Текст книги "Чистое золото"
Автор книги: Мария Поступальская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 29 страниц)
Тоня и Татьяна Борисовна, шедшие впереди Сабуровой, вдруг исчезли. Очевидно, вошли в школу. Может быть, не откладывая, поговорить с ними сразу же?
Надежда Георгиевна тихо прошла в раздевалку, заглянула в учительскую. Всюду было чисто и пустынно.
«Где же Таня?» – недоумевала Сабурова.
Она заглянула в каждый класс и, не найдя никого, поднялась на второй этаж. Тихо двигаясь по недавно вымытому коридору, она вздрогнула от неожиданности, услышав голоса, остановилась у десятого класса и заглянула в неплотно притворенную дверь.
Все ее ученики, уже одетые в обычные платья, сидели на своих местах. Только Тоня еще в золотистом наряде… И Татьяна Борисовна здесь. Тоже сидит на парте, рядом с Анатолием Соколовым…
На кафедре стоял Илларион Рогальский. Он поднял руку и громко сказал:
– Ребята! Комсомольское собрание бывших учеников десятого класса считаю открытым. На повестке дня один вопрос – о помощи нашему товарищу Павлу Заварухину, инвалиду Великой Отечественной войны.
– Дети мои дорогие! – прошептала старая учительница и, распахнув дверь, вошла в класс.
Глава вторая
Июль начался грозной жарой. Ветер пропал совсем, точно никогда и не летал над землей на своих широких крыльях. А если порою и начинал задувать, то казалось, что сперва он побывал в только что вытопленной печи. Он нес с собою далекий горький дымок. Где-то горела тайга.
На комсомольском собрании было решено, что у Павла ежедневно должен кто-нибудь бывать, читать ему газеты, книги, сопровождать Заварухина на прогулку.
Павел встречал товарищей с чуть преувеличенным оживлением, но его хватало ненадолго. Вскоре он становился сух и молчалив. Ребят это смущало.
– Не знаешь, хочет ли он, чтобы ты еще посидел, или рад, что уходишь, – сказал как-то Таштыпаев.
Молодая, крепкая жизнерадостность товарищей каждый раз по-новому поражала и несколько оскорбляла Павла. Ему казалось, что при нем друзья стараются сдерживать свое оживление, однако оно прорывается. В то же время он с жадностью прислушивался к их смеху, говору и чувствовал горькое раздражение оттого, что не мог смеяться и говорить, как они.
Труднее всего, конечно, было встречаться с Тоней. Что она не отвернется от него, будет стараться проводить с ним как можно больше времени, он знал твердо, но считал, что этого-то и нельзя допускать. Не должна их детская дружба ложиться на Тоню бременем. Если хоть раз она со скукой подумает, что опять нужно идти в Белый Лог, Павел будет непростительно виноват… Такое решение пришло к нему давно. Сказав девушке в день приезда, чтобы она не возвращалась вечером, Павел был доволен собой. Однако, когда вечер наступил, ждал ее с замирающим сердцем. Тоня не пришла. Он сказал себе, что это к лучшему, а сам жестоко обиделся.
После разговора с Сабуровой он решил ждать, стиснув зубы, но сомнения не переставали его мучить. Порою страстно хотелось как можно скорее уехать, а минутами становилось совершенно ясно, что если он с товарищами хорошо продумает все обстоятельства и возможности, то жизнь можно наладить и здесь. Пожалуй, и школу кончить не так уж немыслимо… Но один он ничего не придумает, ребята об этом не заговаривают, а подсказывать им он не может.
Легче, чем с другими, Павел чувствовал себя с простодушным Моховым. Но Андрей навещал Заварухина редко: на летнее время он поступил работать.
В один из душных вечеров Павел, сидя дома один, так задумался, что не услышал, как в дом кто-то вошел.
– Так и сидишь? Ничего не делаешь? – услышал он голос Иона. – За работу пора браться!
Павел даже вскочил, уязвленный грубостью старого друга. Что Ион, с ума сошел?
– Дружка своего Мирона, я привел, – тем же тоном продолжал старик. – Из Шабраков он. Поживет у вас, научит тебя корзины плести. Орсу много корзин нужно.
Павел радостно вспыхнул. Обида была мгновенно забыта.
– Правда? А успею выучиться? Не отдали бы заказ. Сказать в орсе надо.
– Подожди, паря. Я еще попробую тебя. Может, руки – крюки, – спокойно возразил корзинщик.
Ион успокоил Павла: заказ поручат ему и никому другому. Важно взяться за дело как следует.
– Это ты не беспокойся. Возьмусь!
Взбудораженный Павел упросил Мирона сейчас же начать первый урок и в эту ночь долго не спал, думая о неожиданной удаче.
Тоня присутствовала на одном из уроков. Корзинщик неторопливо наставлял Павла:
– Не затягивай – перекосишь! Тут не сила твоя нужна. Руками трогай. Ровно выходит – дальше валяй.
Павел, сосредоточенный и молчаливый, весь ушел в работу. Казалось, что он прислушивается к какому-то далекому звуку. В настороженном лице его, в крепких руках было страстное терпение.
Надежда Георгиевна тоже видела, как он работает, и говорила:
– Великое счастье Павлика, что каждому делу он целиком отдается.
Запавшие глаза тети Даши посветлели. Как-то, провожая Тоню, она шепнула ей в сенях:
– Может, отойдет парень. Ведь по ночам не спит. ворочается… А мне глядеть на него мочи нет! И подмога нужна, Тоня, ох, нужна!.. Что ни заработает – все легче.
– Будет теперь легче, тетя Даша, – пробормотала Тоня.
– Мама, ты с кем?
Павел приоткрыл дверь избы, услыхав, что тетя Даша с кем-то говорит.
– Я, Пашенька, Тоню провожаю.
Павел споткнулся о вязанку лозы, принесенной Степой и Митхатом. Заняться этим делом мальчикам посоветовала Новикова.
– Тальнику здесь, знать, много, – сказал он. – А кто его приносит? Ты мне не скажешь, Тоня?
– Почему не сказать! Ребятишки. Моргунов маленький и товарищи его, – ответила Тоня.
– Они, малыши-то, сейчас пионерам помогают веники для колхоза вязать. Веточный корм козам на зиму, – вмешалась тетя Даша. – Что ребятам стоит тальнику попутно нарезать!
– Все равно. Напрасно ребятишек взбулгачили. Не нравится мне это… – начал Павел.
– Брось, Павлик, – спокойно возразила Тоня. – Им забава одна, а тебе для дела нужно. Ты лучше понюхай, как пахнет.
Павел хотел возразить, но свежий и острый запах вянущего тальника мешал ему быть непримиримо суровым. Внезапно он беспомощно улыбнулся и сказал:
– Пахнет… да… как возле речки вечером.
…Обучение Павла благополучно закончилось, и Мирон отбыл в село. Денег за свою науку он не взял, сказав, что Ион с ним полностью рассчитался, простив старый долг.
Варвара Степановна немного прихворнула – наколола ногу и не обмыла во-время ранку. Образовался нарыв, и несколько дней ей было трудно работать. Тоня усиленно занималась хозяйством, даже вычистила хлев и переколола все дрова. Николаи Сергеевич как будто был доволен, но частенько Тоня замечала, что он смотрит на нее сторожко и пытливо.
Конечно, он замечал перемену в дочери. В прежнее время Тоня заставляла бы родителей любоваться плодами своего труда, шутливо требовала бы наград в виде пенок с молока или особенно аппетитно растрескавшейся горбушки хлеба. Но теперь все эти хозяйственные достижения мало ее радовали.
Внутренним зрением Тоня беспрестанно вглядывалась в три человеческих лица: немолодой женщины, тихого ребенка и сумрачного юноши.
Мыслями она была не у себя, а в маленьком доме с тремя окнами, заставленными бегониями и геранью. Там шла бедная событиями, но скрыто напряженная и нелегкая жизнь. Там умелые женские руки тоже поддерживали чистоту и порядок. Но даже этот строгий порядок оказывался полным скорбного значения. Все вещи должны были лежать на определенных местах, чтобы незрячий мог легко найти их. Мудрая заботливость матери передавалась беловолосому мальчику с вопрошающими светлыми глазами. Алеша волновался, если постоянные посетители домика что-нибудь переставляли, и, водворяя на место ножницы или спички, шептал:
– Сюда класть надо, а то Павлик искать будет.
Толя Соколов тоже непрерывно думал о Павле. Близкими друзьями они никогда не были, держался Заварухин независимо и спокойно, но какие-то черты в его лице, оттенки в голосе поразили Соколова. Перед товарищем, бывшим лишь на полтора года старше него, Толя чувствовал себя мальчишкой, который не испытал и десятой доли того, что пережил Павел.
Анатолий вспоминал первую военную зиму в Ленинграде, с гордостью говорил себе, что и он перенес немало тяжелого, но этого его не успокаивало. На несколько дней он как бы стал Павлом; встречаясь с товарищами, говоря с матерью, любуясь спелым летним днем, чувствовал в себе томящую скованность, которую угадал в слепом. На Тоню ему было тяжело смотреть. Глаза у нее сделались какими-то удивленными, почти испуганными… Если сам Анатолий так живо чувствует несчастье Заварухина, то что же должна чувствовать она?
«Ведь я недавно сказал маме, что никогда не посмотрю на Тоню чужими глазами… Не будет ли мое молчаливое сочувствие отношением именно чужого, хоть и не враждебного человека?» – задавал он себе вопрос.
Зинаида Андреевна, обычно без слов понимавшая сына, была удивлена, когда раздумье Анатолия сменилось веселой озабоченностью. Он стал целыми днями пропадать у Петра Петровича и в школьной столярке.
Школу ремонтировали. Там стучали топоры и молотки, весело шуршали стружки. К «живому уголку» пристраивали две комнаты, все классы заново белили и красили. Петр Петрович руководил всеми работами. Часто в школе можно было видеть и бывших десятиклассников.
Сабурова, плохо переносившая жару, откладывала все дела на вечер. К вечеру она попросила прийти к себе и Новикову, которая обещала помочь ей закончить годовой отчет.
Молодая учительница пришла во-время и крикнула с порога:
– Надежда Георгиевна, посмотрите, что я вам принесла!
Татьяна Борисовна приподняла листья, закрывавшие берестяной, покрытый тонким узором туесок. Оттуда глянули крупные – одна к одной – ягоды.
– Вот прекрасно! Спасибо, Таня. Садись, чаю налью. Или с молоком будем есть?
– Лучше молока, если можно. Жарко!
Новикова сняла с головы белый платочек и села к столу. Две блестящие недлинные косички упали ей на спину. В ситцевом платье, в тапочках на босу ногу она была похожа на любую девушку с прииска. Запотевший от холодного молока стакан казался ослепительно белым в ее загорелых пальцах.
– Твои приятели принесли? – осведомилась Надежда Георгиевна, кивнув на ягоды. – Степа с Митхатом, поди?
– Сама набрала! – возбужденно воскликнула Новикова. – На горы ходила, в тайгу. Ничего подобного в жизни не видела! Какая мощь! Даже страшно немножко… Эти кедры могучие… точно подпирают небо. Его не всюду-то и увидишь в тайге… А на полянах, еланях этих, сколько ягод! Красным– красно! Мальчики сказали, что это лесная клубника…
Она допила молоко и, заглянув в крынку, умильно посмотрела на Сабурову.
– Да пей, пей сколько хочешь! – сказала Надежда Георгиевна, с удовольствием глядя на молодую учительницу.
– Я мигом. А потом начнем работать.
Они внимательно прочитали отчет, исправили неудачные выражения, поспорили, надо ли вводить описание всех форм работы с отстающими.
– Не сомневайтесь, Надежда Георгиевна, – говорила Новикова – это будет методическая статья. Она многим пригодится. Ведь ваш прошлогодний отчет, говорят, гулял по всем школам.
Когда работа была окончена, обе учительницы удивились, что уже стемнело и стало прохладней.
– Ну что же, идти домой? – спросила Новикова, всем своим видом показывая, что ей не хочется уходить.
– Посиди. Куда тебе спешить? Скоро ребята придут. Хотели сегодня заглянуть.
Розовато-серый сумрак вошел в комнату, смешал краски и сделал почти черным букет пестрых саранок в глиняном горшке.
– Надежда Георгиевна, можно?
– Ничего, что мы все сразу?
– Входите, входите, друзья! И Петр Петрович с вами? Какие новости?
Сабурова щелкнула выключателем. Комната осветилась, и саранки налились живой оранжевой краской.
– Надежда Георгиевна, мы сегодня документы в институты посылали!
– В добрый час! – серьезно сказала Сабурова. – У Заварухиных кто был?
– Я, – ответил Таштыпаев. – Заказ на первую партию корзин Паша получил. Начал уже.
– Это очень много значит для него, – тихо сказала Тоня, – только еще не все. Есть у меня кое-какие мысли, да не додуманы до конца.
– И ты что-то проектируешь, Тоня? – с интересом спросил Соколов.
– Договаривайте, друзья! – сказала Надежда Георгиевна. – Вам хочется, чтобы Заварухин кончил десятилетку?
– Да, да! – крикнула Лиза. – Только практически придумать не можем, как это сделать. Мы вот говорили между собой: ну, читать вслух учебники можно, чтобы он с голоса запоминал, а вот задачи объяснять как? Это уже труднее. Длинное уравнение в голове не удержишь…
– Но ничего другого, мне кажется, и предложить нельзя, – сказала Татьяна Борисовна.
– Напрасно вам так кажется, – буркнул Петр Петрович.
– Я вот о чем думала… – начала Тоня. – Писать слепым трудно. Я пробовала закрыть глаза и писать – неважно получается. У них буквы одна на другую налезают, и высоту трудно соразмерить. Надо сделать какие-то выпуклые линейки, чтобы карандаш доходил до границы и упирался… Между двумя такими линейками шла бы строчка… Как Николаю Островскому сделали…
– Вот-вот, верно, Кулагина! – сказал Петр Петрович и вынул изо рта трубку. – Ну, показывай, – обратился он к Соколову.
Толя достал из портфеля небольшую деревянную рамку с поперечными проволочными линейками и, торжествуя, показал товарищам:
– Видите? Сюда вкладывается лист бумаги, а проволочки держат строку. Я сначала деревянные рейки сделал, да мама сказала, что лучше из толстых ниток или проволоки. Они чуть отодвинутся, когда нужно написать «б», «д» или другую букву с хвостиком, и дадут хвостику место.
Рамка переходила из рук в руки.
– Как ты сообразил? – спросил Мохов.
– Это ведь не изобретение, – ответил Толя. – Взял «Как закалялась сталь», прочитал про транспарант корчагинский. Начал думать, как улучшить его… Сделал я прибор в столярке, дома вечером зачищал, а самому уже казалось, что это ерунда, ничему не поможет. А тут мама спрашивает: «Над чем мудришь?» Ну, я ей показал, она говорит: «Верно»…
Толя вспомнил, как при вопросе матери первым его движением было спрятать рамку. Эта простая деревянная вещица была результатом трудных и сложных чувств, о которых не хотелось говорить. И как он был доволен, что Зинаида Андреевна, ни о чем не расспрашивая, подробно обсудила с ним, что можно сделать еще.
– Теперь дальше, – сказал Анатолий. – Что у меня в кармане, по-вашему?
В кармане у Толи что-то сухонько постучало, и он извлек оттуда вырезанный из дерева маленький квадратный корень.
– Вот вам, товарищи, радикал. А такую фигурку не хотите? А вот такую?
И Соколов пошел выкладывать на стол плюсы, минусы, скобки, тройки, шестерки, нули, буквы. Все это было искусно вырезано, зачищено и отполировано. У ребят замелькало в глазах.
– Вот вам почти вся алгебра. А скоро будет готова и геометрия. Выточим и шары, и конусы, и треугольники. Все, что надо.
– Толька! Молодчинище! – закричал Илларион. – Ребята, вот как нам этот резчик по дереву помог, а?
– Погодите! – волновалась Лиза, оборачиваясь то к Петру Петровичу, то к Толе. – Сколько же их надо сделать? Ведь в задаче может восемь, а то и десять раз один и тот же знак встретиться.
– Делать – так делать не скупясь, – ответил Петр Петрович. – Начало положено. Теперь просим рабочих рук побольше. Что, Надежда Георгиевна? – обратился он к Сабуровой. – Спорили со мною, когда я токарный станочек привез? Говорили: «Не понадобится»!
– Целый мешок наделаем и Павлику притащим. Пусть разбирается, – решил Мохов.
– Э, нет! Мы ему пенальчик сделаем, – заявил Соколов. – Только не маленький, как обыкновенные пеналы, а большой, длинный. Разделим его на отделения и на крышке над каждым отделением вырежем тот знак, который там лежит. Он на ощупь будет узнавать, где что. Понятно?
Сабурова искренне любовалась Соколовым. Мягко блестели его глаза под тяжелыми ресницами, с четких губ не сходила улыбка, тонкое лицо дышало прекрасной молодой добротой и оживлением.
И не одна Надежда Георгиевна так тепло думала о Толе. С лаской и гордостью глядела на него Женя, а Тоня твердила про себя:
«Милый, милый! Как придумал, как все сообразил! Не знает Павлик, какие у него друзья!»
– Ну как, одобряете? – весело спросил Соколов.
Все радостно зашумели, а Тоня, быстро подойдя, крепко обхватила голову Анатолия и поцеловала его. Юноша ахнул и растерянно обернулся к ней.
Сабурова, выручая смущенную Тоню, сказала:
– Ну, Тоня за всех нас выразила, как мы относимся к твоему изобретению. А теперь Ниночка Дубинская вам кое-что расскажет.
Нина поднялась с места. Всегда старалась она держаться как взрослая, и это ей удавалось. Помогали рассудительность, неторопливость, спокойствие. Но сегодня белокурые волосы Нины не собраны узлом на затылке, а заплетены в косу; воодушевляющее желание помочь товарищу окрасило ее щеки. Она стала проще и живее. Тоне показалось на миг, что перед ней пионерка Дубинская, собирающаяся сделать доклад на отрядном сборе.
– Папа на днях едет в Москву, – начала Нина, – и мы с ним были третьего дня у Надежды Георгиевны. У него свободного времени мало, еле затащила… Поэтому никого из вас звать не пришлось. Мы втроем поговорили и решили, что папа в Москве побывает в институте слепых и привезет Павлуше специальные учебники. Это книги с толстыми листами, и на них буквы наколоты. Читают их кончиками пальцев. Знаете?
– Знаем! Слышали!
– Они ведь очень громоздкие… Как доктор их довезет? – усомнился Андрей.
– В багаж сдаст.
– Чудесно! Чудесно! – ликовала Тоня. – Нинка, умница!
– Да это все Надежда Георгиевна и папа придумали.
– Э, погоди, Анатолий! – закричал вдруг Мохов так громко, словно Толя был на другом конце улицы. – Алгебру из дерева резать – это хорошо. А геометрические фигуры можно из глины лепить. Проще ведь!
– Правильно! – обрадовался Соколов. – Только не из глины, а из пластилина. Его у нас много в школе. Глина растрескается.
Легко дышалось всем, кто был в этот душный вечер в комнате Надежды Георгиевны. И каждый думал про себя, что никакая беда не страшна человеку, если он живет в стране, где горе одного становится заботой всех.
Глава третья
Павел сдал свою первую работу. Директор орса остался доволен и немедленно расплатился. Тетя Даша, отнеся корзины и получив деньги, вернулась домой радостная.
– Сказал: отличная работа, – сообщила она сыну. – Прямо, говорит, как это… щегольские корзинки. Велел работать дальше.
Павел промолчал, но немного погодя переспросил:
– Так он говорит – «щегольские»? Скажи пожалуйста!
Дарья Ивановна повозилась у печки, но, видно, ей не сиделось дома, и она несмело сказала:
– Не сходить ли мне нынче в магазин, а, сынок? Что на завтра откладывать? Масла растительного взять… Все до капельки извела.
Алеша, примостившись возле Павла, долго шевелил губами, подняв на брата глаза, как будто ждал, что тот на него взглянет. Наконец он вздохнул и промолвил тихонько:
– Паша, а там пряники в магазине. Сахарные… Во-от какие…
Он хитро прищурился, сложил свои маленькие пальцы перед лицом Павла, показывая размер пряников, но сейчас же быстро отдернул руки и, покраснев, стал упорно разглядывать воображаемый пряник.
– Что же ты мне об этом рассказываешь? – спросил Павел с теплой ноткой в голосе. – Ты матери скажи, чтобы она тебе купила.
– Как же ему старшего брата не спросить? – вмешалась тетя Даша. – Поди, ты у нас набольший!.. Баловство одно эти пряники, да коли велишь – куплю…
Тоня присутствовала при этой сцене и видела, как оживилась и захлопотала тетя Даша, сколько надежд принес ей первый скромный заработок сына. И сам Павлик был явно доволен, хотя и не говорил об этом.
– Хорошо ты поработал! – весело сказала Тоня. – Теперь и отдохнуть немножко разрешается. Хочешь, я в воскресенье зайду за тобой и пойдем в лес? Ты ведь не был еще?
– В лес? – переспросил Павел обрадованно, но сейчас же скучным голосом спросил: – Точно у тебя поинтересней дел нет, чем ходить со мною гулять!
«Ох, перестань ломаться, прошу тебя!» – чуть не сказала Тоня, но ответила так же приветливо:
– В воскресенье никаких дел у меня нет, и я с удовольствием пойду.
Уговорились встретиться часов в одиннадцать. Тоня с вечера приготовила старый, с цветочками сарафан, который стал ей узок так, что пришлось вшить в него клинышки, белую косынку и тапочки.
Утром в воскресенье она торопилась позавтракать, но когда встала из-за стола, отец остановил ее:
– Опять, небось, навостришь лыжи? Куда нынче?
– К Заварухиным, – коротко ответила Тоня, зная, что отец прекрасно понимает, куда она идет.
– И что за интерес в душной избе такой день проводить!
– Мы с Павликом как раз хотели пойти в лес, – ответила Тоня, внимательно глядя на отца.
– Ну, это другое дело. И мы с дядей Егором за грибами собирались. Примете в компанию?
– Конечно…
Тоня слегка растерялась, не понимая, шутит Николай Сергеевич или говорит серьезно.
Нет, отец не шутил. Он торопливо натянул пиджачок, взял палку и поторопил дочь:
– Ну, если идти, так идем. Давай времени не терять.
Дядя Егор ждал около своего дома.
Всю дорогу Тоня бранила себя за то, что чувствует неловкость и досаду. Ведь столько раз бывало сама уговаривала отца пойти погулять с ней, огорчалась, когда он отказывался, а теперь недовольна.
«Потому что он не просто гулять с нами собрался, – внутренне оправдывалась она. – Он посмотреть хочет на меня и на Павлика вместе… А что смотреть?»
А Николай Сергеевич, так бесцеремонно нарушив Тонины планы, казалось, не чувствовал никакой неловкости.
У Заварухиных он вежливо поговорил с тетей Дашей, ласково – с Алешей и сочувственно – с Павлом. Осмотрел начатую Павлом корзину и похвалил работу. Ко всему убранству дома, как показалось Тоне, он внимательно приглядывался. Дочке не терпелось увести его, и она обрадовалась, когда наконец двинулись в путь.
Они долго бродили по лесу. Николай Сергеевич и дядя Егор были отчаянные грибники. Осторожно подрезая ножом белый, плотный корешок гриба, Николай Сергеевич приговаривал:
– Экий плут, а? Думал, я не замечу? Нет, брат, шалишь! От меня не спрячешься!
Тоня старалась не отходить от Павла. Один в лесу он был бы беспомощен. Увидя гриб, она только указывала на него отцу. Николая Сергеевича это сердило:
– Я его давно приметил сам, если хочешь знать!
Исколесив опушку, они вышли на бережок Серебрянки и сели под прямой светлой березой.
Старики закурили и начали перебирать грибы. Дядя Егор, по обыкновению, завел разговор о прошлом:
– Вот кто грибы умел искать – так это заводчика Петрицкого знаменитый звонарь. Ты про него слыхала, голубка?
– Слыхала что-то…
– Уу-у! Зверь был! Зверь сущий! Хозяин на прииск въезжает, а он «барыню» на колоколах разыгрывает. И стрелок был первейший. По праздникам гостей хозяйских забавлял. Сам на балконе находится, а дочка, девочка лет восьми, – внизу. На голову ей рюмку поставят, и он бьет.
– И сбивал?
– Всегда сбивал, трезвый и пьяный. За девчонку никто и не опасался. Да он у прохожего хакаса трубку выбивал изо рта. А уж маралов бил между глаз так метко, что даже Ион не всегда так словчится.
– А чудно, что в том самом доме, где пьянствовали и рюмки с головы у детей сбивали, у нас детский сад…
– Вам-то что! Вы родились – сад уже был. Сами туда ходили. А вот нам, старым жилам, – так дядя Егор произносил слово «старожилы», – действительно. Поначалу просто не верилось: неужели жизнь в справедливую сторону повернулась?
Затягиваясь тоненькой козьей ножкой, он продолжал:
– Этот звонарь вместе с Петрицким в Японию ушел… Еще егерь был, Мурташка, – тот куда-то на Олёкму подался. Помер там, говорили… Ну, Мурташка – дурак безответный. Слух шевелился, что у Петрицкого где-то много золота зарыто. Искали, искали… Нашли кое-что в саду, в жестяных баночках. А под крыльцом клад оружия отыскался. Но все понимали, что это не главный клад. У Мурташки допытывались – не знает ничего. Потом Петрицкий своему егерю письмо из Японии с верным человеком прислал. Так и так, пишет: «Помнишь, мы в последний раз с тобой в лесу были? Я тебе спирту поднес, ты у ручья и заснул, а когда проснулся, воду стал пить. Вот в том месте, где ты пил, оно и закопано. Найди и перешли с посланным». Ну, Мурташка тут на высоте оказался. Вспомнил, где воду пил, и показал, только не Петрицкого посланному, а советской власти. Того человека схватили, а Мурташке награду выдали, да все спустил – пьяница! – Дядя Егор подмигнул Тоне:– Много тогда золота нашли, а старики думают, что и это не главный клад Петрицкого. Где-нибудь еще есть…
Он посмотрел на Тоню, на затихшего Николая Сергеевича, который, покончив с грибами, лег в траву и прикрыл лицо кепкой.
– Ну, твой старик, видать, спать собрался. А я пойду поброжу еще. Вы меня не ждите.
Тоня долго выкапывала ножичком саранковый корень, пожевала его и легла, положив руку под голову и глядя в густую синеву летнего неба. Порою, переводя глаза в сторону, можно было видеть дрожание раскаленного воздуха, что струится от земли, неподвижные подсвечники иван-чая и подчас захватить врасплох крупную земляничину, неосторожно выглянувшую из травяного прикрытия. Лень протянуть руку и сорвать ее. Переглядываешься, переглядываешься с ягодой – и вдруг потеряешь. Тогда не нужно досадовать и беспокойно осматриваться. Приловчись занять прежнее положение и затихни. Выжидательный взгляд непременно выманит земляничку, и она, румяная, опять усмехнется тебе.
Тишина лесная тихонько прокралась к Тоне, села у ее изголовья и, перебирая волосы, осторожно, как самый пугливый ветерок, старалась навеять сон. Но Тоня не засыпала, думала о своем.
Поговорить с Павлом, как ей хотелось, не удалось и навряд ли удастся. Своим обращением, не дружеским даже, нет – приятельским, он как бы зачеркивал все, что было.
А что было-то? Если рассказать кому или описать в книге, так и выйдет, что ничего – ничегошеньки не было!
Тоня даже приподнялась на локте, но тишина ласково уложила ее опять.
Да нет, было, было! Разве она не знает? Если бы спросили в то время Павла, кто ему дороже всех на свете, конечно, он сказал бы: «Тоня». Это теперь он отвык, решил покончить с детскими глупостями…
А может быть, он встретил какую-то замечательную девушку и думает только о ней? Она очень сердитая и капризная, эта девушка. Имя у нее какое-нибудь суровое, гордое, например Рогнеда, а сокращенно ее зовут Гнедка, как орсовскую конягу.
Тоня фыркнула: придет же такая чушь в голову!
От березы ложилась легкая играющая тень. Внизу увертливая Серебрянка убегала на восток, ловко обходя каменные глыбы у берегов. А вокруг шевелилось разнотравье. Пригорок был еще не кошен.
– Хорошо, Павлик? – спросила Тоня.
– Дядя Николай уснул? – ответил Павел вопросом.
– Спит. Опьянел от воздуха. Ему ведь редко приходится в тайге бывать.
– Я сам как пьяный.
Павел сорвал высокую травинку с пышной метелкой и водил ею по лицу. Лиловая пыльца, осыпаясь, оставляла след на его побледневших щеках.
– Напрасно ты привела меня сюда, – с тоской сказал он.
– Почему напрасно?
– Так… уж больно хорошо. Ветер… чувствую, как солнце играет… трава колышется…
Он развел руки в стороны и провел ладонями по волнующимся верхушкам трав. Тоне вспомнилось, как ей захотелось погладить белые ромашки в день приезда Павлика.
– И воздух… воздух свой, – бормотал Павел как во сне. – Нигде такого легкого воздуха нет, как у нас…
Издали донеслись крики и хохот. Толпа ребятишек на противоположном берегу спускалась к реке. Один из мальчиков держал на цепочке странную, мохнатую и неуклюжую собаку. Ребята были далеко, Тоня никак не могла рассмотреть, что там происходит.
Несколько мальчиков бросились в реку. Потревоженная вода заискрилась сильнее. Блистающие брызги полетели вверх. Зверь, которого Тоня приняла за собаку, потоптавшись на берегу, полез в воду. Мальчики хохотали. Тоня тоже засмеялась.
– Что там такое? – спросил Павел.
– Ионова медвежонка купают.
– Вот как! У него медведь есть?
– Да какой забавный! Маленький еще. Ребята рассказывали – он любит сидеть на лавке у окна. Как знакомого мальчишку увидит – лапой в стекло стучит… Купаться ходит. Первый раз испугался – много воды увидел… Убежал со всех ног к Ионихе в избу…
Они долго молчали. Павел как-то странно притих, словно, затаив дыхание, ждал, что скажет Тоня.
– Развеселись, Павлик, – начала она. – Не надо грустить сегодня. Ну, расскажи мне, что тебя заботит?
Как ей хотелось в эту минуту, чтобы Павел ответил: «Эх, Тоня, учиться мне хочется! Кабы ребята помогли!»
Но Павел, стряхнув с себя напряженное ожидание, заговорил совсем о другом:
– Заботит меня то, что много времени вы все на меня тратите. Я не раз говорил об этом, а вы – свое. Ты не сердись, я ваше доброе отношение ценю, а только напрасно…
– Почему напрасно?
– Я ведь вас зна-аю, – протянул Павел. – Наверно, собирались, советовались, как помочь, развлечь… Все мне понятно…
Лицо его стало таким грустным, что Тоня подумала: наверно, представил себе собрание, ребят – взволнованных, оживленных… вспомнил, как сам бывало председательствовал…
– А если и так, Павлик? – сказала она твердо, не давая себе расчувствоваться. – Будем говорить начистоту. Ты бы иначе себя вел, если бы не с тобой, а с Андреем Моховым так случилось?
– Так же, наверно, – тихо согласился Павел.
– В том-то и дело! А держишь себя, словно мы чужие…
– Да не чужие, Тоня! Что ты! Свои! Вот, как эта рука моя, свои!
Он так горячо сказал эти слова, что Тоня обрадовалась.
– Вот и хорошо!
– Свои, да! – перебил он. – Но все-таки разговариваю я с вами, как через реку. Издали. Другие вы люди. Не такие, как я.
– Какие же мы другие? – обиделась Тоня.
– Зрячие! – громким топотом ответил Павел.
Тоне стало страшно, и она, путаясь, заговорила:
– Послушай… Я понимаю, тебя от нас отдаляет это. Но все пройдет, уверяю тебя. Только жизнь наладить надо… Работа теперь есть, учиться нужно. Мы хотим, чтобы ты кончил школу.
– Ребята! – с мольбой заговорил Павел, как будто перед ним была не одна Тоня, а все товарищи. – Я прошу вас, душевно прошу… не надо ничего. Не смогу я. Какой труд надо на себя принять, чтобы каждый день ко мне бегать, читать, заниматься… Я знаю, ты на это способна, да и другие тоже… Только вы ведь потом уедете – и все забудется, а я с чужими людьми вовсе не смогу…
– Чужих здесь нет! – отрезала жестко Тоня. – Где это – чужие? На прииске, в школе, в колхозе? Стыдился бы говорить! Ты сам чужим хочешь стать, это верно. А к тебе все попрежнему относятся, как к своему.
– Да-а? – иронически-ласково протянул Павел. – То-то ты с папашей пришла. Раньше, кажется, мы нередко наедине встречались. А нынче побоялась соскучиться, так отца для компании прихватила… Конечно, со мною веселого мало! – Он с сердцем отбросил прочь травинку. – Или опасалась, что я школьные годы вспомню? Как дружили, как друг без друга дышать не могли? Не бойся, вспоминать не стану! Знаю, что ни к чему!
