Текст книги "Нечто в лодке по ту сторону озера..."

Автор книги: Максим Перфильев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 34 страниц)

Мы со Славой сидели вечером на скамейке в каком-то сквере, и тихо-мирно, никого не трогая, обсуждали боевые действия, недавно начавшиеся и уже успевшие закончиться на Северном Кавказе. Маленькая страна, власть в которой, аккуратно была установлена супер-пупер-мупер мировой державой США, решила вернуть себе назад территорию, жители которой по определенным соображениям некогда отделились от этой маленькой страны и установили свое собственное управление. По крайней мере, так нам преподносили эту историю средства массовой информации. У меня не было своего мнения на этот счет, так как я был слишком далеко и реально не знал, что там на этом Кавказе происходило. Тем более я не знал, что происходило в кабинетах глав государств и министров, и какая реально ведется политика. Очевидно, что Россия, имея во всем этом какие-то свои интересы, не хотела позволить маленькой стране, вернуть назад себе эту территорию, видимо, у России были на нее какие-то свои планы. Начался конфликт интересов. Средствами массовой информации это преподносилось, как стремление США подобраться поближе к российским границам, используя для этого в качестве предлога интеграцию на Кавказе. Я действительно не брался судить о том, что же происходило на этом Северном Кавказе и у кого какие были интересы. Я не доверял СМИ и тем более тому, что говорили политики, но по каким-то причинам я больше склонялся к той точке зрения, которая преобладала в нашей стране, хотя опять же, к суждению обо всех этих событиях подходил с большой осторожностью. Я знал, что политика редко бывает чистой, и что все правители, ища какой-то собственной выгоды, всегда готовы поступиться жизнями сотен и тысяч… и даже миллионов своих людей.

Я сидел на скамейке в согнувшемся положении, с засунутыми в карманы куртки руками, и тупо смотрел прямо перед собой в одну точку, не имея при этом особого желания отражать что-либо, что происходило вокруг меня в радиусе дальше, чем на пару метров.

– Реально, не закончилась бы щас эта война – свалить бы на нее, отвлечься хоть от всего этого дерьма, от всех этих проблем, которые здесь, – произнес я.

– Думаешь, там всякого дерьма меньше? – ответил Слава после некоторой паузы.

– Хм… фиг знает, – пожал я плечами, – Там хоть как-то понятно, война, там, сражаешься за что-то. А здесь чо? Быдлятник какой-то. Люди себя ведут как говно последнее. На Пасху все бухие валяются под заборами в собственной же блевотине и кричат при этом «Христос воскресе»… Причем православная церковь – как будто ваще не существует этой проблемы, чисто, как будто бы ее нету, все прекрасно, и так и надо Пасху отмечать. Всякие чмыри ходят, наркоманы… лесбиянки… ха-ха-ха…

Здесь мы со Славой заржали.

Я сделал паузу, потом глубоко вздохнул и продолжил:

– Всякая хрень постоянно. Какие-то внутренние конфликты. Какие-то запары. Нервы. Задолбала меня нафиг эта бессмысленная тупая жизнь. Я здесь постоянно как на войне на какой-то… По ночам, короче, кричу часто. Кошмары всякие снятся, постоянно ору по ночам… просыпаюсь от собственного крика.

Слава как-то понимающе улыбнулся.

– Ты нормально ночью спишь?

– Я?… да… нормально, – как-то растерянно ответил он.

– А я ни фига, – сказал я, – У меня проблемы со сном. Еще и кошмары. Задолбала меня эта религия со своими проблемами. Столько дерьма, короче, от этого мира. Все достало.

Наступила пауза.

– Чисто какие-то такие эмоциональные какие-то проблемы… – продолжал я говорить, – Какие-то внутренние конфликты постоянно… невроз, короче… еще всякая хрень… задолбало меня это… У меня башка взрывается… – я сделал жест рукой, проиллюстрировав как примерно взрывается моя башка, – Постоянный страх здесь какой-то… Блин…

– Думаешь там, на войне, меньше страха… – как-то риторически с вопросительным оттенком произнес Слава, – Считай, там постоянно стреляют, повсюду кровь, оторванные конечности валяются… люди горят… опасность…

Я вдохнул носом воздух.

– Там другой страх. По-другому как-то все равно. Хотя конечно я не знаю… Но по-другому как-то все должно быть… И я нахрен лучше предпочту на войне сдохнуть, когда мои кишки на гусеницы танка будет наматывать, чем в этом сраном быдлятнике гнить, – ответил я, – Все равно там как-то сражаешься за что-то. А тут чо?… Чо тут делать, короче? Чо за страна? Все бухают. Все мочат друг друга, насилуют. Всякие уроды по улицам ходят. Тоже самое. Куски говна на Мерседесах по дорогам разъезжают. Никаких понятий о чести. Чисто одни только воровские какие-то понятия. Все, короче, по воровским понятиям живут… Мразь, нахрен… Чмо последнее… Блин… Чо тут делать ваще… – произнес я, зевая на последней фразе, с каким-то цинизмом и одновременно усталостью, – Люди превратились в зверье, ведут себя как бараны все.

Слава вздохнул.

– Так и хочется сдохнуть, – заключил я.

– И не говори, – понимающе произнес Слава.

– Не хочу, чтоб мои дети здесь жили в этом дерьме.

– Угу, еще фиг знает, чо здесь с ними будет. Какие-нибудь ублюдки левые зарежут на улице чисто по пьяни, – сказал Слава.

– Вот я и говорю… Как ваще здесь детей расти? – я не понимаю…

Наступила пауза. Я снова глубоко вздохнул.

Затем я улыбнулся и решил вдруг провести небольшой анализ.

– А знаешь, почему я так рассуждаю – что лучше на войну пойти сдохнуть, чем здесь в этом дерьме гнить? – сказал я, немного прищурившись и как-то под наклоном подняв свою голову к пасмурному небу, – Ведь я реально на войне никогда не был, и не совсем разумно мне так спокойно о ней рассуждать. Но знаешь, почему я сейчас все так говорю? Знаешь, почему мне так кажется? Почему у меня такие чувства возникают? Чисто с психологической точки зрения?

– Хм… Нет, – ухмыльнулся Слава.

– Потому что вот это постоянное напряжение эмоциональное, которое здесь. Постоянный вот этот страх. Постоянные стрессы какие-то, нервозность. Какие-то внутренние конфликты. Неудовлетворенность жизнью какая-то. Вся эта хрень, короче, накапливается, игнорируется, запихивается туда поглубже в самую жопу, а потом в один прекрасный момент сознание догоняет, что нужен какой-то выход всем этим эмоциям. То есть, короче, это напряжение – оно достигает такого пика, такой концентрации, когда уже… просто так не может держаться внутри, нужен какой-то… выплеск, короче. Как-то это должно выйти. Накапливается усталость. И сознание видит вот в такой вот войне, когда мочилово, там, смерть, бой – видит чисто как бы выход для себя определенный в плане эмоций. Именно эмоциональный выход. Когда не надо будет уже ни за что париться, на все уже пофигу – чисто пойти и сдохнуть, чтоб тебя замочили. Все просто.

– А если там калекой сделают, – заметил Слава, – Чисто ногу оторвет, или снесет пол башки с лицом, останешься таким дурачком каким-нибудь или станешь уродцем…

Я снова зевнул.

– Справедливое замечание, – ответил я, – Так-то да… Это-то нафиг надо… Это базару ноль – нифига не прикольно будет… Как после этого жить еще… – произнес я, утвердительно покачивая головой, как бы соглашаясь с той мыслью, которую хотел донести Слава.

Затем я снова вздохнул и произнес:

– Так-то, реально – сидеть, рассуждать здесь об этой войне, ни разу на ней не был, считай. Чо там на самом деле ваще – фиг знает, – согласился я, – Но я просто здесь реально уже запарился во всем этом жить… Думаешь, хоть пойти куда-нибудь на войну умереть что ли. Все равно, что здесь делать… Я здесь постоянно, как на войне на какой-то.

«Нездоровые, наверно, мысли гуляют по моему переклиненному сознанию» – отметил я вдруг про себя.

– Смотри, – вдруг ухмыльнулся Слава.

Я оглянулся по сторонам и заметил на горизонте троих каких-то хмырей, ровненько так приближающихся к нашей скамейке. Самый первый из них, бодрым шагом направлявшийся в нашу сторону и видимо ведущий за собой остальных двух, был одет в короткую черную кожаную куртку, синие джинсы, с немного подогнутыми штанинами снизу, в тяжелых ботинках и был лысый, другой – просто с короткой стрижкой в черной матерчатой куртке без воротника и черных джинсах, третий, самый последний, так же в черных джинсах и в балахоне с натянутым на голову капюшоном, шел сзади.

– Чо за ошпарки? – произнес я.

– Дак я и говорю, – ответил Слава.

– Фашисты что ли?

– Да фиг знает?

Я пригляделся.

– И чо?… Чо за маскарад? С хэллоуина что ли идут?

Слава ухмыльнулся.

– Какие страшные прям. Аж понты из жопы торчат.

– Кажется, они к нам идут.

– И чо им надо?

– Фиг знает… Может прикурить хотят.

Я посмотрел и заметил, что парни были немного помладше нас.

– Слушай, может они просто с детского утренника сбежали, не успели костюмы снять?

– Ага, подрабатывают в клубе аниматорами… Сегодня была тематическая вечеринка.

– По-любому.

Парни подошли с грозным видом и, встав перед нами, начали на нас смотреть. С одной стороны мне стало страшно, с другой – было несколько забавно.

Мы со Славой переглянулись с легкими улыбками на лицах.

Я кивнул головой как бы интересуясь «Чо надо, упыри?»

– Вы антифа? – высоким звонким напонтованным голосом спросил тот, что был лысый и в синих джинсах.

– Чёёёё? – ответил я.

Пауза.

– Я говорю – вы антифа? – еще более напонтованным голосом повторил лысый.

– Чо глухой что ли? – произнес одновременно тот, что был в балахоне с капюшоном, натянутым на голову.

Я подумал, что эти ошпарки парни конкретные и изначально настроены на веселое времяпрепровождение, возможно даже с танцами.

– Слышь, тебя кто так с людьми учил разговаривать, – ответил я сначала ему, а потом переключился на лысого: – Какой антифа? Чо ты несешь?

– Ты не груби, а, – вставил свое веское слово третий, с короткой стрижкой и куртке без воротника.

– То есть вы не антифа? – переспросил лысый.

– Я ваще не понял, о чем ты говоришь, – ответил я.

Лысый покачал головой и слегка оглянулся по сторонам.

– А закурить есть? – с предъявой грубо спросил тот, что в балахоне, спросил так, как будто я задолжал ему закурить тысяч на десять еще и с процентами.

– Нет, мы не курим, – таким же понторылым тоном ответил я.

– А чо это вы не курите? – грубо, причем даже без тени улыбки, серьезно спросил тот, что в балахоне.

– А чо это ты так интересуешься? У тебя комплексы что ли?

– Чо ты сказал?

– Слышь, ты не груби, а, – повторил тот, что был в куртке без воротника.

Лысый вытащил руку из кармана куртки и, как останавливающий знак, приставил ее тыльной стороной ладони к груди того, который был в балахоне с капюшоном.

– То есть вы не антифа? – снова спросил он.

Я осознал, что меня несколько задолбало отвечать на один и тот же его вопрос, еще я понял, что его это тоже больше уже не удовлетворяло, поэтому на всякий случай вытащил руки из карманов и, потерев пальцами глаза, сложил их в замочек между колен.

– Какой антифа ваще? Ты с чего взял, что мы антифа? – ответил я.

– Мне так показалось, бл%@ь, – грубо с понтами произнес лысый.

– И чо, что тебе показалось? Мне тоже много чего в этом мире кажется. Но это ведь еще не значит, что это соответствует действительности, правильно? – я продолжал говорить спокойно, стараясь не повышать голос.

Лысый ухмыльнулся.

– Чо самый умный, да?

– Да, я умный. Тебя чо, это напрягает?

Кажется, это могло уже стать поводом для ссоры.

– Слышь, ты не груби, я сказал, – услышал я снова от того, который был в куртке без воротника.

– Да я понял уже, понял, что не надо грубить, – заверил я этого мудака, глядя ему в глаза.

– Ты чо, а…

– Парни, вам чо надо? – спросил я, оглядев всех этих троих ошпарков.

– Ни чо, бл%@ь! – конструктивно ответил тот, что был в балахоне.

– А чо у тебя костяшки сбиты? – спросил лысый. Очевидно, что он был из них самый инициативный и вел свою линию разговора.

Я посмотрел на свои костяшки на правой руке. Внимательно так посмотрел. Рассмотрел их под разными углами, чуть наклонив голову. Отметил про себя как играется свет на коже, сквозь которую виднелись синяки. Сжал руку в кулак, потом разжал и посмотрел, чуть отодвинув от себя. Потом тоже самое проделал с левой рукой. Да, костяшки действительно были немного деформированы и с синяками.

– И чо? – спросил я, наконец, лысого, посмотрев на него.

– Бл%@ь, ты довы#%$@!ся щас, – со злостью произнес тот, что в балахоне.

– Ты чо сделал вывод, что я антифа только из-за того, что у меня костяшки сбиты? – спросил я лысого.

– Допустим! – ответил он вызывающим понторылым голосом.

– Дак ты не правильный вывод сделал, – сказал я.

– Да мне по#&й!

– Вот, а мне тем более насрать, – ответил я.

– Ты чо там… – только вылез тот, который был в балахоне с капюшоном, но лысый сразу остановил его.

– Ты знаешь, кто мы такие? Мы санитары леса. Мы очищаем эту страну от всяких черножопых ублюдков и жидов, – сказал он.

Я оглянулся на Славу.

– Да мне похрену, кто вы такие. Ты хочешь, чтоб я тебе памятник поставил что ли? Сам себе памятник иди поставь.

– Нет. Я просто хочу тебе уе&@ть.

– Да мне похрену чо ты там хочешь. Ты мне о всех своих желаниях щас будешь тут рассказывать?

Лысый заулыбался.

– Нет. Я просто тебя вы%$у.

Я ухмыльнулся.

– И чо, я тебя испугаться должен?

– Чо ты лыбишься, бл%@ь…

– Ну все, – произнес лысый, сжимая по очереди свои костяшки, хрустя пальцами.

Мне всегда хотелось замочить какого-нибудь фашиста. Такая своего рода программа минимум что ли для любого мужчины – наряду с такими задачами как родить сына, разменять двухкомнатную квартиру и посадить бонсай. На мой взгляд, нет большего дебилизма, чем просто так ненавидеть и убивать людей только за цвет кожи, да еще и возводить это в рамки какой-то сраной идеологии на уровне расового превосходства. Я тоже ненавидел нацистов хотя они и были люди, но я ненавидел их не просто так – а за то, что они все меньше становились похожи на людей и превращались в зверье. Есть такое понятие как возмездие и восстановление справедливости. Но конечно в данном случае мне было сложно представить как здесь и сейчас может произойти возмездие. Я понимал, что, скорее всего, нас здесь сейчас просто похоронят, если только я не смогу морально унизить этих ошпарков так, что они загнутся от комплекса собственной неполноценности, испугаются и убегут. Но этот вариант развития событий мне почему-то представлялся маловероятным.

Предупреждая атаку этого лысого хмыря, я первый нанес ему удар в пах, затем, резко встав в полный рост, вынес все свое тело с левой рукой под его челюсть и добавил правым локтем в голову куда придется. К моему удивлению он тут же упал на спину на землю. Его ошибка изначально заключалась в том, что он стоял ко мне слишком близко – на расстоянии удара. Странно, что он об этом не подумал. Теперь он лежал на земле, зато двое его друзей стояли передо мной и они были явно не слабее меня. Слава тут же резко соскочил с места, и началась драка. Как я и думал, лысый довольно быстро поднялся и был очень зол, и явно хотел восстановить свое уязвленное самолюбие. Концентрируясь на бое с одним противником, и получая при этом удары, казалось бы, ниоткуда, я начинал понимать какое все же преимущество дает численное превосходство. Нас бы со Славой наверное так и похоронили бы здесь, и справедливость уж явно не восторжествовала бы, если бы в какой-то момент времени я не услышал голоса:

– Тихо-тихо, парни. Чо случилось? Какие проблемы-то?

И чья-то мощная рука отодвинула меня в сторону:

– Вы чо тут устроили? Чо за рамсы?

Трое каких-то мужиков разняли нас и теперь стояли немного между нами, интересуясь, что тут происходит. Им было уже лет за тридцать и они были достаточно внушительных размеров. Учитывая, что те трое фашистов были даже помладше нас со Славой, авторитет этих дяденек, в том числе и возрастной, был как нельзя кстати.

– Парни, чо случилось? – спросил один из них, тот, который стоял сейчас ближе всего ко мне.

Задыхаясь и претерпевая боль в некоторых местах на теле, я сплюнул на землю и сбивчиво, но со злостью произнес:

– Скинхеды ублюдки.

– Скинхеды?

– Оп-па…

Этот мужик, который стоял сейчас ко мне ближе всех, обратился теперь уже к тем фашистам:

– Пацаны, вы скинхеды?

Лысый выпрямился, но на вопрос отвечать помедлил. Кажется, этот вопрос ему не особо понравился и ввел его в некоторое замешательство.

– Ну чо ты ссышь-то, – произнес я, обратившись к нему, но тут же поймал себя на мысли, что рано я начал выделываться, еще не известно как сейчас ситуация повернется, вполне вероятно, что и не в нашу пользу. Хотя мужики явно не походили на кого-то из бритоголовых.

– А вам-то чо? У нас тут свой базар… Наши дела, – наконец ответил лысый.

– Не, пацан, ты заблуждаешься, – сказал все тот же мужик, который стоял сейчас рядом со мной.

– Это уже не ваши дела, – добавил второй, затянувшись от сигареты, затем бросив окурок рядом с собой и затушив ногой.

– Бл%@ь, молодняк еще совсем, а уже туда же.

– Дяди, вам чего? У нас тут свои проблемы, – ответил тот, который был в балахоне, и у которого капюшон уже был сдвинут куда-то на бок и держался не на голове, а висел рядом с ухом.

– Парни вы идите, идите, – сказал тот мужик, что стоял рядом со мной и руками показал нам, чтобы мы сваливали от сюда, – Идите, парни, идите от сюда. Все.

Мы со Славой переглянулись и тихонько зашевелились, медленно отходя в сторону.

– Идите, идите, парни.

Мы отошли назад, не выпуская из виду ситуацию, которая сейчас разворачивалась на этом месте.

– А вот вы, пацаны, попали, – произнес мужик, обратившись уже к скинам, – У меня друг – якут. У него недавно сына убили. Кто-то из ваших. Мы сейчас как раз от него идем. Он щас бухает целыми днями и рыдает дома. А жена у него в больнице с сердечным приступом лежит. Так что вы попали, пацаны. Мы щас будем из вас всю эту дурь выбивать.

Вот и оно – возмездие… Хм… Странно… Никогда бы не поверил, что удача настолько может оказаться на нашей стороне. От куда бы не взялись эти мужики – они как минимум спасли нам здоровье. А еще, что меня очень радовало, они сейчас научат этих молодых дебилов тому, что не бывает действий без последствий, и что нарушение баланса всегда приводит в результате к его неизбежному восстановлению – это закон.

Я остановился и посмотрел на лысого. Я поймал его взгляд, чмокнул ему губами, послав воздушный поцелуй, и произнес:

– Наслаждайся справедливостью, урод.

После этого мы со Славой развернулись и пошли прочь.

– Я тебя найду, слышь, ты… ааааа!… – только услышал я позади себя. Остальное меня уже не интересовало.

– Да, конечно, – тихо произнес я. Попробуй меня найди – я тебя первым порешу.

Мы уходили под звуки ударов и крики той новой драки, которая разгоралась позади нас, и которая пришла нам на смену. Я никогда не был на войне, но сейчас я как нельзя лучше начинал понимать одну вещь – война никогда не закончится. Она лишь только будет принимать различные формы. И здесь в мирное время на гражданке всегда кто-то будет жить как на войне, на которой есть свои потери, свои трагедии, свои смерти, и свое противостояние. Весь этот мир лежит в одной огромной войне. И у каждого человека она своя.

14.

Человек всегда инстинктивно стремится к справедливости. Из этого инстинктивного стремления исходит и жажда мести. Человек мстит тогда, когда, как ему кажется, происходит что-то несправедливое. Люди обижаются на людей. Люди обижаются на разумное сознание. Мало кто может обидеться на дерево, или на скамейку в парке, или на машину. Человек может в приступе гнева, желая выпустить свои эмоции, раскрошить бейсбольной битой письменный стол. Но вряд ли кто-то будет всерьез мстить письменному столу, за то, что тот стоял не в правильном месте, даже если этот кто-то споткнется об его ножку, ударится коленкой об его угол, съежившись от боли, упадет на пол, разодрав при этом себе руку о рифленый край стола, причем упадет так неудачно, что долбанется губой о вазу, стоящую на этом столе, и затем, поднимаясь с полу еще и больно зацепится ухом о все тот же проклятый стол. Но, даже если у кого-то потом и появятся мысли о том, как бы отомстить этому столу – скорее всего он будет понимать, что это глупо. Глупо потому что стол не обладает сознанием и говорить о какой-либо справедливости, а соответственно и о мести – бессмысленно. Чаще всего люди даже понимают, что мстить невменяемому, не отдающему себе отчет, человеку – так же бессмысленно. Желание мести рождается из желания справедливости. Точнее от неудовлетворенного желания справедливости. А, как известно, неудовлетворенное желание производит боль. Таким образом, месть – это точно такое же желание, точно такой же инстинкт, точно такая же закономерность, как и все остальные желания, инстинкты и закономерности.

Точно так же и из желания справедливости у человека в той или иной ситуации возникает стремление себя оправдать. Ведь чаще всего, совершая неправильный поступок, где-то глубоко внутри человек понимает, что он поступает неправильно. При этом, осознавая свою неправоту и испытывая дискомфорт от назойливого инстинктивного чувства справедливости, человек пытается найти себе какое-то оправдание, как бы говоря: «Посмотрите – я сделал это, потому что имел на это право». Человек понимает, что он не прав, но боль от ощущения несправедливости своего поступка заставляет его искать оправдания, человек стремится подогнать понятия справедливости под себя. А точнее – подогнать свое поведение под понятия справедливости. Потому что, если он будет видеть несправедливость – он будет испытывать боль. А иллюзия справедливости – оправдание – от этой боли как-то избавляет. То есть не всегда, конечно, желание оправдаться есть следствие неправильных поступков. Желание оправдаться есть следствие чувства вины. А чувство вины, как любую часть системы, можно как обойти, так и умело использовать в определенных целях. Поломав или исказив причинно-следственные связи, можно сыграть на чувстве вины. Иногда, оправдание – это всего лишь неосознанное стремление обмануть систему контроля – инстинктивное желание справедливости. А иногда оправдание – это всего лишь стремление удовлетворить это желание, установив истинные причинно-следственные связи, найдя недостающие звенья цепи, убедиться, в том, что все твои поступки справедливы и для чувства вины нет никакого повода. Но и в том и в другом случае желание оправдаться есть стремление успокоить свои инстинкты, избавившись от боли, успокоить свои чувства. А чувство справедливости – такая же закономерность, как и желание пожрать. И точно такой же инстинкт, точно такая же потребность, от неудовлетворения которой начинается боль.

Да, да – именно инстинкт, именно потребность.

Раньше считалось, что мораль – это исключительно объект человеческой культуры, творение самого человека. Сейчас выясняется, что даже животные обладают определенной моралью, а сама мораль – регламентация поведения в обществе (стае) – есть инстинкт, который у человека, в отличие от животного, может претерпевать изменения и поправки, может искажаться, но – все же остается инстинктом. Человек всегда будет чувствовать боль при осознании какой-либо несправедливости. Это закон.

Подчиняясь инстинктивному желанию справедливости и – как вследствие этого – испытывая чувство вины, большинство людей, совершая неправильные поступки, все же стараются оправдать себя. Но есть некоторые люди, которые в полной мере осознавая свои инстинкты как систему контроля, целенаправленно ломают эту систему, пытаясь изменить структуру мира. Видя причинно-следственную связь, они пытаются ее исказить. Такие люди могут обладать настоящей властью. Они могут управлять как своими, так и чужими инстинктами.

И человек никогда бы не дошел до этого, если бы у него не было воли. Величайший дар или проклятье?

В Ветхом Завете разрешалась месть. Наверное, потому что Бог знал природу ее появления и систему причинно-следственных связей – и это логично, ведь Он Сам ее создал. В Новом Завете месть запрещается. Да, закон изменился. Видимо, Бог, понадеявшись на силу человека и его способность к расчету, в очередной раз захотел увидеть величайшее чудо на земле – подчинение человеком себе своих инстинктов. Но, наверное, когда люди, дошедшие до знания всей системы контроля и сумевшие ее обойти или поломать, начали при этом искажать структуру мира, разрушая его – и стали использовать возможность обойти систему, возможность подчинить себе свои инстинкты, как способ возвыситься над всем миром, поработив остальных людей, а если не получится, то уничтожить их, и при этом не испытывать боли от собственной несправедливости – наверное, тогда Бог по-настоящему испытал боль.

Знание не спасет этот мир.

Никогда.

Каким бы достойным и величественным оно не было.

Знание – всего лишь ресурс. Всего лишь средство. Оно может как спасти мир, так и уничтожить его.

Хотя, нет.

Когда Бог увидел, что человек может сделать, используя знание – он дал человеку другое знание – страх перед адом.

Правда потом пришел сатана и это знание у человека отнял. Оставил лишь то, которое ему выгодно. Оставил лишь часть знания. Создал иллюзию. Ему-то все равно терять нечего.

15.

Мы сидели втроем с Владом и Светой на маленькой кухне, в атмосфере которой стоял запах перегара от вечно опохмеляющегося Влада, хотя сейчас он был еще относительно трезвый. Белый табачный дым, струйками и потоками распространяясь по всей кухне, заполнял собой все помещение, и, не желая по каким-то причинам уходить через открытую форточку, лишь слегка двигаясь в сторону коридора, основной своей массой все же покрывал нас, троих собеседников, окутывая своим нежным духом и концентрируя в себе всю нашу энергетику, скрепляя и обобществляя наши эмоции, как некая универсальная проводящая резонирующая среда.

Я с улыбкой на лице, на котором, кстати, кроме улыбки еще красовался небольшой синяк на левой щеке, рассказывал о своей недавней встрече со скинхедами. Меня немного забавляла вся эта история, тем более что нам со Славой в значительной степени повезло и мы вышли из этой ситуации без особых потрясений.

– И что просто ушли и все? – спросила Света, – И больше не знаете, что там было?

– Нет, – ответил я с ухмылкой, – Ну мы видели, что там мочилово началось. То есть мужики реально начали гасить этих ушлепков, короче. Но чем там все закончилось – мы уже без понятия были.

– Надеюсь, они хоть не убили их, – произнесла Света.

– Я бы убил, – ответил Влад, затягиваясь сигаретой, – Прям там бы и порешил их.

– Ну, конечно, – возразила Света, – Нет, так нельзя все равно.

– А чо? – снова ответил Влад, – Представляешь – мужик, у тебя сына замочили, вот просто так, ни за что абсолютно, только из-за того, что глаза раскосые. И это при том, что они живут, в общем-то, в своей стране. Они даже не иностранцы, они граждане Российской федерации. Это как ваще – вот убивать человека только из-за того, что он другой национальности, только из-за того, что у него раскосые глаза? Эти фашисты – это говно, а не люди, их гасить надо, это мразь.

– Ну, да, конечно, это ужасно, когда у тебя так сына ни за что ни про что убивают, – согласилась Света.

– Я бы на месте этих мужиков реально завалил бы тех подонков. Правильно, у них друг бухает щас постоянно, его жена в больнице лежит. Еще и жена потом помрет, мужик просто повесится – вот прекрасное развитие событий. И все из-за каких-то скотов, у которых больная психика. Только больные на голову люди могут поддерживать эту идеологию – продолжал Влад.

– Ну не они же конкретно его убили, – ответила Света.

– Какая разница? – возмущенно выпалил Влад, – Рано или поздно они переступят эту черту. Если они поддерживают эти идеи расизма – они уже не люди, они падаль.

– Это не значит, что их надо убивать. У них тоже есть матери, отцы, родные и близкие, – возражала Света.

– А они сами виноваты, что вырастили таких детей. Куда они смотрели? Как они воспитывали их? У них дети растут убийцами. Просто обыкновенными банальными убийцами. Все, это уже не люди. Куда смотрели их матери и отцы, что допустили, что у них выросли такие уроды? Сами виноваты.

– Нет, все равно так нельзя, – продолжала Света, не желая соглашаться со своим воинственным братом. У них тут между собой начинался, типа, спор как бы. У каждого была немного своя точка зрения на этот счет, – Но, конечно, я не представляю – у тебя сына убили. Как вообще жить после этого. Это ужасно, – заключила Света.

– Вот об этом я и говорю, – ответил Влад, затянувшись. В одном они соглашались абсолютно точно.

– Нет, я реально, наверно, все-таки больше Влада поддержу, – вставил я, наконец, свое слово, – У меня тоже более радикальный взгляд на эти вещи. Фашисты – это говно.

– А как же твоя религия? Бог же учил всех любить, – заметила Света.

Я пожал плечами, состроив гримасу, выражающую у себя где-то глубоко внутри свой до сих пор не разрешенный внутренний конфликт.

– Это не значит, что всяким уродам нужно позволять делать все, что угодно, – ответил я, – И это не значит, что надо позволить каким-то ублюдкам уничтожить весь этот мир. Тех людей, которых убивают нацисты – их я тоже должен любить, но они в отличие от этих фашистов жертвы. Так что правда на их стороне.

Света вздохнула и как-то задумчиво слегка наклонила голову, не зная, что ответить.

– Она девушка просто, – с улыбкой произнес Влад, жестом руки с сигаретой между пальцами, показав в ее сторону, – Девушки и должны так мыслить. Женщины меньше склонны к насилию. Это правильно.

– За это они нам такие и нравятся, – согласился я.

– Точно, – Влад поднял свой стакан, в котором была налита водка, и жестом пригласил меня в знак согласия удариться об этот его хрустальный попойный сосуд. Я поднял свою кружку с соком и звонко чокнул им о стакан Влада.

– Ой, прям, тоже мне, – произнесла Света, усмехнувшись.

– Но тут все-таки есть один нюанс, – заметил я, – Эту идеологию нельзя искоренить просто обыкновенным мочиловом всех, кто ее придерживается. Здесь нужно что-то более конструктивное. И не всегда нужно отвечать насилием, это правда. Здесь нужно, чтобы у людей сознание поменялось. Нужна более тонкая работа. Надо с людьми общаться, чтобы у них меньше злости было, чтобы они мыслили по-другому, чтобы у них агрессии меньше было, и не возникало желания убивать только из-за того, что кто-то другой национальности или даже из другой страны.

– Дак вот я об этом и говорю, – ответила Света, – Просто убивать всех националистов – это тоже не выход. Так тоже нельзя.

– Кто б спорил… – тихо произнес Влад.

Света посмотрела на него и вздохнула.

Наступила небольшая пауза.

– Ой, ладно, я пойду пока, – сказала, наконец, Света, встав из-за стола и разгладив руками на джинсах собравшиеся морщины. Я невольно посмотрел на ее сексуальные бедра, – Вы тут еще общайтесь, а мне надо кое-какие дела доделать, – произнесла она и вышла из кухни.