Текст книги "Нечто в лодке по ту сторону озера..."

Автор книги: Максим Перфильев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 34 страниц)

…Отметка точки Y, начало ремиссии…

19.

– Самое главное, чтобы не падали декорации. Потому что если на сцене начнут падать декорации это ваще будет полный пипец, особенно если сцена маленькая. На сцене вообще в принципе не должно ничего падать. У нас как-то было выступление, и над сценой у нас висела огромная такая… шняга, там чо-то на ней нарисовано было. Чо, короче, у нас барабанщик прикололся – барабанщик же, как правило, находится всегда где-то сзади на сцене. И он тогда прикалывался, говорил нам – типа, он так прикинул, и рассчитал, что если эта шняга упадет, то она как раз накроет собой гитариста, басиста и певцов, которые стоят посередине. Соответственно останется только он… и еще клавишница, которая рядом справа от него на сцене. Причем шняга эта была реально тяжелая, там листы ДВП, но они большие и все равно сколочены какими-то палками, то есть там какой-то каркас определенный, и реально – вот если бы она упала на голову, могла бы зашибить, а если бы упала чуть сзади – то просто накрыла бы собой всех. Причем если пацаны как-то еще выдержали бы ее вес, то девчонки вокалистки – они бы просто легли там. То есть если бы она реально грохнулась, она бы просто накрыла собой девчонок с микрофонами, и они бы так и лежали там под ней до конца выступления. И вот мы все ходили тогда и немного ссыкались – «Блин, лишь бы она не упала только, лишь бы она не упала».

– А у меня реально тоже прикол был. Мы приехали в одну церковь с выступлением, и я играл там на какой-то старой раздолбанной установке. Там, короче, стойки… ну вот эти вот… под тарелки… стойка под райд короче была… ну она старая была уже вся, там чо-то пару болтов от нее вообще где-то потеряли, она стояла неустойчиво. А райд у меня был – я приехал со своим железом – большой и тяжелый. И на концерте, короче, я, знаешь там, в порыве, переполняемый эмоциями – долблю по железу. И я так беру, короче, смотри: по обеим тарелкам на долю бдыщь! и вижу – райд начинает наклоняться и падает. Короче стойка не выдержала и полетела с тарелкой вниз, самый прикол в том, что тарелка срезала собой бас, который стоял рядом. Причем сильно так, по грифу. Приколись – я сижу, продолжаю играть, держу ритм, а у меня тут валяется стойка с тарелкой и бас-гитара. Там, басист, пацан, короче, нормальный такой – он подбежал, поднял свою бас-гитару, поднял мою стойку с тарелкой… ха-ха… поставил ее. А я смотрю – на грифе у баса реально осталась вмятина, когда его тарелкой срезало – там реально вмятина такая конкретная. А бас, причем, новый, красивый весь, недавно купленный, сверкает.

– И чо тебе басист потом ничего не сказал?

– Нет. Ну, он конечно такой – «ай, блин!», видно что недовольный. Но он нормальный парень. Я подошел, извинился, говорю – так-то и так, я как бы не знал же, что так получится. Ну, он нормально в общем все… А, самый прикол – мы играли еще на следующий день. И у меня там снова эта стойка упала с райдом. Ну, басист-то прошаренный уже, он заранее поставил свой бас подальше от меня и от ударной установки, куда-то там вглубь сцены.

– Ха-ха. Наученный горьким опытом уже, ага.

– Да.

Мы сидели втроем со Славой и Катей на нашей репетиции на базе, немного отдыхая после нескольких сыгранных песен, и просто терли за всякую ерунду, рассказывая некоторые забавные моменты из своей концертной деятельности.

– А почему бас стоял отдельно на сцене? Почему басист не с вами играл? – спросила Катя.

– Мы тогда без басиста выступали. У нас клавишница бас выдавливала. Мы ездили где-то в… течение полугода года выступали без живого басиста.

– Ни чо себе, – удивленно произнесла Катя.

– Так бывает иногда.

– Нмда…

Катя оглянулась вокруг себя, как будто ища что-то, и заметив свой рюкзак рядом с собой, лежащий на скамейке, придвинула его и стала в нем усиленно копаться.

– Блин! Вы не знаете, где я оставила свои сигареты?

Слава только пожал плечами, выглядывая из-за своей барабанной установки.

– У тебя прекрасный повод бросить курить, – с улыбкой произнес я.

– Да-да, я знаю, надо, надо бросать уже. Саму задолбало, – ответила она весело, продолжая копаться в своем рюкзаке.

– Да, ладно, я просто пошутил. Не напрягайся, – сказал я, успокаивающе улыбнувшись.

– Нет, я правда собираюсь. Я уже решила, что надо бросать, – все же согласилась Катя.

– Ааа. Ну тогда молодец. Тогда конечно.

Перерыв все содержимое своего рюкзака, Катя, так и не найдя сигарет, встала и пошла искать их по всей комнате.

– А как же нервы? – с улыбкой спросил я, продолжая тему.

– А как же рак легких? – ответила Катя, ища взглядом пачку своих сигарет.

– Ну, вообще, да, справедливо, – согласился я.

– Ты как будто бы не рад этому? – немного игриво произнесла Катя, – Сами же мне говорили, что надо бросать.

– Нет. Почему? Очень даже рад за тебя на самом деле.

– Мы всегда поддерживаем это, – сказал Слава из-за своей ударной установки.

– Блин, вот они!

Катя нашла свою пачку сигарет, взяла ее, достала зажигалку и закурила.

– Я сегодня к вам сюда ехала, видела чувака одного – с ирокезом такой, причем покрашенным в зеленый цвет. В кожаной куртке такой, в рваных джинсах, на которых цепи висят. Со мной на остановке стоял.

Я состроил удивленную улыбающуюся гримасу.

– Да, это прикольно, конечно.

– Ага. Гопоту цеплять на улице, – вставил свой комментарий Слава.

– Нет, вот реально, я никогда не хотел таким образом привлекать к себе внимания. Но тут ездил в один маленький городок, и решил сделать себе – это даже не то, чтобы ирокез, это так как бы фигня – у меня волосы короткие, просто собрал их и поставил немного торчком в центре на голове.

Я начал показывать, как я поставил волосы торчком в центре на голове.

– Ну да, я поняла, – кивнула головой Катя.

– И вот реально никто даже внимания не обратил, – резюмировал я.

– Дак это еще нормально, так многие ходят, – ответила Катя.

– Дак и то – все-таки одна девчонка набуханная, – я показал жестом, как обычно показывают набуханных девчонок, – И то увидела в этом повод, чтобы меня как-то подколоть. Когда вот я там на квартире останавливался ночевать.

– Может, ты ей просто понравился, – улыбнулся Слава. Я повернул голову в его сторону, так посмотрел странно, потом продолжил:

– А я когда в церкви еще играл – со мной в группе играл пацик один. Вот он реально был, короче, с длинными волосами, в сережках весь, в цепях, вот он так и ходил по церкви.

– Н-да? Жееесть, – произнесла Катя, улыбаясь.

– Но его половина людей в церкви гнобили. Причем, гнобили так конкретно. Но чо самое интересное – что пастор, что служителя, которые там работали – им вообще было пофигу. Ну, то есть, они люди все адекватные. Они там по пятнадцать лет в этой церкви работают, у них опыт есть, какая-то мудрость. Им вообще было наплевать. Причем пацан этот, он ведь реально тоже там служил, считай, играл с нами в группе, то есть занимал определенное положение какое-то. Выступал на сцене. Его все знали. И его гнобили всякие там – не понятно кто вообще – какие-то там бабушки, какие-то там хмыри, которые не понятно вообще в этой церкви кто такие. А те, кто вот повыше стоял – им на самом деле было как-то вообще так наплевать абсолютно.

– Ммм, – понимающе покачала головой Катя – Ну, это всегда видимо, так.

– Вот я и говорю.

– Нет, наверное, все-таки таких людей можно за что-то уважать. Хотя бы за то, что они не пошли на компромисс со своими принципами. Тем более в церкви, – после некоторой паузы заключила Катя.

Мне забавно было наблюдать за тем, как Катя постепенно привыкала и смирялась уже с нашей религиозностью и теми церковными понятиями, которые красной нитью прослеживались в нашей жизни. Даже между собой, мы со Славой, например, не так уж и часто на самом деле терли за свою религию, а разговаривали в большинстве случаев о каких-нибудь совсем отвлеченных вещах, не имеющих с нашей верой ничего общего. По крайней мере, сейчас в последнее время так было. И в общении с Катей я тоже не стремился грузить ее мозг подобными вещами, а просто иногда включал понемногу в разговор какие-то отдельные моменты из своей религии и церковной жизни, проверяя и наблюдая хотя бы за реакцией на такие слова как «церковь», «Бог», «вера», «Библия», «Писание», «Апокалипсис»… и т. д. Я постоянно мониторил состояние Кати и смотрел за тем, насколько она готова была принимать эту информацию. Насколько она готова была просто даже принимать эту религиозную терминологию, и не вырабатывался ли у нее еще рвотный рефлекс. Интересно, но сейчас она действительно начинала привыкать, и уже не смотрела косо на нас со Славой, и ее не передергивало от одних этих слов. Я старался общаться по возможности свободно, и, действуя очень аккуратно, постепенно приучал ее к миру религии, конкретно – христианства, не перенасыщая в то же время разговор этими темами. Она постепенно втягивалась в наш мир, и я видел, как некоторые ее представления уже изменялись. Ее мозг привыкал и приспосабливался к нашему мировоззрению. Катя сама изменялась и начинала в некоторых вещах уже мыслить немного по-другому. Мы оказывали на нее влияние. Так постепенно и очень плавно работа с ней переходила к четвертому этапу, практически перетекая в него без каких-либо особых переломных моментов. Это происходило не быстро и без лишних потрясений, что тоже хорошо. И я был рад, что мы дошли с ней до этого этапа, многие люди частенько отсекаются уже на первых двух, третий становится всегда переломным – своего рода переход сознания в другую параллельную реальность.

Что меня еще сейчас радовало в работе с Катей – это то, что мы начали общаться через ICQ. Это было уже личное общение, один на один, и таким образом мы сильнее сближались и переходили на новый уровень в отношениях. В чем была прелесть этой самой «аськи» – это то, что с одной стороны процесс общения через данную службу происходил достаточно абстрагировано и это давало большую свободу и раскрепощенность, человек мог говорить с тобой о таких вещах, о которых он никогда не стал бы разговаривать с тобой в живую лицом к лицу, просто постеснялся бы, а здесь – все происходит на расстоянии и в этом плане немного легче открыться. С другой стороны – общение все-таки происходит на личном уровне, один на один, и это в какой-то мере сильнее сближало, чем общение в компании. И то, что трудно было сказать словами, глядя человеку в глаза, можно было выразить через буквы. Это как письмо, только все происходит в реальном времени. В общем, я видел свою определенную прелесть в работе через эту интернет-службу, и, безусловно, отмечал для себя несколько ее важных плюсов. Мне было понятно, почему люди так конкретно подсели на эту «аську», и почему она пользовалась таким успехом. Так же как и сотовый телефон. ICQ лично для меня стал очень удобным инструментом.

– Ну чо, порубимся? – предложил Слава, выходя из своего состояния отдыха.

– Говно вопрос, – ответил я и встал со скамейки с гитарой, висящей через плечо.

– Правильно. Давайте играйте уже, – весело поддержала Катя.

Я подошел к процессору и врубил какой-то ревущий металлюжный эффект. Эффект показался мне слишком высоким по настройкам частот и слишком резким и я начал отстраивать его, крутя ручки процессора, периодически приглушая гитару, чтобы она не заводилась. Наконец, отрегулировав настройки, я выпрямился и начал играть. Гитара сразу же завелась. Я подошел к комбику и снизил уровень верхних частот уже на нем, затем отошел подальше и мы со Славой начали свой запил. Периодически отводя гитару в сторону от колонки в тот момент, когда гитара начинала фонить, я, стараясь ходить подальше от динамика, выжимал из струн свою агрессивную партию на интервалах, а Слава насиловал барабанную установку.

Я чувствовал себя еще довольно плохо после последнего приступа, ведь с того момента прошло еще только две недели. Я задыхался, просто стоя на ногах с гитарой на плече. Слабость и одновременно тяжесть в животе высасывали силы из всего организма. На следующей песне, которую мы играли, я уже сидел. А еще через пятнадцать минут я понял, что мне пора заканчивать репетицию и ехать домой. Я немного позанимался с Катей, ведь мы все-таки должны были ее учить. Я занялся правильной постановкой ее левой руки, но чувствуя, что меня сегодня уже ни на что не хватит, вскоре объявил, что по-любому собираюсь двигаться по направлению к дому, и мы закончили репетицию.

Возвращаясь домой на автобусе, невероятно радуясь тому, что я все-таки сижу, а не стою, я устало рассматривал пролетающие за окном здания, машины и людей на остановках. Тяжело дыша и желая скорейшего прибытия домой, чтобы грохнуться на кровать, я понимал, насколько мне еще рано было устраивать сегодня репетицию. Я был еще слишком слаб.

– Нет, все-таки это ужасно. Устроить целую войну, пусть и даже всего на несколько дней, но ведь там все равно столько людей погибло. Да еще и стрелять ракетами по мирным жителям и жилым домам.

– Дак его ведь показывали этого придурка по телевизору. Он ведь реально больной какой-то. А как он галстук жевал перед камерой! У него явно что-то с психикой не в порядке. У него взгляд даже какой-то такой нездоровый – даже по на фотографии видно.

Слышал я разговор двух женщин в автобусе.

«О, нет, это невыносимо, – думал я про себя, – Неужели это действительно работает?».

Эта военная кампания была, конечно, ужасна и я не впрягался за президента той мелкой южной страны, получающей дотации от США. Но почему люди при всем этом не видят, как государство имеет им мозги?

Абстрагировавшись от всего окружающего мира солнечными очками, напяленными на глаза, я рассуждал о том, какое будущее может ожидать нас троих со Славой и Катей. Я понимал, что вряд ли на самом деле у нас получится создать какую-то серьезную музыкальную группу. Я начинал выдыхаться. А мне еще нужно было как-то заканчивать университет. Каждая репетиция проходила для меня очень сложно. Я чувствовал как бы некое противостояние и как будто видел перед собой стену. За эту стену невозможно было перешагнуть. Ее невозможно было проломить. Но пока здесь и сейчас у меня была хоть какая-то небольшая, данная мне, власть. Скорее, это все было нужно только для того, чтобы как-то повлиять на Катерину. И наша группа пока существовала только для этого. Я наблюдал, что даже простое влияние на эту девочку уже вызывает определенную агрессию определенных сил. И вряд ли эти силы позволят нам создать серьезную группу и включить Катерину в концертную деятельность, направленную на глобальное изменение мира. Просто не дадут этого сделать. Я понимал это, видя, что и так слишком тяжело было работать с Катериной. Каждая репетиция была чуть ли не как маленькая война. Но это то, что мы, и конкретно я, могли сделать – но в то же время, как ни печально, но на данный момент времени это был предел. Предел, поставленный кем-то и одобренный другой Высшей Комиссией. Я не хотел с этим мириться. Я хотел создать группу, я хотел выступать, я хотел устраивать концерты. Но в то же время где-то глубоко внутри я понимал, что этого не будет, по крайней мере, сейчас, не будет, мне не дадут, не позволят этого сделать. Я это чувствовал. Сидя у окна в переполненном автобусе, задыхаясь и с сильным головокружением и невероятной тяжестью в области солнечного сплетения, глядя сквозь запотевшие изнутри стекла солнечных очков, я понимал – сейчас это предел. Большего – мне не позволят сделать. И, тем не менее, я продолжал надеяться на что-то более великое для меня и кажущееся мне более важным. Я продолжал надеяться на то, что это просто вначале так тяжело, вначале всегда тяжело, да, именно вначале, тяжелее всего именно вначале, а потом проще – ведь так все говорят. Да, всегда все говорят именно так… Но… все же я понимал – это не начало. Это и есть то самое, ради чего я сейчас ехал в этом автобусе с одышкой, слабостью и головокружением, глядя своими заслезившимися от повышенного давления глазами сквозь темные запотевшие изнутри стекла солнечных очков. Это не начало. Это и есть результат. Всего лишь разум одной маленькой девочки, ушедшей в лесбиянскую иллюзию, как в некую альтернативную реальность своим проблемам. Странно. Для меня было странно. Ведь я привык мыслить более глобально.

Выходя из автобуса и благодаря Бога за то, что по дороге я не потерял сознание, я отмечал про себя, прекрасно понимая – Катя сейчас была не единственным моим делом, которым я занимался. Может быть, я просто разбрасывался силами. Может, мне нужно было сменить тактику.

Однако более важный и актуальный вопрос беспокоил меня сейчас и никак не давал покоя, настойчиво насилуя мои чувства и эмоции – кажется, мир вокруг меня изменился. С того момента, как я съездил в этот небольшой городок и после произошедшего сразу же по возвращении приступа – я чувствовал, что здесь что-то поменялось. Словно я переступил какую-то черту, и теперь все будет уже не так, как раньше. Все будет несколько иначе.

Я перешагнул грань, за которой начиналось что-то другое. И я еще не решил, как к этому нужно относиться.

20.

Я с неподдельным ощущением неоднозначности своего отношения наблюдал за разворачивающимися в стране социальными программами по пропаганде здорового образа жизни и поддержанию семейных ценностей… Хм… Социальная реклама, направленная на укрепление общества, и попытки вытащить людей из ямы различных зависимостей от крайне вредных, аж до смерти вредных, привычек. Пафосные лозунги, типа «Нация без наркотиков», «Порок губителен» и еще что-то вроде «Не позволь себя уничтожить». Ну, что ж, неплохо. Это лучше, чем совсем ничего. И я, в общем-то, с уважением, и, скажем так, признанием, относился к подобного рода акциям. Люди, которые это делали, занимались правильным делом – важным делом. Проблема только в том, что почему-то в большинстве случаев все их действия не решали самой проблемы, а стремления и цели оставались довольно поверхностными. Они просто тупо пропагандировали здоровый образ жизни. Они ставили здоровье во главу угла и хотели убедить всех остальных, что оно стоит там по праву. Но человек не всегда дорожит своим здоровьем. И не всегда дорожит своей жизнью. И даже при всем обилии информации о наркотиках, при всех созданных внешних страхах перед наркотиками, и даже при демонстрациях видео-роликов с наркоманской ломкой, люди продолжали колоться и будут продолжать это делать. Никто не хотел задуматься над тем, почему это происходит. Те, кто придумывали лозунги на подобии «нация без наркотиков» или «семья без наркотиков» всего лишь указывали человеку на последствия, забывая о том, что существуют и причины. Всегда для всего есть причины. Государство, поддерживая подобные акции, не понимало, что данная ситуация в стране сложилась всего лишь как следствие его собственной внутренней политики. Государство не понимало, что отсутствие внимания родителей по отношению к своим детям, отсутствие воспитания, отсутствие объяснения, почему плохо вести развратный образ жизни, а также не умение и не желание создать цели и какого-либо дела для подростка, которые могли бы занять его разум и жизнь, и увести от опасного пути – все эти упущения в результате приводили детей на взрослые дискотеки, на которых наркотики и алкоголь были абсолютной нормой поведения и неотъемлемой частью веселья. Государство не понимало, что созданная им в стране нищета и ужасная криминальная обстановка приводили многих подростков именно к тем проблемам, которые сложно было разрешить без наркотиков и к такому образу жизни, который невозможно было вести без их постоянного применения. Государство также не понимало, что, разрушив вместе с Советским Союзом идеологию, оно разрушило так же и иллюзию смысла жизни у большинства людей, и если людям срочно не дать истинного смысла жизни или хотя бы не создать им другую иллюзию, то в результате это приведет к тому, что люди перестанут видеть вообще всякий смысл в самом существовании на этой земле не только себя, но и любой другой жизни. Как всегда, государству не хотелось смотреть в корень проблемы и решать причины ее возникновения. Государство не понимало, что пропаганда секса в резинке не улучшит демографическую ситуацию, не приведет к созданию нормальных семей и не снизит статистику по количеству младенцев, выброшенных на помойку. И тринадцатилетние девочки так и будут беременеть от четырнадцатилетних мальчиков, а потом делать аборты, или, если уж не получится, то просто тупо душить своих младенцев подушкой или оставлять в мусорных баках – просто потому что они реально не знают, что с ними делать в тринадцать лет. Просто потому, что они реально сами еще дети, которые ничего не умеют и не обладают абсолютно никаким чувством ответственности. Но государству было на это наплевать. Оно никак не хотело понимать, что женщины не рожают детей потому, что не могут их прокормить, или боятся вырастить и, однажды отпустив в школу, найти их в этой же школе изнасилованными или убитыми своими же одноклассниками, или потому что не хотят, чтобы их сыновья возвращались инвалидами из армии, а дочери однажды превратились в очередной клон Перис Хилтон. Нет, государство просто тупо пропагандировало «год семьи», «нацию без наркотиков», и сериал «Солдаты». Государство не хотело задумываться о причинах, оно лишь, как всегда, пыталось бороться с последствиями. И самое ужасное, что люди постепенно превращались в точно такое же государство, с точно таким же подходом. Никто не хотел задумываться над тем, почему это происходит, потому что подобные размышления, так или иначе, приводили к глубокой рефлексии и чувству вины. И родители, всю жизнь бухавшие, не могли доказать своим детям, что нельзя употреблять наркотики. И отцы, изменившие своим женам и разрушившие собственные семьи, не могли объяснить своим детям, почему не стоит в пятнадцать лет начинать вести половую жизнь. И старые коммунисты не могли объяснить своим внукам, пропагандирующим фашизм, почему фашизм это плохо – ведь Сталин тоже убивал миллионы людей в своей стране не просто так, а потому что у него была определенная идея. И если он был великим правителем, который мог распоряжаться чужими жизнями, то что мешает мне стать таковым? Мне или кому-то другому? Что мешает? Ведь Бога все равно нет – так?

Как всегда люди выбирали самый простой путь – осудить и сказать, что это не правильно. Или, в крайнем случае – когда спросят, почему не правильно – погрозить пальцем и запугать, чтобы больше не спрашивали. Только почему-то это не всегда помогало.

Но, что самое интересное, люди не понимали, что даже при отличном воспитании детей, даже при идеальной системе формирования моральных ценностей, даже при идеальной внутренней политики государства и идеальной жизни в стране, и, более того, даже при истинном проповедовании Бога и тотальном веровании в Него, люди все равно останутся людьми, большинство из которых стремится к собственному выбору и проявлению собственной воли. И вот здесь уже по-настоящему открывался философский вопрос: что же есть для человека его воля – величайший дар, или величайшее проклятие.

Возможно, при подобных рассуждениях ты сам иногда начинаешь понимать, что человечество уже изначально обречено. Но все же пока есть долбанные идеалисты – люди, которые хотят бороться со злом – остается надежда. И пускай кто-то продолжает бороться со злом, сражаясь с его последствиями. Я же постараюсь бороться с его причиной. Надеюсь только, что установленные мной причины – истинные. Ведь всей правды никто из нас до конца не знает.

И еще один забавненький момент, который разрушал в пух и прах идеи пропаганды здорового образа жизни: проблема в том, что человек готов жертвовать очень многим, в том числе и собственным здоровьем и даже собственной жизнью только лишь ради одной цели – ради получения удовольствия. Наслаждение – вот истинная причина саморазрушения человека. Его стремление к получению удовлетворения – всегда сильнее тех преград, которые ему образно вырисовывают в сознании, пытаясь запугать. Потому что без удовольствия – частного случая попыток избежать боли и страданий – без удовольствия жизнь человека становится абсолютно бессмысленной. Хоть в приземлено мирском, хоть в глубоко религиозном контексте.

В свете всех этих рассуждений я прекрасно понимал, в чем заключалась проблема Влада, почему он целыми днями сидел дома и бухал, или ходил по кабакам с друзьями, трахаясь со всеми подряд. У него были на это свои причины. Когда-то он пытался найти какой-нибудь стержень, на который можно было бы опереться и так, получив поддержку, и прожить правильно всю свою жизнь. Но он его не нашел. И он не был слабым человеком. Просто его что-то сломало, и он не видел смысла дальше бороться, потому что тот «трофей» в борьбе за жизнь, который манил к себе, внушая желание сражаться за себя – перестал быть для него актуальным и вожделенным. Влад не хотел больше ничего.

А я в свою очередь не хотел переводить разговоры с ним в религиозную плоскость. Поэтому я пытался вытащить его из ямы депрессии, внушая значимость и небесцельность этой земной бренной жизни… И у меня не получалось.

Я как раз хотел позвонить ему, но чьи-то тонкие женские нежные пальцы уже набирали на сотовом телефоне мой номер, опережая меня.

– Да, Света, привет, – ответил я.

– Привет, Костя. Может, зайдешь сегодня?… У меня пока дела щас, я сегодня немного занята. Но вы с Владом можете одни посидеть пообщаться, если ты раньше придешь, а я потом позже подойду, ближе к вечеру.

– Д-да… я как раз хотел позвонить… Я седня в общем-то свободен. Так что зайду, наверно.

– Ага… Ну я говорю, я пока занята до вечера. Ты можешь придти пораньше, и я потом вечером уже тоже дома буду.

– Угу. Понятно. Хорошо, так и сделаем.

– Ну все тогда. Давай, пока.

– Да, давай, пока.

Я уже начал отводить телефон от уха, и услышал:

– Как у тебя дела-то?

– Ну, так потихоньку… У тебя как?

– Тоже вроде ничего… Ну ладно, давай, до вечера.

– Ага, давай.

Поднимаясь, уже, кстати, ближе к вечеру, по лестнице на третий этаж, я задыхался, думая о том, что наверно все-таки мне лучше было воспользоваться лифтом. Тем не менее, понимание того, что причина моей одышки лежит вовсе не в физической слабости, хоть я еще и не восстановился полностью после предыдущего приступа – все-таки было что-то еще, что заставляло мое сердце биться учащенно и дыхание сбивалось. Я волновался. Я нервничал. Мне просто становилось плохо.

– Какого хрена, – раздраженно произнес я, подходя к железной двери нужной квартиры, негодуя на свое состояние. Я уже начинал запутываться в своей жизни, не понимая, почему в ней все происходит как-то совсем не так, как у обычных людей.

Еще одновременно какая-то волна страха и невыносимого беспокойства захлестнула меня.

«Щас наверно найду его в обществе девочек по вызову, – подумал я про себя и одновременно приготовился к тому, чтобы как-нибудь так себя показать поинтереснее, – Ну что, устроим групповуху. Влад ведь наверняка подумал и о своем старом друге».

Я позвонил в звонок.

Влад открыл дверь, как-то так грустно произнеся:

– Здорово.

Я зашел, и тут же в прихожей, еще разуваясь, заглянул, насколько это было возможно, в комнаты и на кухню.

– Ты один.

– Да. Света только вечером придет.

Про Свету-то я знал. Честно говоря, я даже как-то разочаровался, обнаружив Влада в одиночестве в квартире. Хотя теперь можно было расслабиться и не посылать лишний раз своей и так разбалансированной нервной системе сигналов.

– …В определенной степени.

– Чего? – переспросил я.

Ответа не последовало.

Мы прошли в комнату и расселись по двум диванам.

Влад взял со шкафа пепельницу, в которой у него лежала не докуренная сигарета и продолжил эту сигарету докуривать. Он сидел в домашних спортивных штанах и старой растянутой футболке, как-то нервно обсасывая свою сигарету и его вид почему-то казался мне очень печальным.

– Чо, чувак, как жизнь? – спросил я, развалившись на кушетке.

– …Хм… Потихоньку… Как обычно все, – последовал ответ.

– В игрушки шпилишь?

– Не, я не играю щас, – покачал головой Влад.

Чувствовалось какое-то напряжение. И мне оно не нравилось.

– Рад тебя видеть кстати, – сказал Влад.

Я утвердительно покачал головой.

– Чо такой?… какой-то… – робко попытался спросить я.

– Какой?

– Ну… Не знаю… Какой-то не такой.

– Не, нормально все, – ответил Влад и наступила пауза. Мы посидели так немного молча. Я всмотрелся в Влада. Он действительно был какой-то немного грустный, грустнее чем обычно, и странный. Словно сидел и кричал: «Помоги мне, чувак».

– Света чуть позже наверно придет, – сказал он.

– Да, я понял. Она звонила мне днем.

Влад затянулся, утвердительно кивнув головой, и выпустил дым.

– Сыграй чо-нибудь, – неожиданно произнес он.

– Сыграть?

– Ну да… Вон гитара.

Я посмотрел в сторону, в которую Влад кивнул головой и увидел в углу старую желтую гитару.

Я подошел к ней, взял ее, сел с ней обратно на кушетку и, сдунув пыль, посмотрел на металлические струны, натянутые на гриф. Я провел большим пальцем по струнам, окончательно убедившись в том, что гитара естественно расстроена, и принялся настраивать, крутя колки. Я помню – иногда вечерами мы с Владом сидели здесь в этой комнате и горланили под эту гитару различные песни российских рок-групп. Как правило, Влад при этом был крайне не трезв, а иногда еще Света заходила к нам в комнату, смотрела на нас обоих таким каким-то ничего не говорящим взглядом и тупо уходила, не разделяя нашего душевного состояния.

– Чо, слушай, как там в этой миссии – там на пляже на берегу когда появляешься, – начал я разговор об одной компьютерной игрушке, продолжая при этом крутить колки и настраивать гитару, – Чо там делать? Меня мочат. Там приплывает такая армада этих кораблей, целая флотилия, и пипец ведь.

– Там, короче, – начал Влад, выпуская дым, – Надо как можно больше подводных мин установить. И лазерные пушки поставить по всему периметру.

– Дак я так и сделал. Они все равно пробиваются.

– Ну, надо больше, короче, ставить, значит. Наставишь этих мин и одновременно развиваешь флот очень сильно… в темпе вальса… Я так делал.

– Понятно.

Я еще поднастроил гитару и чувствуя, что она уже в общем-то близка к некоторому благозвучному состоянию, с ехидной ухмылкой, подмигнув, произнес:

– Ну что? «Чуть курнул и сразу бледный вид»?

Влад улыбнулся, но по его виду почему-то чувствовалось, что его сейчас больше вставляет какая-то другая тема.

Я еще чуть подтянул струны и начал играть одну старую христианскую мелодию, перебирая пальцами струны. Я не знаю, почему я начал именно с нее. Влад встал с дивана и, подойдя к комнатному гарнитуру, поставил на верхнюю полку пепельницу. Затем он медленно подошел ко мне.