смысла. Кто знает – может быть, в них-то и окажется золото…
По состоянию шахты пора было приступить к полной перекрепке всех выработок, к очистке забоев, укладке выкатов; нужно было исправить и уцелевший сруб. Но все это откладывалось до результатов опробования. Покуда же обходились ручным воротком, мирились со всякими отступлениями от правил. Только там, где крепь угрожала обвалом, ее меняли, подводили подхваты. Волнуясь, ждали первой пробы.
И вот на тот день, когда можно наконец узнать, покажет ли шахта золото, Михаил Максимович надумал услать Тоню в город.
Для приисковой лаборатории, имевшей всегда дело с песками, предстоящая обработка руды была непривычна. Лаборатория не имела ни тиглей, ни материалов для анализа. Оказался мал и запас ртути.
Руду, истолченную в чугунных ступах, полагалось просеять, отмучить в ковше и полученный порошок смешать с ртутью. Образовавшуюся амальгаму нужно было отжимать через замшу или молескин и выпаривать. Из нее уходила ртуть, и оставалось золото.
Все это подробно объяснил Тоне Каганов.
– Поезжайте-ка сами, – сказал он, – больше мне некого сейчас послать. На материалы в тресте скупятся, так что придется там повоевать, поэтому нужно, чтобы заинтересованный человек поехал.
– Михаил Максимович! Завтра? А мы хотели первую пробу взять!
– Ну, тем лучше. Вернетесь с ртутью, а встретят вас с золотом, – пошутил Каганов. – Кстати, кабель изолированный привезите. На складе у нас его мало.
– Да я не сумею воевать там! – запротестовала Тоня.
– Вы лучше всякого другого сумеете, – весело сказал инженер, глядя в ее свежее решительное лицо. – Серьезно, Тоня, ведь это для шахты нужно. Зайдите вечерком, я вам требование приготовлю.
Раздосадованная Тоня, придя домой, с надеждой думала, что, может статься, завтра ни одна машина не пойдет в город. Вот было бы хорошо!
Но известие о болезни Сабуровой мгновенно изменило ее намерения. Теперь, шагая с Татьяной Борисовной по тихим улицам, Тоня боялась, что Каганов передумал, что машина не пойдет или изменится погода. Ужасно, что нельзя уехать сейчас же… Мало ли что может быть ночью.
Все эти опасения так тревожили Тоню, что она не расслышала слов Новиковой.
– Что? Что? У Надежды Георгиевны неприятности? Какие? – переспросила она.
Татьяна Борисовна прикусила было язык. Завуч, расстроенный болезнью Надежды Георгиевны, поведал ей о кознях методистки. Он опасался, что эта история дурно повлияла на здоровье Сабуровой. Правда, Петр Петрович просил никому не говорить об этом, но Тоня спрашивала настойчиво и велико было негодование молодой учительницы на тех, кто осмелился обвинять Надежду Георгиевну в неправильном ведении дела… Новикова рассказала девушке все, что знала сама.
– Надежду Георгиевну мы в обиду не дадим, – жестко сказала Тоня. – Только бы она здорова была!
Глава пятнадцатая
Тоня вскочила в шесть часов утра и побежала к Сабуровой. Около больной дежурили Новикова и медицинская сестра из больницы. Они сказали, что Зинаида Андреевна не вернулась, а Надежда Георгиевна плохо провела ночь. Боятся нового приступа сердечной слабости.
В половине восьмого Тоня была возле гаража и тут узнала, что шофер Трескин уже уехал.
– Как? – крикнула Тоня с таким отчаянием, что пожилой начальник гаража встревоженно посмотрел на нее.
– Уехал в семь часов. Приказ от директора пришел – в Никольское завернуть. Он и поспешил…
Тоня молча отошла и села на скамейку. Она упорно глядела себе под ноги. Что же делать? Бежать к Михаилу Максимовичу? К директору? Кончается годовой план. Конечно, все машины в разгоне.
Она встала и подошла к дверям гаража:
– Скажите, а эти машины куда идут?
– Эти две в ремонте, та в Неверово пойдет и еще одна – в Щекино.
– Не годится… – прошептала Тоня.
– Тебе в город, что ли? Здесь работник трестовский в управлении, металлург, кажется. Он обратно сегодня поедет.
Тоня поблагодарила и побежала к приисковому управлению. Там действительно стояла легковая машина, и водитель сказал, что если металлург, который вот-вот должен выйти, разрешит, он довезет девушку до города.
Ободренная, Тоня начала ходить перед высоким крыльцом управления. Теперь все будет в порядке.
«А как же я вернусь? – вдруг спросила она себя. – Ведь машина-то обратно не пойдет… Ну, как-нибудь! Найду доктора Дубинского, вместе что-нибудь придумаем!»
Металлург запаздывал. Тоня ходила до тех пор, пока у нее не начало мелькать перед глазами. Она сильно прозябла, захотела есть и спохватилась, что оставила пакетик с хлебом, данный матерью, на скамейке возле гаража.
Около часу дня она в тысячный раз повернула за угол управления и услышала голос шофера:
– Девушка, скорее! Сейчас поедем!
Тоня кинулась к машине:
– Пожалуйста, товарищ, подвезите меня! Мне в город!.. У нас учительница заболела, я за врачом.
Голос у Тони был просительный, робкий, но смотрела она на пожилого, усталого металлурга так, точно хотела сказать: «Попробуй только, откажи!»
Он молча нагнул голову, шофер открыл дверцу машины, и Тоня уселась в кабину.
Радуясь быстрой езде и сознанию, что наконец удаляется от поселка, она забыла о голоде и чуть не запела, но во-время спохватилась, сообразив, что около нее чужие люди. А петь очень хотелось, и песня состояла из двух слов: «скорей» и «вперед».
Это приподнятое настроение постепенно понижалось и сменялось новой тревогой. Час проходил за часом, а впереди неизменно лежал отрезок дороги, огибавшей гору. Когда же горы кончатся и дорога протянется далеко видимой, ровной лентой? Скорей бы уж выехать на равнину – половина пути будет пройдена.
Тоня начала вертеться в кабине, нетерпеливо поглядывая в окно. Шофер понимал ее нетерпение и бормотал:
– Сиди, сиди. Еще не скоро.
В город приехали около шести часов. Поблагодарив своих спутников, Тоня зашагала к здравотделу, стараясь идти быстро, хотя затекшие за долгую дорогу ноги плохо ее слушались. Она чуть не вскрикнула от досады, когда ей сказали, что сегодня работа конференции кончена и врачи разошлись. Никто не мог сказать, где остановился доктор Дубинский. Узнав адреса двух амбулаторий и поликлиники, она поспешила туда.
Город вырос за годы пятилеток из большого села. В нем не было ни церквей, ни старинных зданий. Прямые, широкие улицы, новые аккуратные дома… Говорили, что еще недавно на месте городского сада было болото, на месте треста – озеро, а на главной площади, где теперь театр, научно-исследовательский институт и поликлиника, паслись стада…
Проходя мимо магазинов, Тоня жадно взглядывала на витрины. Особенно привлекали ее выставки книг. Многие магазины уже закрывались. Если бы сейчас, сию минуту войти, можно было бы успеть порыться в книжных сокровищах. Но останавливаться нельзя… Тоня торопливо уходила от соблазнов. Прохожие заинтересованно поглядывали на румяную, рослую девушку в белом платке и длинном полушубке, с твердыми и ребяческими глазами. Она шла уверенно, не спрашивая ни у кого дороги, но по тому, как оглядывалась по сторонам, можно было понять, что это не горожанка.
Тоне решительно не везло: поликлиника была закрыта, а в амбулаториях она нашла только дежурных врачей, не имевших права отлучаться. Один из них дал ей адрес своего товарища, но, узнав, куда нужно ехать и что предстоит еще отыскивать машину, сказал:
– Ну, машину сейчас найти не так просто. Во всяком случае, сначала отыщите ее, а потом уже идите к врачу.
«Что же делать? Пойду в трест», – решила Тоня, снова очутившись на улице.
Все более тревожась, она почти побежала к тресту. Картины одна страшней другой преследовали ее… Надежде Георгиевне опять худо. Новикова и медсестра не знают, что делать. Сабурова задыхается, стонет… А не выполнить поручение Каганова тоже нельзя… Хоть бы в трест не опоздать…
Но в тресте было еще много людей, и даже «воевать», как выразился Михаил Максимович, ей не пришлось. Оказалось, что все знают о работах на Лиственничке и о том, что сегодня собираются брать пробу. Услышав, что Тоня – бригадир, молодой человек, взявший требование, посмотрел на девушку с уважением и сказал, чтобы она подождала, он сам все оформит.
К счастью, ждать пришлось недолго. Он скоро вернулся и провел Тоню в склад, где она получила тяжелый круг кабеля, тигли и банку с ртутью. Отыскали какой – то старый мешок, чтобы удобнее было нести кабель.
Когда Тоня вышла из треста, был девятый час.
«Куда же идти?» спросила она себя, остановившись у ограды, чтобы поправить сползающий с плеч мешок, и громко сказала:
– Знаю куда.
Она подошла к первому прохожему:
– Как мне найти обком партии?
Однако, отыскав большое белое здание обкома, Тоня оробела. Там, наверно, уже кончился рабочий день… А если и не кончился, удобно ли тревожить такого большого и занятого человека, как Василий Никитич?
«Да, удобно, – решила она через минуту. – Он к Надежде Георгиевне хорошо относится, и… вообще удобно».
Секретарь Круглова, хорошо одетая, спокойная девушка, с удивлением посмотрела на слегка запушенную снегом Тоню, на ее большой мешок. Тоне стало неловко под ее взглядом.
– Василий Никитич, наверно, уже домой ушел? – несмело спросила она.
Девушка улыбнулась.
– Домо-о-ой? – протянула она. – Василий Никитич раньше двух часов ночи домой не уходит. Только прием давно закончен. А вы откуда? С Таежного? Ну, присядьте. У него совещание. Как народ выйдет, я доложу.
Тоня села, с удовольствием вытянула усталые ноги. Бегая по городу, она не догадалась купить чего-нибудь поесть и теперь снова почувствовала, как проголодалась. Словно назло, секретарю принесли чай с аппетитными бутербродами.
Тоня отвернулась и стала глядеть на часы.
– Вы, может быть, есть хотите? – спросила девушка. – Я попрошу еще чаю принести.
– Нет, что вы! Я сыта, – поспешно ответила Тоня, принуждая себя свободно и открыто взглянуть на любезную девушку.
«Не хватало еще, чтобы со мной тут люди возились… Разиня несчастная!..» – сердито подумала она.
Тоня начала было дремать, но встрепенулась, услыхав громкие голоса и смех. Из кабинета Круглова выходили люди.
«Какие огромные всё дядьки!» – подумала Тоня. В полусне эти действительно рослые, плечистые люди показались ей великанами.
Она испугалась, что Василий Никитич уйдет, и окончательно проснулась. А он уже стоял перед ней, такой же аккуратно одетый и весело-озабоченный, каким Тоня видела его на прииске.
– Ко мне? – быстро спросил он и обернулся к секретарю – С Таежного, говорите? Везет нам сегодня на таежников…
«Когда же она успела сказать, что я с Таежного? Как я не слышала?» – удивилась Тоня.
– Василий Никитич, я… – начала она.
– Позвольте… – перебил ее Круглов. – Ну конечно же! Медалистка из таежной школы? Помню вас. Проходите в кабинет.
В просторном полутемном кабинете он сел за большой, освещенный лампой стол и указал Тоне на широкое кожаное кресло. По всей комнате в беспорядке стояли стулья. Два кресла, таких же, на какое села Тоня, почему-то отгораживали угол комнаты.
– Вас как зовут? – спросил Василий Никитич.
– Кулагина Антонина, – ответила Тоня, как бывало отвечала в школе.
– Да, да, Кулагина! – повторил он. – Горного мастера дочка. Хорошо ваш отец выступал тогда на вечере… Ну, слушаю вас.
Василий Никитич, директор наш, Надежда Георгиевна, опасно заболела, нужен врач, все амбулатории закрыты, поздно уже…
Тоня выговорила все это единым духом.
– Поехал врач к Надежде Георгиевне, да не один – еще профессора с собой повез, – ответил Круглов, чему-то улыбаясь.
– Как? – не поняла Тоня.
– Очень просто. Машина ваша сегодня тут была?
– Была… Шофер Трескин приезжал… Я с ним выехать опоздала.
– Ну вот. Я с вашим доктором Дубинским по телефону говорил и с профессором. Они уехали.
– Но вы-то как узнали, что больна Надежда Георгиевна? – недоумевала Тоня.
– А, это вам неизвестно? Пожалуйте сюда.
Василий Никитич на цыпочках направился к углу комнаты и поманил за собою Тоню. Она увидела за широкими креслами низенький диванчик. Здесь кто-то спал. Две мальчишеские головы – черная и белобрысая – лежали на подушке.
– Это что же такое? – вырвалось у Тони. – Степка и Митхат!
– Ш-ш… Вы не шумите! – испуганно погрозил пальцем Круглов. – Отойдите-ка лучше от греха. Я считаю большой своей удачей, что они заснули. – Он тихо засмеялся. – Не знаю, что мальцы там нагородили вашему шоферу, но старый дурень поверил, что их послали в город. Привез сюда – они прямиком ко мне… Да, в обком явились… – повторил он.
– Что же, они тоже за врачом? – Тоня не могла опомниться от удивления.
– Конечно. Я разыскал доктора по телефону, профессора уговорил, а этих разбойников отослал, чтобы с той же машиной ехали обратно. А они, видите ли, проплутали где-то, машину не нашли… Доктор опять звонит – долго ли ребят дожидаться. Я решил, что дело промедления не терпит, сказал, чтобы врачи ехали. А мальчишки блуждали, блуждали по городу и опять вернулись сюда.
– Ой, что же там, на прииске, делается? Ищут ведь их…
– Теперь там уже все известно – доктор расскажет, – успокоительно заметил Василий Никитич. – Они хотели взрослых выручить, – задумчиво сказал он, – знают, что все заняты… А у них, как Степа объяснил, отметки уже выставлены за вторую четверть. Они и сочли, что ущерба не будет, если денек в школу не пойдут.
– Горе с ними! – вздохнула Тоня.
– Горе, горе, да… – согласился Круглов, думая о чем-то своем. – И радость большая, правда? – опять засмеялся он.
Тоня вспомнила, что на прииске говорили, будто у самого Василия Никитича детей нет. Жаль. Много хорошего мог бы принести ребенку такой отец.
– Теперь вот что, – уже серьезно сказал он, – надо ведь вас и ребят домой отправить, Кулагина Антонина. Я собирался в Таежный завтра или послезавтра. Перед концом года у меня правило – все прииски объезжать.
Он подумал, пересмотрел листки своего настольного календаря.
– Да, пожалуй, так будет лучше всего… Тоня, распорядитесь-ка, чтобы дали машину! – громко крикнул он. – Вы не пугайтесь, это секретаря моего тоже Тоней зовут.
– На ночь-то глядя, Василий Никитич! – укоризненно сказала вошедшая девушка.
– Ну, что делать. Не в первый раз ведь. Буфет открыт еще? Так вы нашу гостью покормите на дорогу, и двинемся.
Сидя в машине между Василием Никитичем и укутанными тулупом ребятами, Тоня перебирала в уме все события этого беспокойного дня. Как хорошо, что она решила пойти в обком! Каждый человек, пришедший туда с открытым сердцем, найдет добрый совет и помощь.
– Вашей Надежде Георгиевне хорошенько отдохнуть надо, – сказал Круглов. – Так Дубинский говорит. Нужно бы ей на годик школу оставить.
– Как оставить? Совсем уехать от нас?
– Может быть, и уехать, чтобы вернуться здоровой, окрепшей.
Тоня молчала, и Василий Никитич почуял в ее молчании затаенный вопрос.
– Ну что? – повернулся он к ней и чиркнул спичкой закуривая. Несмелый огонек на секунду осветил его крупный нос и живые глаза.
– Василий Никитич, – тревожно заговорила Тоня, – вы только правду мне скажите, я вас очень прошу… вы меня не обманывайте. Не потому ли вы говорите о ее отъезде, что кто – то в облоно недоволен работой нашей школы?
– Вы что меня так заклинаете правду говорить? – усмехнулся он. – Я правды не боюсь. Об этом деле в облоно я знаю. Неправы товарищи: у Надежды Георгиевны отношение к работе и к ученикам настоящее, советское. Словом, никаких неприятных последствий эта история не вызовет. Печально только, что еще попадаются у нас люди в футлярах.
Тоня выпрямилась и порывисто вздохнула.
– Вам, наверно, много приходилось с такими людьми бороться? Да? – спросила она горячим шопотом.
Круглов захохотал:
– Приходилось и приходится, это верно. И тебе, девушка, еще придется повоевать с ними.
Так неожиданно и просто прозвучало его «ты», что Тоня в темноте благодарно улыбнулась.
– Видишь ли, – продолжал он, – такие люди могут быть и очень знающими работниками, да боятся каждого самостоятельного шага. Очень уж исключений не любят. Это бюрократизм душевный или…
– Равнодушие, вот что! – с жаром отозвалась Тоня. – И все, что их равнодушие, их покой может нарушить, им не нравится. Они лучше глаза закроют, чтобы не видеть.
– Может быть, и так… – задумчиво сказал Василий Никитич. – Но они должны исчезнуть. Огромное большинство у нас – живые, настоящие люди… Вот эти, что ко мне приехали, – помолчав, добавил он, – наверно, не будут равнодушными.
– Нет, не будем! – послышался вдруг тоненький голосок.
– Они, оказывается, не спят! – удивилась Тоня. – А ты разве понял, Митхат, про что Василий Никитич говорил?
– Я все понял, – серьезно ответил Митхат.
– Ну, принимаю твое обещание! – сказал Круглов. – Давай руку.
К нему потянулись сразу две руки, и обе исчезли в его широкой ладони.
– А теперь наденьте варежки и послушайте, что про вас старшие скажут. Много они там у вас безобразничают, Тоня?
– Ой, много, Василий Никитич!
– Ладно уж тебе! – дернул ее за рукав Степа.
Он был очень смущен неожиданным появлением Тони в кабинете Круглова и, проснувшись, первое время не отвечал на ее вопросы и отворачивался. Но известие, что сейчас все поедут домой в легковой машине, вместе с самим Василием Никитичем, показалось ему волшебным подарком судьбы, и он твердо уверился, что никаких неприятных последствий их самовольное путешествие не вызовет.
– Ты помолчи! – строго сказал секретарь. – Ну-с, Тоня, докладывай.
Тоня подробно рассказала о «белом мальчике» и о прогулке Степы в бадейке подвесной дороги.
– Хороши ребята! – Голос у Василия Никитича стал суровым. – И сегодня, значит, опять переполоху наделали?
– Мы ведь хотели как лучше, – грустно отвечал Степа.
– Ты, брат, ведь, наверно, военным хочешь быть?
– Ага. Командиром.
– Так имей в виду, что если ты себя и дальше так будешь вести, я, старший партийный руководитель, все меры приму, чтобы тебя в Советскую Армию не взяли. Не надейся, что я позабуду твои проделки, пока ты вырастешь. У меня память железная.
Степа обиженно засопел.
– Пока ты до такого позора не дожил, давай условимся: перед тем как сделать что-нибудь, ты хорошенько подумаешь, ладно ли выйдет. Можешь такое обязательство на себя взять?
– Могу! – восторженно подтвердил Степа.
И Тоня живо представила себе, как твердо он сейчас уверен, что отныне будет обдумывать каждый свой шаг и поступки его будут удивительны и блестящи.
А более трезвый товарищ Моргунова сказал со вздохом:
